* * *

Если бы человек мог подобно птице воспарить над землею, его глазам открылась бы многое. Могучие леса, благодатные поля, быстрые реки и величественные озера, в безупречной глади которых отражается вечное синее небо. Но обрадовался бы тот человек при виде всего этого великолепия? Вряд ли…

Ибо среди той первозданной красоты на земле порой творится такое, на что невозможно смотреть ни людям, ни даже Богу, который так часто заслоняет свой светлый лик облаками и тучами, проливая дожди слез над тем, что своими руками творят его создания. Может, потому Он и не дает людям крыльев…

Над городом разносился равномерный звук, какой случается, когда десятки людей с утробным хеканьем валят лес, вырубая огнище для пожига и последующей распашки. Но не поле для благословенного зерна ныне готовили люди.

Сейчас они убивали других людей, скучно и монотонно делая привычную работу и лишь порой досадливо кривясь, если в той работе возникали препоны…

Кузнец Иван взмахнул молотом. В перерывах между ордынскими штурмами требовалось многое – правились затупленные и выщербленные клинки, чинилась порванная оковка щитов, латались кольчуги. Иван работал истово, порой забывая о сне и еде. Спасибо, что после гибели подмастерья Левки дед Евсей взялся помогать в кузне. Он и сейчас, покряхтывая при каждом ударе кузнеца, держался за рукоять лежащего на наковальне меча, который Иван взялся подправить вхолодную – не до хорошего, делали что могли. Кузнецов мало, а вот ущербных мечей после прошлого штурма – чуть не каждый второй…

Жалобно взвизгнув, шмякнулась об косяк дверь – и повисла на одной петле. Иван и дед разом обернулись. И, увидев то, что лезло в дверной проем, раздумывали недолго.

Странно, но одинаковые лица, выглядывающие из железной чешуи, почему-то не казались людскими. Первое из них легко смялось в кашу из окровавленных костей и железа – разогретое работой тело кузнеца само повторило предыдущий удар. Только пришелся он не по лежащему на наковальне клинку, а по ордынскому шлему. Второе лицо распалось наискось, перечеркнутое мелькнувшей на мгновение светлой молнией – дед Евсей с годами не утратил ратной сноровки, а меч, похоже, и в холодную отковали на славу.

Те, кто лез следом, попятились, что-то истошно вереща по-своему.

– Ну что, дед, пошли, что ли? – спросил Иван, нехорошо ухмыляясь. С молота, привычного к мирной работе, на пол кузницы медленно стекала серо-красная каша.

– Погоди, сынок, – сказал Евсей. Перехватив меч в левую руку, дед из кучи железа выдернул кривой засапожный нож без рукояти и метнул его в дверной проем. За порогом, гремя доспехом, упало еще одно тело.

Угрожающие крики стали громче.

– А то ж замахнуться как следует не дадут, – пояснил дед. – Ну, теперь пошли…

Но замахнуться как следует им не дали.

Наученные предыдущим опытом, кешиктены встали полукругом около выхода из кузницы, держа наготове снаряженные луки.

Кузнец с дедом ринулись было на толпу врагов, но ордынские луки зазвенели одновременно, посылая оперенную смерть в не защищенные бронею тела. Да и какая броня спасет от прямого удара стрелы, пущенной с десяти шагов?..

Сухое тело деда Евсея четыре стрелы прошили насквозь. Но он успел еще дотянуться острием своего клинка до горла ближайшего лучника, прежде чем его добили мечами…

Две стрелы ударили в плечо и в грудь кузнеца, но он, словно не чувствуя боли, продолжал бежать вперед, занося молот над головой.

– За Левку!!!

Стрелки вновь вскинули луки, но какой-то сноровистый всадник, пролетая мимо, метнул через головы лучников аркан, перехвативший шею кузнеца. Всадник торжествующе закричал, ударил коня пятками в бока – и вдруг, выдернутый неведомой силой из седла, грохнулся о землю. Шлем всадника покатился по земле, а хозяин шлема, сбив с ног одного из лучников, поволокся по грязи, не догадываясь отпустить намотанный на руку аркан.

Отбросив молот, Иван мощными рывками тащил к себе кешиктена. Пораженные увиденным, лучники не сразу сообразили, что происходит, и на мгновение замешкались.

Того мгновения Ивану хватило.

Подтянув к себе извивающееся тело, он просто ударил ногой сверху вниз, как добивают мальчишки изловленную на веревочку крысу. Череп кешиктена противно хрустнул, тело забилось сильнее, но уже в агонии.

Опомнившиеся лучники завизжали. В воздухе просвистело несколько стрел, отбросивших кузнеца назад и пригвоздивших к бревнам его руки. И долго еще стрелами и копьями распинали ордынцы на стене кузницы мощное тело Ивана, не решаясь подойти и добить…

Узкий, прямой меч плавно разрезал пространство. Истинный воин никогда не бьется с врагами – он просто восстанавливает равновесие.

Древние учили, что вселенная есть не что иное, как пустота, состоящая из двух начал – темного и светлого. И пока нерушимо их равновесие, будет существовать этот мир.

Но Ли уже давно сомневался в том, что со вселенной все в порядке. Он видел – темного вокруг было гораздо больше. И если его родовой меч мог внести в мир толику света, он никогда не запрещал ему этого. Ведь единство и согласие между воином и его мечом – это тоже элемент равновесия…

Со стороны это было похоже на смазанный человеческий силуэт, гонящий перед собой черную чешуйчатую волну. Невозможно рубить одновременно во всех направлениях, но силуэт делал именно это. Лучники метали в него стрелы и попадали либо в воздух, либо в своих. Ошметки волосяных арканов, не долетая до цели, разлетались в стороны. Люди же, попадавшиеся на пути силуэта, просто переставали быть людьми – в изуродованных кусках окровавленного мяса оставалось слишком мало человеческого…

Ли знал, что доброта вселенной небесконечна и что древняя техника боя исчезнувшего народа чжурчженей скоро выпьет до дна его жизненные силы. Но до этого ему надо было кое-что успеть.

