Молоточки перестали стучать в черепе раньше, чем поспел кофе. В висках осталась тупая боль, даже не боль, а бесформенная тяжесть, словно голову заполнили ртутью. Ноздри мои жадно ловили подстегивающие запахи легального наркотика. Сейчас бы я влупил и что-нибудь из нелегального, ибо грани между разрешенным и запрещенным проводят разумоносители, а они то рубят головы и насаживают их на кол за курение табака, то вводят в моду. Сейчас, кстати, снова борьба с курением…

Часы, проклятые, показывают, что время бежит со страшной скоростью. Заменить бы эти электронные на простые механические! Да чтоб вообще без секундной стрелки. Тогда время движется неспешно: начинает казаться, что хватит на все, да еще и останется.

Включил комп, связался с сервером на работе. Пусть видят: тружусь. С появлением компов отпала необходимость являться на службу каждое утро. Сделаю работу, тут же перебрасываю в офис на стол начальнику. Точнее, на хард его компа.

Разумоноситель двигался уверенно, привычно. Я ощутил, что снова перестаю отделять себя от его крохотных желаний и смешных стремлений. Так живут на этой планете все, мои пальцы забегали по «клаве», я вычислял, строил кривые, рассчитывал длину туннеля для выхлопных газов ракеты, еще дважды сделал крепкий кофе. Его пить модно, престижно, так называемая интеллектуальная верхушка постоянно глушит кофе, но к тому же оно в самом деле подхлестывает работу мозга, как и всего существа разумоносителя…

Пока комп обсчитывал, я спустился к почтовым ящикам. Когда компы стали заведовать и этим делом, почта начала приходить день в день, сейчас я вытащил пару газет и журнал «Пи-си», сразу сорвал пластиковую упаковку и начал читать еще в лифте.

Как водится, вложен плакат, обычно я их выбрасывал сразу, но этот великолепен, хотя и просто реклама новой оптической системы. С орбиты спутника наша планета сфотографирована целиком. Цвета, краски, удивительная четкость – что за чудеса теперь творит полиграфия! – поверхность земного шара заснята так, что облаков почти нет, очертания материков настолько рельефны, что под кончиками пальцев чувствуешь острые вершинки горных хребтов.

Я смотрел на этот снимок, и все тело медленно начинало остывать, замерзать. Сердце билось все медленнее, тише, крови зачерпывало по столовой ложке, а потом и вовсе по чайной. Я чувствовал, как отнимаются ноги, – кровь туда поступать перестала…

Двигаясь, как таракан, внезапно попавший на льдину, я неверными движениями добрался в квартиру, там приколол этот лист на стену за свой спиной. Хотел впереди, но убоялся, что не вынесу такого вот перед глазами… А за спиной – ладно. Пусть холодок страха тревожит не в полную мощь…

Звякнуло из прихожей, от двери. Но звонок только похож на телефонный, а телефон там же, в прихожей, на столике стоит молча. Я снял трубку домофона:

– Алло?

Слабый голос в мембране прокричал:

– Это я. Гена!

– Привет, – ответил я. Палец уже нащупал черную кнопку. В коробочке домофона пискнуло, слышно было, как там, далеко внизу, ответил механизм металлической двери.

Еще минуту полз лифт, потом тяжело ударилась в косяк его дверь, а я открыл дверь квартиры, не дожидаясь звонка.

Гена, могучий мужик вдвое меня старше, сунул широкую ладонь для ритуального пожатия, он относится к этому жесту очень серьезно, похлопал по плечу и сказал, что хорошо выгляжу, – это тоже часть здешних ритуалов, затем я провел его на кухню, он потер ладони при виде смолотого кофе:

– Ты все налегаешь на черный яд?

– Не отказываюсь, – ответил я.

– А вот мне моя стерва даже…

Я поставил джезву на огонь, разогрел воду, всыпал размолотое в порошок и размешал кашицу, а за столом все бубнило, жаловалось на стерву жену существо по имени Гена: живет со своей самкой в тесной квартирке и почти не разлучается, как еще не убили друг друга, – потом я налил ему кофе, а он все жаловался, бубнил, обвинял…

Я придвинул ему чашку.

– Сахар клади сам… Кстати, как тебе это фото?

Он раздраженно мазнул взглядом, буркнул о хорошей полиграфии, снова повернулся ко мне.

– А она, стерва, сказала…

– Не то, – прервал я. – Ты сможешь отыскать свой дом?

