Интерлюдия
Валентин Зорин
Люблю бетон! Так по нему красться хорошо – не передать! Просто чудо, как хорошо. Тихо ступаешь, не скрипит ничего, и домовые бетона не любят. Сквозь доску домовому просочиться – как раз плюнуть, а вот через железобетон – ни-ни. Значит, соглядатаев этого рода можно не опасаться. А на прочих – вон, гапон наш стоит с крестом наготове.
И ничего бы им, сволочам, не было, если бы не зарывались, вот что характерно! Жадность людей губит, недаром причислена она к смертным грехам. Наши орденцы, правда, так дело повернули, что за смертные грехи как раз по смерти и судят. Но это уже теология.
А так – ну судите сами. Повадилась одна банда московскими квартирами торговать. По бумагам, само собой, продавала их не банда, а фирма, но кто же на бумаги смотрит? Орки орками… то есть урки урками . Скупают у стариков квартиры, наводят косметику, потом перепродают. А старушки куда-то все деваются. Уезжают, наверное, к внучкам на Кудыкину гору.
Мы все гадали, какими утюгами они старушек пытают. Даже договора проверяли – нет, подписано по доброй воле! Никому и в голову не приходило, как на самом деле у них все устроено. И не пришло бы, когда б наших фраеров жадность не заела.
Никто старушек не пытал. Убивали их сразу. Смертельная доза миндальной кислоты в чай – и каюк бабушке. А наготове стоял некромант, который этих бабушек быстренько поднимал на ноги. Зомбабушка подписывала все, что ей подсовывали, после чего ее упокаивали – уже навеки. Зомби, конечно, и так никому и ничего не расскажет, ежели его правильно заколдовать, но для надежности… Тем более, что тела зомби разлагаются очень быстро, а от изначальной ауры остается на костях шиш да ни шиша.
Так бы и уменьшалось поголовье московских пенсионерок стремительными темпами, ежели бы этим уркам не захотелось огрести двойной гонорар. В самом деле – бабка почти совсем свежая, а они – на помойку. Непорядок. И решили они этих бабок приспособить к делу. Начали с малого – записали в нищенки. Замотали в тряпье, измусолили во всякой дряни – поди разбери, чем там от бабки несет, грязью или тухлятинкой? А потом аппетит пришел во время еды. И начали эти зомбированные бабки осаждать конторы по всей Москве. То в одну аферу влезут, то в другую. Обнаглели их хозяева вконец. Но и это бы им сошло с рук.
А погорели смешно. Мало им было прикарманивать старушечьи пенсии(которые покойницы получали регулярно). Они одну старушку послали выправлять себе повышенное довольствие за счет города. Как ветеранше Великой Отечественной войны. А та в коридоре столкнулась со знакомой.
Видит знакомая – что-то не так. И устроила настоящий цирк – со служебным крестом, с воплями «не подходи, порешу!», одним словом, раскусили зомбабушку.
Так что теперь крадемся мы по бетонной лестнице. Мы – это я, Колька Девельков и отец Иннокентий. Будь это обычные бандиты, хватило бы нас с Колькой, благо дом уже оцеплен. А раз с ними некромант, пришлось брать гапона. Генерального, значит, архипастыря особого назначения.
Дверь, как и следует ожидать, заперта. Колька дергает шнурочек на косяке, и за дверью начинает симпатически бренчать колоколец.
– Ихто тама? – доносится визгливый старушечий голосок.
Ну, если мы квартирой ошиблись – вот смеху будет!
– Бла-ачиние! – гаркает Колька, для солидности вытаскивая корочку.
Непослушный свиточек в его пальцах никак не хочет расправляться.
– Пошто пожаловали, ироды? – вопрошает из-за двери бабка так враждебно, что у меня невольно закрадывается сомнение – а успели ли ее прикончить? Мертвая так бы не стала выкаблучиваться. – Нетути вам поживы! Вона, на третьем этаже гонють, и на пятом гонють, и в соседнем подъезде гонють, а у меня нетути!
У-у, вредная!
– Откройте, благочиние! – чуть резче командует Колька. Краем глаза я вижу, как отец Иннокентий вытаскивает из-под рясы огромный крест и беззвучно шевелит губами, нацелив святой символ на дверь.
– А ордерь, ордерь у тебя ести? – надрывается бабка. – Без ордеря вас пущать нельзя, знаю вас, иродо-о-ов… – Голос бабки начинает растягиваться, переходит на протяжении одного «о» из фальцета в басы и глохнет, переходя в еле слышное клокотание.
По лицу отца Иннокентия течет пот, крупными каплями, как дождь по оконному стеклу. Тяжелая эта работа – отпускать неупокоенных.
– Да будет воля Твоя, да святится имя Твое… – доносится до меня, и в ответ из-за двери я слышу дикий, истошный визг.
– Ломайте дверь! – зычно ревет гапон. – Ломайте, чадушки! Уйдут ведь, уйдут, окаянные!
Нас с Колькой долго упрашивать не приходится. Хилая дверь вылетает с полпинка. Хорошо, не успели новые хозяева сделать ляхремонт – новую, усиленную холодным железом дверь только тараном и вынесешь, проще бывает стену рядом крушить.
Конечно, манипуляции отца Иннокентия не прошли незамеченными. За дверью уже стоят наготове двое «быков» – парни откровенно волотьих габаритов. У одного в лапищах палица, у другого – арбалет-ручничок. Э-э, мальчики, кто же с таким оснащением против благочиния прет? Арбалет звякает пружиной, Колька выдергивает стрелу из воздуха и демонстративно ломает. Я строю самую мерзкую гримасу и делаю шаг вперед, молясь, чтобы трусливая дрожь оставалась где-то на уровне плеч и не касалась пистолетных дул, которые смотрят арбалетчику точнехонько в лоб.
