* * *
– Зашевелились, – буркнул Тюря, нахлобучивая поплотнее шапку, набитую прошлогодней соломой и обшитую для крепости бычьей кожей.
– Слышь, Тюря, – бросил ему усатый сотник, доставая стрелу из колчана. – Шел бы ты на проезжую башню. Здесь сейчас стрелки понадобятся, а ты со своим топором ни к селу ни к городу.
Тюря насупился.
– Зря дуешься, – сказал сотник. – Там наших двое всего. Мало ли что.
– Ладно, – недовольно пробурчал Тюря и побрел куда велели.
А на стенах закованные в латы дружинники в который уж раз за сегодня проверяли луки и самострелы. Перед битвой оно никогда не лишнее.
Внизу, под стенами, толпился бездоспешный люд, готовый по первому приказу метнуться туда, куда прикажут суровые княжьи воины – стрел поднести, раненого со стены снять, котлы с кипятком по всходам взнести, ежели враги на стены полезут – да мало ли что может понадобиться витязям, на которых в случае чего всегда первый удар приходится. А уж коли вражья сила все же на стены влезет да строй дружины прорвет – тут уж простой люд как раз со своими топорами да рогатинами подоспеет. Порой и без этого норовили на забрало влезть да подсобить хоть в чем, лишь бы не томиться внизу в ожидании.
Только гоняли мужиков со стен суровые гридни. Мягко, до поры просили не лезть под руку. Вон Тюрю тоже спровадили – правда, за каким-то лешим не с глаз подальше, а на самую главную башню, куда основной удар направлен. Тюря, он длинный, как жердь, и жилистый, будто из канатов плетенный. Самострел натягивать самое для него дело. Потому как порой и в четыре руки непросто совладать с усиленными железом луками, которые приладил ко многим самострелам узкоглазый купец. А Тюрина силища для такого дела может сгодиться. Крепок детинушка вырос. Жаль, что умишко детским остался.
Наконец, солнце выбралось из-за кромки леса. И тут же, будто проснувшись, зарокотали барабаны Орды. Напряглись спины дружинников на стенах, жала стрел нацелились в степь. Хотелось мужикам спросить снизу, что там да как? А нельзя. Время для разговоров кончилось…
Вновь из степи катился сплошной вал, нарастал топот копыт и душераздирающее визжание сотен всадников. И казалось, сейчас сомнет тот вал ряд заостренных кольев, перекатится через ров и захлестнет бревенчатые стены вместе с ниточкой его защитников…
Воевода надвинул на лицо железную маску-личину.
– Пр-р-р-иготовиться! – разнесся над стеной его приглушенный металлом рык.
Сзади скрипнул оттягиваемый назад рычаг камнемета, установленного на огромном деревянном колесе, ось которого была глубоко всажена в землю. Четверо дюжих мужиков, взявшись за рукояти, ввернутые в колесо, готовились повернуть гигантскую машину по первому приказу Ли, который стоял на стене, спрятав кисти рук в широкие рукава шелкового халата. Мужики косились на него подозрительно, но слушались – воевода приказал лично: все, что касаемо камнеметов да самострелов, отныне в ведении этого чжур… сразу и не выговоришь. Странный он, этот Ли, за версту чуется, что пришлый. Но дело свое знает. Вон как за Митяя они с Никиткой отомстили вражьей силе! Даст Бог, и мы лицом в грязь не ударим. Только вот что в ту здоровенную ложку камнемета сыплет из мешка кузнец Иван? Точно не камни. А что?..
Внезапно на стенах стало тихо. И степные барабаны замолкли – лишь копыта коней продолжали терзать землю…
– Видали уже вашу карусель, – прошептал Кузьма, приникая к самострелу. Стоящий рядом Тюря напрягся, сжимая потными ладонями рукоять топора. Эх, погнать бы дурачка бестолкового. Влез на башню как раз перед вражьей атакой, да не до него сейчас. Ох, как не до него…
И вдруг разом показалось защитникам крепости, будто на этот раз ордынские кони летят вперед сами, без понукания, намного быстрее того, что дала им природа, подгоняемые чем-то страшным, движущимся сзади. И приближался, приближался, приближался неотвратимый топот, разрывающий тишину…
– Уррр-урррагхх!!!
Сотни глоток выдохнули разом боевой клич степи – и вновь распался надвое конный вал, считанные сажени не докатившись до смертоносных кольев и выплюнув в воздух вместе с боевым кличем рой смертоносных стрел…
Лучники на стенах пригнулись без команды. А когда встали вновь…
Диковинное зрелище открылось им.
