14
Собрав подносы после обеда, стюардесса убавила свет, и салон погрузился в полумрак. С самого начала полета Джулия не видела, чтобы ее отец притронулся хоть к какой-то еде, заснул или хотя бы задремал. Наверное, для электронного механизма это нормально, зато для нее более чем странно, и как же трудно с этим смириться!.. Тем более что только эти признаки и напоминали ей, что путешествие вдвоем позволит им отвоевать всего несколько лишних дней у вечности. Большинство пассажиров спали, другие смотрели фильм на экранчиках, вмонтированных в спинки кресел, человек в последнем ряду листал какие-то документы. Энтони просматривал газету, а Джулия разглядывала в иллюминатор серебристые лунные блики на крыле самолета и океан, волновавшийся далеко внизу, в синей ночной мгле.
* * *
К весне я решила оставить учебу в Школе изобразительных искусств и не возвращаться в Париж. Ты сделал все, чтобы разубедить меня, но я уже твердо знала, что займусь, как и ты, журналистикой, а пока — так же как ты — каждое утро отправлялась на поиски работы, хотя мне, американке, даже надеяться было не на что. Вот уже несколько дней трамвайные линии снова связывали обе половины города. Вокруг нас все бурлило, у всех на устах было только одно — объединение твоей страны, чтобы она вновь стала неделимой, как прежде, когда мир еще не жил по законам «холодной войны». Те, кто служил в тайной полиции, словно испарились вместе со своими архивами. За несколько месяцев до этих событий они постарались уничтожить все компрометирующие их документы, все досье, составленные ими на миллионы твоих сограждан, в том числе и на тебя, и ты был одним из первых, кто участвовал в демонстрации, чтобы помешать им сделать это.
Было ли и на тебя заведено персональное дело под номером таким-то? Покоится ли до сих пор в неких секретных архивах папка с твоими фотографиями, сделанными по-воровски, скрытой камерой на улицах, со сведениями о месте работы, со списком соратников, с именами друзей, с именем твоей бабушки? Вызывала ли твоя молодость подозрение у тогдашних властей? Как смогли мы допустить все это, забыв об уроках прошедшей войны? Неужели для режима это был единственный способ взять реванш за разгром и унижение нации? Мы с тобой родились слишком поздно, чтобы ненавидеть друг друга, нам предстояло еще многое осваивать заново. Когда по вечерам мы гуляли в твоем квартале, я часто замечала, что тебя до сих пор мучит страх. Он охватывал тебя при одном лишь виде мундира или автомобиля, ехавшего, на твой взгляд, подозрительно медленно. «Пошли отсюда скорей», — говорил ты, торопливо уводя меня в ближайший проулок, в ближайший подъезд, чтобы скрыться от невидимого врага. И когда я смеялась над тобой, ты приходил в ярость и говорил, что я ничего не понимаю, потому что даже не представляю, на что «они» способны. Сколько раз я видела, как ты с порога тревожно оглядываешь зал ресторанчика, куда я водила тебя ужинать. И сколько раз слышала от тебя «Уйдем отсюда!», потому что ты увидел мрачное лицо какого-нибудь клиента, напомнившее тебе пугающее прошлое. Прости меня, Томас, ты был прав, я не понимала, что значит бояться. Прости за то, что я засмеялась, когда ты потащил меня прятаться под мост, увидев, что по нему проходит военный патруль. Я же ничего не знала, ничего не могла понять, да и никто из моих близких не понял бы этого.
И когда ты указывал мне на кого-то в трамвае, я по твоему лицу понимала, что ты узнал одного из тех, кто служил в тайной полиции.
Избавившись от своих мундиров, от признаков власти и наглой уверенности, бывшие работники Штат растворялись в твоем городе, приспосабливались к обыденной жизни бок о бок с теми, кого еще вчера травили, преследовали, судили, а иногда и пытали, на протяжении стольких лет. После падения Стены многие из них сочинили для себя другое прошлое, боясь, что их обнаружат и уличат; другие же спокойно продолжали делать карьеру; со временем большинство этих людей избавились от угрызений совести и воспоминаний о содеянных преступлениях.
