Только Вавилов понял намек, взглянул странно и с каким-то испугом, а наперсточник поинтересовался:

– Какая ставка? Минимальная?

Насмешка в его глазах была откровенная, ведь два раза кряду удача не приходит, и я ответил как можно сдержаннее, хотя внутри была буря:

– Зачем? Только разыгрались. Лучше двойная… Нет, не от минимальной, а от последней.

В толпе заговорили, зашумели. Мне показалось, что круто загорелая кожа уверенного в себе парня слегка посерела. Похоже, он даже отшатнулся:

– Но это же в четыре раза!

Я улыбнулся как можно очаровательнее:

– Почему нет?

– Ого! Вы смелый человек.

Вавилов сказал рядом с гордостью знакомого с таким человеком:

– Он не только смелый. Он вообще ого-го.

Я протянул четыре сторублевки, все, что у меня было. Наперсточник взял, как мне показалось, с некоторой неохотой, хотя это мог быть и хорошо отрепетированный прием. В толпе переговаривались, я чувствовал одобрительные взгляды. Игра в наперсток – это всего лишь измельчавшие гладиаторские бои. Но если не льется кровь ручьем, то можно сопереживать и за такую малость.

– Начинаем, – предупредил наперточник. – Следите внимательно.

– Слежу, – пообещал я.

Вавилов с готовностью хохотнул:

– Уж теперь-то проследит, не сомневайтесь!

Из толпы ответили дробным смешком, а парень задвигал стаканами сперва медленно, просто по кругу, затем пошел чаще, замысловатыми кривыми, моментально переводил пальцы с одного на другой, все время приговаривал, чтобы следили внимательно, ничего не упустили…

– Есть, – сказал он внезапно.

Стаканы замерли. Когда он поднял руки, глаза каждого, как боевые лазеры, едва не прожигали дырки в непрозрачных стенках. Мне показалось, что на этот раз он даже меньше двигал стаканы. Или чтобы не сказали, что слишком усложняет задачу, или что-то другое…

Я, не давая себе задуматься, ткнул пальцем в ближайший ко мне стакан:

– Здесь!

Он взглянул вопросительно:

– Уверены?

– Там, – сказал я твердо, хотя на самом деле никакой твердости не ощущал, – не передумаю, не откажусь, не заявлю, что указывал на самом деле на соседний.

Цыган молча поднял стакан. Меня обдало холодным ветерком, рядом шумно вздохнул Вавилов, а в толпе послышался вздох разочарования.

Красная горошина снова оказалась под соседним стаканом. Вавилов проговорил разочарованно:

– Видать, сегодня не твой день.

Из толпы сказали сочувствующе:

– Ничего, мужик! В играх не везет, зато повезет с бабами.

– Грудь в кустах, голова…

Восточный парень с цыганскими глазами уже призывал народ попробовать выиграть на халяву, надо только поставить совсем малую денежку, на меня не смотрел. Я повернулся к Вавилову:

– Сколько у тебя?

– Хочешь отыграться? – испугался тот.

– Не только, – ответил я мстительно. – Не только!

Он порылся в карманах, суетливо пощупал сзади, на озабоченном лице проступило облегчение:

– Фу-у, чуть не потерял! От Верки тут загашник. Но здесь последняя сотня. А если продуешь?

– Не продую, – пообещал я.

– Ну а если? Вдруг да в самом деле не твой день?.. На войны твой, а на эти наперстки… Тогда как?

– Завтра на работе отдам, – пообещал я. – А то сегодня зайдем ко мне. У меня пара сотен на черный день отложена. Правда! Отложил и забыл. В коробке из-под печенья. Но думаю, до этого не дойдет.

Он подумал, сказал озабоченно:

– Лучше сегодня. Если я приду без денег, Верка меня сожрет.

– Ты ж сказал, что это твой загашник!

– Так-то оно так, но… мне чуется, что она про него знает.

Расставался он с последней сотней очень неохотно. Я передал ее наперсточнику, объяснил:

– Начнем снова по минимальной.

Чувствовал свою жалкую, даже заискивающую улыбку терпящего поражение, но не желающего признавать это, иначе останется только вешаться.

Цыган сказал бодро:

– Желание клиента – закон. Что скажете, то и будет. Как скажете – тоже.

Он сунул деньги в раздутую, как бока стельной коровы, сумку, другой рукой подбросил красную горошину, подставил стакан. Все мы услышали звонкий стук. Не переставая легко улыбаться, он ловко перевернул стакан прямо на асфальт, не дав выпасть горошине.

– В крайнем, – заговорили в толпе, – вот в этом!.. Запоминайте, ребята.

Он начал медленно двигать стаканы, все убыстряя темп. Десятки пар глаз следили за ними неотрывно, а я сразу постарался оторвать взгляд, отстраниться. Грудь моя дважды поднялась высоко, я глотнул свежего воздуха, очищая голову и кровь. В ушах легонько зазвенело, затем стихло.

– Высчитывай, – услышал я рядом свистящий шепот Вавилова, – высчитывай… так, как просчитал войну в заливе!

