Глава 9
Кто-то от водки пьянеет,
Кто-то от травки балдеет,
Пулеметчик решил, что он летчик,
Вот беспредел!
Кто-то израненный стонет,
Кто-то в болоте тонет,
Пулеметчик разбежался по полю
И взлетел —
Мина…
АЙСМАН
Он ждал патрулей с собаками или кем похуже – бродили неясные слухи, что клановцы, то ли сами, то ли с помощью нескольких пленных болотников, сумели приручить икхаа. Верилось в эти слухи не очень – по мнению Шемяки, мозгов у этих двухметровых ящериц хватало ровно на то, чтобы издавать перед атакой тот самый шипящий звук, из-за которого они заработали свое имя. Заставить же икхаа выполнять какие-то более осмысленные действия… бывают, конечно, на свете чудеса, но чтоб такие…
Он опасался патрулей, но дело вышло еще паршивей – вернее, могло бы выйти. Если б Анна не сумела в изменчивом лунном свете разглядеть тоненький паутинный отблеск в паре метров над тропой.
Вторая проволока была натянута точно под первой, и вот ее различить в траве было совершенно нереально – не зная, где и что именно высматривать.
– Умные мысли есть?
Ответа он не ждал, но, к немалому удивлению, получил.
– Это детектор, – Энрико напряженно всматривался в заросли справа от тропы. – Давно… до войны еще… на заставе нам лейтенант от нефиг делать целую лекцию прочел. Вот эта, – он качнул головой, – хрень скорее всего среагирует на металл. А то б они после каждой зверюги сюда галопом бы неслись.
– Хорош заливать-то, – неуверенно произнес Шемяка. – Откуда у этих клановских долбо*** такой умной штуке взяться? В нее ж небось всякая там электроника нужна, вместе с радио. Лапочки на реле и другие штучки-дрючки…
Скуластый издал хриплый смешок.
– Проверим?
– Не… так уж и быть, поверю…
Айсман злился. Во-первых, этот поганый детектор здорово путал его планы. Возвращаться назад, искать другую тропу – так можно до рассвета здесь проковыряться. Во-вторых же… во-вторых же, Шемяка понимал, что повел себя глупо: Рик выдал реально дельную мысль. А он принялся возражать, и вовсе не потому, что у самого имелись куда более умные идеи – просто ему не нравится, что, ступив на твердую землю, Энрико с каждой минутой ведет себя все уверенней.
– А твой лейтенант не объяснял, случаем, как эти штуковины дурить?
– Объяснял.
– Ну и?
– И ничего! – вмешалась Анна. – Ты-то сам… если б тебе про болота прочли одну-единственную лекцию черт-те сколько лет назад, много б ты наследопытствовал?
– Ладно-ладно, – примирительно буркнул Айсман. – Я ж ничего, просто для уточнения…
– Он ведь много чего изображать может, – сказал Энрико. – Насчет металла это я так, пальцем в небо. А вдруг это и вовсе какой-нибудь телефон местный.
– Ага, – прищурился Сергей. – На двух оголенных проводках. Абонент Скелет-1, в-з-з-з-з, – он махнул рукой, словно крутя воображаемую ручку, – вызывает абонента Берег болота-3. Перестань. Уж настолько-то в этой технике даже я разбираюсь.
– Да все что угодно это может быть, – устало вздохнула Анна. – Даже просто два проводка. Взяли и повесили поперек тропы, наблюдательных умников вроде нас отпугивать.
– Тогда б уже чего-нибудь яркое соорудили, позаметней! – возразил следопыт. – А то ведь эти проволочки в бессолнечный день фиг ли кто разглядит. Под копыта же смотреть особого желания не возникает.
– Я же сказала «наблюдательных»…
– На одних наблюдательных полмотка проволоки жирно будет. В городе-то ею не сильно разживешься… вон, трамвайные провода еще Степка-Щука посдирал и вывез на двух грузовиках.
– На грузовиках? По болоту?
– А в чем вопрос-то? Шлепалки на колеса приделал и поехал себе.
Он еще раз глянул на проволоку – тонкая нить едва заметно серебрилась, и отчего-то ему показался насмешливым этот призрачный отблеск. Висит, зараза блескучая, и насмехается…
– Сбоку, что ли, обойти попробовать?
– Можно…
Шемяка понятия не имел, как может быть устроен загадочный зверь «детектор», но здравый смысл упорно нашептывал: большой участок эта штука перекрывать не может. Все ж не прежние времена, когда у охранников всяких там военных объектов типа найденной им с Сашкой в прошлом рейде ракетной шахты, чуть что, пи-пикала лампочка, и сразу становилось ясно – нарушение периметра происходит напротив третьего колпака, у покосившегося столба. А клановцам откуда столько лампочек взять? Одно дело – тропу перекрыть и совсем другое – растянуть эту дуру поперек леса. Да и не шибко-то по лесу на Большом Острове за кем-нибудь погоняешься, заросший джунглями бурелом… разве что на тяжелом танке, да и то не везде.
– Попробуем сбоку, – решительно заявил он. – Вы, эта… капюшоны поплотнее натяните, а то свалится сверху какая дрянь.
– Зеленые клещи?
– А? Нет, здесь своей заразы хватает.
