* * *
Весенняя ярмарка – это всегда праздник, который тороватые торговые гости всегда стараются подгадать под начало масленицы. Чтоб веселье людское – через край, чтоб еды да медов – от пуза. Ну и чтоб подвыпивший покупатель был не шибко прижимист да на скалвы с локотками особо не пялился.
За ночь работный люд соорудил на торжище добротные прилавки с навесами на случай дождя, которые по окружности огораживали площадь. А на самой площади веселился народ.
На большом костре горело соломенное чучело Зимы, потрескивая и грозя завалиться прямо на подвыпивший народ. На соседних кострах жарили целых быков, насаженных на двухсаженные вертелы. Черный дым лез в ноздри, ел глаза. Торговые заморские гости украдкой морщили носы и прикрывали дерюгами дорогие ткани, пытаясь уберечь их от сажи. Такое оно, торговое ремесло – морщись не морщись в рукав, а покупателю улыбнись, потому как в щедрой земле русов барыш за день часто бывает такой, что в ином месте и за две седьмицы не заработаешь.
Опасаясь сверзиться с неслабой высоты по смазанному салом гладкому столбу, вкопанному вертикально в землю, осторожно карабкался мужик, жилистый, длинный и тощий, словно змей, время от времени бросая жадные взгляды на верхушку столба, к которой была привязана пара новых сапог.
– Давай-давай, Тюря, шевели костями, – подбадривали снизу. – Чай, пятки не казенные, не сотрешь.
– Пятки… ить… не казенные, – отбрехивался сверху Тюря, рассчитанными рывками перемещаясь к заветной цели. – А вот штаны… и то, что в них…
Народ снизу гоготал от души.
В центре площади был сооружен невысокий помост, на котором розовощекий заезжий скоморох пытался заставить плясать ручного медведя. Скоморох тщетно тренькал маленькими гуслями, порой поднося их к самому уху зверя, но мишка, видимо, был не в настроении и плясать не хотел. Он сидел на заднице и сосредоточенно жевал моченые яблоки, доставая их из корзины, ловко отобранной у разносчика. Разносчик, в сердцах грянув оземь потертую шапку, стоял в опасной близости от помоста и поливал медведя витиеватой бранью. Но тот, поглощенный трапезой, разносчика вниманием не удостаивал, чего нельзя было сказать о яблоках, что уменьшались с поразительной быстротой. Окружающий народ веселился отчаянно, бросая пострадавшему разносчику в шапку кому что не жалко, не подозревая, что спектакль подстроен.
Лучшие торговые места, те, что побольше и поближе к середине площади, были заняты наиболее уважаемыми и богатыми купцами, которые в такой день не брезговали самолично стать к прилавку. Прилавок купца Семена Васильевича был завален мехами отменной выделки, за которые где-нибудь в Царьграде насыпали бы серебра столько же, сколько они весят.
Но Козельск не Царьград. Здесь в почете было другое.
Народ толпился у соседнего прилавка, за коим стоял брат Семена Игнат. Сзади него недвижной статуей застыл чернокожий воин, который вообще от Игната ни на шаг не отходил, так и таскался за ним как привязанный. Диво само по себе, конечно, невиданное, но помимо черного человека привез Игнат из заморских стран и разные диковины. Как тут не поглазеть?
Были на прилавке крученые штуки, похожие на странной формы маленькие шлемы, внутри которых, если ухо приложить, было слышно море. Игнат сказал, что раньше в тех шлемах жили какие-то морские твари.
– Тьфу, – тихонько сплюнул себе под ноги Семен. – Бесовская дрянь.
Был желтый прозрачный камень, в котором застыл жирный пучеглазый комар. Была костяная фигурка странного животного с пятой ногой вместо носа, которая по словам Игната, должна приносить счастье. Будто не ясно, что счастье бывает, когда в церковь исправно ходишь и Богу молишься, а не ставишь дома в красный угол изображения черт-те кого. Эх! Глянешь иной раз – вроде б и родня сводный брат Игнатка – роднее некуда. И дело общее на двоих, и купчина знатный, и положиться можно на него, как на себя самого, что ныне вдвойне ценно, потому как всякий того и гляди обворовать-обжулить норовит. А иной раз как учудит – хоть стой, хоть падай! Как сейчас, например. Притащил в город деревянную ложку на подставке да две телеги ни пойми чего, дряни всякой на потеху смердам с холопами – и радуется. Чисто дитя малое!
– Чует мое сердце, доиграется Игнат, – проворчал Семен, качая головой. – Одиннадцать годов назад сожгли люди в Новгороде четверых волхвов, что смущали народ баснями да бесовскими бирюльками. Кабы и у нас чего не вышло…
Но больше всего толкались бабы возле малой вещицы размером с две ладони – рамки с деревянной ручкой, в которую была вделана пластина из неведомого металла, полированная до того, что можно было в ту пластину все прыщи на собственном носу рассмотреть. Ну, и картину вокруг носа тоже. Визг, писк, охи, ахи, прихорашиваний, будто в кадке с водой собственной ряхи ни разу не видели. А Игнату все как с гуся вода – хохочет вместе со всеми, мелкой пацанве леденцовых петушков задарма раздает. Конечно, где пацанва – там и довольные родители, что наперебой норовят отблагодарить веселого купца и купить у него что-нибудь.
– Семен Василич, глянь-ка, как хитро брат твой Игнат народ приваживает, – проговорил работник, расчесывающий горностаевую шкурку. – И черного своего сзади себя поставил – тоже диво торговле на пользу. Нам бы где такого найти.
– Не твоего ума дело, – буркнул Семен. – А то у меня глаз нету. Мех чеши давай! А то тебя дегтем намажу и позади поставлю. Только, боюсь, пугало получится, люди разбегутся.
Слева от Семена пристроился тот узкоглазый из страны… как ее? Поднебесная, что ль? Вот уж у кого товары так товары, ничего не скажешь! Мечи прямые, длина, как и у наших, да только уже вдвое и остры – кусок канчи на лезвие бросишь – распадается канча на две половинки. Кинжалы красоты необычайной, ткани цветные, легкие, как пух лебяжий. И опять же – мальцам развлечение. Круглые железные шары на рукояти, иссеченные продольно-поперечными линиями с воеводин кулак величиной. Тряхнешь – внутри грохот. Звук поганый, а мелюзге нравится. Сразу реветь перестают и ручонки к шарам тянут, дай, мол! Да только не всякий удержит – тяжеловата игрушка.
Далее шли прилавки других заморских гостей.
Горбоносый с братьями привезли высокие кувшины с вином – как только не расколотили по дороге? И сейчас у его прилавка стояла приличная очередь – дешево, всего за беличью шкурку наливал горбоносый полную сулею красненького. Мужики отходили, хлебали, пожимали плечами. Вроде и вкусно – а все ж не медовуха. Таким пока напьешься, никаких шкурок не хватит.
