ГЛАВА 16
Маринка чмокнула в щеку, исчезла, оставив на щеке теплый кружок, словно туда приложили горячий пятак. В наше время… «наше», как будто и я из этого!.. женщин уже не провожают до самого подъезда, я с чистой совестью оставил ее в переполненном троллейбусе, вышел на своей… на остановке своего разумоносителя.
Когда я открыл дверь своей квартиры… да пусть считается моей, пока еще не определил, где же мое настоящее жилище… если не считать эту тюремную камеру человеческого тела!.. через распахнутые двери увидел, как на далеком телеэкране двигаются люди в белых халатах, толстые и с одутловатыми лицами. Выходя из квартиры, я оставляю телевизор включенным: вроде бы отпугивает местное ворье – решат, что в квартире есть люди, и сейчас, переобуваясь в прихожей, слушал хриплые нездоровые голоса существ, именуемых здесь врачами, а самым простым народом – даже докторами.
Белохалатники рассказывали об успехах их научного медицинского центра, где лучшая аппаратура, лучшие врачи страны, приглашены лучшие специалисты планеты, ибо туда попадал человек, о здоровье которого постоянно справляется сам президент, дважды приезжал премьер, то есть глава правительства этой огромной страны…
Постепенно я начал понимать, что случилось, душу наполнила едкая горечь. В каком мире я живу, какое правительство правит: ухом не повело, когда на той неделе умерли два великих ученых, один композитор, но когда вот вчера заболел клоун…
Горечь хлынула через край. Я ощутил ее привкус во рту и усилием воли удержал, заставил себя опомниться. Это ведь не совсем мой мир. Мой, потому что в нем живет мое тело, но не мой, ибо я уже другой. Совсем недавно мне самому клоуны были ближе, чем рихтеры, а мир был весь моим, я замечал в нем только мелкие шероховатости.
Сейчас же я смотрю на него, как недавно смотрел на цивилизацию Древнего Египта или Рима. Эта цивилизация так же больна, прогнила и вот-вот будет разрушена. Но это дело тех, кто живет в ней, а я живу вне ее. Чтобы сменить эту цивилизацию другой, понадобится всего пара сотен лет, а их у меня, драгоценного и уникального, нет.
Да и та, новая, вряд ли с ходу решит самый мучительный вопрос, на который искал ответ еще Гильгамеш. Как жить, не умирая? Неужели у меня, живущего в диком, но все-таки техническом мире, возможностей не больше, чем у диковавилонистого Гильгамеша?
На экране сменялась аппаратура, я слышал бодрые заверения, но ясно видел, что за ними стоит. Эти люди даже не пытаются что-то сделать кардинальное. Всего лишь стараются излечить болезнь, они даже не пытаются продлить жизнь хоть на годик! Просто живут, дорожка проторена, а они просто живут и работают.
Я мазнул взглядом по их сытым нездоровым лицам. Сразу видно, что у каждого целый букет болезней, вон у того больная печень и почки, а у этого нелады с сердцем, вон какие мешки под глазами, а у третьего еще и сахарный диабет… Животы у всех троих свисают через ремни на поясах…
Компьютер приглашающе мигал, экран устал показывать скринсэйвы и отключился, сберегая энергию. Мои пальцы нервно забегали по клавиатуре. К счастью, дело к ночи, в Интернете остались только самые заядлые баттлнетенавты, я дозвонился с третьей попытки, вошел в сеть, пронесся по меню, подменю, разделам. Почти сразу отыскал полочку с новейшими данными о продлении жизни человека.
В измученной душе горечь, что оставалась на донышке, вскипела и угрожающе быстро начала подниматься к краям. Данных о бессмертии, продлении жизни примерно в две тысячи раз меньше, чем о новом креме от загара. В пять тысяч раз меньше, чем о креме от морщин, и в пятнадцать раз – о пилюлях, якобы усиливающих эрекцию.
– Перестань, – сказал я себе зло. – Перестань! Это и есть мир, в котором ты очутился. Он таков! Скажи спасибо, что не возник во времена Ивана Грозного или нашествия гуннов.
По коже побежал озноб. Я ведь в самом деле мог возникнуть там, а сейчас висеть голым на дыбе перед злобно ухмыляющимся палачом, что перебирает на горящих углях крючья для выламывания ребер, острые прутья для протыкания живота, всевозможные клещи, щипцы…
Озноб не исчез, а ушел вглубь. Я вдруг смутно ощутил старые раны от этих щипцов, клещей, а в груди заныло.