Ко рву напротив проезжей башни сам собой приближался гигантский щит, связанный из древесных стволов. Да не щит – мост! Настоящий мост, по которому так просто подвести таран, который во-он там, в отдалении уже вновь тащится по дороге.
Но каким образом сам собой прется ко рву тяжеленный щит, который и с десяток воинов не вдруг на себя взвалят. Не колдовство ли?
Не колдовство.
Шит взобрался на взгорок и стали видны под ним серые мохнатые ноги, бегущие со скоростью хорошего коня.
Воины выстрелили без команды, но щит уже нырнул вперед со взгорка, и стрелы воткнулись в дерево, не причинив вреда серым ногам.
– Уррраггх!!!
Новый ливень стрел обрушился на стены. Хошь не хошь – присядешь, коли не мечтаешь получить под шлем степной гостинец. А когда вновь высунулись, то и не сразу вспомнили воины, что луки у них в руках…
Мост грохнулся поперек рва. А на него вскочил здоровенный зверь. Человек не человек, лешак не лешак – чудо сказочное, волосатое и жуткое своей непонятностью, ловкостью и быстротой.
Сбросив с себя мост, чудовище вскочило на него, смахнуло лапой с верхнего, самого толстого бревна воткнувшиеся в него стрелы, ухватилось за тот конец, что потоньше, уперлось ногами, рыкнуло утробно…
Словно нитки лопнули прочные арканы – и в лапах зверя оказался вековой дуб, которым он не долго думая с размаху саданул в днище подъемного моста – единственной преграды, защищавшей городские ворота…
Проезжая башня содрогнулась, словно живое существо.
– Ох ты!!! – хором вскрикнули Кузьма и Егор, хватаясь один за тын, другой – за самострел, укрепленный на прочной кленовой станине. И Тюря, глядишь, удержался бы, когда б от вида дива дивного не открыл рот и незнамо зачем не вцепился, как черт в грешную душу, в длинную рукоять своего топора…
Тюре показалось, что дощатый пол ушел у него из-под ног. Он неловко кувырнулся вперед – и полетел, аки птица…
«Прими душу мою, Господи…» – успел подумать Тюря.
И, шмякнувшись на мягкое, скатился по широкой спине чудовища. И даже почти упал.
Его поймали за пояс.
«Как вшу отловила, – успел подумать Тюря. – Прими душу…»
А додумать молитву не успел.
Его глаза встретились с глазами чудовища…
Почти всю свою жизнь алмас провела в темной железной кибитке. Первое время ее кормили живыми сусликами и земляными зайцами, приучая убивать ради того, чтобы жить самой. Сначала она, привыкшая во дворце императора к нежным, сладким фруктам, чуть не умерла с голоду. Но жажда жизни оказалась сильнее. Когда она подросла, ее стали кормить жеребятами тарпана. Еще через некоторое время к ней в кибитку через люк в крыше сбросили раба.
В темноте трудно распознать, что за мясо ты ешь. Это оказалось более нежным и сладким, чем жесткая конина. Потом ей приходилось убивать людей и при свете дня. Сначала их было немного жаль – они напоминали ей тех безволосых существ, которые кормили ее и играли с ней в детстве. Но эти люди были другими. Они пытались причинить ей боль, бросая в нее острые палки. А еще все они пахли ужасом, как тот земляной заяц, которого первым бросили к ней в кибитку. Наставник говорил – любой, кто боится тебя, должен умереть…
Он думал, что сам не боится. Что если он внушает ужас другим людям и что если у него в руках Вместилище Смерти, то ему неведом страх.
Он ошибался. Любой человек боится чего-то. Наставник просто боялся меньше других…
От того, кого она сейчас держала за пояс, страхом не пахло. От него исходило что-то другое. Ранее неведомое, теплое, щемящее, из-за которого лапы алмас сами собой расслабились, потеряв железную твердость…
Алмас осторожно поставила на ноги своего пленника и почему-то отвела глаза в сторону…
– Господи, краса-то какая! – изумленно выдохнул Тюря.
Свободный от условностей этого мира ум Тюри с детской непосредственностью отмел и спутанные серые космы, и согнутую годами пленения спину, и перепачканный свернувшейся кровью рот… Не случайно в далеком Халогаланне воспевали скальды в своих сагах великий дар и великое проклятье богов и юродивых – видеть сердцем. Сейчас перед Тюрей стояло не лохматое чудовище, а прекрасная древняя валькирия…
– Они тебя заставили, да? – спросил Тюря, несмело дотрагиваясь до руки богини. – Били?
