Глава 17
Я в весеннем лесу пил березовый сок…
АННА
Найти здесь более-менее «чистое» место для ночлега было почти нереально. Про юг, где потемневший небосвод слабо подсвечивало над бывшим Внуково – сейчас это можно было назвать разве что Внуковской Воронкой, – даже и вопроса не возникало. Северней же, судя по заливистому щелканью радиометра, тоже когда-то имелось нечто достойное мегатонн – позиции противоракет, как предположил Швейцарец, не сумевший, впрочем, хоть сколь-нибудь внятно обосновать это свое предположение.
И все-таки они сумели его отыскать – такое место. Березовая рощица, прикрытая с юго-востока длинным холмом, очень походила на прилегшего спать верблюда, двугорбого. Холм, похоже, и принял на себя основную часть радиоактивных осадков, сохранив березки, – когда Швейцарец отошел на десяток шагов, выяснилось, что фон в рощице даже ниже, чем дает броня их бэтээра. Что, впрочем, было вовсе не удивительно – с учетом того, сколько активной пыли они насобирали в процессе катания по московским руинам.
Гитару Швейцарец притащил, как только развели костер. Анна поначалу отнеслась к этому без особого восторга – она давно уже хотела не просто есть, а жрать. Гитара же весьма четко обозначала, что готовить сегодня придется без помощи мужчины.
– Удивительно, правда, – словно не замечая ее взгляда, сказал Швейцарец. – Столько лет прошло… будто бы она именно меня все эти годы ждала. Корпус не рассохся… и струны… серебряные…
Согнувшись над гитарой, он любовно погладил струны… прозвенел… нахмурившись, подкрутил колок… взял аккорд.
– В юности, – он говорил, обращаясь будто бы и не к Анне, а к кому-то третьему, незримо сидящему за их костром. – Была у меня одна любимая… песня. Из довоенного фильма. По десятку раз на день тот эпизод крутил, пленку до дыр протер – и выучил.
Я в весеннем лесу пил березовый сок,
С ненаглядной певуньей в стогу ночевал,
Что имел – не сберег, что любил – потерял.
– Хоть и не знал еще, – неожиданно прервавшись, сказал он, – что песня эта – про меня. Вернее, про нас. Про таких, как мы с тобой, Анна.
Что имел – не сберег, что любил – потерял.
Был я смел и удачлив, но счастья не знал.
– Удача и счастье, – снова прервался Швейцарец, – это вовсе не одно и то же. В этом-то и вся загвоздка. Понимаешь?
– Играй! – глухо проронила Анна. – Играй!
И носило меня, как осенний листок.
Я менял имена, я менял города.
Надышался я пылью заморских дорог,
Где не пахнут цветы, не светила луна.
– А ведь цветы на той поляне и в самом деле не пахли…
– Играй!
И окурки за борт я бросал в океан.
Проклинал красоту островов и морей.
И бразильских болот малярийный туман,
И вино кабаков, и тоску лагерей.
Зачеркнуть бы всю жизнь да сначала начать…
– Зачеркнуть… зачеркнуть жизнь очень просто. Короткая очередь… или даже одна-единственная пуля. А вот начать… как?
Анна молчала.
Зачеркнуть бы всю жизнь да сначала начать,
Полететь к ненаглядной певунье своей.
Да вот только узнает ли родина-мать
Одного из пропащих своих сыновей?
Я в весеннем лесу пил березовый сок…
Березы…
Березы стояли вокруг них, и в темноте белые полоски коры выглядели словно полоски бинтов на израненных стволах.
– Я, – нарушила тишину Анна, – никогда в жизни не пробовала березовый сок. А ты?
– Тоже, – тихо произнес Швейцарец. – И не попробую.
– Но…
– Во-первых, сейчас лето, а не весна. Во-вторых же… Анна, эти березы умирают. Точнее, вымирают, – поправился он, – и этим очень похожи на людей. Жалкая горстка берез… жалкая горстка людей, случайно уцелевших… не испепеленных ядерным огнем, не выкошенных эпидемиями, не погибших от ураганов, цунами, невиданных морозов и неслыханной жары. Хотя, – задумчиво добавил он, – конечно, у Сибири все же есть шанс обрести звание Второй Колыбели Человечества. Или Человечеств. Слышала когда-нибудь про болотников?