Мне помнится тот вечер, когда мы навестили Кнаппа и пошли бродить втроем по парку. Кнапп непрестанно расспрашивал тебя о том, как ты жил, даже не догадываясь, как больно тебе отвечать. Он утверждал, что тень Берлинской стены дотянулась до Запада, где он жил, но ты с жаром отвечал ему, что провел свою жизнь на Востоке, который отгородился бетонной стеной от Запада. Как же вы мирились с таким существованием? — допытывался Кнапп. И ты с улыбкой спрашивал его: неужели он действительно все забыл? Но Кнапп снова атаковал тебя вопросами, и тогда ты сдавался. Ты терпеливо рассказывал ему о жизни, в которой все было зарегулировано, где отдельный человек не нес никакой ответственности, а риск совершить ошибку был минимальным. «У нас была полная занятость, государство участвовало буквально во всем», — говорил ты, пожимая, плечами. «Вот именно на этом и стоят все диктатуры», — заключал Кнапп. Это многих устраивало, ведь свобода — это важнейший залог существования, и большинство людей жаждут свободы, только не умеют ею распорядиться. Я хорошо помню, как ты сказал нам в одном кафе Западного Берлина, что на Востоке каждый немец переиначивал свою жизнь как хотел — в воображении, сидя в теплой квартире. Ваш разговор принял острый характер, когда твой друг спросил, сколько людей, по твоему мнению, сотрудничали с властью в те мрачные годы; но вы так и не пришли к согласию. Кнапп считал, что максимум тридцать процентов населения. Ты признавался в своем неведении — да и как ты мог знать, ведь ты-то никогда не работал на Штази.
Прости меня, Томас, ты был прав, мне понадобилось ждать много лет, прежде чем я ощутила этот страх, встав на дорогу, ведущую к тебе.
* * *
— А почему ты не пригласила меня на свою свадьбу? — спросил Энтони, опустив газету на колени.
Джулия вздрогнула.
— Ох, извини, я не хотел тебя пугать. Ты думала о чем-то своем?
— Нет, просто смотрела наружу, вот и все.
— Но там же кромешная тьма, — заметил Энтони, взглянув в иллюминатор.
— Зато сегодня полнолуние.
— Высоковато для прыжка вниз, правда?
— Я послала тебе извещение о свадьбе.
— Да, послала — как и остальным двум сотням знакомых. Это не называется пригласить родного отца. Я надеялся быть тем, кто поведет тебя к алтарю; такое событие, наверное, стоит того, чтобы поговорить о нем лично.
— А разве мы с тобой о чем-нибудь говорили за эти двадцать лет? Я ждала твоего звонка, надеялась, что ты попросишь познакомить тебя с моим будущим мужем.
— По-моему, я с ним однажды где-то встречался.
— Да, чисто случайно, на эскалаторе в универсаме «Блумингдейлз», я бы не сказала, что это подходящее место для такого знакомства. В общем, как-то было не похоже, что ты интересовался Адамом или моей жизнью.
— Если память мне не изменяет, мы пошли втроем выпить чаю?
— Верно — потому что это он тебе предложил, потому что это он хотел с тобой познакомиться. И мы провели вместе двадцать минут, в течение которых говорил ты один, не давая нам и рта раскрыть.
— Твой жених был не очень-то разговорчив, прямо аутист какой-то; я даже подумал, уж не немой ли он.
— А ты ему задал хоть один вопрос?
— А ты сама, Джулия, хоть когда-нибудь задавала мне вопросы, просила хоть какого-то совета?
— Нет, а зачем? Чтобы ты мне стал рассказывать, как поступал в моем возрасте, или диктовать, что именно мне следует делать? Да я готова была молчать до второго пришествия, чтобы ты наконец понял, что мне никогда и ни в чем не хотелось быть похожей на тебя.
— Тебе надо бы поспать, — сказал Энтони Уолш, — завтра у нас будет долгий день. Как только мы прилетим в Париж, нам придется пересесть в другой самолет, до Берлина.