Движение «крыса Шу кусает себя за хвост», стоившее головы ближайшему кешиктену, окончилось падением на колено. Ли подхватил с земли горящую головню и, плавно поднырнув под летящее копье – «Дракон Лун играет с падающей звездой», – ринулся к маячившему впереди камнемету.

Короб с огненным порошком стоял на том же месте, где он его оставил. Нехорошо, когда мощное оружие достается врагу. Ли в два рывка преодолел расстояние, отделяющее его от короба. Кто-то попытался его задержать, но последний из чжурчженей словно бестелесный призрак протек сквозь закованного в латы кешиктена, и тот распался надвое.

Немного нужно времени для того, чтобы откинуть крышку короба и сунуть в него головню.

Но для этого нужно остановиться…

Когда все началось, Семен счел за лучшее схорониться подале от резни. Ну его, еще зарубят басурмане по ошибке. Это Тэхэ, подхватив меч убитого Игната, с воплями ринулся в самую гущу сечи, славы добывать. Ну, так ему-то что? Отлежался в полоне, отожрался дармовой кашей, дури накопил – теперь в самый раз геройствовать. А нам оно без надобности.

На стенах было пусто – да и кому нужны теперь те стены?

Семен сноровисто взбежал по всходам и пристроился в тени за мощным столбом, подпирающим защитную крышу – самого снизу не видно, зато весь город как на ладони.

Сначало жутко показалось Семену – сосед с расколотым черепом пал под самыми всходами. У другого знакомца, что жил через три дома, степняк походя смахнул голову с плеч, и та шмякнулась в лужу, словно кочан капусты. А потом ничего, одумался. Мол, по-любому ордынцы бы всех перерезали. И его, Семена, заодно.

– Уж лучше их, – вздохнул про себя Семен. – Своя шкура…

Договорить он не успел – слова комом застряли в горле.

К камнемету, что стоял почитай под самыми всходами, двигался смазанный человеческий силуэт. Меча в руке человека почти что не было видно – зато было отчетливо видно то, что совершал этот меч. Только что живые и совсем неслабые воины валились на землю, словно снопы, поваленные ураганом.

Ворох одежд, развевающихся вокруг человеческого контура, показался Семену знакомым.

– Так ить… это ж Линька, – пробормотал он. И как-то вдруг сразу осознал, куда и зачем пробивается сквозь толпу врагов последний воин исчезнувшего народа. И то, что будет с ним, Семеном, если вдруг этот воин достигнет своей цели.

Купец слишком хорошо помнил, как действует огненный порошок. И что будет с камнеметом, и с деревянной крепостной стеной возле него, а значит, и с ним самим, понял вмиг.

«Бежать!» – было первой мыслью.

«Куда?» – второй.

«Не успеть!!!» – прилетело следом.

Отчаянный взгляд заметался в поисках выхода – и неожиданно увидел его.

Снаряженный самострел смотрел жалом тяжелого болта в сторону степи. Лежащий рядом бородатый мужик не успел спустить тетиву – нож подкравшегося сзади Тэхэ перехватил его горло, превратив ухоженную рыжую бороду в черно-бурый пласт слипшихся от крови волос.

Самострел был меньше обычного крепостного и снабжен мощным луком, от которого вот-вот грозила порваться сплетенная из воловьих жил тетива. Семен ухватился за ложе, закрепленное в подвижной станине, уперся ногой и что есть силы рванул на себя…

Немного нужно времени для того, чтобы откинуть крышку короба и сунуть в него головню. Но для этого нужно остановиться.

Смазанный силуэт снова стал человеком. Возиться с крышкой времени не было – пылающая головня уже до кости прожгла пальцы.

Острие родового меча метнулось к деревянному запору и срезало его вместе с куском крышки. Ли поддел ее носком сапога… но страшный удар в грудь отбросил его назад. Падая на спину, он успел заметить на верху стены знакомую коренастую фигуру с самострелом, упертым в плечо.

– Когда атакуешь крысу… нельзя забывать о змее… которая может напасть сзади, – с запоздалым сожалением прошептал Ли.

Мир заволакивала непроглядная черная пелена. Но откуда-то сверху уже тянулись к последнему из чжурчженей сотни ласковых рук и чей-то бесплотный голос мягко говорил о том, что равновесие все-таки существует. И что если в мире людей накопилось слишком много темного, то светлое непременно найдется там, где тебя ждут…

Хуса потерял слишком много для того, чтобы терять что-то еще. Последней, самой серьезной потерей был правый глаз. Если бы урусский воин успел подправить затупленный наконечник трофейной ордынской стрелы, сейчас Хуса скорее всего был бы уже в царстве Эрлика и снова выслушивал нудные наставления покойного старшего брата. Но Хуса был уверен, что наконечник здесь ни при чем. Он просто лишний раз убедился в колдовских свойствах волшебной мази. Никто из ордынских ветеранов не смог припомнить случая, чтобы воин, поймавший глазом стрелу, сумел выжить и так быстро оправиться от серьезной раны.

Хуса даже немного возгордился. Доспехов кешиктена и значка десятника ему так и не вернули, но он раздобыл черную повязку, похожую на ту, что носил на лице Субэдэ, и теперь, сидя у ночного костра, любил повторять:

– У нас с Непобедимым теперь пара глаз на двоих.