– Я их видела.
– Верно, ты же шла через болота. Это ведь уже другая раса и даже не просто раса – другой путь развития. – Швейцарец негромко засмеялся. – Болотные эльфы. Кто знает, может быть, где-нибудь во тьме противоатомных убежищ сейчас заодно нарождается и раса гномов…
– Не понимаю, – озадаченно мотнула головой Анна. – Эльфы… гномы… ты вообще о чем?
– О сказке, – Швейцарец аккуратно отложил гитару. – В которой мы живем. Жаль, что это плохая сказка.
– Плохая?
– Хорошие сказки, – наставительно произнес он, – непременно должны заканчиваться словами: «И потом они жили долго и счастливо и умерли в один день».
ШВЕЙЦАРЕЦ
Снаружи это выглядело не очень внушительно – приземистая бетонная коробка. Швейцарец даже не стал тратить время на возню с дверями, просто ударил «скулой» броневика, и стальная плита с протяжным гулом упала внутрь.
– Не похоже, чтобы эта штука была рассчитана на серьезный удар.
– Это же не главный вход, – презрительно бросила Анна. – И потом, если бы про это место узнали… в эпицентре уже не спасают никакие двери.
– Все равно странно.
– Не переживай, будет еще тебе настоящая дверь.
Они прошли в бункер, впрочем, проходить оказалось особо некуда – коридор после двух изгибов уперся в очередную дверь, теперь уже раздвижную. Справа от двери, примерно в метре от пола, из стены выступал небольшой, защитного цвета, шкафчик.
– БТР сюда не заедет.
– И не нужно, – Анна, схватившись за ручку шкафчика, дернула… нахмурилась, уперлась ногой в стену, рванула еще раз.
– Там ключ нужен.
– Вот уж извини, чего не было, того не было!
– Тогда отойди.
В крайнем случае, можно было бы попытаться дотащить трос от броневика, но этого не потребовалось. С третьей попытки Швейцарец сорвал дверцу.
– И что дальше?
– Диктуй!
Когда-то это был самый обычный листок, вырванный из обычной довоенной школьной тетради в клеточку. С тех пор ему не раз довелось промокнуть, его рвали и склеивали заново, а весь правый верхний угол представлял собой большое бурое пятно. Но длинный ряд цифр, записанных каким-то торопливым карандашом, был еще вполне различим.
– Двадцать два… – начал Швейцарец, – ноль четыре…
– Медленней! Краска облупилась, ни черта толком не разобрать!
– Восемнадцать… семьдесят… ноль семь… ха, ну конечно же!
– Ты чего?
– А ты не поняла? Двадцать четыре цифры, три раза по восемь… день, месяц, год. Три даты, которые здешние «клиенты» должны были вспомнить в любых обстоятельствах. Двадцать два ноль четыре… двадцать второе апреля тысяча восемьсот семидесятого – вспоминаешь?
– Нет.
– И чему тебя только учили, – насмешливо сказал Швейцарец. – Если день рождения главного ежика, то есть дедушки Ленина, знать не знаешь.
– Хватит. Умничать. Диктуй. Цифры.
– Ноль семь… одиннадцать… девятнадцать… семнадцать… Великий Октябрь, запомни на будущее. И последняя дата – двадцать один… ноль один… девятнадцать… двадцать четыре… это дорогой Ильич волею божьей помре… впрочем, как закоренелый безбожник, он, скорее всего, просто помре…
– Есть!
– И что дальше?
– Должно включиться.
– Что?
– Лифт. За этими створками – лифтовая шахта, если ты не понял.
– Ах, ли-и-ифт, – протянул Швейцарец. – И ты всерьез полагаешь, что там есть чему включаться. От чего это убежище должны были запитывать? От реактора?
– Нет. Что-то гидроэлектрическое на подземных водах.
– Тогда забудь.
– Почему?
– Потому что один шанс на миллион был у твоей системы, – пояснил Швейцарец, – уцелеть, когда в нескольких километрах мегатонны бабахали. Тут же почва наверняка ходуном ходила…
– Должна быть и аварийная система, – упрямо возразила Анна.