«На беличье гнездо бы не нарваться», – запоздало подумал он, осторожно раздвигая Сашкиным стволом лианы. Белки на Большом Острове водились, точно, – по крайней мере, водились раньше, до клановцев, уж хоть одно полезное дело эти уроды могли бы сподобиться совершить – найти и уничтожить гнездовья тварей. Впрочем, будь это гнездо поблизости, во-первых, не было бы тут никакой тропы… или же была, но с костяками через каждые пять шагов – инстинкт территории у белок что надо. Так что нет здесь никакого гнезда… скорее всего… нет, и точка!
Соображаловка помогала слабо – Шемяка ощущал, как дрожат от напряжения подхлестнутые нервами мышцы… и уже раза три с трудом сдержался от порыва изрешетить очередью похожий на пушистый столбик силуэт. Разумеется, все три раза силуэт на поверку оказывался простым листом.
А в следующий миг из темноты навстречу ему стремительно и абсолютно бесшумно вымахнула змеиная голова – едва ли не с его собственную размером.
ВИЛЬ
– Как тебе мой новый нарядик, а? Ну, скажи, на кого я в нем похожа?
– На попугая, – спокойно произнес Швейцарец.
Полина, кажется, ждала от него подобного ответа.
– Умеешь ты, Виль, поднять женщине настроение подходящим комплиментом. Чего-чего, а этого у тебя не отнять.
Виль. Она так упорно не хотела называть его Швейцарцем – и добилась-таки своего. Черт с тобой, чертовка, сказал он тогда, под утро, чувствуя, что вот-вот провалится в сладкую пелену забытья, называй меня Вильгельмом Теллем – и заснул, успев напоследок заметить, как с торжествующей улыбкой она кладет свою головку на его плечо.
– Если я скажу, – Швейцарец неторопливо подтащил к губам кружку, дунул на пену, – что ты выглядишь, словно Скарлетт, ты ведь меня тем более не поймешь.
Хотя этот комплимент будет куда ближе к истине, мысленно закончил он. Думаю – пусть я и не видел ни разу творение Селзника – что девушка, в неполных шестнадцать пославшая к свинячьим чертям родной хлев… со свиньями, девушка, за полтора года прошедшая путь от шлюхи «за койку на ночь» до хозяйки собственного борделя… Да, сказал он сам себе, уверен – она могла б сыграть роль героини романа Митчелл куда лучше любой актрисы. В платье из гардины и чулках из рыболовной сети.
– То попугаем, то скарлатиной обзывается… злой! – Полина обиженно взмахнула мундштуком. – Пойти, что ли, в самом деле, донести на тебя…
– Кому?
– А то ты не знаешь! Виль! Или тебя ну нисколечки не колышет, что за твою небритую рожу храмцы чертову кучу золотых сулят?
– Советуешь побриться?
– Шутишь… ох, Виль, ну ведь однажды дошутишься ты, ох дошутишься!
– Пиво у тебя хорошее, – Швейцарец поставил наполовину опустошенную кружку на столик. – Кстати… почем нынче чертова куча?
– Так знала, для кого на леднике держала, – буркнула Полина. – А куча… полсотни монет за твою башку обещают.
– Всего-то, – удивленно протянул Швейцарец. – Кукушка-кукушка, а почему так ма?
– Кому ма, а кому и всю жизнь горбатиться.
– Те, кому всю жизнь горбатиться, – холодно возразил он, – в подобные игры, как правило, не играют.
– Как же, как же… вот дождешься, тюкнет лопатой по макушке какой-нибудь ошалевший от навоза мужичок.
– Да ладно, Полин, – примирительно произнес Швейцарец. – Убивать меня – занятие крайне невыгодное. Это все знают.
– Все знают, да не все понимают. А дураков, которым блеск золотишка моргалы застит, на свете куда больше, чем ты думаешь.
– Вообще-то я и так довольно низкого мнения о человечестве.
– Тогда какого лешего ты в город сунулся, Виль?
– Я шел тихо…
– Шел один такой…
– Ну ты-то в своих уверена?
– В своих – уверена! – Полина, изогнувшись, попыталась поддеть носком туфли зависшее перед ее креслом дымное кольцо. – Они у меня пусть и дурочки поголовно, коль нашим ремеслом занялись, но все ж не настолько. Тем более что четверо из них тебя в деле видели, ну, тогда – и они же остальным с та-акими подробностями пересказали…
– Представляю, – кивнул Швейцарец. – Я… Полин, ты только не подумай…
– Остынь! – резко скомандовала женщина. – Только вот оправданий твоих мне не хватало. Виль, за один лишь тот раз и я, и все мы тебе до гробовой доски обязаны! А ведь ты и раньше меня…
– Какая же ты, – улыбнулся он, – упрямая…
– Ну, договаривай! Сучка? Стервоза?
– Просто упрямая. Сколько повторять, что ты не обязана мне ничем?!
– Да хоть язык до кости сотри! Знаешь, Виль, я ведь раньше, когда молодая была да глупая…
– А не древняя старушенция восемнадцати лет от роду…
– Девятнадцати!
– Без трех месяцев.
– Все-то ты помнишь…
– Не все, – задумчиво произнес Швейцарец, – но такие вещи, как твой день рождения, стараюсь не забывать.