Слышавшие это хохотали до упаду, но Хусе было наплевать. Сейчас его заботило другое.

Рана на месте правого уха затянулась, затянулся и шрам от плети – волшебная мазь сделала свое дело. Но ее оставалось слишком мало. Потому теперь в битву Хуса шел исходя из того, что вовсе не стоит совать под мечи урусов оставшиеся ухо и глаз, рискуя лишиться при этом и головы в придачу.

Однако не стоило забывать и о том, что, если сам не успеешь взять то, что тебе причитается, другие окажутся более проворными.

Впереди человек в богатом халате с заляпанными кровью рукавами вел куда-то согнутую старуху в черном одеянии. На руке человека, лежащей на плече старухи, блеснул крупным яхонтом дорогой перстень. Удивительно, что эту парочку еще никто не взял на копье. Определенно, сегодня Хусе сопутствовала удача!

Он бросился вперед, занося саблю, но старуха внезапно словно что-то почувствовала и резко обернулась. Ее глаза полыхнули нечеловеческим, жутким огнем, и она, словно разъяренная кошка, бросилась в лицо Хусе, метя скрюченными пальцами в глаз бывшего кешиктена.

Душа Хусы ухнула куда-то вниз. Все, что он раньше слышал о шулмах, разом всплыло в голове. И быть бы Хусе вдобавок ко всему еще и слепым, но его спас страх. Так безоружный человек отмахивается руками от манула, защищающего своих детенышей. О том, что в его руке зажата рукоять сабли, Хуса как-то даже и не вспомнил.

Удар был слабым, но пришелся он точно по сморщенной шее. Старуха слабо вскрикнула – и упала на землю, словно насмерть подстреленная черная птица.

– Бабушка Степанида!

Рашид бросился к старухе, не обращая внимания на Хусу, уже заносящего саблю для второго удара – только что пережитый страх проще всего глушится чужой болью…

Но удара не последовало.

Руку Хусы перехватила другая рука.

– Этот человек не урус, – хмуро сказал Шонхор. Хуса нехорошо ощерился.

– Ты покрываешь того, кто помогал урусам? Потрясатель Вселенной завещал вырезать всех в городах, которые посмели сопротивляться Орде.

– Это не урус, – повторил Шонхор, сжимая кисть. – На нем одежды заморского торговца. Потрясатель Вселенной также завещал рубить голову всякому, кто обидит купца.

– Купца, имеющего ярлык!

Шонхор усмехнулся.

– Спроси его сам, куда он спрятал свой ярлык. Конечно, если знаешь его язык или язык урусов.

– Отпусти, – зашипел Хуса. Сжатая пальцами Шонхора кисть уже успела онеметь.

Молодой кешиктен разжал руку. Хуса бросил саблю в ножны, метнул в Шонхора взгляд, полный ненависти, но, не посмев ничего сказать, быстро ушел. Он помнил, как Непобедимый почтил этого молодого выскочку своим вниманием. Пусть торжествует… пока. Может, удастся поквитаться с ним в другой раз, когда лишних глаз будет поменьше, а сам он невзначай как-нибудь подставит под удар незащищенную спину.

– Пойдем, – кивнул Шонхор Рашиду. – Ты мой пленник и тебя больше никто не тронет, пока Непобедимый сам не решит твою судьбу.

Последними в город вошел отряд Желтозубых. После ночной атаки русских их осталось не больше десятка. Пока внезапно спустившиеся со стен витязи рубили камнеметы и обслугу, сонные пожиратели падали, побросав свое оружие, разбежались кто куда. Спаслись немногие, но и из спасшихся в живых остался лишь каждый второй. Им, правда, отрезали носы и оба уха, но это было сущей безделицей по сравнению с тем, что ждало их товарищей. Другая половина стрелков умирала несколько дней, посаженная на толстые заостренные колья, лишь самая верхушка которых была смазана бараньим жиром. Трусам в Орде пощады не было.

Выжившие трусы были обречены подбирать то, что останется после храбрецов – потому отряд Желтозубых и вошел в город последним. Но давно известно, что нет никого страшнее обозленного труса.

Опьяненные долгожданной победой, ордынцы порой великодушно оставляли кого-то в живых – ребенка, не доросшего макушкой до тележной оси, старика, глядящего на мир белками слепых глаз, молодуху, отягощенную животом, – как-никак, у всех в родовых юртах остались дети, родители, жены и не все сердца превратились в комки овечьей шерсти.

Желтозубых все это не касалось. Они все как один мечтали лишь об одном – чтобы от народа, ставшего причиной их увечья, не осталось даже воспоминания. Низший человек всегда склонен искать в других причину собственного несчастья.

Отряд стрелков растянулся вдоль главной улицы города. Один за другим сухо щелкали тетивы аркебузов, уничтожая все живое, что попадалось стрелкам на глаза. Ребенок ли, старик ли, брюхатая баба – какая разница? Из ребенка вырастет воин. Беременная родит воина. Слепой, бывший когда-то воином, может ударить копьем на слух. Обруби корни – и засохнет дерево. Так зачем рубить, надрываясь, толстенный ствол, когда можно решить все гораздо проще?

Глаза Желтозубых возбужденно блестели из-под окровавленных повязок, которыми были замотаны их лица. Азарт охоты глушит любую боль, и тем более слаще охота, когда жертвы не оказывают сопротивления.

Вдруг за спинами стрелков раздался низкий утробный рев.

Все разом обернулись, вскидывая взведенное оружие.

От ворот к ним бежал человек.

Но человек ли?