Он натянул плед, лежавший на коленях у Джулии, до самых ее плеч и снова погрузился в чтение газеты.
* * *
Самолет совершил посадку в аэропорту Шарля де Голля. Энтони перевел свои часы на парижское время.
— У нас есть целых два часа до пересадки, так что с этим проблем не будет.
В тот момент Энтони еще не знал, что самолет, который должен был ждать их в терминале Е, будет направлен в терминал F и что переходная галерея этого терминала не совмещается с их самолетом, — все это им объявила стюардесса, добавив, что прибывший за ними автобус отвезет их в терминал В.
Энтони знаком подозвал к себе старшего стюарда.
— Нам нужно попасть в терминал Е! — сказал он.
— Простите, не понял? — переспросил тот.
— Вы только что объявили, что нас повезут в терминал В, а нам нужно в Е.
— Вполне возможно, — ответил стюард. — Знаете, мы сами тут всегда путаемся.
— Избавьте меня хотя бы от одного сомнения: мы действительно находимся в аэропорту Шарля де Голля?
— Если тут три разных выхода, нет подходящей переходной галереи и никаких автобусов — можете не сомневаться, это именно он!
Через сорок пять минут после приземления они наконец вышли из самолета. Осталось пройти пограничный контроль и найти терминал с рейсом на Берлин.
Двум офицерам полиции аэропорта предстояло проверить паспорта у сотен пассажиров с трех разных рейсов. Энтони взглянул на табло вылетов:
— Перед нами человек двести, не меньше; боюсь, мы опоздаем.
— Ничего, сядем в следующий самолет, — ответила Джулия.
Пройдя контроль, они долго шли по нескончаемым коридорам и бегущим дорожкам.
— За это время можно было бы дойти пешком до Нью-Йорка! — бушевал Энтони.
И, едва договорив, внезапно рухнул наземь.
Джулия попыталась удержать отца, но падение было таким стремительным, что она не успела его подхватить. Бегущая дорожка продолжала ползти вперед, неся на себе распростертого на ней Энтони.
— Папа, папа, очнись! — в ужасе кричала Джулия, тряся его за плечо.
Дорожка с легким поскрипыванием везла неподвижное тело к металлическому порогу. Один из пассажиров бросился помогать Джулии. Вдвоем они приподняли Энтони и уложили в сторонке на пол. Пассажир снял пиджак и подложил его под голову Энтони, который все еще был без сознания. Он предложил вызвать «скорую».
— Нет-нет, ни в коем случае! — воскликнула Джулия. — Это пустяки, простое недомогание, я уже привыкла…
— Вы уверены? Ваш муж выглядит очень плохо.
— Это мой отец. Он диабетик, — солгала Джулия.
— Папа, очнись! — окликнула она отца, снова тряся его за плечи.
— Дайте-ка, я проверю его пульс.
— Не прикасайтесь к нему! — в панике завопила Джулия.
Энтони приоткрыл глаза.
— Где мы? — простонал он, пытаясь подняться.
Человек, стоявший рядом с Джулией, помог ему встать на ноги. Энтони оперся о стену, с трудом сохраняя равновесие:
— Который час?
— Вы уверены, что это простое недомогание? По-моему, он плохо соображает…
— Ну вы полегче, не очень-то!.. — сердито сказал Энтони, уже полностью пришедший в себя.
Человек подобрал свой пиджак и, не оборачиваясь, удалился.
— Мог бы его поблагодарить по крайней мере, — укоризненно сказала Джулия.
— За что?! За то, что он клеился к тебе под предлогом помощи больному? Не дождется!
— Нет, ты действительно невозможен, до чего же ты меня напугал!
— А чего бояться? Что мне такого грозит, когда я и так уже мертв! — парировал Энтони.
— Можно узнать, что именно с тобой произошло?
— Наверно, где-нибудь контакты разъединились или еще какая-нибудь мелкая неполадка. Придется им на это указать. А может, я вырубился оттого, что кто-то рядом отключил свой мобильник, — это очень неприятно.