Он взглянул недоумевающе, но что-то в моем тоне насторожило, он нехотя повернулся, долго всматривался. Буркнул:

– Какой к черту дом! Тут и город не определишь… Вот тут вроде бы должна быть Москва. Ну да, я ж проходил географию. Вот тут рельеф такой, а эти две голубые ниточки, должно быть, реки… Ока и Волга? Москву-реку тут не разглядеть и в лупу… А сам город должен быть вот тут.

Он уверенно ткнул пальцем. Я пригляделся.

– Уверен? Там ничего не видно.

– Это же не карта, – окрысился он. – Да еще крупномасштабная! Это снимок со спутника. Пусть даже порхал низко, но все-таки… Вот тут Москва, точно. Видишь, тут некое серое пятнышко. С маковое зернышко, но рассмотреть можно.

Я прищурился, всматривался, удивился.

– Такая крохотная?.. Это же надо.

– Со спутника, – сказал он раздраженно. – Не с самолетишки.

– Ничего себе, какая кроха, – прошептал я, чувствуя в самом деле неясную печаль. – А как же рассмотреть твой дом?

Он буркнул зло:

– Еще скажи: рассмотреть меня! Не понимаю, к чему ты клонишь?

Фотография все еще была перед ним, и он смотрел, смотрел, смотрел. Сперва на то место, где должна быть Москва, потом окинул долгим взглядом всю фотографию, даже опустил взор за край, все-таки на фото умещалась только часть земного шара, снова поискал глазами серое пятнышко, которое размером с маковое зернышко.

Я видел, как с его красного от злости лица медленно отхлынула кровь. Он стал двигаться медленнее, без суетливости, раздражения. Смотрел на материки, океаны, моря, лицо вытягивалось, и я видел по нему, что невольно сопоставляет масштабы дикой невозделанной планеты с пятнышками, затронутыми человеческой деятельностью. И если пятнышко Москвы увеличить во много-много раз, то можно будет разглядеть крохотные зернышки высотных домов. А если и зернышки высотных домов увеличить во много-много раз, то в одной ячейке такого дома можно будет разглядеть крохотное пятнышко человека, который готов биться в истерике лишь потому, что жена что-то не так сделала или сказала…

Я услышал шумный вздох. Он повернулся, лицо было застывшее, как маска покойника. Ровным голосом сказал негромко:

– В самом деле… чего это я? Ну, дурак и дурак. Ты прости, что я так вот…

– Ты о чем? – спросил я.

– Не знаю, что на меня нашло.

– Ничего, – сказал я неуклюже. – Главное, что сейчас отошло.

Он покосился на фотографию. По лицу пробежала едва заметная судорога. С трудом перевел взгляд на меня, бледные губы слегка раздвинулись наподобие улыбки:

– Давно у тебя?

– Сегодня повесил.

– Да?.. Гм… Лучше сними.

Голос был напряженным. Я взглянул в его тревожные глаза:

– Зачем?

– Да так. Что-то нехорошее в такой фотографии.

– Страшно? – спросил я.

– Ну… не совсем то, что страшно, но что-то в ней пугающее.

– Я знаю, – ответил я. – Потому и повесил.

Он отхлебнул кофе, поморщился: горячо, подул, пошарил взглядом по столу, но, все не поднимая глаз, так же и сказал неодобрительно:

– Зачем?.. Это пропасть.

– Пропасть? – повторил я с холодком по коже.

– Бездна, – сказал он глухо. – Заглядывать в нее… не стоит.

– Звездное небо, – повторил я непонимающе, – это бездна?

– Она самая, – сказал он. – А не смотри, что сверху. На самом деле она под ногами! Чуть зазеваешься – тут же…

– Да трудно зазеваться, – ответил я, мои глаза следили за каждым его движением. – Когда все время чем-то да занят, верно?

– Похоже, – буркнул он с неприязнью, – ты совсем не занят. Как сказал один поэт… за дословный перевод не ручаюсь: если к счастью мир не сумеет найти дороги прямой, счастлив безумец, который навеет человечеству сон золотой.

Я перевел взгляд на фотографию, от которой веяло космическим холодом.

– Ты о том сне, что Земля – плоская и накрыта хрустальным куполом?

– И об этом тоже… Ты какой кофе брал: «Бризант» или «Искандер»?

– «Искандер», – ответил я. – Но в кофемолке оставалась пара зерен «Президента». А какие сны еще?