Грязные лохмотья, которые прилипли к его телу, вряд ли можно было назвать одеждой. Черные от сажи всклокоченные волосы больше напоминали вздыбленную шерсть дикого зверя. Это впечатление усиливали глаза, горящие нечеловеческой яростью на перемазанном грязью лице. Лишь большой колун, насаженный на длинное топорище, который существо держало в руках, указывал на то, что к стрелкам приближается все-таки человек.

Старший отряда коротко рявкнул. Тетивы аркебузов хлопнули одновременно. Но существо, лишь вздрогнув всем телом, продолжало приближаться, на бегу занося над головой свой страшный топор…

Когда горшок с человечьим жиром ударил в проезжую башню, Тюря как раз оттаскивал назад огнеметную машину Ли, в которую требовалось долить зажигательной смеси. Это его и спасло.

Горящий жир плеснул на сторожей, и их тела мгновенно охватило пламя. Тюря сдернул с машины мокрую коровью шкуру и бросился было вперед – набросить хоть на одного, попытаться сбить пламя.

– Назад! – прорычал Кузьма. И тут же упал, сраженный железной пулей, выпущенной из аркебуза. Тогда Тюря бросился к Егору, почти уже превратившемуся в живой факел, но тот нашел в себе силы сделать последнее движение, спасшее Тюре жизнь.

Мощный удар ногой отбросил Тюрю назад, да так, что он перекувырнулся через невысокое ограждение задней части смотровой площадки, и, грянувшись оземь с пятисаженной высоты, потерял сознание…

Наверно, его сочли мертвым и свои, и чужие.

Первое, что он увидел, когда пришел в себя, были открытые ворота. И люди. Мертвые люди вокруг, куда ни кинь взгляд.

И где-то среди них была она. Тюря помнил, как она упала прямо на острые колья. Но не погибла. Теперь он знал это точно. Как он мог подумать, что ее больше нет? Ведь тогда больше просто незачем жить.

Тюря рассеянно подобрал валявшийся рядом топор, выпавший из-за опояски при падении, и побрел к распахнутым воротам. Где-то сзади слышались крики, но здесь, у ворот, было пустынно.

Он перешел мост и, распихав руками распухшие трупы, плававшие на поверхности, несколько раз нырнул в затхлую воду рва, пытаясь добраться до кольев. Наверно, она все еще была там и ее надо было вытащить.

До кольев он добрался лишь единожды – ров был очень глубоким. Наколов ладонь о пустое деревянное острие, Тюря понял, что она сама сумела выбраться, и теперь, конечно, ищет его.

Тогда он вылез из рва и снова вернулся в город.

И увидел их.

Они ожили. Те самые заточенные колья с окровавленными головами повылазили из рва, нашли самострелы, убившие не только ее, но и дядьку Кузьму и еще многих Тюриных друзей, и теперь искали ее, чтобы убить окончательно. Они были очень похожи на людей, но Тюря знал, что это не так. От них веяло почти осязаемой гнилью, какой, наверно, несло бы от мертвеца, сумевшего вылезти из могилы, натянуть на себя железные доспехи и взять в руки самострел.

Ну уж нет! В третий раз им ее не убить! Тюря взмахнул топором и бросился вперед.

Они огрызнулись своими самострелами и даже несколько раз толкнули Тюрю. Но что может сделать человеку прогнившая до сердцевины деревяшка? Ясно дело, ничего.

Дерево было трухлявым и рубилось легко. Когда дело было сделано, Тюря огляделся вокруг и улыбнулся.

Колья валялись вокруг и больше никому не могли причинить вреда. Гнилое дерево легко рубится, это здоровое попробуй свали!

Тюря поморщился и вытащил сапог из серо-красной жижи, вытекавшей из верхушки самого большого кола.

– Надо же, насколько его черви проели, – с сожалением покачал головой Тюря. – А я новые сапоги замарал…

И тут Тюря почувствовал, насколько он устал. Ее зов был все ближе и явственнее, но идти навстречу сил уже не было. Тогда он просто шагнул в сторону, подальше от дурно пахнущей лужи, опустился на деревянную мостовую, свернулся клубочком и стал ждать Он знал – вот-вот сейчас она подойдет, погладит его по голове, как тогда, и заберет с собой туда, где он всегда будет рядом с ней. И тогда ее больше уже никто не сможет обидеть…

Купол церкви полыхал – заряд ордынской осадной машины попал прямиком в колокольню. Дым немилосердно ел глаза, но отец Серафим продолжал творить молитву. Снаружи доносился шум боя и крики боли. Поначалу священник твердо решил принять смерть у алтаря, но сейчас ему в голову пришла мысль, что негоже духовному отцу запираться в храме, отделяясь его стенами от детей своих в час их скорби.

Положив на престол Евангелие, отец Серафим прошел через храм и распахнул двери.

Ему показалось, что он открыл врата в ад.

Город горел. Клубы черного, тяжелого дыма неохотно поднимались к небу. Темные тени носились по улицам, врывались в уцелевшие дома, грабя и растаскивая все, что попадалось под руку. Всадник в чешуйчатой броне, визжа и размахивая окровавленным клинком, пронесся мимо священника, гонясь за щенком, который улепетывал вдоль улицы, приволакивая заднюю ногу.

Ордынец уже почти настиг собачонку, когда под ноги коню кинулась молодая девчушка. Подхватив щенка, она шустро метнулась к проходу между заборами, но всадник оказался проворнее.

Круто осадив коня, он выпрыгнул из седла, в два прыжка настиг девушку и, повалив ее на землю, принялся с остервенением рвать на ней одежду. Щенок вырвался и с визгом скрылся под ближайшим забором. Девушка рванулась было следом, но пальцы ордынца были словно из железа. Он уже справился с поясом и полушубком и сейчас рвал исподнюю рубаху. Девушка тоненько закричала.