— Подумать только, я никогда и никому не смогу рассказать о том, что сейчас переживаю, — сказала Джулия, пожимая плечами.
— Мне почудилось или ты действительно только что называла меня папой? — спросил Энтони, таща ее к выходу на посадку.
— Тебе почудилось! — ответила она.
У них оставалось максимум пятнадцать минут, чтобы пройти контроль службы безопасности.
— Ох, черт возьми! — воскликнул Энтони, открыв свой паспорт.
— Что еще стряслось?
— Мое свидетельство о кардиостимуляторе… оно пропало.
— Поищи как следует в карманах.
— Нет, я уже все их обшарил — ничего!
И он мрачно взглянул на стоявшую впереди рамку металлоискателя.
— Стоит мне пройти под ней, как сюда сбежится вся полиция аэропорта.
— Ну, тогда просмотри еще раз все свои вещи! — нетерпеливо сказала Джулия.
— Не настаивай, я же говорю, что потерял его, — наверное, выпало в самолете, когда я отдал свой пиджак стюардессе. Крайне сожалею, но не вижу никакого выхода из этой ситуации.
— Слушай, мы ведь прибыли сюда не для того, чтобы возвращаться теперь в Нью-Йорк ни с чем. Да и как мы вернемся, если ты потерял эту бумажку?!
— Давай возьмем машину напрокат и поедем в город. За это время я постараюсь что-нибудь придумать.
И Энтони предложил дочери снять на одну ночь комнаты в гостинице.
— Через два часа в Нью-Йорке наступит утро, ты просто позвонишь моему лечащему врачу, и он пришлет тебе факсом дубликат свидетельства.
— Разве твой врач не знает, что ты умер?
— Представь себе, нет — такая глупость, я забыл его известить!
— А почему бы не взять такси? — спросила Джулия.
— Такси — в Париже? Ты не знаешь, что это за город!
— Я смотрю, у тебя на все заранее готов ответ.
— Сейчас не время спорить; вон как раз аренда машин, нам сгодится какой-нибудь маленький автомобильчик. Хотя нет, возьмем лучше лимузин, так-то оно-то престижнее!
И Джулия сдалась. Уже за полдень она вырулила на развязку, которая вела к въезду на главную автотрассу А1. Энтони подался вперед, пристально всматриваясь в дорожные указатели.
— Поворачивай направо! — скомандовал он.
— В Париж налево, вон там написано крупными буквами.
— Спасибо, я еще не разучился читать, но ты делай, как я сказал! — рявкнул Энтони, заставив ее вывернуть руль вправо.
— Ты с ума сошел! Что ты затеял? — крикнула она, еле удержав машину на опасном вираже.
Теперь было уже слишком поздно менять ряд. Под возмущенный хор автомобильных гудков Джулии поневоле пришлось взять курс на север.
— Очень остроумно! Мы едем в сторону Брюсселя, а Париж остался позади!
— Я знаю. Но если тебя не слишком утомит долгое сидение за рулем, то через шестьсот километров после Брюсселя мы окажемся в Берлине; по моим расчетам, это займет примерно девять часов. В худшем случае остановимся где-нибудь на полпути, чтобы ты смогла немного поспать. На больших автотрассах нет контрольно-пропускных пунктов, как в аэропортах, и это на время снимает нашу проблему, а вот времени у нас не так-то много. Чуть больше четырех дней — конечно, при условии, что у меня опять не случится какой-нибудь сбой.
— Значит, ты придумал все это заранее, еще до того, как мы взяли напрокат машину? Вот почему ты велел мне брать лимузин!
— Ты хочешь увидеть Томаса или нет? Тогда езжай побыстрей; мне не нужно указывать тебе дорогу, ты ведь ее отлично помнишь, не так ли?
Джулия включила радио на полную громкость и до предела выжала педаль газа.
* * *
За прошедшие двадцать лет автотрасса существенно изменилась к лучшему. Через два часа они уже миновали Брюссель. Энтони большей частью хранил молчание и только изредка что-то бурчал себе под нос, глядя на окружающий пейзаж. Джулия улучила момент, когда отец не смотрел в ее сторону, и незаметно повернула зеркальце заднего вида так, чтобы наблюдать за ним. Энтони убавил звук радио.