Тот, что в шапке из тряпок, уставил прилавок баночками с зельями и притираниями. Возле него тоже толклись бабы, но поменьше, чем у других гостей. Больше от любопытства – и чего это такое приволок иноземец? А еще на шапку таращились – виданное ли дело, чтобы мужик зеленые полотенца себе на голову намотал и при этом ходил с важным видом, будто боярин какой.
Однако, когда к прилавку подошла старуха Степанида, что живет на старой мельнице и лечит тех, кто рискнет по нужде не в церковь, а к ней в гости наведаться и которая – всем известно – накоротке знается с лешим, зеленошапный иноземец, перекинувшись с бабкой парой-тройкой слов, враз оживился, замахал руками и повел с ней разговор вроде по-русски, а вроде и нет – столько в том разговоре непонятных слов было.
– А о чем это они, дядька Степан? – рискнул снова вставить слово разговорчивый работник.
– Поди да спроси, – буркнул Степан. И добавил:
– Чернокнижник чернокнижника завсегда поймет. На костер бы обоих – самое было б милое дело.
Русичей тоже было немало. И свои, козельские – вон кузнец Иван мало не на два прилавка разложил свои мечи, кольчуги, панцири, косы, серпы да вилы, – и с других городов купцы приезжие. Кто оружие привез, кто, опять же, меха, а кто и просто не мудрствуя особо чугунками с горячими пирожками да пряниками прилавок уставил. И судя по тому, как расходился нехитрый товар, впору задуматься было, что выгодней – заморскими диковинами торговать или же пирогами с гусятиной.
Внезапно толпа замерла, повернув головы в одну сторону, потом нестройно зашумела и расступилась. Мужики разом скинули шапки.
– Княгиня… княгиня идет…
И правда. Вдоль торговых рядов в сопровождении десятка дружинников шла княгиня.
– Надо же, почитай, впервые за год из терема вышла, – громким шепотом сказала какая-то баба. – Может, попустило горюшко-то?..
– Молчи, дурища! – шикнул на нее стоящий рядом муж, чувствительно пихая супругу локтем в бок. – Не приведи Господь, услышит.
Княгиня медленно плыла мимо прилавков, ни на чем не останавливая рассеянного взгляда. Сбоку, готовясь в случае чего поддержать вдову, шла ее престарелая няня. На руках у княгини лежал спеленутый сверток, из которого вполне осмысленно смотрели на мир большие карие глаза – такие же, как и у княгини.
Но, видимо, блеск и роскошь товаров мало трогали молодую вдову. Потворствуя уговорам няньки, вышла она наконец прогуляться – а надо ли? Не лучше ли было остаться в тереме перед иконами, с которыми вот уже который месяц вела беседы молодая женщина – и, казалось, порой получала ответы. Но не было ответа на главный вопрос – за что?..
– За грехи наши, матушка, Господь испытания посылает, – неизменно отвечала нянька, когда вопрос касался и ее ушей. – А запирать себя в тереме не след. Не ради себя – ради князя надобно выходить на свет, воздухом свежим дохнуть, чтоб не закисла в малом возрасте кровь молодецкая.
Послушалась. Вышла. Люди вокруг… Кланяются… Лица, лица, лица… А того, родного, нет… И не будет более…
На глаза княгини вновь навернулись было слезы, но тут сбоку, совсем рядом что-то громыхнуло. Княгиня вздрогнула всем телом и чуть не выронила ребенка. Бдительная нянька подхватила вдову под локти.
– Да что ж ты делаешь, басурман ты эдакий, – зашипела она.
И осеклась.
Ребенок выпрастал ручонки из пеленок и, радостно смеясь, тянул их к странной круглой игрушке, которую держал в руках желтолицый, узкоглазый человек за прилавком.
Человек улыбнулся и, тряхнув железным шаром еще раз, протянул ребенку игрушку. Княгиня сперва отшатнулась было от странного человека, копья дружины качнулись в сторону торгового гостя, но, повинуясь внезапному порыву, шагнула вдруг вперед и протянула сверток. Гость вложил шар в ладошки младенца и, увидя, как тот вцепился в игрушку, кивнул:
– Хороший воин будет, – сказал он со странным шипящим акцентом. – Сильный. Если погремушку в руках сам крепко держит, ланъабан, когда вырастет, тоже не уронит.
Княгиня беспомощно обернулась. Старший десятка шагнул вперед и протянул гостю гривну – немалая цена за детскую забаву. Но гость отчаянно замотал головой.
– Нет. Не возьму. Подарок.
– Бери, – десятник сурово сдвинул брови. – Княгиня жалует от щедрот.
– Нет, – заупрямился гость. – Это не княгине. Это ее сыну.
Петровна удивленно отметила, как вдруг порозовели щеки молодой вдовы. Что-то появилось в ее глазах, как-то по-другому взглянула она на заморского гостя, после чего передала ребенка няньке и, решительно скинув с шеи воротник из шкурок соболя, пихнула в спину десятника – отойди, мол!
Тот изумленно повиновался. А княгиня уже протягивала купцу воротник, который стоил всей его лавки с товарами да еще и двух соседних в придачу.
– Бери. Это от меня ответный подарок.
Гость из неведомой Поднебесной страны внимательно взглянул в глаза молодой женщины и покачал головой.
– Не могу. Слишком дорогой подарок.
– Для меня самый бесценный дар – это когда улыбается мой ребенок, – медленно проговорила княгиня. – Больше у меня ничего не осталось на этом свете. Сегодня ты сделал мне такой подарок. Так что возьми.
Последние слова прозвучали почти просительно, с ноткой мольбы. Гость протянул руки и принял дорогой подарок, словно святыню.
Нянька покачала головой.
– Ох, и страшен басурман, – прошептала. – Погремушку подарил, поди ж ты…
Княгиня повернулась и пошла прочь. Следом за ней живым железным щитом двинулись дружинники. Народ недолго смотрел вслед, а после так же недолго завидовал удачливому торговцу – бывает, кому-то везет больше, кому-то меньше…
Со столба съехал задом в подстеленную солому Тюря, зажав в зубах голенища вожделенных сапог.
– Ды… стал! – выдохнул он счастливо. Потом, с трудом разведя сплетенные вокруг столба руки, вытащил изо рта сапоги и, подобрав слюни радости, заорал дурным голосом на всю ярмарку:
– Достааааал!!!!!
Между тем медведь на помосте доел яблоки из корзины и угрожающе зарычал – мол, давайте еще!
– А вот это видел? – участливо спросил скоморох, показывая медведю фигу.
