Старческий Дом. Это название, придуманное экипажем, прижилось в Сомонте. Не в официальных документах, конечно. В них это строение вообще не упоминалось, как и многое другое. Такое случается в первые месяцы послевоенного (он же предвоенный) периода. При этом не играет роли – была ли война победоносной или же завершилась поражением: не так уж редко то, что казалось первым, на деле оборачивается вторым, и наоборот, конечно. Название укоренилось в том мире, в той среде, которые при взгляде из нормальной жизни могут показаться иррациональными, дикими, неправдоподобными. Но в пору, когда распад уже вроде бы завершился, а созидание еще не началось, – в эти дни именно мир беспорядка и безвластья, мир развалин, кое-как вырытых землянок и сооруженных из мусора хижин, безлюдных в светлое время и оживающих с приходом темноты улиц, оборванных и истощенных людей, передвигающихся не обычной нормальной поступью, но короткими перебежками от одного укрытия к другому, словно бы в городе еще идут бои, – вот этот мир и является единственно реальным и живым. И поскольку он действительно существует, то в нем происходит и общение людей, и обмен информацией, и возникают новые понятия, отношения, новые иерархии, а также и новые имена и названия. Наподобие уже упомянутого выше Старческого Дома.

Дом этот сам собою стал заметным ориентиром в новой городской топографии хотя бы потому, что был единственным уцелевшим в этой части кольца; по нему вскоре и улицу, на которой он стоял, стали называть Старческой. Былое ее имя проезд Желтых Роз никак не сочеталось с холмами битого бетона и искрошенного кирпича, на которых, естественно, не только розами не пахло, но и до одуванчиков было еще ох как далеко.

Человек по имени Кушелик, которое в этом мире успешно сменилось на кликуху Кошелек, практикующий грабитель, осторожно приближаясь все к тому же пресловутому дому, о цветочках думал меньше всего, а вместо того прикидывал – что здесь можно будет взять и кому потом сдать с наибольшей для себя выгодой. Отвлекало его от этих мыслей разве что недоумение: каким это образом приюту старых песочниц удалось просуществовать в целости и, похоже, сохранности по сей день? Он мог объяснить это лишь одной причиной: полным или почти полным моральным разложением местных урканов, которым, похоже, просто лень было добираться сюда (и в самом деле, от более или менее людных центральных кварталов Первого, внутреннего, кольца путь в эти места занимал несколько часов, проехать же, даже имейся на чем, было никак невозможно). Да, война плохо повлияла и на эту часть общества, лишила ее былой лихости и стремления взять побольше, заставила удовлетворяться меньшим фартом – зато быстрым и не требовавшим заметных затрат энергии. В центре столицы авторитет криминала стоял выше, чем кого угодно другого, и сопротивления его представители почти не встречали.

Ну, это их проблемы – таков был вывод Кошелька. Сам он предпочитал операции другого рода: вылезать не часто, но по-крупному, если уж брать, то брать побольше. И дело, на которое он шел сегодня, обещало стать именно таким.

Уже само название дома обещало успех: Старческий Дом был, иными словами, просто богадельней – так рассуждал Кошелек. Старики же, перебираясь в это последнее, надо полагать, жилье, забирают самое ценное и портативное из всего, что успели нажить за долгую жизнь. Конечно, в нормальное время их барахло вряд ли бы котировалось, но в такие поры, как нынешняя, когда самые серьезные ценности уже прибрали к рукам воюющие стороны – прежде всего генералы и офицеры, да и солдатня – те, что порасторопнее, и не только прибрали, но и, возвращаясь в свои миры, постарались увезти с собой, – в нынешние времена не приходилось пренебрегать ничем, что могло иметь рыночную стоимость.

Кошелек был не ассаритом, но одним из тех воинов Десанта Пятнадцати, кто предпочел не возвращаться в родной мир, а остался здесь – по крайней мере, на какое-то время, пока дома определенные службы перестанут проявлять неприятный интерес к некоторым деталям его биографии. Впрочем, даже эта информация о Кошельке являлась не вполне точной, потому что, будучи и на самом деле солдатом Десанта Пятнадцати, он не был гражданином ни одной из этих планет. Но родился и большую часть жизни провел в мире, никакого участия в суете вокруг Ассарта не принимавшем и занятом целиком своими проблемами.