От этого прикосновения по телу алмас пробежала непонятная дрожь. Ее пальцы разжались, корявая дубина упала, со стуком прокатилась по бревнам и ухнула в ров…
Замерли защитники Козельска на стенах. Сама собой смешалась в кучу, замедлилась и остановилась кипчакская конная «карусель», качнулись книзу острия копий железных кешиктенов. Лишь Субэдэ по-прежнему бесстрастным оком смотрел на происходящее с вершины холма. Тяжелые мысли ворочались в его голове.
«Так вот что ты еще умеешь, горная воительница, сокрушающая крепости. Так вот что не смогли убить в тебе железная кибитка и живое мясо. Неужто правы сказители-улигерчи, что даже бог войны Сульдэ когда-то умел любить. Что уж говорить об алмас…»
– Пойдем к нам, – просто сказал Тюря. – Там тебя никто не обидит.
Трудно сказать, поняла ли его алмас. Внезапно в ее глазах мелькнул страх. Но за себя ли?
Глаза алмас видели лучше, чем глаза людей. Она бросила взгляд назад, на замерший конный вал – и дальше, на холм, туда, где человек в черном плаше доставал из его складок продолговатый предмет, одновременно отдавая приказ толстому барабанщику на белом верблюде.
Алмас осторожно провела ладонью по волосам стоящего рядом с ней существа, словно пробуя на ощупь, не привиделось ли ей оно? И тут же вновь ее лапы стали каменными. Но не страх и не ожидание боли влили силы в этот камень. Новое, неизведанное ранее чувство заставило алмас схватить Тюрю за пояс и за грудки и точным броском зашвырнуть его обратно на сторожевую площадку проезжей башни. Тюря и охнуть не успел, а уж понять что-то – тем более. Движения алмас были намного быстрее человеческих. Миг – и он камнем, выпущенным из пращи, взлетел вверх – и тут же, перелетев через тын, словно выдернутый из речки лещ, шлепнулся на брюхо, больно ударившись о деревянный настил.
– Ж-живой? – только и смог выдохнуть Кузьма.
– Живой… кажись, – простонал Тюря, хватая ртом воздух. От удара у него перебило дыхание. Но это не помешало ему на карачках метнуться к тыну и, свесившись, просипеть:
– К нам! К нам давай!!!
Алмас уже лезла по стене. Ей оставалось совсем немного…
Рокот барабанов настиг ее, когда до смотровой площадки оставалось не более сажени. И кто знает, что ее остановило – залп железных пуль, выпущенный из аркебузов пришедшими в себя Желтозубыми или же вырванный из четырехпалого когтистого кулака пучок тонких детских волос…
Их взгляды встретились вновь – русского воина и древней валькирии. Но ее взгляд уже не принадлежал этому миру…
На острые колья, воткнутые в дно крепостного рва, алмас упала уже мертвой…
– Бей!!! – выдохнул-проревел воевода, как и все, потрясенный увиденным.
Словно того и ждали десятки русских луков, зло прозвенев тетивами, и не руками, а сердцами стрелков посылая смерть в смешавшуюся толпу степняков…
– Таку девку загубили, нехристи! – бормотал Тюря сквозь слезы, голыми руками, без перчаток натягивая тетиву самострела и не замечая кровавых порезов на пальцах. – Вот я вам ужо, ироды! Вот я вам! Попомните Тюрю!
Сторожа переглянулись. Егор показал глазами на окровавленную тетиву и коротко кивнул старшему.
– Давай, парень, – сурово сказал Кузьма, отодвигаясь и суя в руки Тюре деревянное ложе. – Отомсти за любу свою.
– Я?!
Чтобы гридень, да еще сторож проезжей башни дозволил холопу коснуться самострела!..
– Ты! Ныне перед ворогом мы все русские люди, что за землю свою грудью встали. Слыхал, что воевода сказал? Бей, говорю!
Больше Тюря себя упрашивать не заставил. Смахнул рукавом слезу, приник к ложу, и хоть не стрелял из такого оружия отродясь – с отчаянной силой надавил на скобу.