Войны не было, хотел я ответить, но это отразилось где-то в уголочке мозга, а сам я тупо смотрел на мелькающие пальцы, вслушивался в себя и вчувствовался, все три стаканчика одинаковы, в каком из них горошинка… ума не приложу, молчали как пять чувств, так и то таинственное шестое, что предупредило об извержении вулкана…

Может быть, мелькнула мысль, надо даже не стараться… Не пытаться угадать… Просто сказать первое, что придет в голову… А придет… что придет? То, что будет подсказано через тот черный провал, одна мысль о котором вгоняет в дикий ужас, от которой холодный пот на лбу и ледяная лапа на сердце…

Смуглые руки двигались все быстрее, быстрее, еще быстрее, он показывал класс, затем внезапно застыл, не двигая даже бровью. После долгой паузы кончики пальцев отпрыгнули от стаканов, он выпрямился, губы раздвинулись в широкой приглашающей улыбке:

– Итак?

Я молча указал. Он не стал спрашивать, уверен ли я, не передумаю ли, а просто приподнял стаканчик. Справа и слева от меня разочарованно вздохнули. Даже по теории вероятности я должен был угадать.

Он поднял второй стаканчик, третий. Шарик выкатился веселый и яркий. Вавилов пробормотал глухо:

– Да, сегодня не твой день.

– Похоже, – прошептал я.

– Тебе вдохновение надо, – сказал он понимающе. – Чтобы планеты выстроились в шеренгу. Или чтоб пятен на Солнце побольше… Ладно, пошли?

– Лучше пойдем, – ответил я. – Послать нас уже послали. И кинули. Лохи чертовы…

Вавилов двигался рядом, как огромная бычья туша, от него даже запах шел, как от рассерженного быка.

– Да уж… Сколько нас ни предупреждай, все равно попадаемся на тот же крючок. Что-то у нас в мозгах повернуто, как думаешь?

Я огрызнулся:

– Слушай, Вавилов. Мы все повернутые… Но я, наверное, повернутей: иначе какого черта послушал тебя? Давай, до завтра! Вон мой троллейбус катит… Ах да, сотня… Пойдем, отдам.

– Ладно, – сказал Вавилов великодушно, – отдашь завтра на службе. Ты сейчас расстроенный, вон уже зубы оскалил… Еще укусишь по дороге.

Пока тащился в троллейбусе и поднимался в лифте, перед глазами мелькали руки наперсточника. Не только во рту было горько, словно сжевал плантацию полыни, но по всему телу разошлась ядовитая волна горечи.

Деньги проиграл – ладно, в долги влез – терпимо. И на то плевать, что потерял репутацию человека, который никогда не покупает лотерейные билетики, не играет, не верит в приметы, гороскопы… Что мне до репутации этого существа, человека, в теле которого нахожусь?

Хотя, конечно, малость и заедает. Даже не малость, а крепенько, ибо что во мне от Меня, а что от этого простейшего организма, сам Сверхорганизм не разберет.

Но каким идиотом себя показал, каким идиотищем! Ну какое дело Сверхсуществу до номеров лотереек или угадывания стаканчиков? Идиот, ну идиот…

Все еще ставишь себя в центре мира, как Птолемей – Землю? Не соглашаешься впустить в сознание страшноватую мысль… да что там страшноватую: жуткую! – что Сверхсущество ничего и не подсказывало? Оно замечает меня не больше, чем я – отдельные эритроциты, что несутся в потоке лимфы по моих венам, проникая то в мозг, то в сердце, то еще ниже, разнося частички кислорода по огромному, как Вселенная, организму.

На самом же деле я, говоря образно… это глупо, конечно, но образность как-то помогает оформить хаос в нечто охватываемое воображением… так вот, говоря образно, я, чуть проклюнувшись из скорлупы, едва-едва высунув клюв, уже начал ловить космический ветер, странные запахи, холод и жар мироздания, смутно понимать… нет, ощущать, что вот там звезда обратится в сверхновую, – так надо галактике, – в той стороне Вселенной одна из многих галактик столкнется с соседней, чтобы это произошло… не могу выразить, но что-то должно случиться хоть и привычное Сверхсуществу, заурядное, но необходимое.

Как, скажем, пищеварение или, наоборот, дефекация…

И то дивно, что я смутно ощутил пробуждение вулкана и что войны не случится в заливе! Хотя это могло быть и простым совпадением, но могло значить нечто особое, что пока не поддается осмыслению…

А ощущение ощущаемости?

Горячий кофе был темнее дегтя, лился, как сметана или мед, а когда я сделал глоток, в черепе словно взорвалась бомба.

– Так кто же я? – спросил я вслух. – Кто я? Если Тот, Кто Пришел, то мне позарез надо это… ну, движение звезд, галактик, взрывы сверхновых… Да и не только взрывы! Если всего лишь разумоноситель, то, конечно же, на кой черт галактики? Важнее наперсток…

Внутренности жгло, как будто я проглотил расплавленное олово. Крепчайший кофе вскипятил кровь, выжег внутренности. Тут бы гордо выпятить грудь и заявить: да, мне важнее знать Вселенную! Но я разумоноситель до кончиков ногтей, и свежая рана от поражения кровоточит. Чертов наперсточник!.. Сколько же лохов раздел… Куда милиция смотрит? На подкормке у них же, сволочи.