Я зябко передернулся, и это странное чувство очень медленно растаяло… но не до конца, не до конца.
Поставил кофе, другая рука привычно врубила комп, двойной щелчок запустил звонилку, а когда раскрылся браузер, я торопливо заскочил в Google.ru, написал в окошке «смерть», кликнул, и через секунду высветилась подборка:
1. В жизни все фальшиво. Есть только одна истина, и эта истина – смерть (Хагакуре Бусидо).
2. Удивительнее всего то, что прадеды, деды, отцы умерли, но каждый думает, что он не умрет (царь Махараджа Юдхиштихра).
3. Если человек начинает интересоваться смыслом жизни или ее ценностью, это значит, что он болен (З. Фрейд).
4. Только перед лицом смерти рождается самость человека (Св. Августин).
5. Надгробные речи полны глубокого смысла: они дают точное представление о том, кем следовало быть покойнику (Дж. Ваперен).
6. Если поверхностные умы щеголяют отрицанием существования чего-нибудь высшего, сверхматериального и сверхчувственно воспринимаемого мира, то такое жалкое признание отдельных умов нельзя ставить в вину науке (Р. Майер).
7. Самоубийство – есть измена Кресту ( Н.А.Бердяев).
8. Терять время – это постепенно совершать самоубийство (Э. Ионг).
9. Без пользы жить – безвременная смерть (И. Гёте).
10. Умереть – дело скорое и легкое, жить значительно труднее (Л. Фейхтвангер).
11. Смерть – серьезное дело, это входит в жизнь. Нужно умереть достойно (А.В. Луначарский).
12. Самое тяжелое в смерти – это молчание… (Р. Роллан).
13. Не ищите после смерти могилу нашу в земле – ищите ее в сердцах просвященных людей (Руми).
14. Смерть предстоит всему: она – закон, а не кара (Сенека-младший).
15. …все на свете поправимо, кроме одной смерти (М. Сервантес).
16. Нет ничего труднее, чем погибнуть, не платя смертью за смерть (К. Симонов).
17. Надо жить так, чтобы не бояться смерти и не желать ее (Л.Н. Толстой).
18. Цель-то жизни в том и заключается: жить так, чтобы и после смерти не умирать (М. Джалиль).
19. Если бояться смерти, ничего хорошего не сделаешь; если все равно умираешь из-за какого-нибудь камешка в мочевом пузыре, от припадка подагры или по другой столь же нелепой причине, то уж лучше умереть за какое-нибудь великое дело (Д. Дидро).
20. Смерти меньше всего боятся те люди, чья жизнь имеет наибольшую ценность (И. Кант).
21. Чем лучше человек, тем меньше он боится смерти (Л.Н. Толстой).
22. Смерть должна быть такая же, как и жизнь; мы не становимся другими только потому, что умираем (М. Монтень).
23. Если бы одни из нас умирали, а другие нет, умирать было бы крайне досадно (Ж. Лабрюйер).
24. Кончина наступает однажды, а ждем мы ее всю жизнь: боязнь смерти мучительней, чем сама смерть (Ж. Лабрюйер).
Что-то показалось верным, что-то задело, к примеру, считаю себя хорошим человеком, но если так боюсь смерти, то, по Толстому, я полнейшее дерьмо, а по Фрейду просто болен, Лабрюйер утешил совсем немного, все-таки мне по барабану, будут остальные жить или нет, когда я умру, я этого знать уже не буду, не буду, я ничего не увижу…
Слезы хлынули ручьем, я упал лицом на клавиатуру, затрясся в рыданиях.
Человек есть ум, сказало во мне нечто. Мой ум стремится жить вечно. Да что стремится – жаждет так, что от бешеной жажды в глазах темнеет… Но почему устроено так, что всякий может отнять у меня жизнь, но никто не в состоянии избавить от смерти? Люди похожи на часы, которые питаются от батарейки: идут, высвечиваются цифры, идет какая-то деятельность, но часы сами не знают, что они показывают и зачем, а потом батарейка истощается…
У меня же все наоборот! Я четко вижу цель, но совершенно не вижу дорогу. У меня не хватает мужества молодого Гёте, который дни и ночи в своей алхимической лаборатории исступленно искал эликсир вечной жизни. И в то же время я, в отличие от коллег по службе, в отличие от соседей по дому, в отличие от кинозвезд, политиков и телеведущих, в отличие от всего этого ржущего и веселящегося человечества… понимаю, что жизнь – не страдание и не наслаждение, а очень важное дело, которое мы обязаны делать и честно довести до конца.