Полина резко отвернулась. На миг замешкавшись, Швейцарец опустил взгляд и притворился, что бело-зелено-красные завитки ковра сейчас интересуют его больше всего на свете.
В наступившей тишине ритмичное «тик-так» настенных часов казалось оглушительно грохочущим. «Тик-так, бим-бом…» забавные ходики с голубеньким котенком…
…его подарок на ее прошлый день рождения.
– Так вот, – две минуты спустя глухо произнесла Полина, – раньше я, бывало, мечтала, как ты однажды появишься на пороге этого дома, весь израненный, окровавленный… и, едва слышно выдохнув «Дошел!», свалишься ко мне на руки. Потом я поумнела… и тут, наконец-то, ты являешься с этой девчонкой!
– С ней…
– С ней будет все в порядке! По первому разряду! Уж поверь, Виль, Марианна постарается!
– Надеюсь. По крайней мере, – улыбнулся он, – насколько я успел разглядеть, платье и серьги Машка подобрала удачнее тебя, Полин.
– А больше, – с какой-то странной интонацией осведомилась Полина, – ты ничего не успел… разглядеть?
– Нет. А что?
– Виль, ты – дурак! Только не обижайся… но ты – дурак!
Обижаться Швейцарец не собирался – более того, он честно попытался догадаться, что именно могло вызвать из уст Полины подобную характеристику, но так и не сумел за две минуты родить сколько-нибудь внятной версии по этому поводу.
– Вполне допускаю, что так оно и есть, – осторожно согласился он. – И надеюсь лишь, что ты снизойдешь до объяснений…
– Виль, ты – дурак! – снова повторила Полина. – Слепой… на оба глаза. Машка любит тебя!
Наверное, попытайся Швейцарец выстрелить из Громыхалы дуплетом, он был бы оглушен все же чуть поменьше.
– То есть?
Это прозвучало глупо, по-детски растерянно…
– Влюблена по уши, – Полина вздохнула. – Серьги эти… старинные, крупный жемчуг… знаешь, сколько стоили? Я б их не взяла… ну, по крайней мере, дней пять бы ходила вокруг, облизывалась да прикидывала.
– Они ей и в самом деле идут, – тихо сказал Швейцарец. – Сколько…
– Нисколько! Я ей вернула… половину, больше дуреха брать не соглашалась.
– Я не знал…
– А платье это… а чулки?! Ты хоть их заметил?! Настоящие, довоенные… ажурные! Во всем городе от силы пар шесть-семь сыщется, по фамильным сундукам распиханы, на случай свадеб или еще какой торжественности! И все это для тебя… тебя она встречать выскочила! А ты…
– Я не знал…
– Не знал один такой… а что ты вообще знаешь?! Кроме этих своих патрончиков-пистолетиков?
– Полин… но почему?
– По кочану. И по кочерыжке. Той, которая у тебя на шее промеж ушей, вся щетиной обросла.
Швейцарец решил, что собственные колени интересуют его сейчас еще больше, нежели ковер.
Ситуация была дурацкая. Насквозь иррациональная. И при этом требовала какого-то решения.
А решения у него не было.
Он слышал, как скрипнул пол. Потом дверь. Ступеньки на лестнице.
– На, глотни!
Полина вернулась минут через шесть, с хрустальным стопариком, до краев наполненным чем-то красно-коричневым. Швейцарец одним коротким движением опорожнил рюмку… задохнулся на миг… скривился и лишь затем обиженно осведомился:
– Что это?
– Коньяк. Армянский.
– Не верю.
– Тебе откуда знать… ладно, не начинай. Местная эта выделка, нонешняя. Живет на северной окраине один дедок и гонит этот клопомор эксклюзивными, как ты однажды выразился, партиями. Говорят, на вкус в точности «Арарат», хотя, – задумчиво добавила Полина, – может, и врут. Столько лет прошло… кто там чего упомнит.
– Неважно. Еще есть?
– Ты что, нажраться решил?
– Да. Нет. Черт! – Швейцарец стиснул ладонями виски так, словно хотел уменьшить площадь анфаса минимум вдвое. – Прости…
– Надо же… – Полина, опершись локтем на кресло, смотрела на него с видом школьной учительницы математики, любимый отличник которой вдруг запутался в элементарнейшей задаче. – Кто бы мог подумать. Наш Виль, человек без нервов, чьим прозвищем пугают непослушных детей… и не только детей. Живая легенда… и на тебе.
– Полин, ты не понимаешь…
«И ведь не объяснить, – почти с отчаянием подумал он, – слишком уж многое пришлось бы рассказать. Даже без учета того, что о некоторых вещах рассказывать попросту нельзя. Даже Полине, потому что риск есть всегда, а способность человека переносить боль имеет предел.
Старик, Старик… ты научил меня обращаться с… «патрончиками-пистолетиками». Хорошо научил. Я стал одним из лучших… а возможно, и самым лучшим. Ты научил меня и другому… множеству других вещей.
Но вот с женщинами у нас вышел досадный пробел в образовании.
И кажется, я снова догадываюсь, почему…
– Да? А может, я как раз понимаю, Виль? Причем разиков эдак в сто лучше тебя, дурака?
– Может, – убито кивнул Швейцарец. – Может, и так.
