* * *

В лесу было сыро.

Кое-где под вековыми дубами еще лежали сугробы, покрытые коркой подтаявшего и ночью вновь замерзшего снега. Верхушки высоченных деревьев сходились наверху, образуя плотным сплетением ветвей сплошную крышу, едва пропускавшую скудные лучи солнца. Потому в глубине чащобы даже в полдень всегда царил полумрак. Да и кто рискнул бы зайти туда, в самую глубину, где от недостатка света на корню мерла любая молодая поросль, и лишь толстенные деревья, за сотни лет обретшие мрачный, медленный разум, тянули узловатые руки к небу, а корни – в самую глубь земли, словно пытаясь достать корявыми щупальцами до самого ее сердца и высосать соки, необходимые для жизни мрачных исполинов.

Но там, внизу, в полумраке, у подножия лесных великанов, через гиблое, местами заболоченное место, дышащее смрадными испарениями, в которое не забредает и зверь лесной, двигалась согнутая человеческая фигура в черном одеянии.

Удивленно качнули ветвями вековые чудовища, привыкшие пить силу из всего живого. Бывало, что забредал сюда медведь-шатун, одуревший от бессонной зимы, и коли не успевал убежать, то после выползал из урмана обессиленный. А то и тихо умирал, не добравшись до кромки урочища, чтобы после еще и своей гниющей плотью напитать корни деревьев и хоть немного утолить извечный голод черного леса.

Сейчас же другие, невидимые глазом корни со всех сторон протянулись к незваному гостю. Коснулись одежды, медленно ощупывая, притронулись к теплой оболочке, окружающей все живое, – и вдруг отпрянули резко, будто обжегшись. Не теплой была та оболочка. Смертельным холодом веяло от фигуры. Лес вздохнул удивленно, с опаской. Случись ненароком, что умеет гость выпускать свои корни – еще вопрос, кто у кого выпьет жизненную силу.

– Не боись, – прошептала бабка Степанида, останавливаясь. – С добром я пришла.

Она закрыла глаза и представила себе корявого древнего деда с бородой из пожухлой травы, с сучковатыми ногами, покрытыми зеленым мхом, с зелеными глазами без зрачков, горящими в полумраке урмана, словно болотные огоньки. Так оно всегда проще, когда в понятный образ облекаешь существо из иного мира. Хотя случается, что образ становится устойчивым, особо когда его представляют таким много народу – и в этом мире он обретает плоть и силу, которой его наделяют люди.

Раньше больше верили в лесных да озерных духов – и силы в них было более, и чаще они являлись людям, и помогали порой в благодарность за веру, что давала им жизнь и в этом мире тоже. Ныне же другая вера проникла в сердца людские – и терять стали силу древние сущности.

Однако бабка Степанида верила крепко. Потому и пришла в чащу, чуждую всему живому. Потому и говорила сейчас с ней, как со старым знакомцем, страшным для чужих своей мрачной силой.

– Здравствуй, дедушка леший.

Бабка низко поклонилась, коснувшись кончиками пальцев прелого ковра жухлой прошлогодней листвы.

– Здраа-вссс-т-вуу-й, – прошелестело в ее голове.

– Беда у нас, дедушка, – сказала бабка. – Вороги напали.

Ее глаза были по-прежнему закрыты, но образ стал четче, налился красками. От него веяло мрачным дыханием леса, гибельной мощью, таящейся в его глубинах. Многие, ох, многие путники, накопившие в душе пакости грязными своими делами, гибли в чернолесье кто придавленный сухим деревом, кто разорванный незнамо откуда появившейся стаей волков, а кто и просто споткнувшись о корень, да приложившись переносицей о другой – лес впитывал темное, словно болото. Другое дело, что человек с чистым сердцем часто мог безбоязненно пройти по урочищу – от светлой его души отворачивалась темная сущность леса, а молодая поросль, еще не погрязшая в тяжкой многовековой мудрости, щедро делилась силой – бери, добрый человек, лес большой, не убудет…

Степанида ощутила, как насупился леший. Что ему беды человеческие? Раньше, когда почитали, может, и помог бы. И то не всем. А сейчас что? Закружить, заморочить, увести с тропы да умертвить, высосав жизнь до капли – вот и весь прок от мелких живых существ с суетным разумом и жизнью, чуть дольшей, чем у бабочки-однодневки. И что ему чьи-то вороги? У него один враг – человек, что вырубает леса, выжигает их под пашни и пакостит там, где ест, куда по грибы да ягоды ходит.

Леший повернулся спиной и размеренной поступью направился прочь.

– Одумайся, старый! – крикнула Степанида. И откуда силы достало на два мира прокричать? – Не будет Руси – и тебя не станет, и леса твоего. Все огнем Орда пожжет, в степь свою превратит. А степные демоны тебя на щепки сгрызут.

Остановился леший, отмяк спиной, повернулся. Полыхнули болотные глаза ярко, но без злобы. Никак, понял чего? Проникся болью человеческой букашки, что силы леса не боится?

– Ччч-ем сссумеюууу – помогууу, – прошелестело-прогудело в ветвях.

– И на том спасибо, – произнесла Степанида. – Там мужичок ненашенский, раскосый такой, на твоем пепелище покопаться хочет, что-то свое поискать. Пусти его, подсоби, чем сможешь. Он, кажись, тоже за Русь душой болеет.

Колыхнулось недовольство в зеленых глазищах – то ль попросила, то ль приказала? – но смолчал леший. Лишь прошелестел:

– Хорошшшшоо…

– Благодарствую.

Бабка открыла глаза и вновь поклонилась лесу. А когда разогнулась, почудилось, будто мелькнуло что-то зелено-бурое меж стволов.

Степанида улыбнулась про себя. Не так уж слаб леший, как хочет казаться. Сказками, притчами, преданиями еще долго будет жить на Руси древняя сила, которая – как очень хотелось верить – тоже не останется в стороне перед общей бедой.