– На аккумуляторах? Брось, неужели ты думаешь, что за столько лет…
– Эти, – перебила его девушка, – не сдохнут и через век! Слышишь?
Он и в самом деле услышал, точнее, сначала почувствовал, а потом уже расслышал низкий гул, доносящийся откуда-то снизу. Он становился все яснее, четче, приближаясь, – меньше чем через две минуты створки лифта с лязгом и скрежетом расползлись в стороны, и по уже привыкшим к полутьме коридора глазам Швейцарца резанул желтоватый свет.
– Едем.
– Если эта штука застрянет, мы из нее не выберемся.
– Предпочитаешь лезть вниз по шахте, все двести метров?
– Нет.
Просто было бы обидно сгинуть вот так, мысленно договорил он, в стальном гробу, куда сунулся по чьей-то глу… впрочем, какая разница?
– Тогда не чеши языком!
А ведь она нервничает еще больше меня, понял Швейцарец, вон как за автомат хватается, даже пальцы побелели.
Сам же он, вслушиваясь в ленивое гудение далеких моторов, неожиданно для себя успокоился. Лифт медленно полз вниз, лампа светила ровно, почти без скачков – похоже, у здешних батареек и впрямь ситуация с гарантийным сроком обстояла весьма и весьма неплохо. «Впрочем, главное – чтобы их заряда хватило нас потом наверх вытащить, – озабоченно подумал он. – А то едем, едем… что там Анна про двести метров говорила? Тут уже все триста…»
Лифт остановился.
На миг свет погас, и Швейцарец даже успел на удивление равнодушно, словно бы все происходило и не с ним, подумать – все-таки попались! Однако меньше чем через секунду лампа вновь начала разгораться – а за раздвинувшимися створками открылся длинный тоннель с ее близняшками в забранных металлической сеткой плафонах. Похоже, решил Швейцарец, их-то подключение и дало скачок напряжения – коридорчик выглядит отнюдь не коротким, сто метров только до угла, а на сколько он всего тянется…
– Ну вот, – голос Анны дрогнул, – почти на месте.
Она стояла, словно не решаясь ступить на бетон, и получилось, что Швейцарец вышел из лифта первым. Рискованно – незваных гостей вполне могли ждать ловушки, ничуть не менее устойчивые к пролетевшим годам, чем аварийное освещение, но в эту опасность ему верилось слабо. Вот дрянь какая-нибудь тут вполне могла завестись. И вовсе не обязательно ею окажется двухметровый подземный монстр, с клыками, жвалами, ядовитой слюной и зазубренным хвостом – неприметная плесень может оказаться куда опаснее… так что перчатки с респиратором лучше оставить на месте. А вообще странно, что красный коврик не подстелили, тут ведь не простые смертные должны были расхаживать, а живые полубоги из Политбюро.
Они дошли до угла – догрохотали, ехидно отметил он, в пустоте тоннеля звук шагов получался редкостно грохочущим, словно не два человека, а рота слонов маршировала. Впереди виднелась дверь, точнее – массивный люк, даже от угла было видно… и ясно, что это именно то, за чем они шли. Швейцарец прибавил шаг, затем вдруг понял, что Анна отстает – но довести, закончить эту мысль уже так и не успел.
Все произошло очень быстро.
Не было времени думать, осознавать. Просто в какой-то миг сзади вдруг повеяло холодом… свежевырытой могилы – и тело принялось за привычную работу.
Шаг влево-вперед, разворот – и пули из нацеленного в спину ствола впустую рвут воздух. А в ладонь уже привычно легла рукоять, и отработанное движение выводит «210-й» на финишную прямую – на полметра выше ослепительно-бешеного автоматного мотылька. Она проиграла, первые две из очереди – это был ее единственный шанс, потому что сейчас отдача увела ствол вправо-вверх и вернуть его она уже не успе…
Анна действительно не успела. Бы. Но то ли «сыграл» оставшийся с последней разборки не закрученным до конца компенсатор… то ли автомат все-таки решил отомстить за прежнего хозяина – и отдача резко дернула ствол «АКСа» влево, перечеркивая Швейцарца горячей строчкой.