Имя этого мира – Альмезот.

На этой планете, достаточно отдаленной от той области Мироздания, в которой находится и Ассарт, и все прочие упоминавшиеся нами миры, Кошелек некоторое время вел тот образ жизни, какого продолжал придерживаться и здесь; правда, в более крупных масштабах. Однако условия для его деятельности там в последние годы ухудшались с такой быстротой (поскольку он поссорился с кем-то из тамошних авторитетов), что он счел за благо сменить место жительства и уже обдумывал, каким образом осуществить это будет проще и надежнее всего. У него были основания полагать, что с легальным выездом возникнут затруднения, поскольку имя его было уже достаточно известно властям, и лишь высокое умение позволяло ему избегать неприятных встреч и разговоров с представителями определенных служб государства, когда и до далекого Альмезота добрались вербовщики Пятнадцати миров, вносившие свою лепту в подготовку Десанта. Кошелек сразу же сообразил, что более надежного способа покинуть родину ему не представится. Завербованных из этого мира отправляли с легкостью, справедливо считая, что к сливкам общества они никак не относятся, а являются шантрапой, от которой избавиться – святое дело, тем более – за чужой счет. Это не означает, что Альмезот был миром бедным; совсем наоборот. Но считать деньги и там умели – и, пожалуй, лучше, чем в других местах.

Вот так, тихо-мирно, Кошелек оказался на Ассарте, где, правда, некоторое время не было ни мирно, ни тихо. Однако здоровый инстинкт самосохранения помог наемнику выжить, отделавшись парой царапин, а опыт жизни на Альмезоте – быстро создать вокруг своего имени даже некоторую уголовную легенду, которая если и не вполне соответствовала истине, то, во всяком случае, немало способствовала его авторитету среди коллег и страху, какой стало испытывать к нему подвальное население великого города Сомонта.

А пока мы неторопливо излагали, так сказать, жизнеописание нового для всех участника предстоящих событий, он успел без помех, разве что разок-другой споткнувшись в густой темноте в особо неудобных развалинах, приблизиться вплотную к дому, обойти его, найти вход, с легкостью одолеть пять ступеней, что вели к двери, затем убедиться в том, что она не заперта и вообще никак не подстрахована от нежелательных посещений, а далее – мельком ощутив даже некоторое сочувствие к престарелым и потому беспомощным обитателям уединенного жилища – отворить эту дверь, сделав это достаточно бесшумно, и наконец завершить свое путешествие, оказавшись в длинном и неожиданно совсем неплохо освещенном коридоре. И даже сделать по нему первые и вовсе не робкие шаги, распахнуть первую попавшуюся дверь и увидеть наконец живого старика. А еще даже не успев увидеть, громко и выразительно проговорить заранее заготовленное:

– Дедок, не умирай со страху. Отдай тихо, спокойно все, что денег стоит, и живи дальше припеваючи.

Самые последние слова не были заготовлены впрок, а возникли в тот миг, когда он перешагивал через порог, потому что, уже отворяя дверь, Кошелек услышал легкий перебор струн и голос, напевавший какую-то мелодию без слов, показавшуюся налетчику дикой, до того она не походила ни на ассартские, ставшие уже привычными песни, ни на альмезотские, памятные с детства.

Но недаром говорится: лучше один раз увидеть, чем сто – услышать.

Он увидел спину.

Может быть, у него со зрением что-то сделалось или вообще чувства расстроились, но в первый миг Кошелек своим глазам просто не поверил. Уж больно эта спина не отвечала представлениям о старости, слабости, сыплющемся безостановочно песочке…

Спина была невероятной. Так показалось Кошельку. Она заслоняла собой всю комнату, и не потому, чтобы помещение было таким уж узким; нет, эта спина была совершенно неправдоподобной ширины, и плечи сидевшего упирались в стены – во всяком случае, именно так это представилось вошедшему.