Что-то нехорошее стало вползать в душу священника. Вмиг взмокшие ладони сами собой сжались в кулаки.

– Господи, да что ж это деется-то?! – прошептал отец Серафим. – Как же это, Господи?!!

Словно в ответ на его слова где-то высоко над головой раздался громкий треск. Прогоревший купол осел, и добрая половина его рухнула внутрь храма. Массивный деревянный крест, венчавший верхушку церкви, качнулся, отломился от основания и горящей кометой понесся к земле.

Огненное распятие высотой мало не в рост человека вонзилось в землю в двух шагах от священника.

Ордынец, услышав удар, оторвался на мгновение от своей жертвы, смерил взглядом неподвижную фигуру отца Серафима и пылающий крест рядом с нею, засмеялся чему-то и принялся стаскивать с себя доспех, не забывая при этом давить коленом на живот девушки – мало ли, вдруг улизнет.

Но девчушке было уже не до побега. Она просто схватилась ладошками за колено ордынца, пыталась хоть немного отодвинуть источник давящей боли, но степняк, скинув доспех, лишь оскалился щербатой пастью и надавил сильнее.

Двое кешиктенов, скакавших мимо, придержали коней и подъехали ближе, собираясь принять участие в потехе.

– Смотри не убей ее! – улыбаясь крикнул один из них.

– Ничего, – ответил щербатый. – Если сдохнет, даже лучше будет. Не люблю, когда они орут и дергаются.

Все трое рассмеялись. Их взгляды были прикованы к девушке, и потому они не сразу заметили, как немолодой священник шагнул к кресту…

Основание сломалось наискось и при падении с высоты достаточно глубоко вошло в землю. Но отец Серафим с легкостью выдернул из земли горящий крест, пронес несколько шагов и, занеся его, будто копье, ударил сверху вниз…

Удар был такой силы, что основание креста, широкое, словно лезвие боевого топора, развалило насильника надвое от плеча до пояса и снова ушло в землю. Кровь ордынца, попавшая на горящее дерево, зашипела – и тут же отвалилась, осыпавшись на землю черными пузырящимися хлопьями.

От удара, нанесенного наискось, колено степняка соскользнуло с живота девушки – и тут же на нее повалилась нижняя половина трупа. Она закричала снова, в ужасе оттолкнула окровавленный обрубок и поползла, плохо соображая, куда и зачем – все равно, лишь бы подальше от этого ужасного места…

Один из кешиктенов, и не вспомнив об оружии, одной рукой схватился за висящий на шее оберег, а другой дернул повод и замолотил пятками по бокам коня, спеша поскорее убраться подальше. Ведь каждому ясно, что через человека, способного совершить такое, действуют другие силы, которых обычное оружие может только разгневать, но никак не убить. Второй, менее суеверный ордынец, неуверенно потянул из колчана стрелу.

Отец Серафим хмуро взглянул на кешиктена, потом перевел взгляд на крест, на дело рук своих, на надорванный край залитого чужой кровью подола, мелькнувший за углом забора… Странно. Вроде б убил только что – а греха на душе не чувствовалось. Как не чувствовалось ни боли от ожогов, ни страха смерти, ни раскаяния после совершенного…

Отец Серафим повернулся и медленно направился к дверям церкви, из-за которых уже вырывались языки пламени.

Кешиктен так и не спустил стрелу. Он видел, как высокий человек в черной рясе распахнул двери храма и, шагнув в охваченный пламенем дверной проем, аккуратно закрыл за собой резную створу.

Спрятав лук и стрелу обратно в саадак, степной воин развернул коня и медленно поехал по улице. Почему-то после увиденного больше не хотелось лазить по домам в поисках тряпок и позавчерашнего черствого хлеба. От нечаянно пришедшей мысли об этом всадник скривился, словно его разум вдруг с размаху окунулся в выгребную яму.

– Великий Сульдэ! – прошептал кешиктен. – Прошу тебя – подари мне в мой последний час такую же силу духа, какую перед смертью дал этому человеку его урусский Бог…

Два полных саадака Васька сорвал с мертвых ордынцев. Конечно, стрелы были непривычно коротковаты, но ничего, сойдет. На пятьдесят шагов во всадника промахнется только пьяный али увечный.

У ярмарки дорога делала крутой поворот, за которым начинались заборы. Сюда ордынцы пока не добрались – поди, не все дома еще пограбили. А склады-то – вот они, за торговыми рядами.

– Тока вы сначала до них доберитесь, – зло ухмыльнулся Васька.

Ухватив ближайший переносной прилавок, он поднатужился и, протащив его несколько шагов, поставил как раз поперек дороги. За прилавком скоморох запалил костерок – не столько для сугрева, сколько для дела. Саадаки, полные стрел, Васька швырнул на прилавок. Шесть десятков стрел – это более чем достаточно. В умелых руках они совместно с хорошим луком серьезных дел натворить могут. А луки у кешиктенов были что надо!

– Еще б доспех справный…

Скоморох с сожалением огладил ладонью свою старенькую, местами битую байдану. Крупные, плоско раскованные кольца доспеха неплохо держали скользящие удары мечей и сабель, но от стрел – все равно, что в рубахе воевать вышел.

– Ничего, прорвемся, – сказал Васька. И огляделся.