В него попали четыре пули. Следующая высекла сноп ярких искр из бетона стены, и опомнившаяся Анна рванула автомат вправо, снова перечеркнув его алым пунктиром, но это не имело ровным счетом никакого значения. Он был уже мертв.
Швейцарец был уже мертв, хоть и продолжал двигаться, – инерция разворота заставила его сделать еще шаг, а затем швырнула спиной о стену. Долго – целую секунду – он стоял, словно прислонившись, опустив руку с пистолетом и вглядываясь во что-то перед собой… что-то, видимое лишь ему одному. А затем улыбнулся – странный посмертный каприз лицевых мышц – и медленно сполз вниз, оставив на бетоне широкую полосу, казавшуюся в зыбком свете аварийных ламп темно-багровой, почти черной.
АННА
– Я тоже умею быть рациональной, – яростно шептала она, вдавливая потрескавшиеся кнопки. – Тоже умею просчитывать, с какого момента перестану быть нужной. И тоже умею стрелять в спину… первой!
В замке что-то сбоило – за стеклянной панелькой вместо цифр мерцала только прерывистая полоска, и в какой-то миг Анна решила, что дверь так и останется закрытой, а значит, все было зря.
А потом за стеной протяжно завыло, и стальной люк начал медленно, рывками уползать в сторону.
Он отполз не до конца, замер, невидимый механизм натужно взревел… но для Анны главным было, что в уже открывшуюся щель можно было протиснуться. Правда, для этого пришлось снять панцирь.
– Твою мать! – глядя на холодно сверкающие россыпи под стеклами, восторженно выдохнула она. – Нашла. Я дошла – и нашла!
Здесь, в бледно-желтом свете старых ламп, лежало ее будущее. В новом мире. Нет, не так – в Новом Мире. Будущее…
Медленно, словно во сне, Анна навела автомат на ближайшую витрину, нажала спуск… но привычного толчка отдачи так и не последовало.
– Ну, е-мое, Сашка, – это прозвучало почти плачуще. – Такой момент мне портить…
«АКС» никак не отреагировал на это восклицание. Равно как и на продернутый затвор – впрочем, вылетевший при этом патрон, судя по девственно нетронутому пятнышку капсюля, не имел ничего общего с причиной безмолвствования автомата.
Анна скрипнула зубами. Перехватив «АКС» за цевье, сделала шаг вперед и, словно ломиком, что было сил ударила точно в центр витрины.
Треск лопнувшего стекла был на удивление громок, почти оглушающ. Анна замерла…
…и вдруг почувствовала, как что-то теплое стекает в ложбинку между грудями.
…и, опустив глаза, увидела, как темно-багровая, почти черная жидкость ритмично выплескивается из такой крохотной вроде бы круглой дырочки с опаленным ореолом вокруг. Совсем тонкая струйка, чем-то похожая на струйку дыма из ствола напротив – только та вверх, а эта вниз.
Потом ее пальцы вдруг сами по себе разжались, ноги дрогнули. Она упала на колени, а Сашка – в витрину перед ней. Несколько секунд Анна смотрела на него – очень сосредоточенно, словно увидела впервые и сразу же захотела навсегда запомнить, а затем повалилась на правый бок.
«АКС» остался лежать в витрине, четко выделяясь на фоне алмазов и стеклянного крошева.
САШКА
Я пока не могу понять, в чем заключается различие между осколками стекла и бриллиантами. И те и другие – холодные, с острыми гранями, прозрачные и мерцали, пока не погасли лампы, тоже, на мой взгляд, совершенно одинаково.
Но, думаю, я все же научусь их различать. По крайней мере, времени у меня на это много.
Очень много.
Научусь.
Если оно вообще существует – это различие.
Я – «АКС-74». Стреляю патронами 5.45x39, емкость магазина – 30, начальная скорость пули – 900 метров в секунду. Мой номер – 183865, я сделан в 1980 году на Ижевском заводе, моим первым хозяином был сержант воздушно-десантных войск Денис Ковальчук. Я научился любить – и ненавидеть. Но, как и любое оружие, лучше всего я умею убивать. И если когда-нибудь вам захочется взять в руки оружие – помните об этом!