— Скажи, ты была счастлива, когда училась в Школе изобразительных искусств? — спросил он, нарушив наконец молчание.
— Я не очень-то долго там пробыла, но зато обожала то место, где жила. Вид из моей комнаты был бесподобный. Сидя за рабочим столом, я могла видеть крыши Обсерватории.
— Я тоже обожал Париж. У меня связано с ним много воспоминаний. Мне даже кажется, что именно в этом городе я хотел бы умереть.
Джулия поперхнулась.
— В чем дело? — спросил Энтони. — Что у тебя с лицом? Я опять сказал что-нибудь неподобающее?
— Нет-нет, все в порядке.
— Какое там «в порядке», ты выглядишь так, будто увидела привидение.
— Дело в том, что… мне трудно это выговорить, потому что звучит настолько невероятно…
— Ну не тяни, говори же!
— Ты ведь и умер в Париже, папа.
— Неужели? — удивленно воскликнул Энтони. — Надо же, а я и не знал.
— Разве ты ничего не помнишь?
— Видишь ли, программа переноса моей памяти в электронный мозг заканчивается моим отъездом в Европу. После этой даты — сплошная черная дыра. Я думаю, что так оно и лучше, вряд ли мне было бы приятно вспоминать обстоятельства собственной смерти. В конечном счете нужно признать, что временные рамки данного устройства — неизбежное, но необходимое зло. И не только для родных покойного.
— Я понимаю, — подавленно ответила Джулия.
— Сомневаюсь. Поверь мне, эта ситуация выглядит странной не только в твоих глазах, она сбивает с толку и меня самого, притом чем дальше, тем больше. Какой у нас сегодня день?
— Среда.
— Значит, осталось три дня; ты только представь себе, каково это — слышать у себя внутри тиканье секундной стрелки, которая отсчитывает последние мгновения. А тебе сообщили, как я?..
— Остановка сердца, когда ты затормозил у светофора на красный свет.
— Слава богу, что был не зеленый, а то я вдобавок еще и разбился бы всмятку.
— Светофор переключился на зеленый…
— Черт возьми!
— …но никакого ДТП не случилось, если это может тебя утешить.
— Честно говоря, меня это совершенно не утешает. Я сильно страдал?
— Нет, меня заверили, что все произошло мгновенно.
— Да-да, они всегда это говорят, чтобы облегчить горе родственников. Впрочем, все ушло в прошлое и уже не имеет никакого значения. Кто вспоминает, отчего и как умерли близкие люди?! Спасибо, если не забудут, как они жили!
— Может, сменим тему? — умоляюще попросила Джулия.
— Как хочешь, просто мне показалось довольно забавным побеседовать с кем-нибудь о собственной кончине.
— Этот «кто-нибудь» — твоя дочь, и ей кажется, что все это тебя не слишком-то веселит.
— О, пожалуйста, не надо, сейчас неподходящее время для выяснения истины.
Часом позже машина уже ехала по голландской территории, и Германия была совсем рядом, в семидесяти километрах.
— Н-да, все-таки здорово они придумали, — заметил Энтони, — никаких границ, чувствуешь себя почти свободным. Если ты была так счастлива в Париже, то зачем уехала?
— Как-то так, экспромтом, посреди ночи; я думала, это займет всего несколько дней. Сначала речь шла о простой прогулке с приятелями.
— Ты давно их знала?
— Минут десять.
— Ну ясно! И чем же занимались эти твои «давние» приятели?
— Студенты, как и я, только они учились в Сорбонне.
— Понимаю, но при чем здесь Германия? Разве не веселей было бы съездить в Испанию или в Италию?
— Предчувствие революции. Антуан и Матиас предчувствовали падение Стены. Может быть, это было не вполне осознанно, но мы знали, что там происходит что-то важное, и хотели увидеть все своими глазами.