Как-то так получилось, что, отступая, оказался он один у складов. Вроде вместе со всеми стрелял, потом рубился врукопашную, потом, бросив чекан, затупившийся об ордынские брони, снова стрелял, потом, когда кончились стрелы, бежал куда-то. В каком-то дворе дал ногой в известное место степняку, который волок ворох женской одежды, зарывшись в него до носа. После, добавив ордынцу кулаком в открывшийся плоский нос, прирезал мародера засапожником без жалости и снял с него саадак. Забрать оружие у убитого врага – в том нет бесчестья. Это не тряпки у мертвых девок воровать.

Второго степняка Васька подстрелил уже у ярмарочной площади почти в упор и больше от неожиданности, когда тот выскочил на него, держа в руках бьющуюся курицу. Васька рванул тетиву – и схлопотал ордынец снаряженную заранее стрелу из ордынского же лука, а освобожденная кура, квохтая как оглашенная, понеслась по направлению к городским складам.

Тут-то и пришла Ваське в голову мысль, что хорошо бы сыграть с Ордой последнюю шутку. Вот только времени в обрез…

Но оказалось, что воевода – пусть земля ему будет пухом – и здесь все предусмотрел заранее. Только вот тех, кто бы ту шутку с Ордой сыграл, никого в живых не осталось. Тогда рассмеялся Васька – и запалил за своим прилавком костерок. Кому ж последние шутки шутить, как не ярмарочному скомороху?

Угол забора, скрывавший улицу, был как раз шагах в пятидесяти, не более. И первый ордынец вылез из-за того угла как раз вовремя, словно по заказу. Вылез – и остановился, озираясь – мол, надо же, какую мы тут за важными делами благодать проглядели! Цельная ярмарка! А за ней – длиннющие амбары, обложенные от огня снизу доверху мокрыми холстами, мехами да сырыми невыделанными кожами.. А зерна-то поди в тех амбарах! А еды!!!

Ордынец сглотнул голодную слюну, уже предвкушая аромат урусского хлеба, но меж его приоткрытых губ ни пойми откуда ударило тяжелое, родив на миг во рту привкус железа и собственной крови, вслед за которым пришла боль, и почти сразу – небытие…

– Точно в пасть, – удовлетворенно кивнул Васька, защелкивая на тетиве ушко новой стрелы. – Эх, и былину-то спеть напоследок некому. А ведь сложилась-то – слово к слову.

Налетевший порыв ветра ворохнул соломенные волосы, выбившиеся из-под железного шишака.

– Думаешь, все ж спеть? – с сомнением спросил Васька у ветра.

Ветер на этот счет нисколько не сомневался, лишь ободряюще потрепал скомороха по вихрам.

– Ну ладно, уломал, – хмыкнул Васька. – Только б басурмане не помешали.

И начал, позвякивая ногтем о тетиву за неимением гуслей.

Неожиданно сильный, звучный голос величаво плыл над площадью. Был бы жив рыжебородый, глядишь, сказал бы, что таким голосом не погудки баять да не на ярмарке народ веселить, а в княжьих палатах на богатых пирах былины сказывать. Да только ничего уже не скажет борода…

Двое конников выскочили из-за угла одновременно и единовременно же вскинули луки – видать, увидев убитого сотоварища со стрелой во рту, сообразили, что к чему.

Первый выстрелить не успел – Васькина стрела вышибла его из седла.

Второму повезло больше. И прежде чем умереть, он успел увидеть, что его выстрел пропал не напрасно.

Васька стиснул зубы. Пройдя сквозь кольцо байданы, ордынская стрела воткнулась в бок. Застонало тело – захотелось скорчиться, обнять в ладонях нестерпимую боль и баюкать ее, утихомиривая, оберегая от лишнего движения. Но Васька справился с собой и, выпрямившись, вновь изготовил лук к стрельбе. Не время себя жалеть, когда два важных дела еще не сделаны.

Голос скомороха вновь зазвенел, набирая силу, доносясь, кажется, до самого неба.

…На этот раз их было трое – больше зараз просто не вмещала ширина улицы. А еще им требовалось время для того, чтоб повернуть коней, норовящих с ходу слететь с деревянной мостовой прямо в непролазную грязищу.

Ордынцам, с малолетства приученным к коню, редко требуются поводья. Коленями они управляют конем не хуже – особенно при стрельбе. Однако для резкого поворота без поводьев все же не обойтись.

Рвануть повод, а после вскинуть лук – времени требуется немного.

Но все же требуется…

Один из ордынцев, судя по доспехам, богатый нойон, едва вылетев из-за забора, сразу же поймал стрелу окольчуженным воротником. Наконечник не пробил дорогих доспехов, лишь перебил дыхание и опрокинул всадника навзничь. Ноги из роскошных стремян нойон выдернуть не успел, как и не успел оправиться от неожиданного удара. Зато подкованные серебром задние копыта невысокого степного коня вполне успели несколько раз со всей силы долбануть по золоченому шлему, превратив в кашу его содержимое.

Двое других ордынцев выстрелили одновременно. От одной стрелы Васька увернулся. Вторая порвала жилу на незащищенной шее.

Кровь обильно плеснула на байдану. Скоморох улыбнулся и рванул тетиву. Пытаться остановить кровь времени не было – да и не остановишь ее. Все равно что ладонью воду в Жиздре по весне прудить.

Теперь бы только успеть…

Последний ордынец несся на Ваську, занося для броска легкое метательное копье. То копье вместе с рукой и состригла с плеча стрела-срезень с широким, похожим на топор наконечником. Всадник страшно закричал и согнулся в седле, ловя ладонью кровяной поток, хлынувший из обрубка.

А из-за поворота уже вылетали новые всадники.

Васька положил лук на прилавок. Более стрелять сил не было. Да и толку от той стрельбы получилось бы немного. И так уже бурой кисельной рекой расплывалась перед глазами дорога и смазанные фигуры скачущих всадников казались утонувшими в том густом киселе.