Фига мишке не понравилась. Он заворчал и попытался встать на задние лапы, однако немилосердный рывок цепи, приклепанной к кольцу в носу зверя, заставил того утихомириться. Скоморох намотал цепь на руку и заорал:
– А вот так баба пьяного мужика домой ведет!
И под улюлюканье толпы ретировался с помоста от греха подальше вместе с понурым медведем.
На помост взбежал другой скоморох, местный, в шапке с бубенцами. Следом за ним, крякнув, влез тот самый детина, что, по словам Игната, своей дубиной ловко ошеломил ливонского рыцаря.
Смешно тряся головой, так, что бубенцы залились разноголосым, переливчатым звоном, скоморох обежал вокруг Митяя, разглядывая его, словно впервые увидел, потом восхищенно похлопал по необъятной ручище богатыря и, повернувшись к толпе, закричал неожиданно зычно:
– Ой вы, гой еси, люди добрые,
Горожане, сельчане, купцы заморские,
Нынче вот скоморохи скромные
Да забаву вам приготовили
Нешутейную да сурьёзную.
Бой жестокий с кровавой юшкою,
Что юродивым, старым да немошным,
А еще молодым красным девицам
Лишь в один глаз смотреть разрешается.
Бой великого воя-витязя,
Что могуч аки дикий тур
И свиреп аки вепрь лесной…
Кто-то из толпы, замаявшись слушать столь длинное предисловие, крикнул:
– Слышь, Васька, кончай трепаться. Давай начинай.
Скоморох осекся было, но ненадолго. Подойдя к краю помоста, он приложил ладонь к бровям козырьком и принялся всматриваться в толпу, отыскивая нетерпеливого зрителя.
Девки хихикали, пряча глаза, – несмотря на дурацкий колпак, скоморох был парнем видным.
Не отыскав смутьяна, Васька взвыл утробным голосом:
– А людей, что кричат да сетуют,
Мы обложим словами срамными
С головы да до самых валенок,
Но попозже, когда их выследим…
– Эх, – вздохнул какой-то дед. – С таким голосиной в церкви на клиросе петь, а не народ смущать бесовскими игрищами.
– А чо ж ты, старый, тогда на те игрища приперся? – громогласно отозвалась какая-то дородная бабка. – Лежал бы на печи, старый охальник, или в церкви грехи замаливал.
– Каки таки грехи, курица ты эдакая? – взъярился дед.
– Ага!
Бабка воткнула руки в боки и повернулась к деду всей мощью дородного тела.
– Каки таки грехи?! А то забыл, пень старый, как зим с тридцать назад ко мне под юбку все залезть пытался?
– И залез? – живо поинтересовались из толпы.
– А те какое дело? – хором воскликнули дед с бабкой.
Притихшей было толпе стало не до скомороха. Многоголосый хохот заглушил его трубный голос. Даже подъехавший на коне хмурый воевода – и тот улыбнулся в усы.
Между тем Митяй, похоже, заскучал торчать столбом на помосте. Отодвинув скомороха, он шагнул вперед, набрал в грудь воздуха и мощно гикнул, так, что одновременно дернулись от неожиданности привязанные к прилавкам кони, чуть не повалив торговые ряды.
Народ разом замолчал. Скоморох, покосившись на Митяя и прочистив уши, вновь заорал на всю площадь.
– Ой вы, гой еси, люди добрые,
Бояре, огнищане да княжьи мужи,
Купцы, смерды, холопы да пришлый люд.
Есть кто смелый против детинушки,
Что сквозь пламя прошел играючи,
Через реки хаживал бурные
И в земле далекой, неведомой,
Вражьей силы побил немерено?
Выходи-ка на честный кровавый бой,
Покажи перед красными девками
Свою силушку молодецкую.
Из-за пояса скоморох достал серебряный брусок и, попробовав на зуб, продемонстрировал народу. После чего добавил:
– Добрым людям потеха знатная,
А победителю – гривна серебряна.
Однако силушку молодецкую народ показывать не спешил. Хоть и за серебряну гривну. Уж больно здоров был «детинушка», несмотря на намечающееся брюшко. Даже воевода, которого не всякий конь на себе носить мог, прищурился, прикинул ширину Митяевых плеч, опустил взгляд на его кулаки и уважительно покачал головой.
Игнат смерил взглядом Митяя с головы до ног, прикинул что-то и, обернувшись, бросил чернокожему воину:
– А что, Кудо, не желаешь размяться?
На лице воина, словно вырезанном из черного камня, не отразилось ничего. Он молча прислонил к прилавку копье и щит, после чего скинул с плеч потертый плащ и стянул с себя ордынский доспех, который доспехом оказался лишь спереди – сзади многослойная кожаная броня держалась на груди за счет двух широких ремней, сшитых вперехлест. Сапоги легли рядом с доспехом. На воине осталась лишь шелковая ордынская рубаха и плотные, широкие штаны.
Легкой танцующей походкой Кудо направился к помосту. Народ расступился, провожая взглядами черного воина. Тюря перестал пихать в новую обувку солому – большой больно оказалась даже для него, – отлепился от столба, у которого сидел, прислонившись спиной, и привстал на носки, чтобы лучше рассмотреть невиданного бойца.
– Ишь ты, – ткнул он локтем стоящего рядом кузнеца Ивана. – Глянь, рубаха-то у него какая знатная.
– Знатная, – согласился Иван. – Вот ордынца в степи поймаешь, глотку ему перережешь – и у тебя такая же будет.
– Да ладно! – удивился Тюря. – Нешто у всех ордынцев такие рубахи?
– У всех, – кивнул Иван. – Ихний царь Чингис, когда живой был, всему войску приказал такие рубахи носить.
– Чтоб девки заглядывались?
– Дурень, – усмехнулся Иван. – В такой рубахе вша не заводится. И ежели стрела доспех пробьет, то материя вместе со стрелой в рану входит. Наконечник вытащить – плевое дело. Только за рубаху потянуть.
– Надо ж!
Глаза Тюри загорелись.
– Так что, Тюря, лови ордынца – и все девки твои. Тот парень, похоже, себе одного точно отловил.
– А доспех у него отчего только спереди? – не унимался Тюря. – Сзади был сильно побит, срезали да перехватили чем придется, лишь бы держался?
– Не думаю, – покачал головой кузнец. – Слыхал я, что некоторые воины так переделывают свою сброю, чтобы все знали, что они никогда не покажут спину врагу.
– Ишь ты! – восхитился Тюря, вновь принимаясь за сапог. Мордобитие – дело, конечно, занятное, но сапоги важнее. Засмотришься – еще упрут в толчее.
Между тем Кудо уже взлетел на помост. Именно взлетел – лишь коснулся рукою досок, а ноги толкнули тело вверх.
Толпа ахнула.
– Н-да, – рассудительно протянул Иван. – Чую я, непросто нашему парню будет его свалить. Знатный воин.