Хлопнула тетива – и два всадника, пробитых одним болтом, покатились с коней. Сердцем – им не только видеть можно…
Со стены тоже прозвучала короткая команда, брошенная последним из чжурчженей. Гигантская ложка, влекомая туго скрученными жгутами, набрала скорость и жестко ударилась о балку-ограничитель. Словно рой злых шмелей прожужжал над головами русских воинов – и врезался в самую гущу кипчакских лучников.
Основная масса железных шипов размером с кулак, состоящих из четырех смотрящих в разные стороны жал, прошлась по головам всадников. Сила удара русского камнемета была такова, что заточенные жала насквозь пробивали и усиленные железными бляхами шлемы, сработанные из толстых буйволовых шкур, и многослойную кожаную броню всадников. А внизу, под стеной, вновь стонали натягиваемые жгуты Игнатового камнемета, и снова, и снова метали в ордынцев оперенную смерть русские луки и самострелы.
Кипчаки, визжа, попытались восстановить «карусель» – но куда там! Кони спотыкались о трупы, падали, топча и сминая всадников – даже если те успевали соскочить с падающего коня, их тут же сбивали с ног и затаптывали другие.
А в воздух уже взметнулся новый смертоносный рой…
– Отступление, – бросил Субэдэ барабанщику, поворачивая коня. Алмас стоила всех кипчаков вместе взятых. Но даже лишившись превосходного меча, сломавшегося в самый неподходящий момент, не стоит разбрасываться тем оружием, которое осталось. Кипчаки были мечом, по которому настоящий воин сожалеет недолго…
…Воевода вложил в колчан последнюю неизрасходованную стрелу и отстегнул от шлема металлическую защитную маску.
– Все, – устало сказал он. – Больше не сунутся. Все поле шипами усыпано.
– Это так, – кивнул стоящий неподалеку Ли. – Но это только сегодня. Ночью хашар соберет шипы, а завтра все начнется сначала.
– Кто соберет? – не понял воевода.
– Хашар. Так они называют пленных. Притом неважно кто это – воины, мирные жители, женщины, старики, дети. Это даже не боол – рабы, которые имеют хоть какую-то ценность. Хашар – это только мясо, которое стоит гораздо дешевле лошадиного. Ослушавшихся просто убивают на месте.
Воевода вперил в Ли тяжелый взгляд. В его глазах, посеченных красной паутиной от недосыпа и перенапряжения, было недоверие.
– Правду ли молвишь, купеи иноземный? Люди так не воюют.
Во взгляде последнего из чжурчженей не было ничего. В который раз уже мелькнуло в голове воеводы – а живой ли человек перед ним. Рука сама дернулась кверху – перекреститься, но остановилась на полпути и лишь легла на рукоять меча.
– Люди, может, и не воюют, – бесцветным голосом произнес Ли. – А ты уверен, воевода, что это люди, а не смертные демоны с куском мрака вместо души? Я – нет. Хорошо только, что у них мало хашара – это значит, что им самим уже не хватает еды. Они уже убили детей и самых слабых. Сейчас у них остались только взрослые и сильные пленники, которых они пошлют на штурм впереди своих воинов.
Воевода отрицательно покачал головой.
– В своих мы стрелять не станем.
– Мудро, – сказал Ли. – Но тогда твои воины скоро сами станут хашаром. Хотя нет. И тебя, и твоих воинов, а также их жен и детей ждет смерть – ведь вы посмели сопротивляться. Те, кто стал хашаром, не сопротивлялись.
– То их выбор.
Воевода поднял лицо к небу, придержав рукой шлем. Высоко-высоко, рядом с редкими облаками, раскинув крылья, парил степной орел. Воевода улыбнулся.
– Ишь, вернулся уже в родную сторонку. Тоже свой выбор сделал. Хоть сторонка-то вытоптана да выжжена.
Словно в подтверждение его слов со стороны леса пахнуло паленым. Воевода втянул носом воздух, нахмурился и вновь повернулся к Ли.
– Так вот, друже, – промолвил воевода сурово, – у нас тоже свой разум имеется. И свой выбор. Своих бить – то не по-нашему. Придумается что-нибудь.
– Это твой Путь, воин, – кивнул Ли. – Но учти – утром ордынцы снова пойдут на штурм и, возможно, попытаются поджечь город. Когда им надоедает топтаться у стен крепостей, они сметают эти стены.
– Пусть попробуют, – сказал Федор Савельевич. – До того не удалось им нас взять – глядишь, и в этот раз обломаются. Эх, жаль железа маловато. А то б наделать тех шипов, да поболе…