Да, мне доверили, запустив вот в этот мир, какое-то очень важное… чрезвычайное важное для всей вселенной дело, которое я обязан выполнить! Мне доверили, дав жизнь. Мне поручили нечто, а для этого дали мне жизнь.
Итак, из глубин веков упорно и настойчиво идут слухи о таинственной стране Шамбале. Где-то очень далеко в Гималаях, в недоступных для посторонних местах, некие люди… если они люди… основали общину, закрылись от любопытных неким незримым барьером и тысячелетиями живут там, занимаясь своими таинственными делами.
Одни говорят, что эти некие мудрые люди правят оттуда всем миром. Называют даже Семерых Тайных, другие говорят о таинственной девятке, но большинство уверяет, что в Шамбале живут монахи, что овладели секретом бессмертия. Они не хотят нести его в мир, ибо это значит остановить прогресс. А так незаметно и потихоньку подталкивают племена и народы, через третьих людей запускают в обращение новые идеи, учения, даже подсказывают изобретения, что могут постепенно изменить лик планеты, а род людской приподнять еще выше, привести к бессмертию…
Конечно же, сердце лихорадочнее всего застучало именно от упоминания о бессмертных монахах. Современная наука скучно бубнит, что если бессмертие и возможно, то пока что к нему нет даже далеких путей. Современная медицина лечит болезни, да и то не все, но не в состоянии даже на час продлить жизнь человека. Самое большее, что может сделать вся мощь науки и медицины, – это сказать, как не сокращать жизнь.
Однако все молодые, и мой разумоноситель в том числе, почему-то уверены, что при их жизни обязательно будет изобретено бессмертие. Полное и абсолютное. В пилюлях ли, с помощью компов или лазерной хирургией, но это будет достигнуто… если не для всех, то для меня, самого лучшего, обязательно. Все остальные умрут, но я – нет!
И так думает каждый из семи миллиардов человек, населяющих землю. Все умрут, а вот он – нет. С ним такое не случится. Все умрут, всех похоронят, засыплют землей, их тела сожрут черви… или сожгут, а потом забудут, занятые своими повседневными делами, а вот он, единственный и неповторимый, останется жить вечно.
– Черта с два, – сказал я дрожащим голосом. – Ни фига вам не обломится! Это я стану этим бессмертным. Только я. А все остальное человечество – в небытие…
Но голос мой дрожал не зря. В отличие от других я знал, что никто из нас, из всех этих семи миллиардов – не получит.
Я в лихорадочном нетерпении скроллировал файлы, заглядывал, некоторые сбрасывал на диск, текстовые копируются быстро, просматривал на русском и английском, злился на невероятный выверт обитателей планеты, что в дурацкие походы на байдарках едут в отпуск тысячами, а за год в горы Тибета отправляется одна-две экспедиции. Если же взять только те, что конкретно шли на поиски таинственной Шамбалы, то и вовсе их было не больше десятка за всю обозримую историю!
Дико, но на Северный полюс или Южный, где уж точно ничего нет и быть не могло, снаряжалось экспедиций больше! Да и альпинисты не устают подниматься на вершину Эвереста только для того, чтобы вляпаться в застывшее дерьмо предшественников. Если бы их энергию да на поиски этих бессмертных…
В глазах буквы начали расплываться, к чтению с экрана перейдут еще не скоро. Пока я тер усталые глаза, боковым зрением увидел, как на подоконник выбежал муравей, пошевелил сяжками. Я привычно положил кусочек сахара и капнул сверху воду. Муравей быстро припал жвалами. Брюшко раздувалось на глазах. Наконец отлепился с явной неохотой, умчался, а через пару минут прибежал еще один, потом еще, а затем принеслась целая ватага.
Понятно, первых двух он завербовал по дороге, объяснив на языке сяжек, где и что лежит, а остальных прислал уже из муравейника, который где-то в пустотах бетонных стен, а то и вовсе глубоко в земле.
Счастливые, вот уж у кого нет страха смерти! И все потому, что каждый муравей в отдельности – не существо. Существо – это огромный муравейник, постоянно обновляющийся. Каждый муравей – что-то вроде капли крови или одной нервной клетки в моем теле.