— Что же это я упустил в твоем воспитании, если тебя вдруг потянуло на революцию? — воскликнул Энтони, хлопнув себя по коленям.
— Не вини себя — это, наверное, единственное благое дело, которое тебе реально удалось.
— Ну, с какой стороны посмотреть! — пробурчал Энтони и снова отвернулся к окну.
— А почему ты задаешь мне все эти вопросы именно сейчас?
— Вероятно, потому, что ты меня ни о чем не спрашиваешь. Я любил Париж за то, что именно там впервые поцеловал твою мать. И признаюсь, добиться этого было не очень-то легко.
— Не уверена, что мне хочется знать все подробности.
— Ах, как же она была хороша! Нам было по двадцать пять лет.
— Но каким образом ты попал в Париж — ты же говорил, что в молодости был довольно беден?
— Я проходил военную службу в Европе, в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году, на одной из военных баз.
— Где именно?
— В Берлине! И от этого времени у меня остались не очень-то приятные воспоминания.
Энтони снова взглянул на мелькающий за окном пейзаж.
— Не трудись смотреть на мое отражение в стекле, вспомни, что я сижу рядом с тобой, — сказала Джулия.
— Тогда советую тебе поставить правильно зеркальце заднего вида, чтобы видеть, кто едет за тобой, если вздумаешь обогнать грузовик впереди.
— Значит, там ты и встретился с мамой?
— Нет, мы познакомились во Франции. Когда меня демобилизовали, я сел в поезд и поехал в Париж. Я мечтал увидеть Эйфелеву башню, перед тем как вернуться на родину.
— И ты сразу же в нее влюбился?
— Она совсем недурна, хотя не идет ни в какое сравнение с нашими небоскребами.
— Я говорю о маме.
— Она танцевала в одном известном кабаре. Мы с ней составляли классическую пару — американский солдатик, отягощенный ирландской наследственностью, и танцовщица родом из той же страны.
— Неужели мама была танцовщицей?
— «Bluebell Girl»! Эта труппа давала потрясающие представления в «Лидо» на Елисейских Полях. Один приятель раздобыл нам билеты. Твоя мать была солисткой этого ревю. Видела бы ты, как она била чечетку! Можешь мне поверить, она вполне могла бы соперничать с Джинджер Роджерс.
— Почему она никогда об этом не рассказывала?
— В нашей семье никто не отличается болтливостью — по крайней мере, хоть эту черту характера ты от нас унаследовала.
— И как же ты ее соблазнил?
— По-моему, ты заявила, что не хочешь знать подробности? Но если ты немного сбавишь скорость, я, так и быть, расскажу.
— Я веду не так уж быстро! — ответила Джулия, покосившись на спидометр, стрелка которого то и дело подбегала к цифре сто сорок.
— Это как посмотреть! Я привык к нашим автострадам, где можно ехать не спеша и любоваться пейзажем. Но если ты будешь так гнать, тебе понадобится разводной ключ, чтобы отцепить мои пальцы от дверной ручки.
Джулия сняла ногу с акселератора, и Энтони вздохнул с явным облегчением.
— Я сидел за столиком у сцены. Они давали представления десять вечеров подряд; я не пропустил ни одного, включая воскресное, когда девушки выступали еще и в дневное время. Я совал билетерше щедрые чаевые, чтобы она всегда сажала меня на одно и то же место.
Джулия выключила радио.
— Я в последний раз прошу тебя повернуть зеркальце и смотреть на дорогу! — приказал Энтони.
Джулия беспрекословно подчинилась.
— На шестой день твоя мать наконец меня заметила. Потом она клялась, что засекла меня уже на четвертом представлении, но я абсолютно уверен, что это было шестое. Во всяком случае, я констатировал, что она то и дело поглядывает в мою сторону во время спектакля. Не хочу хвастаться, но один раз она даже чуть не оступилась, заглядевшись на меня. Правда, сама она твердила, что эта неприятность никак не была связана с моим присутствием. Твоя мать упрямо отрицала очевидное, это у нее был особый род кокетства. Тогда я стал каждый вечер посылать ей цветы в грим-уборную, чтобы их вручали после представления; это были одинаковые букеты из небольших роз старинного сорта, притом без указания отправителя.