– Ладно, – вздохнула женщина. – Слушай сюда… герой. Девчонка, что ты приволок, сейчас отмокает в ванне. Тебе, к слову, тоже окунуться лишним не будет.
– Обзавелась второй ванной?
– Нет, бочкой во дворе.
– А-а, – протянул Швейцарец. – Помню я эту бочку. Спасибо, конечно, Полин, но я уж лучше потерплю.
– Ты-то потерпишь! А другие, кому нужда выпадет рядом с тобой быть?
– Не так уж я и благоухаю.
– Ухаешь-ухаешь. Это у тебя нос анодировался.
– Адаптировался, – механически поправил он. – Что, серьезно?
– Ну, – задумчиво глядя на потемневшее зеркало в углу, произнесла Полина, – бывают у нас клиенты и поароматней, но ты-то всегда старался на человека походить.
Старался. Чистоплотность тоже вбил в него Старик, точнее, втер жесткой, словно камень, губкой. «Вчера ты не следил за собой, – приговаривал он, – сегодня махнешь рукой на свое оружие, а завтра нечищенный и несмазанный вовремя ствол рассчитается с тобой так, что никакого послезавтра у тебя уже не будет, понял? А если понял, то будь любезен, объясни – ты пенициллин в трусах выращивать собрался или где?»
Обычно, впрочем, он сдавал накопившийся в седельной сумке ворох с просьбой отнести ближайшей прачке – платить за скорость и качество было для Швейцарца куда проще, чем самому возиться с водой и мылом.
– Сколько дней вы с ней по лесу бродили? Два?
– Больше. Полин… мне сейчас и в самом деле не до мытья.
– Смотри сам. Я ей туда сыпанула кой-чего… короче, она вылезет и упадет часов на пять.
– У нас нет пяти часов.
– Значит, на три. Ты дослушай. Одежду и другое всякое, чего надо, я ей подберу сама. Машка ее уложит, спустится… возьмете ключ от дальней комнаты, и эти три часа – ваши!
– Да, – после минутной паузы тихо проговорил Швейцарец. – Наверно, именно так и будет пра…
– Без «наверно», – отрезала Полина. – Так. Будет. Правильно. Ты понял?
– Понял.
– Молодец. Теперь сиди и думай, чего будешь делать и, главное, чего будешь говорить, – Полина выпрямилась, – а я пойду Машке помогать.
Она умела ходить красиво. Волнующе. И это было не банальное вихляние бедрами, просто эта совсем еще юная, если вдуматься, женщина отлично владела языком тела. Куда лучше, чем многие другие – отростком плоти между челюстями.
Вот и сейчас она что-то говорила ему – только Швейцарец никак не мог ее понять, и это было немного грустно и очень обидно.
Полина подошла к двери, взялась за массивную бронзовую ручку, нажала… обернулась к нему.
– Да, еще… я прочла этого француза… ну, которого ты помянул в том году. Антуан-Сент-чего-то-там. И… Виль, ты и в самом деле веришь в это? Что мы в ответе за тех, кого приручили?
Он ответил далеко не сразу. Сначала встал, подошел к окну… уперся лбом в твердую прохладу ставен.
– Я иногда верю в очень странные вещи.
САШКА
Не люблю я рассветы. Здоровой такой, крепкой нелюбовью. Рассвет – это проникающая во все щели и прочие отверстия механизма сырость, особенно же неприятные ощущения возникают в стволе. Это – туман, уменьшающий доступную мне дистанцию стрельбы до уверенно-пистолетной. Это – красные, то и дело норовящие закрыться глаза стрелка, и его же задубевшие от холода пальцы! Б-р-р… как вспомню один случай… гвозди в бетон забивать такими пальцами, а не за спуск хвататься!
Крупных змей я тоже не люблю. Их мелких сородичей при надлежащей сноровке удается двумя-тремя пулями разрубить напополам, а вот с более крупными гадами, вроде попытавшегося поцеловать Серегу питона, этот фокус не получается. В такого можно весь рожок высадить – и все равно ждать устанешь, пока гадина наконец соизволит издохнуть.
Так что я был весьма благодарен Анне, точнее, ее катане, успешно проявившей себя в роли гильотины для данного пресмыкающегося. Пусть иногда, редко, но все же эти остро заточенные железяки бывают полезны даже нам, высшей ступени оружейной эволюции. В отличие от крупных змей, из которых даже жира для смазки толкового не вытопишь.
Хотя… змей можно жрать. Не мне, понятное дело, – людям.
– Ты уверен, что дым никто не заметит? – это был уже третий по счету подобный вопрос за утро и второй – от Анны. Странно… была б ночью стрельба, эту избирательную глухоту еще можно было бы обосновать, а так…
– Уверен, – буркнул Шемяка. – Тристапудово.
Он все еще злился – главным образом на себя, – хотя причины для столь продолжительного раздражения не просматривалось, что называется, в упор. Разве что… но это же, право, несерьезно. Ну, обмочился… слегка – так ведь даже меня изморозью по стали пробрало, когда эта чертова гадина вынырнула из темноты, а что уж говорить о существе из плоти? Другой бы на его месте, уверен, гордился отсутствием полных штанов.