Стены закачались, их двигало, мимо проносились стол, стена прихожей, вешалка, снова стена. Ноги мои безостановочно бросали меня из комнаты на кухню и обратно, в горле снова пересохло, тело била крупная дрожь.

Я услышал хриплый вопль, остановился. Крик был мой, внутренности раздирало то, что называется отчаянием. Здесь организмы мрут, как мухи, и, как говорится, «от нервов», это значит, что «душевные терзания» могут что-то заблокировать в теле, перекрыть или, наоборот, раскрыть так, что все лопнет и существо помрет. Это не значит, что все помершие «от нервов» осознали нечто огромное, обычно это из-за простейших животных инстинктов размножения, усложненных до понятий любви, ревности, поисков работы получше…

– Так кто же я? – повторил я. Из горла вырвался хрип. Значит, до этого я кричал или визжал в муке, надрывая связки. Спасибо, привычная ирония пофигизма спасла: обгадил и любовь, и ревность, стало легче, словно незаметно плюнул в суп ненавистному соседу.

Ветхое кресло взвизгнуло, спинка предостерегающе скрипнула. Я распластался, как медуза, руки повисли на подлокотниках, голова откинута, глаза шарят по разводам на потолке: это от шампанского, а вон те потемнее – от кваса, такой струей ударил, что в бутылке осталось на коньячную рюмку…

Пятна расплывались, то ли слезы бессилия на глазах, то ли соленый пот прорвал запруду бровей, но там новые серые пятна, двигаются в разные стороны, их пересекают странные лиловые лучи… откуда лиловый цвет в пространстве?.. А перед вспышкой того, что здесь называют звездой, возникает радостный ореол, что расходится с тахионной скоростью во всей, по всей…

Замерев, я старался не спугнуть страшное видение. Что в прошлый раз понял смутно, на уровне спинного мозга, теперь встало в страшной блистательной отчетливости. Вижу… или как-то иначе, но это нейтронные звезды, их не мог разглядеть в прошлый раз, зрю искривление мирового пространства, вижу в одном масштабе разбегание галактик и внутренности атомного ядра… Если это галактика, а это атомное ядро, а не кварковое или тахионное! Или же вовсе такое, что не объяснить нынешнему человеку, как не объяснить моему деду, привыкшему заводить часы каждое утро и видеть движение стрелок, принцип работы электронных часов!

Еще одно видение… или не видение, а смутное воспоминание прорвалось из памяти: как сквозь сон помню… или почти помню, как вскричал тогда, на кресте, в страхе: на кого ты меня покинул? Но огромное небо было безмолвно и пусто. Не опустилась огромная длань и не сняла с кресла, не закрыла разом все мои раны. Зато в последнем проблеске сознания, когда уже вбили в руки и ноги огромные штыри, а сильные мужчины с потными лоснящимися спинами поднимали крест, я понял в страшном озарении, что я и есть высший Бог мироздания, к которому взываю. И что меня распинают мои же частицы, частицы моего огромного тела. Фагоциты, которые набросились как на чужой вирус, что проник в организм и начинает вредить, множась, как опасная болезнь или опасное вероучение, что одно и то же… Я был настолько не похож на остальные кровяные тельца, что фагоциты ошиблись, как бывает, приняли за чужого, за опасного, за разрушителя их мира…

А другие частицы: земля, воздух, пространство – заняты своими функциями, как сами по себе работает сердце, сокращается поджелудочная железа, и никто мне на помощь не придет…

С этим отчаянным прозрением я умер тогда, а сейчас страшная дрожь прошла по телу, а кисти рук заныли, кожа покраснела, там быстро-быстро запульсировали какие-то жилки, которых только что не было.

Я вскочил, едва не опрокинув кресло, дрожащими пальцами врубил телевизор громче. Ужас смерти на кресте слишком свеж, раны могут открыться при одном лишь ощущении вбиваемых в живую плоть моего разумоносителя заржавленных штырей.

В старину любой новый взгляд на мир, новое объяснение мироздания принимало вид веры в нового бога. Затем пришли эпохи, когда это стало оформляться в виде идейных учений.

Как назовут то, что я внезапно увидел? Придумают звучный латинский термин или назовут моим именем?.. Непривычно в наш век, когда полно компьютеров, но нет ни одного философского учения. Только старшее поколение знает, что такое идеализм, материализм, агностицизм, а нынешнее если и слышало такие слова, то лишь в лексиконе проститутки, которая материализм понимает однозначно, как говорят депутаты, так как понимает и идеализм. Но приходит новое поколение, наступает новый век, и он созрел для новой картины мира.

Она не для трусов.

Возможно, в новом поколении будут не только трусы.