– Дык Митяй супротив него что кабан против ласки, – подал снизу голос Тюря. Солома кончалась, а в сапоге было еще полно места.
– То-то и оно, – задумчиво протянул Иван…
Между тем бой начался. Скоморох ударил в бубен, провозглашая начало поединка, и бойцы двинулись навстречу друг другу.
Митяй – по всему видать – был парнем решительным и долго канителиться не любил. Поскольку противник по сравнению с ним и вправду выглядел бойцом невзрачным, хоть и жилистым, хорониться он особо не стал и, шагнув вперед, махнул кулаком, как давеча своей дубиной, – наотмашь. Аж воздух загудел.
Однако чернокожий воин оказался проворнее ливонского рыцаря. Мягко присев, Кудо пропустил кулак Митяя над головой, после чего выпрыгнул с места и своим кулаком метко ткнул Митяя в подбородок.
Гигант покачнулся, но устоял. Толпа затаила дыхание. Митяй помотал головой, словно буйвол, с разбегу напоровшийся на сосну, после чего согнул руки в локтях и принялся теснить ловкого бойца к краю помоста.
– Кто с помоста сверзится – тот проиграл, – громогласно напомнил зрителям скоморох.
Но Кудо так быстро сдаваться не собирался. Сделав ложный выпад вправо, он прыгнул в противоположную сторону, по пути чувствительно заехав локтем Митяю по ребрам. Если бы это был настоящий бой и в руке Кудо был зажат обратным хватом короткий меч или кинжал, между сочленением доспеха противника вошел бы не локоть, а узкий клинок. Но доспеха не было, как не было и клинка, однако удар на короткий миг сбил противнику дыхание.
Митяй продышался и начал свирепеть. Его широкое лицо пошло пятнами, ноздри трепетали, как у рассерженного быка. Но, будучи достаточно опытным бойцом, несмотря на нахлынувшую ярость, теперь он вел бой расчетливо, экономя силы и не тратя их на широкие и в основном бесполезные замахи. Пара коротких тычков рассекла воздух вхолостую, однако третьим ударом Митяй настиг юркую цель.
Удар пришелся в грудь. Кудо приподняло над помостом и отбросило на пару саженей назад. Другой бы после такого удара отлеживался седьмицу – ан нет. Как ни в чем не бывало, чернокожий воин поднялся и вновь двинулся вдоль помоста.
– Железный он, что ли? – удивленно прошептал Тюря.
Однако через некоторое время толпа заскучала. Бойцы, учтя предыдущий опыт, кружили друг против друга, пытаясь достать противника редкими, но хорошо рассчитанными ударами. Слишком хорошо рассчитанными. Как известно, когда много и долго думаешь над чем-то, толку обычно немного.
Скоморох сначала смотрел на бой стоя, потом сел на углу помоста, свесив ноги и болтая ими в воздухе. Потом, устав, снова вскочил на ноги и стал прыгать, передразнивая бойцов. Наконец, и ему и зрителям все это порядком надоело.
– Эдак они до лета скакать будут, – проворчал кто-то в толпе. Скоморох, похоже, те слова услышал, подхватил бубен, ударил в него и заорал:
– Хорош топтаться, сердешные! Бой окончен. Нет победителя.
– Как это нет? – оскорбился Митяй. – Так я ж его…
– Ты – его, а он – тебя, получается ничья, – отозвался скоморох Васька. – Иди, иди отсель, детинушка, тебя свалить – это наковальню надо у кузнеца одолжить, и с утра до вечера той наковальней тебя охаживать. Дай другим бойцам кулаками помахать – потешиться.
Митяй насупился, повернулся спиной и пошел прочь. Кудо, не утруждая себя разборками, уже стоял за спиной купца Игната в своем кожаном доспехе – и когда успел надеть?
Скоморох снова скакал по помосту, завлекая народ серебряной гривной и покрикивая:
– Гей, народ козельский, кто следующий?
Семен, бросив взгляд в сторону Игната, усмехнулся криво и сбросил с плеч на руки работника медвежью шубу.
– Пойду-ка и я разомну косточки, – громко сказал он. – Авось на бедность чуток денег заработаю.
Народ шутку воспринял благожелательными смешками. Купец Семен славился в Козельске не только своим богатством, но и сноровкой в кулачном бою. К слову сказать, не было еще случая, чтобы Семен проиграл кому-либо в ярмарочном поединке. Однако охотники помериться силами находились всегда – и всегда уходили ни с чем. Если уходили. Бывало, что смельчаков уносили. Кулачный бой на Руси – забава жестокая…
Семен легко запрыгнул на помост и развел руки в стороны, разминая плечи.
– Ну что, люди добрые, позабавимся? – крикнул он. – Побьет сегодня кто-нить купца али снова не получится?
– А ежели вдруг получится? – крикнул кто-то из толпы.
Семен хмыкнул.
– А ежели получится, тому сверх скоморошьей гривны еще две своих положу.
Толпа зашевелилась – кто-то напористо протискивался к помосту.
– Ишь, как старается, – негромко сказал скоморох.
Семен пожал плечами.
– Знамо дело – три гривны деньги немалые.
Скоморох присмотрелся.
– Так это же…
Из толпы вывалился Никита и решительно полез на помост.
Семен выпучил глаза.
– Ты???
– Я, брат! – сказал Никита, играя желваками.
– Не буду я с тобой биться, – сказал Семен. – Еще зашибу ненароком – люди скажут, меньшого брата убил.
Никита засмеялся. Но не было в том смехе веселья.
– А что люди скажут, – громко сказал он, отсмеявшись, – когда узнают, что ты у меньшого брата невесту увел и силком за себя замуж брать собираешься супротив ее воли. Об том ты не подумал?
В толпе начали шептаться. Глаза Семена медленно стали наливаться кровью.
– Ладно, щенок, пожалеешь, – прошипел он сквозь зубы. – Убить не убью, но покалечу. Чтоб впредь неповадно было за чужими невестами бегать.
– А я тебя, ежели чего, и калекой достану, – тихо сказал Никита, сжимая кулаки. – Только ты не хвались, братец, идучи на рать, а похваляйся, коли верх возьмешь.
Глаза Семена стали пустыми и холодными. Похоже, ему удалось совладать с собой. Злость – плохое подспорье хорошему бойцу.
– Возьму, не сумлевайся, – сказал он, становясь в боевую стойку. – А три гривны бабке Степаниде отдам, пусть тебя дурня опосля выхаживает.
Никита прищурился, словно охотник, выискивающий место, куда всадить стрелу.
– Гривны свои себе оставь, – процедил он сквозь зубы. – Может, у чертей в аду себе местечко потеплее прикупишь.