— Почему?
— Не прерывай меня, сейчас сама поймешь. На последнем представлении я дождался ее за кулисами. И у меня в петлице была белая роза.
— Никогда в жизни не поверю, что ты оказался способен на такое! — воскликнула Джулия, захлебнувшись от смеха.
Энтони отвернулся к окну и замолчал.
— А что потом? — настаивала Джулия.
— Конец истории!
— Почему конец?
— Ты надо мной насмехаешься, и я отказываюсь продолжать!
— Но я вовсе не думала над тобой насмехаться!
— А что же означало твое дурацкое хихиканье?
— Совсем обратное — я смеялась потому, что при всем желании не могу представить тебя в образе юного романтического влюбленного.
— Останови машину на ближайшей заправке, дальше я пойду пешком! — обиженно заявил Энтони, скрестив руки на груди.
— Нет, рассказывай, а не то я опять прибавлю скорость!
— Твоя мать уже привыкла к тому, что в конце коридора ее ждут поклонники; к тому же охранник всегда сопровождал танцовщиц до автобуса, отвозившего их в отель. Я стоял у них на дороге, и он велел мне посторониться, на мой взгляд, слишком уж хамским тоном. Тогда я пустил в ход кулаки.
Джулия вдруг разразилась неудержимым хохотом.
— Прекрасно! — разъяренно сказал Энтони. — Раз так, больше ты не услышишь от меня ни слова.
— Умоляю, папа, не обижайся, — сказала Джулия, все еще содрогаясь от смеха. — Прости, я не смогла сдержаться.
Энтони повернулся и пристально посмотрел на дочь:
— На сей раз мне не чудится, ты действительно назвала меня папой?
— Может быть, — ответила Джулия, вытирая глаза. — Ну, рассказывай дальше.
— Только имей в виду, Джулия, если я замечу хотя бы намек на улыбку, все будет кончено. Обещаешь?
— Клянусь! — торжественно пообещала Джулия, подняв правую руку.
— Твоя мать вмешалась в драку, оттащила меня подальше и попросила шофера автобуса подождать ее. Потом стала у меня допытываться, почему я сажусь за один и тот же столик на каждом представлении. Похоже, в ту минуту она еще не заметила белую розу у меня в петлице, и я ей ее преподнес. Когда до нее дошло, что это я присылал ей букеты каждый вечер, она просто онемела от удивления, и я воспользовался этим, чтобы ответить на ее вопрос.
— И что же ты ей сказал?
— Что приходил затем, чтобы сделать ей предложение.
Джулия изумленно обернулась к отцу, но он тут же велел ей смотреть на дорогу.
— Твоя мама начала смеяться, а смех у нее был звонкий, точно такой, как у тебя, когда ты насмехаешься надо мной. Но вдруг она поняла, что я жду от нее ответа, махнула шоферу, чтобы тот уезжал, а мне предложила для начала пригласить ее поужинать. Мы дошли пешком до какого-то большого кафе на Елисейских Полях. Честно тебе скажу, шествуя рядом с ней по самой красивой улице в мире, я был преисполнен гордости. Мы проговорили целый вечер, но к концу ужина мне вдруг стало ясно, что я попал в жуткую ситуацию и что все мои надежды сейчас лопнут, как мыльный пузырь.
— После того как ты ей сделал предложение вот так, с бухты-барахты, не представляю себе, что можно было отмочить хуже этого.
— Я просто сгорал от стыда — мне нечем было заплатить по счету. Тщетно я украдкой обшаривал карманы, там не нашлось ни гроша. Ведь я ухнул все свои сбережения, собранные во время службы, на билеты в «Лидо» и на букеты цветов.
— И как же ты из этого выпутался?