Правда, это мудрое решение первыми нашли не муравьи, а древние тараканы, названные ныне термитами. Стали жить обществом, что позволило им перейти к узкой специализации, тем самый создав высокую цивилизацию, далеко опережающую уровень муравьев или вовсе примитивных пчел.
Муравьи, к примеру, занимаются скотоводством, селекцией скота, сохраняют свой скот зимой в темных подземных убежищах, весной выгоняют на новые выпасы, предварительно разведав местность и выбрав лучшие участки. Муравьи знают ирригацию… Создать технологическую цивилизацию и посылать корабли в космос помешали только размеры, ибо их мозг величиной всего лишь в несколько нервных клеток!
Понятно, самую высочайшую цивилизацию, выше человеческой, могли бы создать слоны или бегемоты, но и для них помеха – размеры. Чтобы прокормиться, слону надо объесть молодых деревьев за сутки чуть ли не на гектаре. Стаду нужно еще больше, потому постоянно кочуют в поисках новой жратвы. Да и то стадо не может быть очень большим, всем еды не хватит. К тому же жрут только листья… Две причины мешают: узкий выбор еды и размеры.
Тиграм или львам, скажем, размеры не так мешают, но опять же – кроме мяса, ничего в рот не берут, а это тоже не позволит создать стаю хотя бы в пару сотен голов, что переросло бы в племя…
Человек – самый удачный вариант, ибо размер как раз средний, а жрет все, что в рот попадет. Не только все растительное и все мясное, но и рыбу, насекомых, мед, змей, ящериц, черепах… Это позволило создавать огромные племена, устойчивые объединения, а при любом скоплении обнаруживается, что один лучше охотится, а другой обтесывает каменные топоры для охоты.
Когда я снова перевел взгляд на экран, голову распирал туман. Мысли ворочались тяжелые и бесформенные. О чем я только что думал? Черт, вылетело из головы… Да и вообще, вроде бы думал об одном, потом перескочил на другое, а потом и вовсе… Хорошо хоть не на самок… Мой мозг млекопитающего все еще слишком подчинен жизненному циклу этого примитивного тела. И если бы сейчас в гениталиях не было пусто, как в ограбленной могиле, мозг обосновал бы и привел неопровержимые доводы за то, что надо пойти к ближайшей самке, где нахлынет это самое мощное и сладостное чувство.
В щель между шторами холодно и жутко просвечивали звезды. Я постарался не представлять, сколько до них километров, мозг моего разумоносителя отказывается воспринимать такие цифры, хотел было сделать еще кофе, но взглянул на часы…
– В ванну, – сказал себе вслух, – и спать! Иначе…
Я не сказал, что будет, если «иначе», но то, что я уже и сейчас на грани, это бесспорно. Адназначна, как говорят наши депутаты.
Лежа в ванной, пока набиралась вода, рассматривал свое тело. Свою ногу, такую нежную, похожую на куриную ляжку, которую так вкусно есть. Кстати, мою ногу тоже вкусно бы есть, такое же сочное тело, где так мало тугих жил….
Я так ясно представил, как мои зубы вонзаются в мою же ногу, что бешено лягнул, ушиб косточкой о край ванны. Брызги полетели на кафельные стены и пол. Сердце бешено колотилось.
Уже со страхом осмотрел свои руки, ноги, белый нежный живот. Все такое же, как у той курицы, что ел совсем недавно. Которую просто пожирал. Сочное, ухоженное, витаминизированное. Кто-то его ел бы с тем же аппетитом. И сами бы люди ели друг друга, если бы не запреты религиозного или чего-то подобного толка. Запреты сегодняшнего дня, а совсем недавно ели преспокойно. В Африке, говорят, и сейчас едят.
Постель привычно прогнулась, я не стал сворачиваться, принимая внутриутробную позу, лег на спину, постарался распустить мышцы, потом прошелся мысленно по всему телу, снова расслабил те группы и группки, что без присмотра напряглись снова. Руки стали медленно теплеть, затем ноги, кровь пошла на периферию.