Другой…
И неожиданно я осознал, что другим стал сам Айсман. Потому что год… да что там год, месяц назад он бы первый хохотал над подобной глупостью, во весь голос бы ржал, не хуже молодого жеребца.
Что-то в нем изменилось, серьезно, а я даже не могу толком определить это самое что-то, не говоря уж о том, чтобы понять, в лучшую ли сторону эта перемена или же стоит оглянуться по сторонам – на предмет более подходящего хозяина.
– Александр, – с тревогой лязгнула Эмма, – что-то случилось?
– Нет.
– Просто, – черная винтовка на миг запнулась, – у тебя сейчас был такой вид… словно рябь по стволу прошла.
– Рябь по стволу? – удивленно переспросил я. – Занятно. Впервые слышу о подобном оптическом эффекте.
– А я впервые вижу… подобный оптический эффект.
– Анна, – Шемяка, яростно моргая красными от низкого дыма глазами, откатился от занявшегося костерка, сел. – Дай-ка еще раз эту вашу карту.
– Ты на нее пять минут назад любовался, – неодобрительно произнес Энрико.
– Пять минут назад было пять минут назад, – огрызнулся Серега. – За это время можно кучу вещей утворить. Костерчик, к примеру, разложить… а можно, конечно, и просто сидеть с надутым видом – кто ж спорит.
– Я…
– Вам не надоело? – Эммина хозяйка щелкнула кнопкой планшета. – Вот, возьми.
Не удержавшись, я заглянул через плечо Сергея, хоть и помнил все ее детали – в отличие от Шемяки, похоже, если только эти его постоянные просьбы-приказы не преследуют какую-то иную, непонятную мне пока цель – разумеется, еще с самого первого раза. Заразился от хозяина, не иначе.
Как и следовало ждать, за последние пять минут никаких новых подробностей к уже нарисованным на бумаге не добавилось. Что, впрочем, не мешало Айсману вглядываться в нее с таким напряженным вниманием, словно из переплетения черных линий и зеленых клякс в любой миг могла с гоготом вырваться стая крякозябр.
И что же он пытается разглядеть? Не понимаю.
Сам я мог лишь в очередной раз констатировать, что карта – хорошая. Не довоенная армейская, понятное дело – впрочем, их Шемяка, насколько известно мне, и не видел ни разу, да и вообще словосочетание «шедевр полиграфии» у него разве что с зубной болью проассоциируется. Те старые карты были превосходны, они почти не оставляли желать лучшего, но после Судного дня в подавляющем большинстве своем не годились даже на самокрутки. В ходу, и в немалой цене, были художества наподобие того, что запродал нам под видом дороги к полковому складу давешний дедок – неряшливая схемка, творец которой не имел ни малейшего представления о существовании науки «Топография». Остров – клякса, Большой Остров – большая клякса. Расстояние указывается – в тех редких случаях, когда вообще указывается – в дневных переходах. «От ентого мыска к полудню шлепай на три лаптя правее солнышка…» – классическое целеуказание нынешних времен. Азимут? Не, милай, татарвы у нас и до войны-то не водилось…
На этом удручающем фоне карта Анны выделялась примерно также, как выделялся бы патрон «КПВ» среди моих родных пять сорок пять.
Для начала ее не рисовали, а чертили. Спокойно, не торопясь, на твердой поверхности – сначала обозначив контуры будущих линий тонким карандашом, а затем уверенно зафиксировав их тушью. Далее в ход пошли краски – и хотя с преобладанием серых тонов на месте скелета и зеленых на всем оставшемся пространстве художник ничего поделать не мог, он, что называется, честно пытался. Не уверен, что попытки эти пошли на пользу делу – сноска с пояснениями на карте отсутствовала как диагноз. Не поместилась или не планировалась изначально – знает разве что Небесный Станок, но в результате лично я сумел расшифровать только два цвета из дюжины использованных: фиолетовый явно обозначал ЗКЗ, а светло-синим был выделен район «голубиной холеры».
Возможно… очень возможно, что создатель этой карты делал ее для себя – эта гипотеза объясняла как и отсутствие пояснений, так и разноцветность – ведь отмечаться могли не только опасные, но и полезные для чего-нибудь зоны. Сам я, правда, при всем желании не мог представить, что именно можно было бы отметить подобным образом. Разве что недоразворованные участки… хотя откуда им взяться, если шальной народец из первой волны следопытов – или последней волны мародерских банд, это смотря как считать, – изрядно почистил даже то, что трогать, по-хорошему говоря, совсем не следовало бы. К примеру, не залезь Лысый Странник в одну булочную – и в деревне Лялино до сих пор можно было б отдыхать в последнюю ночь перед выходом в рейд… а не обходить ее… с наветренной стороны.
В общем, чем больше я смотрел на эту карту, тем больше уверялся, что связанную с ней загадку простым разглядыванием не взять. И не простым тоже – хоть лупой, хоть микроскопом. А Серега зря теряет время. В конце концов, мог бы попытаться… и тут я едва не выронил рожок.
– Эмма, – я надеялся, что тихое пощелкивание неспособно передать весь текущий спектр моих чувств. В противном случае неизбежно последует вопрос: «С чего это ты так разволновался?», а поскольку врать подобно человеку мы не умеем, придется честно сказать: осознавать глубину собственной глупости – процесс болезненный.