Хоть и был Семен бойцом опытным да бывалым, но всякому хладнокровию предел бывает. Взревев, он бросился на брата. Но тот, как давеча Кудо, увернулся ловко и со всей дури звезданул брата наотмашь кулаком, будто нож всаживал. Кулак ударил в нос, кровь хлестанула ручьем.
Семен издал какой-то утробный звук, мотнул головой и, не обращая внимания на кровь, ринулся вперед, расставив ручищи. Уже не драться, а поймать, сдавить, задушить, втереть в струганые доски помоста.
Отступать было некуда. Никита попятился.
– Поберегись! Край! – крикнули из толпы. Никита отпрянул от края помоста – и угодил в расставленные лапы. В лицо изо рта Семена ударило чесночным духом и сладковатым запахом крови. Потом живой капкан захлопнулся. Страшно сдавило ребра.
– П-попался… змееныш… – выдохнул Семен.
Жуткая, заляпанная кровищей борода придвинулась к лицу Никиты. Он попытался вздохнуть – не получилось. Тогда он с усилием вытолкнул из груди остатки воздуха и плюнул в глаза брата.
Кривая ухмылка исказила лицо Семена. Он лишь сдавил сильнее руки, сморгнул слюну и ближе придвинул лицо, внимательно глядя в глаза Никиты и наблюдая, как гаснет в этих глазах жизнь.
Тягаться с Семеном и вправду было бессмысленно. Никита понял: еще немного – и всё. Эта борода в уже подсохших на ветру кровавых сосульках и эта ухмылка поверх нее – последнее, что он видит в жизни.
Образ Насти возник перед глазами.
– Хххрррр… ен тебе!!! – вытолкнул из себя Никита и, откуда силы взялись, со всей мочи ударил лбом в эту самую омерзительную ухмылку.
Кровь хлынула у обоих. У Семена изо рта, а у Никиты – из широкой ссадины на лбу. Семен икнул, недоуменно хлопнул глазами и чуть ослабил хватку, но этого хватило Никите, чтобы щукой выскользнуть из смертельных объятий.
Они стояли друг против друга, пошатываясь и сглатывая кровь. Толпа затаила дыхание.
– Будя! – прогремел над людскими головами голос воеводы. – Люди на забаву пришли смотреть, а не на смертоубийство.
Но братья его не слышали. Сейчас во всем мире было только два человека – и для каждого из них это было слишком много.
Семен сделал шаг вперед.
– Разнять!
Приказ воеводы прозвучал резко и отрывисто, будто плетью хлестнули. Несколько мужиков ринулись на помост и, схватив братьев за руки, оттащили их друг от друга. Семен, не отрывая от брата налитых кровью глаз, все порывался броситься в драку. Впрочем, младший тоже дергался, но слабее – все ж помял его родственничек изрядно.
– Окатить обоих водой, – приказал воевода, – а потом…
Что делать потом с братьями-врагами, так и осталось неизвестным.
С другого конца площади раздался крик:
– Беда!!!
И было что-то в этом крике такое, чего не услышишь в вопле подвыпившего мужика, упавшего в стылую лужу, или торговца, обворованного залетным ярмарочным воришкой.
Тишина повисла над площадью. Даже Семен с Никитой перестали трепыхаться в руках мужиков.
А через площадь на взмыленных конях скакали два всадника. Один в кольчуге, шлеме и при мече, у другого руки связаны сзади и сам он накрепко примотан ремнями к седлу, а ноги – к стременам, которые для надежности были стянуты под брюхом коня.
– Тимоха? – удивленно произнес воевода. – Ты пошто коня-то…
Тимоха круто осадил скакуна и едва успел спрыгнуть. Белая пена на губах животного окрасилась кровью, ноги подломились, и конь, тяжело рухнув на землю, завалился на бок и забился в агонии.
Тимоха одним движением выдернул меч и кольнул коня в сердце. Тот дернулся в последний раз – и затих.
Второй конь оказался крепче собрата. Он лишь поводил боками и тяжело дышал, кося глазом на привязанного у него на спине седока.
– Беда, воевода! – хрипло выдохнул витязь, пряча меч в ножны. – Орда!
Охнул кто-то в передних рядах. «Орда! Орда!» – разнеслось по толпе и покатилось по торговым рядам, словно круги по воде от брошенного камня.
– Далече? – быстро спросил воевода.
– Три дня пути. Мы скакали почитай без остановки день и ночь. Орде же с обозами как раз еще три дня пути до Козельска.
– Так… Откель знаешь, что Орда, а не разбойный разъезд?
Скрипнули звенья окольчуженных руковиц витязя, словно душил он кого-то невидимого.
– У ихнего главного на поясе бронзовая пайцза, знак сотника, – сказал он. – Ты сам знаешь, воевода – это отряд лазутчиков, который Орда высылает вперед, когда идет в набег.
– Или с набега, – произнес воевода, хмуря брови, меж которых пролегла глубокая складка, словно разом состарился Федор Савельевич на десяток лет. Его взгляд зацепился за Степана, привязанного к седлу. – Ты пошто родного дядьку, как барана, связал?
– Они его семью истребили и дом сожгли, – ответил Тимоха. – А он, кажись, умом повредился. Все рвался с голыми руками на ордынцев кинуться.
Воевода кивнул.
– Ясно. Спасибо тебе, воин, за весть. Хоть и недобрая она, а все равно спасибо. За подвиг твой, за то, что упредил город. И за то, что родича спас. Хотя – кто знает… Может, ежели бы он с семьей погиб, для него ж лучше б было…
Степан медленно поднял голову. В его растрескавшихся красными прожилками глазах проскользнуло что-то осмысленное.
– Не лучше, воевода, – прохрипел он. – Лучше ты мне меч дай, когда в битву пойдешь. А я хоть одного басурмана поганого с собой заберу. Все не зазря помру. Вот так оно всяко лучше будет.
Воевода кивнул.
– Добро. Отвяжите страдальца, – бросил он дружинникам, которые тут же кинулись выполнять приказ.
Воевода повернулся к толпе, которая волновалась и шумела, словно море в великую бурю, вот-вот готовое выплеснуть на берег девятый вал, сметающий все на своем пути. Что такое безумие толпы, которая мечется в отчаянии, уничтожая самое себя, воевода знал хорошо. Видел однажды, когда мечущиеся в панике союзные половецкие полки смяли и разбросали по полю строй русичей, ставших легкой добычей для конных ордынских лучников, а после – для таранного, сметающего удара тяжелой, закованной в броню кавалерии. А ведь наша сила тогда была едва не вчетверо больше…
– Слушай меня, люд козельский! – во всю силу легких вскричал воевода.
Его трубный глас разлетелся над толпой, словно переменившийся ветер, гасящий неистовую силу шторма.
– Слушай меня!!!
Толпа притихла.