— Я уже в седьмой раз заказал кофе, и тут твоя мать вышла, чтобы «попудрить нос». Я подозвал официанта, решив признаться ему, что у меня нет денег, и уже приготовился умолять его не устраивать скандала, предложить в залог свои часы и документы, обещать, что я оплачу счет, как только смогу, не позже конца недели. Но вместо счета он протянул мне подносик, на котором лежала записка от твоей матери.
— И что же там было написано?
Энтони раскрыл свой бумажник, вынул оттуда пожелтевший клочок бумаги, развернул его и прочел ровным голосом:
— «Я никогда не умела прощаться и уверена, что вы тоже. Спасибо за чудесный вечер, я больше всего на свете люблю старинные розы. С конца февраля мы выступаем в Манчестере, и я буду рада увидеть вас в зале. Если придете, я позволю вам пригласить меня на ужин». Вот, смотри, — заключил Энтони, показывая листочек Джулии, — это подписано ее именем.
— Потрясающе! — восхищенно вздохнула Джулия. — Почему она так поступила?
— Потому что твоя мать сразу догадалась, в какую передрягу я попал.
— Как это?
— Сама подумай: если парень пьет седьмую чашку кофе в два часа ночи, когда в кафе уже гасят свет, и при этом упорно молчит…
— Так ты поехал в Манчестер?
— Ну, для начала мне пришлось повкалывать, чтобы привести в порядок свои финансы. Я брался за любую работу, какая подворачивалась. В пять утра приезжал на Центральный рынок разгружать ящики с овощами и фруктами, сразу после этого мчался в кафе и обслуживал столики. В полдень менял фартук официанта на халат приказчика в бакалее. Я сбросил пять кило, но заработал вполне достаточно, чтобы поехать в Англию, купить билет в театр, где танцевала твоя мать, а главное, оплатить ужин, достойный этого названия. Мне удалось выиграть этот безнадежный раунд и сесть в первый ряд. Едва занавес раздвинулся, как она мне улыбнулась.
После представления мы вошли в какой-то старый паб. Я был вконец измочален. Стыдно даже вспомнить: я уснул прямо в зале, и знаю, что твоя мама это заметила. В тот вечер, сидя за столом, мы почти не говорили. Мы обменивались не словами, а умолчаниями, но в тот миг, когда я сделал знак официанту, чтобы он принес счет, твоя мать пристально взглянула на меня и произнесла только одно слово: «Да». Я тоже взглянул на нее, не понимая, в чем дело, и она повторила это «да» таким ясным, таким звонким голосом, что он до сих пор звучит у меня в ушах. «Да, я выйду за вас замуж». Ревю шло в Манчестере целых два месяца. Потом твоя мать попрощалась с труппой, и мы сели на пароход, чтобы ехать ко мне домой. Прибыв в Америку, мы поженились. На свадьбе кроме священника присутствовали только двое свидетелей, найденных прямо тут же, в церкви. Никто из наших родственников не соблаговолил явиться. Мой отец так никогда и не простил мне женитьбу на танцовщице.
И Энтони бережно уложил на место ветхую записочку.
— Смотри-ка, вот оно где нашлось, мое свидетельство на кардиостимулятор! Какой же я болван! Вместо того чтобы положить его в паспорт, взял и по-дурацки сунул в бумажник!
Джулия кивнула, но на ее лице читалось сомнение.
— Эта поездка в Берлин… ты ее придумал, чтобы продлить наше с тобой путешествие?
— Неужели ты так плохо меня знаешь, если задаешь такой вопрос?
— А как же эта арендованная машина и твое якобы затерянное свидетельство — ты ведь все это подстроил, чтобы мы вместе проделали этот путь?
— Ну… даже если и подстроил, разве это была такая уж плохая мысль?
Надпись на дорожном щите возвестила, что они въехали в Германию. Помрачневшая Джулия вернула зеркало заднего вида в прежнее положение.
— Что с тобой, почему ты замолчала? — спросил Энтони.
— Накануне того дня, когда ты ворвался в нашу комнату и избил Томаса, мы решили пожениться. Но этого не произошло, потому что мой отец даже мысли не допускал, что я могу выйти замуж за человека, не принадлежащего к его кругу.
Энтони отвернулся к окну.