– Разные, – отмахнулся он. – Похоже, тебя надули. Либо «Искандер» не подлинный, либо вместо «Президента» вообще пил какую-то дрянь. Я бы на твоем месте закатил скандал и потребовал возмещения убытков. Сейчас с этим строго! Тебе либо тут же бесплатно пачку лучшего кофе, либо возместят деньгами. Конечно, баксы не главное, но зато моральное удовлетворение…

Он пил торопливо, отшатывался, облизывал обожженные губы. Я видел, что ему хочется уйти, но и не может оставить кофе недопитым: при его пристрастии к этому наркотику будет выглядеть странно, а я тоже молчал, придавленный, как бревном. Самый сладкий и лживый сон не о плоской Земле, а о вечной жизни. Все равно сон, даже если пытаются подменить средневековые пытки в аду и котлы с кипящей смолой… э-э… рассказами якобы побывавших в клинической смерти, ну, о трубе из света, жизни после смерти… Лучше уж тупо ходить в церковь или даже просто верить в Бога, благоразумно не вдаваясь в подробности.

Гена торопливо допил кофе, быстро попрощался и ушел, даже не перевернув чашку, чтобы привычно погадать на кофейной гуще.

Когда понадобилось заглянуть в справочники, я безуспешно порыскал по чересчур еще молодому Интернету, а затем

привычно обратился к книжным полкам, как обращался всегда.

Но сейчас я видел совсем не то, что замечал раньше. На деревянных полках в два ряда тяжелые громоздкие книги. Хранилища информации, Древние египтяне писали на глиняных табличках, самые важные законы – на медных. На чем только не писали, пока не остановились на бумаге! Но со времен Гутенберга ничто не изменилось. Разве что с помощью компьютеров тиражи изготавливают быстрее, но это все те же книги, что и при Иване Грозном.

Ну почему, почему меня забросило так далеко в глубь времен? Понятно же, что вот-вот эти книги отойдут в прошлое, как отойдет, к примеру, профессия писателей, но об этом надо помалкивать. Хотя уже вроде бы не сжигают на кострах, но попасть в сумасшедший дом или даже прослыть чересчур оригинально мыслящим, что здесь синоним дурака, тоже не хочется. Не стоит даже напоминать, что всего пятьдесят лет назад не верили, что трамваи вытеснят извозчиков. То извозчики, а то писатели! То производство кнутов, рессор для бричек, хлыстов, а то производство книг! Хотя уже сейчас начали печатать книги не на бумаге, а переносить на сидюки, зипы, джазы, дэвэдэки.

Мой комп разогревается, как маленькая кузница, энергию жрет как электрическая свинья, капризен, маломощен, но это уже росток следующего мира. Меня же забросило зачем-то в такое прошлое, когда эта диковинка не по карману среднему покупателю, к тому же до икоты пугает сложностью.

Это поколение присутствует при умирании книги. Ну и что? Она жила долго. Но еще дольше жили повозки с лошадьми, десятки тысяч лет во всех странах выделывали хомуты, оглобли, конскую упряжь, седла, уздечки, кнуты… Им на смену пришли автомобили. И ничего, вроде бы ропота не слышно. О конях вспоминают в кино, сказках, легендах.

То же самое и с книгами. Они прожили долгую жизнь и сделали неизмеримо много для человечества. Но туп тот, кто говорит о вечной жизни книги. Не менее туп, чем тот, кто был уверен, что на смену повозкам и каретам не придут автомобили. А на смену книгам придут дэвэдэки, а затем что-то неизбежное еще и еще, о чем сейчас нелепо даже говорить, ибо можем отталкиваться только от сегодняшних представлений.

Но только я никогда уже не узнаю. И не увижу того мира. Никогда. Навечно.

А этот… Этот по-дикарски разделен, но к единству движется чересчур быстро. Здесь вот-вот на всей планете воцарится один строй, одна власть, одни идеи. На беду, наихудшие идеи, наихудшая власть. Потерпели катастрофу попытки чересчур быстро привести человечество на более высокую ступень: религиозные учения, коммунизм, идеи братства и равенства… Утвердился жестокий и жадный принцип животного: хватай и используй. И все оправданно.

Конечно, идеальный вариант: когда не знаешь, по какой дороге идти, отправить по всем дорогам мелкие отряды. То есть один народ строит коммунизм, другой – исламское государство, третий ищет слияния с природой, четвертый исповедует технократию… Увы, разумное начало никогда не доминировало в этом народе. Здесь всяк стремится перекричать соседа и заставить его идти следом.

Ладно, вряд ли меня прислали в этот мир по такому пустяку, важному только для этих существ. Я наверняка послан открыть нечто действительно важное…

Я ощутил, что снова думаю о себе как о некоем посланце Высшего Разума. И даже чувствую себя им. Правда, уже не прямым представителем инозвездной цивилизации – это слишком примитивно, а посланцем Высшего Разума, воплотившимся в теле этого существа. Возникшим в теле человека. Высшего Разума, который вообще возник только в этом уголке Вселенной, только в этом живом комочке протоплазмы.