– Господи поможе! – стонет отец Иннокентий. Светящийся крест гнет его к земле.
У порога расплывается вязкой, тягучей слизью куча мокрого тряпья. Мир праху твоему, бабушка. Не уберегли мы тебя… ну ничего, тебя последнюю.
Секунду мы с «быками» играем в гляделки. Потом оба разом опускают оружие.
Я коротко отмахиваюсь стволом – пошли, мол, отсюда, в «воронок». Ребята на лестнице их и встретят, и проводят. А нам троим – вперед.
В квартире стоит какой-то странный запах, перебивающий даже сырую, стоялую вонь распавшегося зомби. В кухоньке бьется стекло и слышен многоэтажный мат – это оставшиеся «быки» лезут в окно, наивно полагая, что там их никто не ждет. Глупые! Вышли бы через дверь – отделались бы легче, а так «сопротивление при задержании», а то и «попытка побега» – это если наши, кто посообразительнее, крикнут: «Стоять! Вы арестованы!».
Из-за двери в комнату пробивается неяркое зеленоватое мерцание. И пронзительный визг, истошный, неумолчный.
– На счет раз! – Мы вышибаем дверь и останавливаемся на пороге.
Промедлили, остолопы. У входа промедлили. Хотя если здесь уже такое творится – значит, еще до нашего прихода началось.
Зеленый свет дают перевернутые канделябры. Сейчас такими никто уже не пользуется, сейчас симпатические светильники у всех – огни святаго Владимира, как в газетах писалось. А лет триста тому обратно за перевернутые свечи платили полновесным серебром, потому что делать их умели одни только карлы, они же цверги, а какому же королю охота, чтобы во время балов гостям капал за шиворот расплавленный воск? Никакой магии в них нет, но все равно жутко глядеть, как пламя бьется на фитиле, облизывая подвешенную свечу снизу, будто костер инквизиции – привязанного к столбу эльфа.
Сейчас перевернутыми свечами пользуются только черные маги. Это от них несет драконьей кровью и кадаверином.
На полу, прямо поверх потертого половичка, начертан пентакль, темные линии горят изнутри, будто раскаленная проволока. Толстячок в черном балахоне, больше похожий на старшего чародейного сотрудника в каком-нибудь заштатном МИИ, чем на наследника мрачной славы господ Тот-Амона и Жиля де Ре, подергивает ручками, вычерчивая перед собой в воздухе каббалистические знаки острием атейма – как оружие скорее декоративного, но напороться на этот клинок – мало не покажется.
– Господь Сущий, Господь Святый, Господь Триединый… – разносится по малогабаритке сочный рык гапона. Пентаграмма вспыхивает кровавым огнем.
Я с перепугу стреляю. Пуля замирает в воздухе над пентаграммой и медленно, как свинцовая снежинка, опускается на пол. Теперь вся надежда на отца Иннокентия. Успеет он заклясть некроманта, покуда тот не завершил ритуал – хорошо. Не успеет…
Не успел. «Абраксас!». В пентакле намечается какое-то движение, в упор не видимое, заметное лишь краешком глаза. Некромант с торжествующим воплем режет себе ладонь, чтобы капли крови брызнули на знак «шин». И из-под половичка, разламывая пентаграмму, с дурным воем лезет, расправляя перепончатые крылья…
Выверна. Очень крупная зеленая выверна. От облегчения я чуть не забываю выстрелить. Вторая пуля разбивает твари череп, и недоделанный дракончик валится на пол. Все, моим пистолетом теперь можно разве что по лбу приложить.
– Лежать! – орет Колька.
Размечтались. Если б этот гаденыш собирался сдаться, не было б и спектакля со свечами и призываниями. Мы оба кидаемся на него, пытаясь в тесноте не наступить на обрывки пентаграммы, медленно извивающиеся под ногами, и в этот момент наш гапон показывает себя.
Произнесенное им СЛОВО бело-огневой стеной проходит по комнате, отправляя в небытие все сатанинство. Исчезают черные шнуры на полу, тает труп выверны, сами собой возвращаются в нормальное состояние перевернутые иконы, гаснут свечи. Затем и сам толстопузый чародейчик начинает расслаиваться, аура сходит с него пластами, даже не черными, как положено настоящим злодеям, а – грязно-бурыми, с желтыми прожилками жадности. А вслед за аурой приходит черед души. Этого я видеть уже не могу, но понимаю по тому, как маг впадает в каталепсию. Колька осторожно вынимает из послушных чужой воле пальцев атейм, но тот вспыхивает голубым пламенем и рассыпается в прах.
Отец Иннокентий решительно раздвигает нас, подходит к окну, срывает тяжелые от пыли занавески. В комнату песчаной лавиной рушится солнечный свет.
– Исполать вам, батюшка, – хором произносим мы с Колькой, низко кланяясь гапону.
– И вам, добры молодцы, – без особого смирения в голосе отвечает отец Иннокентий, также кланяясь.
Что ж, ритуал соблюден – пора и за черную работу браться.
– Эй! – ору я из окна. – Экспертов сюда! Да поскорее, пока все не рассосалось!
Следы магии – материя во всех смыслах слова тонкая. Дунешь – и нет ее. А нам надо всю банду подвести под каторгу. Чтобы больше никому в голову не пришло изводить московских старушек.