Он вздохнул полной грудью, отгоняя дурноту. Боль резанула бок, но это было уже неважно. Последние строки былины полетели навстречу приближающимся кешиктенам…

Ордынцы больше не метали стрел. Убийца сына темника не заслужил легкой смерти. Таких медленно режут на полосы, а после прижигают раны горящей головней, чтобы преступник много часов, а если повезет, и дней своими муками выглаживал дорогу убитому к небесному престолу Тэнгре. Они не видели ручейка крови, слабеющими толчками вытекавшего из шеи урусского стрелка – тот стоял к ним боком.

Уже с другого конца площади забегали в склады кешиктены, нашедшие другой, менее опасный путь, уже кричали они радостно при виде мешков с овсом и пшеницей, бочонков с солениями и копченых окороков, свисавших с потолочных балок, тянущихся от стены до стены. Уже успели они и подивиться – к чему бы урусам в продуктовые склады стаскивать кучи просмоленной пакли и прошлогодней соломы? – когда Васька, пав на колени, сгреб в ладони горящие угли костра и бросил их на жгут, добротно вымоченный в черной, вонючей жидкости, которую привез с собой из далеких земель в плотно запечатанном кувшине купец Рашид.

Жгут, протянутый до угла ближайшего склада и уходящий под нижний венец, вспыхнул тут же – и побежал по нему огонек, словно шустрый солнечный зайчик, вдруг подросший до взрослого русака.

Васька улыбнулся чему-то, видимому уже только ему, и медленно завалился на бок. Подлетевший всадник занес было шестопер – ошеломить уруса – и с досадой швырнул оружие обратно в кожаный чехол, пристегнутый к поясу. Умудренный воинским опытом кешиктен знал, что подобная счастливая улыбка может быть на этой земле лишь у мертвого, душа которого сейчас легко восходит по звездному пути, выполнив свое земное предназначение.

А потом он услышел рев. Громкий и страшный, заглушающий людские крики, полные невыносимой муки. Это ревело пламя, пожирающее городской склад.

В считаные мгновения огненный смерч охватил и второе здание склада. Ордынские воины выбегали из дверей, пытаясь стряхнуть с себя жадные языки пламени, падали на землю и катались по ней, воя от боли и бессильной ярости. Но вставали с земли немногие. Большинство осталось лежать в грязи черными кучами паленой плоти. И никто бы не смог разглядеть на искаженных предсмертной мукой лицах степняков даже подобия безмятежной улыбки…

Хуса был готов выть от досады. Кроме пары лыковых лаптей, берестяного косника, утыканного дешевыми бусами, да разрисованной углем тряпичной куклы в его мешке больше ничего не было. Пока он препирался с этим молодым выскочкой, да сожрут мангусы его печень и кишки, более удачливые растащили все ценное, что было в городе. И ради чего, спрашивается, шел он в этот поход? Какая девушка пойдет теперь за безухого и одноглазого урода с бесславным шрамом от плети через все лицо. И даже подумать страшно – от чьей плети! Как теперь показаться на людях с такой наградой от самого Субэдэ?

Оооо!!!

Только сейчас Хуса до конца осознал, в какую яму угодил копытом конь его судьбы. Так осознал, что прямо посреди улицы шлепнулся на кровавое пятно, что так и присохло к штанам намертво, и, обхватив руками голову, застонал, покачиваясь, словно одержимый духом безумия. Остекленевшие глаза бывшего кешиктена смотрели в одну точку.

На ворота.

На запертые урусские ворота.

Которые до сих пор почему-то никто не попытался взломать!

Вмиг прекратив стонать, Хуса вскочил на ноги. Он, участвовавший во взятии многих городов, знал, что это за ворота. Как и то, что за ними должно скрываться!

Детинец – крепость внутри крепости – всегда охраняли лучшие из лучших. И не только потому, что в той крепости находился княжеский терем. В детинце хранилась городская казна и дружинный арсенал с самым лучшим оружием. Не говоря уж о конюшнях с сытыми боевыми конями, каждый из которых на любом торжище стоил трех ордынских. Но лезть в детинец, не разбив ворот осадными орудиями, мог либо самоубийца, либо безумец. Потому и пробегали мимо кешиктены, до поры иша добычу попроще. Наверно, уже волокся через городские ворота наспех срубленный таран. И наверняка загодя потирали руки лучшие кебтеулы Непобедимого, готовясь ворваться в те ворота первыми.

Как бы не так!

Хуса разом смекнул, что коль урусская дружина полегла в поле вместе с воеводой, то кто ж тогда остался в детинце?

С опаской подойдя к воротам, он приложил к щели здоровое ухо.

Тишина.

Ни бряцания доспехов, ни отрывистых команд, ни топота сапог.

Ничего.

А с другой стороны ворот – только руку протяни – слава самого смелого воина, не побоявшегося первым ворваться в детинец с его несметными богатствами.

Хуса воровато огляделся. Улица была пустынной. Все убежали к складам, в которых, судя по слухам, против ожидания было навалом самого ценного – еды.

Поискав глазами, Хуса приметил пустой бочонок с выбитым днищем. Метнулся, подхватил, однако к воротам не побежал. Хоть и тихо за ними, а все ж опаска имелась напороться на хитро схороненную засаду. Потому он обежал тын кругом и, приметя на другой стороне близко к забору стоящую стену конюшни, осторожно перебрался через утыканный кольями ров и приставил свой бочонок к забору. Плюнув на ладони, Хуса подпрыгнул, уцепился за заостренные колья тына, подтянулся, кляня про себя урусов вместе с их крепостями, перевалил через тын и, изрядно разодрав халат об острия кольев, тяжело спрыгнул внутрь. И тут же схоронился за углом.