– Невеселая у нас нынче вышла ярмарка, – продолжал воевода. – В трех днях пути от нас Орда. И Козельск у нее на дороге…
Толпа зашевелилась, заворчала, забубнила многоголосо.
– А, может, она мимо прокатится? – крикнул кто-то. – Даров хану ихнему пошлем…
Воевода отрицательно покачал головой.
– Чтоб хан укрепленный град у себя в тылу оставил? А ну как мы сзади да по обозам ударим? И свернуть им некуда – тракт один, а вокруг грязища-распутица… Да и не сворачивает никогда с дороги степная Орда, а выжигает и выжирает все на пути, словно стая саранчовая.
Воевода задумался, глядя в растерянные лица людей. Не толпа это. Люди. Простые люди со своими радостями, заботами, бедами… Но что их беды против одной, общей на всех, что свалилась на головы ожидаемая давно, но с извечным русским «авось пронесет, прокатится мимо, минует, как сотни других городов».
Не минула беда Козельска. Как и сотни тех, других городов, что были сожжены, стерты с лица земли, словно их и не было вовсе. Даже памяти о них не осталось. Потому, как не осталось тех, кто бы помнил…
Воевода поднял голову. Конь под ним, словно почуяв важность мгновения, замер как вкопанный.
– Я вам вот что скажу, люди, – произнес воевода. На этот раз негромко. Но услышали все. Тишина стояла гробовая, словно не было никого вокруг – только чирикала где-то птаха, приветствуя приход ранней весны. – Вижу я два пути. Первый таков. Нынче же мы со всем скарбом снимаемся с места, бросаем город и уходим куда глаза глядят.
Воевода выдержал паузу, обвел глазами толпу и просто сказал:
– И второй путь имеется – закрываем ворота и бьемся с Ордой, покуда все здесь не поляжем.
– А ну-ка пусти! – раздалось с помоста. – Пусти, говорю, слово хочу молвить!
Семен Васильевич рванулся из рук мужиков. Да они уже и не старались удержать – весть словно дубиной по затылку жахнула, не до мелких свар как-то сразу стало.
Семен утер рукавом юшку с лица и шагнул к краю помоста. Жутко смотрелся он сейчас с лицом, измазанным кровью, с всклокоченной бородой и горящими ненавистью глазами.
– Есть и третий путь, воевода, – сказал Семен. – Сделать как люди говорят. Поднести дары ордынскому хану да и сдаться ему на милость. Авось беда и минует.
В тишине, повисшей после произнесенного, послышался тихий, равномерный звук шагов. Толпа расступилась, пропуская отца Серафима.
– Не минует, Семен, – спокойно произнес священник, подойдя к помосту. – Орда – беда неминучая. Кочевники слова не держат, ежели дадено оно не кочевнику. Наобещают, а сдашься, захотят – зарежут, захотят – продадут, как скот купцам иноземным. А коли ни то, ни другое – так до конца дней своих в невольниках у ордынцев ходить будешь.
Серафим взошел на помост, сказал тихо:
– Слазь, Семен, не смущай народ. Сходи личину умой да меч подыщи себе понадежней – прошло время кулаками махать.
Семен скрипнул зубами, но перечить не осмелился. Не произнеся более ни слова, он соскочил с помоста и нырнул в толпу. Священник кивнул Федору Савельевичу.
– Хорошо ты сказал, воевода, но не два пути у нас, а один. Нет нынче иных путей, кроме битвы, – сказал громко, не только для воеводы – и для остальных тоже. – Куда идти-то? Впереди Орда, позади – Дикое поле, их дом родной, куда они сейчас после набега возвращаются. Велика Русь – а отступать нам отсюда некуда. Только и осталось, что биться насмерть, и, ежели потребуется, голову свою сложить на земле пращуров наших. Ибо сказано в писании: мститель за кровь сам может умертвить убийцу, лишь только встретит его… Потому не будет греха на нас, как и на любом, кто бьется насмерть с врагами за свое Отечество.
Тихий бабий плач послышался в толпе, но тут же потонул в одобрительном гудении.
– Благослови… Благослови на правое дело, отче, – слышалось все явственнее.
Воевода поднял руку. Гул толпы мало-помалу стал затихать.
– Благословишь ли ты нас, отец Серафим, на ратный труд за обиду сего времени, за Землю Русскую, за единоверцев наших, от руки ордынцев погибших безвременно?
Мощный голос воеводы плыл над безмолвной площадью и вдруг все услышали, как в тон Воеводиной речи словно сам собой тихо загудел вечевой колокол, будто сопровождая человеческую речь тихой, печальной песней.
Отец Серафим прислушался. Пораженная толпа затаила дыхание. Изумленные мужики стаскивали с голов шапки, бабы крестились. Странный звук продолжался еще мгновение – и угас, словно растворился в небесной синеве…
– Знак… – прошептал отец Серафим.
– Знак… – прошелестело в толпе. Священник размашисто осенил толпу крестным знамением.
– Господь с нами, детушки! Коли судьба нам победить – победим с честью! Ну, а коль доля наша за Русь погибнуть – погибнем, да не посрамим знамени, на коем лик Христа нашего спасителя. И да не оставит он нас ни на земли, ни на небе, ибо бьемся мы не за серебро да злато, а за землю нашу, за дома наши, за церкви русские, за веру да за детей наших. Благословляю вас во имя Отца, Сына и Святаго Духа. Аминь.
Люди крестились. Иные бабы тихонько плакали, пряча слезы в платки.
– Благодарю тебя, отче!
Воевода приложил руку к груди и поклонился священнику. После чего вновь обратился к людям.
– Ну что, детушки! Собирайтесь, вострите мечи али рогатины, кто чем богат, да сходитесь к детинцу. Ныне не будет меж вами различия, кто холоп, а кто боярин. Ныне все вы защитники Земли Русской!
Возгласы одобрения были ему ответом. Толпа начала расходиться. Купцы принялись собирать свои товары, но таких было немного. Большинство стали вновь зазывать народ, но не на торговлю.
– Налетай, честной люд, – голосила розовощекая тетка, торговка мясным товаром. – Разбирай все даром, наедайся впрок, чтоб супостата бить силушки вдосталь было!
– Подходи, бабы, разбирай полотно да рви на тряпицы – раненых перевязывать в самый раз будет! – кричал вихрастый пришлый купец из Чернигова. – Мое полотно самое лучшее.
– Ну, ты здоров брехать, черниговец! – возмутился его сосед. – Нешто у наших баб руки отсохли, и они мое полотно хуже твоего соткали? Давай, бабы, на мой товар налетай!
– Да ты, морда владимирская, совсем совесть потерял!
Черниговец с кулаками полез было через прилавок.
– Гей, гости дорогие, охолоните, – бросил кузнец Иван, собирая для перековки сразу вдруг ставшие никому не нужными косы да лемехи. – Поберегите силушку для ордынцев.