Она напоминала макет сильно пересеченной местности – такой ее делали бугры мускулов. Кроме того, спина эта густо поросла волосами и очень походила на дикий лес, видимый с высоты птичьего полета, – только не зеленый, а осенний, порыжевший. Ох, не старческая это была спина, и если бы знать это заранее…

– Простите, я, кажется, ошибся… – только и придумал пробормотать Кошелек, одновременно делая шаг назад. Инстинкт самосохранения сработал вовремя.

А спина уже пришла в движение. Торс начал неторопливо поворачиваться. Над ним закрытый длинными густыми волосами затылок уступил место профилю. Очень выразительному, с коротким, как бы приплюснутым носом, мощным надбровием и приоткрытым ртом, позволявшим убедиться, что с зубами у предполагаемого старца все было более чем в порядке. Глаза сидевшего еще не смотрели на Кошелька, но ему уже показалось, что он увиден, внимательно осмотрен и чуть ли не разобран на части и снова собран. Странно, но грабителю даже в голову не пришло воспользоваться оружием; напротив, пальцы его разжались, и смертоносный механизм упал на пол со страшным, как показалось, грохотом. Хорошо еще, что предохранитель не позволил прозвучать выстрелу, а то стало бы – Кошелек понял интуитивно – совсем скверно.

Он отступил еще на шаг. Выйти в коридор – и бежать отсюда, бежать, не оглядываясь. А потом найти того, кто дал ему эту якобы верную наводку, и разобраться с ним. Вот только оружие оставлять тут не стоит: без него можно и не попасть домой, Кошелек не один промышляет ночами в городе…

Он нагнулся. И взлетел. Не по своей воле. Кто-то сзади придал ему немалое ускорение, наподдав, скорее всего, коленом под любезно подставленную часть тела. И Кошелек, нарисовав в воздухе четкую траекторию, приземлился прямо на колени успевшего уже повернуться к нему фасом волосатого музыканта. Точнее, не собственно на колени, а на лежавшую на них музыкальную штуковину со струнами, что-то из древних времен, похоже. Инструмент жалобно крякнул, Кошелек попытался было вскочить, но тяжелая рука любителя странных мелодий не позволила – нажала сверху, и рыцарь с большой дороги оказался распластанным на могучих коленях в позе, как бы специально предназначенной для исполнения телесного наказания. И Кошелек успел подумать, что это, вероятно, было бы самым приемлемым выходом из положения.

Но воздаяние, похоже, откладывалось. Вместо того чтобы начать порку, музыкант спросил – не Кошелька, а, видимо, того, кто помешал гостю ускользнуть, не прощаясь:

– Это ты его привел, Рыцарь? Ты молодец. Видишь – я не зря был уверен. Вот наша проблема и решилась сама собой.

Сказано было не на ассарте, а на линкосе. Но Кошельку этот язык был знаком, как и всякому, кто в своей жизни успел побывать на многих мирах.

– Пфуй! – был ответ. – Он просто застрял в дверях и мешал мне войти. Я немного не рассчитал и, боюсь, повредил твою гитару. Питек, это простой грабитель. Который у нас по счету? Шестой?

– Восьмой, – ответил названный Питеком. – Шваль. Но этот нам как раз очень пригодится. Помнишь, из тех половина были местные, трое остальных – невозвращенцы с занюханных миров, которые нас не интересуют. А вот этот – совсем другое дело.

– Что же в нем такого?

– А то, – ответил Питек, – что он родом как раз оттуда, куда нам и нужно прибыть. Это большое дело. К тому же посмотри, какое тельце: первый сорт! Одна задница чего стоит. Иеромонах будет очень доволен.

– Не надо! – простонал Кошелек. Ему стало не по себе, потому что монахи, по его представлению, все поголовно были извращенцами. Говорить ему было трудно: рука по-прежнему прижимала его к коленям, а какой-то кусок расплющенной гитары больно колол в живот. – Я вам ничего не сделал!