– Да?
– Эмма, а откуда твоя хозяйка взяла эту карту?
ПОДУШКА
– Теперь-то можно поговорить? – спросил он.
Девушка у окна ответила не сразу. А торопить ее Швейцарец не решился. Точнее – меньше всего на свете он сейчас хотел ее торопить.
– Ну, попробуй.
«Легко сказать, – тоскливо подумал он, – трудно сделать. Потому что говорить надо что-то… что-то такое… эдакое. А в голову, как назло, даже и банальности толком не лезут.
Что, впрочем, ничуть не удивительно».
– Помнишь нашу первую встречу? – наконец решился он.
– Когда ты попросил принести свечи, а я решила, что ты – индей?
– Иудей. В смысле – яврей, – усмехнувшись, поправил Швейцарец. – Но я ведь попросил не какой-то там особый семисвечник. Тот канделябр, что нам приволокли в итоге, меня вполне устроил.
– Ну, тех, кто был до тебя, устраивала лампочка. Наоборот, радовались – электричество, епить-мать, цивилизация, прям как в прежние времена. И тех, кто приходил после, – тоже.
– А мне захотелось осветить тебя именно свечами…
Их было пять тогда – аккуратных белых столбиков на потемневшей фигурной бронзе. Пять свечей, пять узких желтых конусов-язычков пламени, разогнавших сумрак по углам комнатушки. Нехитрый ужин из пары яблок и бананов, мороженое. «Ты, Виль, словно с пальмы свалился, да еще по дороге все ананасы на ней башкой пересчитал, – разбавленная вишневая наливка в хрустальных бокалах. Давай не будем торопиться, у нас ведь целая ночь впереди…»
– И как? Ты был удовлетворен… увиденным?
– Более чем. И – не только увиденным. А ты?
– Мне тоже понравилось… понравилась моя новая подушка.
«А сейчас я скажу глупость», – подумал он.
– Маш… мне действительно было хорошо с тобой. Честно.
– Мне тоже… честно… А та подставка для свечей, – после короткой паузы добавила она, – потом долго в моей комнате стояла. Я, когда на нее смотрела, тебя вспоминала… в некоторые моменты. Смешно, да?
– Почему же смешно…
– А по-моему, – так очень даже смешно.
В этой комнате канделябра не было. Лунный свет неторопливо лился сквозь окно, и в его лучах тело девушки казалось молочно-белым. Даже чуть более белым, чем две жемчужные капли. Зато чулки по контрасту выглядели сотканными словно бы из самой тьмы.
Чулки она снять не успела. Или – не захотела.
Она сидела, как обычно, согнув левую ногу и упершись подбородком в колено, – дама полусвета… точнее сейчас не скажешь, потому что холодным лучам была доступна лишь половина, справа же девушка будто растворялась в темноте. И на миг Швейцарцу вдруг почудилось, что эта чернота движется, как живая, наползает, пытаясь захлестнуть… Скорее всего, Маша в этот момент просто чуть повернулась или даже просто вздохнула, но для него этот миг был до краев наполнен жутью, и теперь, когда наваждение сгинуло, Швейцарец ясно чувствовал, как растекается по сосудам адреналин.
– Маша…
– Не зови меня так. Я же просила.
– Извини. Но Марианной мне совсем непривычно.
– А почему ты не можешь звать меня как раньше, малышкой? Я ведь твоя малышка – так же, как и ты – моя подушка. Или ты все забыл?
– Не забыл, – глухо проронил Швейцарец. – Просто… просто мне кажется, что малышка – это не очень подходящее сейчас слово.
– А я думаю, самое то… Подушка!
Она договаривала, уже вскочив – быстро и упруго, словно пластинка булата. Шаг, второй… его рукам хрупкое тело показалось невесомым, но пружины древней кровати отреагировали на их акробатический этюд протестующим скрипом.
– Подушка, Подушка, Подушка. Любимый Подушка.
– Малыш…
Она прильнула к нему и замерла – уютная мягкость, теплая и ласковая волна лунного света.
…а обоев на дальней стене не имелось, да и с подходящей для них ровной поверхностью дело было не так, чтобы очень, но зато каждое бревно покрыто причудливой резьбой и не в привычном грубоватом завитушно-посконном стиле, нет, четкие рисунки ассоциировались скорее с японскими или китайскими гравюрами. Странно даже, что не тематические, раз уж взялись вырезать, могли б и сюнга какое-нибудь… А вообще – кому-то, похоже, очень сильно было нечего делать, не без ехидства подумал Швейцарец и сразу же одернул себя – человек создал Красоту, а ты сразу… сюнга. Каждое бревно, сверху вниз и на всю длину – нет, просто на заказ так не работают, это вырезал одержимый. В хорошем смысле данного слова – одержимый желанием поделиться с окружающим миром, дать остальным слепцам увидеть хотя бы частицу света…
Если на том свете и вправду нет ни рая, ни ада, то хотя бы кущи завести стоит – для таких вот людей.
Впрочем, для котлов со смолой тоже имеется немало подходящих кандидатур.
– Осторожно, сережка…
– Прости. Больно?
– Есть немножко. Я ведь давно не надевала, а сейчас вставила, а кончики ухов…
– Мочки.