Некоторое время я еще ощущал тело, затем закрыл глаза, переждал, пока перестанут плавать особенно крупные пятна света. Во тьме блистали искры, сплетались в узоры, но я уже перестал чувствовать, где верх, где низ. Мое Я повисло в пустоте, а мысль, не получая сигналов от органов чувств, начала замерзать, истаивать, исчезать, как сырой туман…
Остро и неожиданно пронзил смертельный холод. Меня подбросило, я вскинулся над постелью, тело скрутило судорогой. Стиснув зубы, бараньим взглядом уставился в облупившийся потолок, надо бы побелить, за окном у какого-то лоха сработала сигнализация, машина визжит как недорезанная, сбросить бы с балкона кирпич на крышу, пусть дурак в другой раз думает, что и о других вспоминать надо…
– Нет, – сказал я вслух зло и настойчиво. – Нет! Не увиливай. Я хочу… да-да, я в самом деле хочу поупражняться… скажем так… увидеть то… почувствовать то. Что Ждет Меня Там.
Мелькнула дурашливая мысль, что не надо тратить деньги на идиотские аттракционы ужасов, где рычат картонные динозавры и поднимаются из праха скелеты в цепях. В любой момент, когда хочется потешиться черным ужасом, надо всего лишь лечь в темноте и представить себя несуществующим.
И что несуществующим станешь… навсегда. Можно даже не гасить свет. Я закрыл глаза и начал проваливаться в эту леденящую сердце пустоту.
Вчера после тех «упражнений» мой разумоноситель вообще страшился заснуть, ибо сон подозрительно похож на то, что я репетировал. Уже за полночь он перехватил инициативу, по своей воле приготовил яичницу с ветчиной, поглотал, как голодный волк, наслаждаясь вкусным запахом и сочным мясом, куском хлеба вытер набежавший сок и только после этого, будучи с полным желудком, заснул как бревно, крепко и вроде бы без сновидений.
Зато сейчас он едва встал с тяжелой, будто чугун, головой, а как чувствовал себя я, так вовсе слов не подобрать даже на богатом на ругань языке разумоносителей – только выражения. Правда, и утро пасмурное, но все-таки на ночь нажраться, как свинья, глупо даже с точки зрения просто тела.
Когда брился, ухитрился опрокинуть стакан, зубную щетку уронил в мусорное ведро, а на выходе зашиб босую ногу о стиральную машину. Голова оставалась чугунной, мысли ворочались неоформленные и настолько тяжелые, что я чувствовал, как глупо толкаются в черепе, вызывая тупую боль.
В аптечке отыскал таблетки от головы, как будто не одна и та же порция крови ходит то в голову, то в гениталии, разнося крупицы этого химиката, попросту расширяющего кровеносные сосуды. Вспомнилось наставление, которое Творец давал Адаму: я тебе, мол, даю достаточно крови, чтобы ты мог наполнить ею хоть мозг, хоть гениталии. Но недостаточно, чтобы пользовался ими одновременно!
Таблетка анальгина дробилась на зубах на острые кристаллики, что кололи десны и забивались под язык. Во рту стало горько, но я терпеливо измельчил в муку, долго держал эту горькую кашицу, не глотал, пусть усваивается поскорее, сразу в кровь, поближе к голове.
В самом деле, боль начала отступать почти сразу, но осталось слабое, как раствор борной кислоты, чувство утраты. Насколько же прочно я всажен в тело этого двуногого! Не могу мыслить ясно, если это существо прищемит палец, если ему наступят на ногу, если болит желудок или даже если это животное, в котором я возник, просто не выспалось!
Из зеркала глядел на меня все тот же самец, повзрослевший за эти дни, с внимательными глазами, за которыми теперь угадывался мозг. Я всмотрелся еще внимательнее. Я не только живу в этом существе, но никто меня из него не выдернет. Ни из этого тела, ни из этой эпохи.
В нем живу, из-за него… из-за несовершенства его примитивного организма и погасну.
Снова внезапно пришла дикая мысль, нелепая и чудовищная, что я не выйду из этого мира, пока не проживу жизнью всех людей на земле, не умру их смертями: будь это жуткие казни или падения с крыш. Может быть, мне даже предстоит пожить в личине каждого зверя, птицы и рыбы, дабы собрать воедино их чувства, знания, опыт…
Эта мысль была странная и словно бы всплывшая из таких глубин, что их просто не могло быть во мне вовсе. Мороз пошел по коже от ее нечеловеческой огромности, жутко-нелепой истинности. Я попытался ухватиться за нее, потащить как нить, раскрутить, но чужая мысль медленно отходила в пустоту, а во мне осталось только ощущение внезапно посетившей вселенской огромности, несоизмеримости, что привычно и неотвратимо вытесняется защитными житейскими алгоритмами, мудростью обыденности.