– И то правда, – одумался черниговец. – А нет ли у тебя доброго меча, кузнец?
– Для хорошего человека найдется, – сказал Иван, беря с прилавка и протягивая купцу новый прямой меч с удобной рукоятью, оплетенной полосой черной кожи. – И доспех себе присмотри, пока не всё разобрали.
И, оборотившись к народу, крикнул:
– Гей, люди добрые, подходи-налетай! Мечи, кольчуги, щиты, копья да сулицы – разбирай, кто чем владеть обучен…
Воевода кивком головы подозвал Тимоху.
– Слушай, парень. Знаю я, что ты три дня скакал без устали, однако отдохнуть тебе не придется. Скачи-ка сейчас в город Новгород к князю Александру Ярославичу. Проси подмоги, скажи, град Козельск насмерть стоит супротив Орды. Князь хоть годами и молод, но, слыхал я, норовом крут да смел безудержно. Может, пришлет подмогу.
Тимоха аж задохнулся от возмущения.
– Да как же я?.. Я ж за город грудью… Живота не пожалею!.. Мне б на стены, за тетушку, за племянника поквитаться…
– Найдется и без тебя кому на стены встать, – отрезал воевода. – А коль приведешь подмогу, может, всех нас спасти сумеешь.
– Думаете, Федор Савельич, что ежели я три дня с коня не слезал, то с меня и толку немного будет? – не на шутку обиделся ратник. – Так в Новгороде даже если князь решит подмогу послать, пока ихнее вече княжью волю утвердит, Орда десять раз Козельск с землей сровняет…
Воевода хотел было прикрикнуть – да передумал. Сказал неожиданно мягко:
– Я думаю, что коль ты дядьку своего сюда притащил, погибнуть не дал, то и с вечем новгородским сладишь.
– Вече рукоятью меча по затылку не огреешь, – буркнул Тимоха.
– А не надо рукоятью, – сказал воевода. – Убеди новгородцев. Расскажи про дядьку Степана, про семью его – авось и вышлют подмогу.
– Сделаю, воевода, – вздохнул витязь. А после, подумав чуть, тряхнул головой и добавил: – Костьми лягу, а сделаю.
– Тебе сейчас забота не костьми лечь, а подмогу привести, – сказал воевода. – Возьми в детинце двух заводных коней и скачи быстрее ветра, как сюда скакал! А я еще вестников в Смоленск пошлю – авось и тамошний князь поможет.
Витязь кивнул и ринулся бегом к детинцу, придерживая висящий на боку меч и рассекая окольчуженным плечом толпу – откуда только силы взялись?
– Ты дойдешь, – прошептал воевода, глядя ему вслед. – Должен дойти.
Между тем люди расходились с площади – некоторые более расторопные уже оружные, прямо здесь снаряженные кузнецами, в брони да при мече. Иные направлялись домой за рогатиной, топором или охотничьим луком. Пришлые торговые гости, те, что были из иных русских городов, вроде бы даже и не помышляли о том, чтобы оставить готовящийся к осаде город, – каждый тоже искал себе оружие и доспех. Только иноземные купцы вроде как растерялись немного и, собравшись кучкой, о чем-то переговаривались. Воевода, собравшийся было ехать к детинцу, повернул коня.
– Ну, а вам, гости иноземные, здесь в граде боле делать нечего, – сказал он, подъехав к группе собравшихся. – Авось пройдете через Дикое поле, малым испугом отделавшись. Думаю, по пути Орда товары у вас отымет, да то невелика потеря. Хоть и без товаров, а живыми в родные земли вернетесь.
Иноземцы примолкли, раздумывая.
Первым нарушил молчание узкоглазый купец, недавно обласканный милостью княгини. Он шагнул вперед и, почтительно поклонившись, произнес, тщательно подбирая слова и стараясь говорить без акцента. Кстати, у него это неплохо получалось:
– Мне некуда идти, воевода. Как я понял, отсюда две дороги – или в Орду, или на небеса.
Воевода с удивлением отметил про себя, что жесткий взгляд узких глаз вряд ли мог принадлежать торговцу. Это был взгляд опытного воина.
– С Ордой у меня свои счеты, – продолжал купец. – Четыре года назад она уничтожила мой народ. А на небесах давно ждут меня мои родственники. Разреши мне остаться здесь и помочь твоим людям защитить город.
Воевода задумчиво теребил бороду. Тем временем черный воин в ордынском доспехе тоже шагнул вперед.
– Мне тоже некуда идти, – сказал он. – И я еще не отдал долг тому, кто спас мне жизнь. Если в городе остается он, остаюсь я.
«Ишь ты – остаюсь, – подивился про себя воевода. – Шустрый какой. Все за меня решил. Хорошую охрану заимел себе Игнат».
Горбоносый купец, тот, что торговал вином, протиснулся вперед.
– Мое имя Григол, я приехал из страны, называемой Иберией, – произнес он. В его глазах плескалось черное злое пламя. Видно, много походил купец по Руси – лишь легкие гортанные переливы бархатного голоса выдавали в нем иноземца. – Три года назад горы моей родины стали красными. Их затопила Орда кровью моего народа и теперь выжившие в той резне гордые князья платят дань хану. В те горькие дни погибла моя семья. Позволь и мне остаться и хоть малой мерой вернуть долг Орде.
«Вот ведь диво-то какое, – подумал воевода. – Люди со всей земли-матушки великой сплотились пред общей бедой в единый кулак! Эх, кабы наши князья да бояре грызться меж собой перестали да тоже, вот так, все вместе на Орду навалились – глядишь, и не было бы уже Орды на Руси…»
А между тем человек в зеленом тюрбане, стоящий позади всех, заговорил тихо, но как-то так, что все, стоящие рядом, разом примолкли. В спокойном голосе иноземца чувствовалась уверенная сила, перед которой замолкают самые громогласные крикуны.
– Мое имя Рашид, – сказал человек. – Страна, в которой я родился, зовется Персией. Я искусен в лечении болезней. И вижу, что жители твоего города собрались драться до последнего. А значит, здесь будет много раненых. Мой долг врачевателя облегчить их страдания, ибо так завешал великий целитель Гиппократ. К тому же я пишу летопись этого времени и хочу, чтобы потомки увидели все, что здесь произойдет, моими глазами. Дозволь и мне остаться, воевода.
Воевода думал недолго.
– Добро, – сказал он. – В ратном деле лишняя пара рук завсегда подспорье. Вот только мечи для вас у меня вряд ли найдутся. Мало мечей. Кто безоружный, пусть поговорит с кузнецами, может, они чем помогут.
– Благодарю, воевода, но мне не нужны твои кузнецы, – произнес горбоносый купец, кладя руку на рукоять отделанного серебром длинного кинжала, висящего у него на поясе. – В своем обозе я привез не только вино.