Вроде тихо.

Выглянув из-за угла конюшни, Хуса похвалил себя за предусмотрительность.

У ворот спиной к нему стояли двое.

Молодые парни, каждому зим по пятнадцать, но, несмотря на возраст, крепкие, приученные и доспех носить бесшумно, и меч держать правильно. Вломись в ворота вражья толпа, многих посекут, стоя по бокам проема, пока остальные отроки будут почти в упор метать стрелы и сулицы. Как раз для тех копьеметчиков прямо напротив ворот за специально установленным забором из кольев, способным прикрыть до пояса с десяток ратников, сложены джиды, снаряженные под завязку. Хуса смерил взглядом ширину плеч парней, охранявших ворота, – такой играючи в броске сулицу через доспех до лопатки вгонит.

Хороши были статью и выучкой молодые воины, да только уж слишком молоды. Те двое от ворот взгляда не отводили, а остальные – отсюда слышно – о чем-то громко спорили в гриднице.

«Не иначе решают, кому за старшего быть», – ощерился Хуса, осторожно, чтоб не звякнуть чем ненароком, таща из колчана сразу две бронебойные стрелы. Второй раз он не промахнется.

Хуса не промахнулся.

Тетива звякнула дважды вслед за двумя ударами сердца. Тяжелые наконечники вошли точно под левые лопатки витязей, охранявших ворота. Хуса ухмыльнулся, пряча лук в саадак и на всякий случай доставая из ножен меч. Это пусть богатуры в сказках вызывают друг дружку на честный бой, потрясая оружием. Если враг настолько глуп, что повернулся к тебе спиной, глуп будешь ты, если упустишь такой случай.

Переваливаясь на кривых ногах, больше привычных сжимать бока коня, чем ходить по земле, Хуса подбежал к забору, поднапрягшись, откинул тяжеленный засов и распахнул створки.

Он угадал. В трех десятках шагов кебтеулы, свободные от службы при свете дня, катили к воротам огромное бревно с косо затесанным концом. Хуса самодовольно осклабился щербатым ртом при виде красных от натуги удивленных лиц телохранителей Непобедимого. Интересно, сколько еще дней молотили бы они своей деревяшкой в ворота, толщиной мало уступающие городским?

Сзади послышался тихий свист.

Спина Хусы вмиг стала мокрой. Ухмылка сползла с лица бывшего кешиктена. Он медленно обернулся.

Позади него стоял отрок от силы зим двенадцати от роду. В руке у него был короткий дрот – боевую сулицу рука б еще не осилила.

– Нас не учили в спину бить, – словно оправдываясь, сказал отрок. И без замаха, от бедра метнул свое оружие.

Хуса хотел было отклониться в сторону, но его нога зацепилась за подол кольчуги убитого охранника ворот.

«Мази мало осталось…»

Острая боль, взорвавшаяся в левом глазу бывшего кешиктена, прервала недодуманную мысль. Да и стоило ли ее додумывать? Потому как вряд ли кто-то на свете сможет составить мазь, которая вылечит от наконечника дрота, пробившего глазницу и на вершок вышедшего из затылка…

Женщина говорила с женщиной. Мать изливала душу матери. И какая разница, что одна из них родила князя, а другая – Бога? Звуки боя, несущиеся со двора, были гораздо менее реальны, нежели теплая волна сочувствия и участия, что исходила от лика, нарисованного на простой доске.

«Ничего не бойся, – говорили глаза с иконы. – Совершенная любовь изгоняет страх, потому, что в страхе есть мучение. Боящийся несовершенен в любви».

…Где-то там, уголком сознания слышала княгиня, как под ударами трещала дверь внизу, как с грохотом упала она, как все ближе и ближе поднимался вверх по лестнице топот многих сапог, но это было уже совсем неважно.

– Да восстанет Бог, и расточатся враги Его, – шептали ее губы, – и да бегут от лица Его ненавидящие Его…

Младший сын великого темника Бурундая первым ворвался в горницу. Великой чести захватить в полон княгиню ненавистного Злого Города он не отдал бы никому.

Она стояла на коленях и молилась своей урусской богине, огромными скорбными глазами глядевшей на нее с гнутой доски, висевшей в углу. Справа от княгини в витом серебряном светце догорала лучина. А перед ней стоял раскрытый сундук, обитый железными полосами. Губы молодой женщины шевелились и еле слышный шепот донесся до ушей сына темника.

– …Как рассеивается дым, Ты рассей их; как тает воск от огня, так нечестивые да погибнут от лица Божия. А праведники да возвеселятся, да возрадуются пред Богом и восторжествуют в радости.

Сын темника остановился в проходе и замер, пораженный. Толпившиеся за его спиной кебтеулы не смели подтолкнуть в спину нерасторопного. Они лишь вытягивали шеи из-за его плеч, пытаясь рассмотреть, что же такого увидел в горнице молодой нойон? Никак красота урусской княгини поразила юное сердце?

Но сердце сына легендарного Бурундая сразила не женская красота. С суеверным ужасом смотрел сын темника, как из глаз чужой богини вытекают слезы, оставляя на нарисованных щеках влажные дорожки. Случается, что плачут на Руси иконы при виде безграничного человеческого горя…

Молодая женщина даже не посмотрела на незваных гостей. Она просто протянула руку к светцам, вынула из них березовую лучину и осторожно, словно боясь расплескать в ладони крохотный огонек, поднесла ее к горке черного порошка, чуть возвышающейся над краем сундука…