– Это и плохо, – отозвался Рыцарь. – Для нас, а еще более – для тебя самого. Ничего, мы дадим тебе такую возможность.

– Я сделаю! Только скажите – что!

– Сказать? – вслух подумал Рыцарь.

– Большой беды не будет, – согласился Питек. – А вообще-то, Пахарь уже тут. Пусть скажет сам: подходит ему такая фигура?

Несколько секунд стояла тишина, даже Кошелек старался дышать беззвучно, он ощущал, что сейчас с ним произойдет что-то очень для него важное, и мысленно молил непонятно кого лишь о том, чтобы это предстоящее оказалось не самым крутым.

– Говорит – для начала сойдет, а если чего и не хватает, то он его научит.

– Интересно, – проворчал Рыцарь, и в этом слове явственно прозвучала обида. – Почему это он все только с тобой разговаривает, а мы что, для него уже не люди? А, Пахарь? Ответь, чтобы была у нас полная ясность перед работой.

Ненадолго тишина вернулась. Но Уве-Йорген не был настроен на продолжительное ожидание. И хмуро заявил:

– Молчит. Мне это не нравится. Команда должна быть единой, иначе…

– Да говорит он! – вместо Пахаря ответил Питек, не скрывая усмешки. – Даже кричит. Только вот ты его не слышишь.

– Вот как. А ты слышишь?

На этот раз Питек ответил уже серьезно:

– Тебе бы родиться в мое время – и не было бы у тебя таких проблем. В те дни мы с ними – с такими, кто ушел, – разговаривали свободно. И считали себя одним с ними народом. Потому и осталась у меня такая способность. Гибкая Рука тоже что-то воспринимает – хотя и куда меньше моего. А вы, поздние, такое свойство потеряли, как и много чего другого. Так что не тебе на него обижаться, скорее ему на всех вас. Все, давайте работать. Ты, парень…

Закончить фразу ему не удалось. Воспользовавшись тем, что общее внимание было привлечено к дискуссии, а Питек, ранее крепко удерживавший его, не мог говорить, не жестикулируя (эта привычка тоже сохранилась у него с той неопределенно-глубокой древности, откуда пришел и он сам), Кошелек, рванувшись, скатился с Питековых колен, шлепнулся на пол, мгновенно вскочил на ноги и вылетел в коридор со скоростью спринтера, стартующего на стометровую дистанцию. Бросившийся за ним индеец сразу отстал самое малое метра на три, и трудно сказать – смог бы догнать преследуемого, однако это и не понадобилось: сделав еще четыре шага, грабитель внезапно остановился, словно налетев на невидимую стенку, взмахнул руками, упал, раз и другой дернулся, словно в эпилептическом припадке, вытянулся на полу в струнку и затих. Но только на мгновение; затем медленно сел, покачал головой, пошевелил плечами, встал и сказал:

– Ну, все в порядке, люди: я с вами. Ничего, удобное тело, хотя могло бы быть и попросторнее. Ладно, я его разношу. Ну что – в путь?

– Ты, иеромонах? – спросил Рыцарь с некоторой опаской в голосе.

– Я самый, – прозвучал ответ, – привыкай, Рыцарь, отныне таков мой облик согласно, полагаю, соизволению Господа.

– А с тем ты что сделал? – поинтересовался молчавший до тех пор Георгий.

– Да просто выдавил его из тела, все его тонкие, силенок-то у меня поболе. Он тут и останется, пускай побудет до времени непогребенным, посторожит дом, может, захотим когда-то сюда вернуться.

– Произвел его в призраки?

– Не я это придумал, – ответил иеромонах строго. – Однако теряем время, люди. А капитан, надо думать, ждет. Как полагаешь, Рыцарь?

– Так же. Место встречи нам указано. Все готовы?

Утвердительные ответы слились в единый звук.

В следующий миг Старческий Дом опустел – впрочем, теперь куда вернее было бы именовать его Домом с привидением.