– Мне тоже не нужен кузнец, – сказал Кудо, осторожно, словно поглаживая опасного зверя, проведя рукой по древку своего копья-секиры. – Дозволь мне, как и прежде, охранять купца Игната.
Воевода кивнул.
– Мое оружие – это мое искусство, – произнес персидский лекарь. – Бесценные настои возвращают к жизни безнадежно раненых, что иногда ценнее искусства отнимать жизни.
– Идите, люди добрые, – сказал воевода, трогая коня. – Бог в помощь всем нам.
Гости начали расходиться. Лишь узкоглазый торговец из далекой страны, который все это время молчал, вдруг подошел к скакуну Федора Савельевича и придержал его за узду. Воевода от такой наглости аж растерялся немного. Но растерянность быстро сменилась гневом. Крепкое слово уже было готово сорваться с его губ, но гость опередил.
– Орда захватит город раньше, чем солнце успеет единожды пройти свой путь от горизонта до горизонта, – спокойным голосом произнес он.
– Ч… что ты сказал? – опешил Федор Васильевич.
– Ты слышал меня. Выслушай и дальше, – произнес гость. На этот раз в его голосе прозвучала едва различимая нотка печали.
– Говори, – приказал воевода.
– Стены города Цайчжоу были сложены из камня. Мощные самострелы и тяжелые камнеметы были установлены на стенах, высота которых была более тридцати чи. Пять самых высоких воинов, встав друг другу на плечи, не смогли бы дотянуться до вершины стены. Наш император был искусным воином, но и не менее искусным хвастуном. Он заявил, что даже если все воины Поднебесной соберутся под стенами Цайчжоу для того, чтобы взять город, единственное, что они смогут сделать, – это заполнить крепостной ров своими костями.
Гость замолчал, уставясь в землю перед собой невидящим взглядом.
– И что случилось с городом? – прервал воевода безмолвные воспоминания гостя. Нельзя нарушать молчание человека, погрузившегося в прошлое, но сейчас каждое мгновение было на вес золота.
Гость словно очнулся.
– Воины пришли, – продолжил он. – Но это не были воины Поднебесной. Это была Орда. И ей понадобилось ровно четыре дня для того… чтобы сровнять город с землей и заполнить ров телами его защитников. И еще совсем немного времени после этого потребовалось им для того, чтобы втоптать в землю копытами своих коней остатки народа чжурчженей.
– И ты… сын того исчезнувшего народа? – осторожно спросил воевода.
– Возможно, последний сын, – чуть помедлив, ответил гость. – И потому я не хочу, чтобы твой народ также исчез с лица земли.
Хотелось, ох, как хотелось верить в то, что заморский гость знает какой-то секрет, который поможет защитить град от неодолимой моши степных кочевников, предавших огню и мечу уже не одну сотню городов. Что вот именно здесь, именно сейчас случится чудо! С малолетства и до самой смерти свойственно человеку верить в чудеса, и никуда не уйдешь от этого, хоть убеждай самого себя в обратном, хоть ни убеждай – таково свойство человечьей природы. Может, потому и не скакал сейчас воевода по главной улице к детинцу, раздавая приказы направо и налево, а стоял и слушал странного заморского гостя. Оттого, наверно, и вопрос задал:
– И чем же ты можешь помочь? Если можешь, конечно…
– Возможно, если б я в то время был в Цайчжоу, этот город до сих пор бы стоял на прежнем месте, – ответил гость, пряча кисти рук в широкие рукава расшитого халата – холодный ветер гулял по пустой площади, покачивая вечевой колокол и, порой забираясь в его жерло, вновь рождал странный звук, который уже некому было считать знаком свыше. – Моя страсть к путешествиям и поискам нового всегда бросала меня по разным сторонам света. И, возможно, сегодня я наконец-то оказался в нужное время в нужном месте. Скажи, нет ли неподалеку от города могильника, где давно был захоронен падший скот?
Вопрос немного сбил воеводу с толку. Могильник? При чем здесь могильник???
Воевода перевел взгляд на подковылявшую бабку Степаниду. Стоит в сторонке, никому не мешает, слушает. А чего слушать-то? Как торговый гость про старую падаль вызнает?
– Ну, есть такое, – недоумевая ответил Федор Савельевич. – В прошлом годе засуха лютая была, леса горели. И падеж скота при той засухе такой был, что чуть совсем без коров да овец не остались. В самом городе сжигать скотину побоялись, дабы пожара не вышло – больно много трупов было. Ну и зарыли в двух верстах от города. А за какой надобностью тебе нужен старый могильник?
– Нужен, – сказал гость. На его лице промелькнула удовлетворенная улыбка. – В том месте, где могильник тот, много земляной соли – селитры – добыть можно. Да и на место лесного пожара пусть меня твои люди сводят. Древесный уголь и сера мне тоже понадобятся.
Надежда на чудо растаяла, словно дым. Перед воеводой стоял обычный человек из далеких и незнакомых земель, тихо и незаметно для попутчиков спятивший от горя и лишений.
– Извини, уважаемый, но моим людям и без твоих выдумок достанет работы! – раздраженно бросил воевода, понукая коня. Застоявшийся конь рванул с места, швырнув на подол купеческого цветного халата веер грязных брызг. Миг – и всадник уже скрылся за углом ближайшей избы.
Последний из чжурчженей горько усмехнулся, покачал головой и медленно пошел прочь. Но далеко уйти ему не дали.
– Почтенный!
Приближающийся топот сапог раздался за спиной. Кому еще может понадобиться чужой человек в чужой земле?
Паренек с разбитым лицом пристроился сбоку и пошел рядом, приноравливаясь к походке торгового гостя.
– Я слышал ваш разговор, почтенный, – сказал паренек. – Позволь мне отвести тебя в те места и подсобить по мере сил. Сдается мне, что в чужеродных землях много того знают, что нам неведомо.
Гость молчал. Но Никита не отставал, упрямо сопровождая человека в заляпанном грязью цветастом халате.
– Истинно так, – наконец нарушил молчание гость. – Но учти – работа будет грязной.
– Я не побоюсь грязной работы, ежели это подсобит обороне Козельска, – решительно сказал Никита. Наверно, слишком решительно, потому что в глазах гостя промелькнуло что-то похожее на удивление. Он остановился и пристальным, изучающим взглядом посмотрел в лицо Никиты. Потом достал красивый платок с вышитыми на нем невиданными знаками и протянул парню.
– Приложи к ране, чтобы кровь не заливала глаза, – сказал он. – Я хочу знать твое имя.
– Никита, – сказал Никита, принимая платок. – А как твое имя, почтенный?
– Зови меня просто Ли, – ответил гость.