– … а кончики ухов взяли да припухли, – упрямо договорила она и жалобно-протяжно шепнула: – Но-оеть.
– Так сними.
– Не, не хочу. Привыкать буду. Тебе-то хоть они понравились?
– Очень.
– А почему не сказал?
– Ты не спрашивала.
– Ох, Подушка-Подушка… из тебя ну каждое малюсенькое словечко клещами тянуть приходится. Ты будто улитка: вымолвил полсловечка и сразу шасть обратно в раковину.
– Мне и в самом деле понравились твои новые серьги, – маленькая ладонь осторожно скользнула по его плечу, и Швейцарец накрыл ее своей. – Жемчуг тебе к лицу. В следующий раз непременно привезу тебе ожерелье… или нет, еще лучше – два месяца назад я в Новохабаровске платье видел, с жемчужными пуговицами. Хочешь?
– Конечно, хочу. А какое оно, это платье? Расскажи, а?
Швейцарец замялся. Во-первых, столь неосторожно упомянутое им платье являло собой, по его же собственным гипотезам, не совсем платье, а лишь верхнюю половину чего-то большего. По крайней мере, иного варианта, объясняющего символичность длины юбчонки, кроме как тот, что эта… гхм, не очень широкая лента должна быть скрыта под настоящей юбкой, он придумать не сумел. Во-вторых, Швейцарцу сейчас меньше всего хотелось бы объяснять Маше, при каких именно обстоятельствах он это платье видел.
Хотя, если вдуматься, ничего такого уж… да он и сейчас, если уж на то пошло, никому и ничем не обязан!
– Белое. На узеньких бретельках.
– Шелковое?
– Нет.
– А какое?
– Не знаю, – признался он. – Я так и не понял, из чего оно сшито. Но смотрится красиво.
– Ой, хочу-хочу-хочу.
– Значит, получишь.
Он сказал это и вдруг ощутил во рту горечь, словно выпил полную чашку любимого хвойного отвара Старика. «Ведь ты врешь! – зло рявкнул кто-то в глубине черепной коробки. – Брешешь, как пес, а зачем? Ведь ты уже все для себя решил и знаешь ответ, так для чего и кому это нужно? Неужели глаза у правды страшнее дюжины автоматных стволов – в них-то ты заглядывал не в пример спокойнее! А сейчас…»
«…сейчас, – торопливо возразил Швейцарец этому невидимому, – вот именно, сейчас. Я скажу, обязательно скажу, никуда мне не деться, не уйти… но пока есть время, я не хочу разрушать этот хрупкий уютный мирок, наше с ней зыбкое… да, пожалуй, это даже можно назвать и счастьем. Странноватое такое счастье, понимаю – но где нам с ней взять другое?»
А она лежала, обняв, прижавшись к нему всем телом, – просто удивительно, как много мужчины способна заставить соприкоснуться с собой такая маленькая, казалось бы, по виду, девчушка. Малышка.
Уснуть бы так вот с ней… да нельзя!
– Малыш.
– Да, – сонно отозвалась она.
– Я… – он осекся, почувствовав, как тонкие пальчики выскользнули из-под его ладони и едва ощутимыми касаниями прочертили дорожку по животу… и ниже.
Нет!
Швейцарец зажмурился. Представил – живо, ярко, в деталях, – как ложится в руку холодная тяжесть «210-того», с четким щелчком фиксируется курок, а указательный привычно устроился на изгибе спуска… … и резко сел.
– Ой, ты чего? Я больно сделала, да?
– Нет, все в порядке, – быстро сказал Швейцарец. – То есть не совсем… но ты здесь ни при чем.
– А что при чем?
– Я. Малыш… так сложилось… что на некоторое время мне надо будет исчезнуть.
Она поняла не сразу. Секунды две ушло на осознание – и державшего Машу за руку Швейцарца словно током ударило от ее дрожи… в миг, когда это понимание, наконец, пришло.
– Из-за нее?
– Нет. Точнее, – поправился он, – опять не совсем. Она связана с этим, но причина вовсе не в ней.
Кажется, она не поверила.
– И еще. Малыш… там, внизу, Полина сказала, что…
– Ухи повыдергаю, – глухо произнесла Маша. – И ноги. И любимую фарфоровую вазу разобью.
– Я, наверное, был слепцом, раз ничего не замечал.
– Да что ты мог заметить, – голос девушки дрожал, но когда Швейцарец попытался обнять ее, сильный толчок в грудь едва не сбросил его с кровати. – Извини. Я не хотела… так сильно.
– Малыш…
– Что ты мог заметить, – повторила она. – Когда ничего не было. Да и быть не могло, верно? Это я, дура, навоображала бог знает чего…
– Могло быть.
Этого говорить не следовало, ни в коем случае, но сказать иначе Швейцарец не мог.
– Где же могло? Ну…
– Носок.
– Что?
– У тебя в руках мой носок, – медленно произнес Швейцарец. – Положи его, пожалуйста, а я сейчас от простыни лоскут оторву.
– Постой, не на…
– Поздно.
– Я ведь и не плачу даже, – прошептала она, забирая лоскут. – Почти.
А затем уткнулась Швейцарцу в плечо и разрыдалась.
– Малыш, ну что же ты… Маша. Машенька.
– Ы-ы-ы-ы-ы-ы…
– Малыш.
Наверное, это длилось не очень долго. Пять-десять минут… одну-две вечности, в конце которых пушистый комочек под его руками шевельнулся и хрипло прошептал:
– Все… пусти. Дальше я сама.
Ему все же пришлось отрывать еще один лоскут – тот, первый, она не успела донести до глаз, вцепилась зубами, и в итоге он теперь больше напоминал не платок, а изрешеченное осколками и пулями боевое знамя.
– У нас и в самом деле могло быть, – сказал Швейцарец, заработав в ответ непонимающий взгляд двух красных, припухших и очень мокрых глаз.
– Перед тем как начать плакать, ты сказала, что у нас ничего не могло быть, – пояснил он. – Но это – не так.
– Так, Подушечка, так…
«И откуда у женщин берется этот устало-снисходительный тон, – удивленно подумал Швейцарец. – Только что выплакала на него добрых полведра соленой воды и вдруг начинает говорить с интонациями мамы, в сороковой раз объясняющей ребенку, почему трава зеленая. Не понимаю».
– Почему?
– Потому что, Подушечка, я тебе никакая не пара. Как ты сам говорил? Реально? Реально, Подушечка, я – б*** дешевая, абнакновенная…
– А я, – спокойно произнес Швейцарец, – убивец с большой дороги. И чем же мы не пара?
– Не говори так!
– А ты не начинай! – повысил голос Швейцарец. – Не смей, поняла?!
– Хорошо, – покорно кивнула девушка и тут же тихонько добавила: – Но правду-то не спрячешь… Подушечка.
– Какую правду?
– Правду о том, кто я.
– Уж точно не та, кем пытаешься назваться, – усмехнулся Швейцарец. – И не вздумай повторять это при Полине.
– Думаешь, Поля оскорбится за честь заведения? Ну, она может… хорошо, Подушечка, я – не дешевая б***, я – дорогая, высокооплачиваемая шлюха. Устроит?
– Подходящая пара для…
– Нет!
Бьет – значит, любит, вспомнил он, осторожно перехватывая маленькие кулачки. Любит. Любит. Любит.
– Ты не такой! – яростно шептала она. – Зачем наговариваешь? Ты хороший, ласковый… добрый.
Только вот детей непослушных мной отчего-то пугают, хотел пошутить Швейцарец, но вовремя сообразил – бесполезно! Она сейчас не поймет, не воспримет никаких доводов, ведь по-настоящему любимому человеку женщина может простить почти все, а иной раз даже и просто все! Ему приходилось сталкиваться с этим, не один раз – но в те разы он был по другую сторону прицела.
– Маша…
– Размечталась, – всхлипнув, она вновь уткнулась носиком в его плечо. – Дура. Навыдумывала… как уедем отсюда далеко-далеко, на край земли, подальше от прошлого. И там начнем жить заново!
– Маш, – хрипло прошептал Швейцарец. – Малыш. Ну как бы это… если тут и впрямь кто кому не паpa, так это я для тебя. Подумай – ты ведь у меня умная, знаю – какой из меня… муж? Стрелять умею, а в остальном… посмотри сама. И потом, кто возьмется сказать, что со мной будет завтра.
– Я возьмусь, – Маша отодвинулась от него, глянула внимательно, словно и впрямь стараясь высмотреть отпечаток будущих событий. «И тень лежала на его челе», – моментально припомнилось Швейцарцу. Ну и глупости же.
Она всматривалась долго. Минуту, а то и больше, и лишь затем, слабо улыбнувшись, кивнула.
– С тобой все будет хорошо, – уверенно сказала она. – Точно. Иначе и быть не может, ты ведь – лучший.
– Ты тоже.
– По этой самой, – Маша мотнула головой в угол кровати, – части?
– Нет. Просто лучшая. И, – с горячностью добавил он, – Малыш, поверь, пожалуйста: мне действительно жаль, что у нас не сложилось того, что могло сложиться!
Он попытался обнять ее, но девушка вывернулась и, отодвинувшись, уселась по-турецки, смешно сдвинув брови – задумалась.
– Можно тебя попросить?
– Да, конечно.
– Если ты не врешь и тебе в самом деле на крохотную, маленькую-малюсенькую капелюсечку жаль… жаль того, что не сложилось у нас… полюби ее! Не меня – так ее! Пусть хоть кто-то будет с тобой счастлив… и пусть будешь счастлив ты сам!
– Ты про ту девушку, что я привел? – ошеломленно переспросил Швейцарец.
– Конечно.
– Малыш… я, разумеется, позабочусь о ней, раз уж вытащил. Но… почему?
– Я же разговаривала с ней. Все правильно – ей выпало куда больше моего… теперь и удача ей повинна улыбнуться пошире. Должна же быть на свете ну хоть какая-то справедливость?
– Да откуда она возьмется, эта справедливость?! – почти выкрикнул он.
– Она должна быть, – убежденно повторила Маша. – А иначе… как жить? Без надежды жить нельзя.
«Без надежды, без веры, без любви, – мысленно договорил Швейцарец. – Нельзя. Никак нельзя. А я живу. Пойти, что ли, застрелиться? Так ведь тоже нельзя».