ЭККА ДЕВЯТАЯ, повествующая о том, что с родней, даже предельно нудной, все-таки полезно встречаться хотя бы изредка, причем читать сию экку, имейте в виду, надлежит никак не перед следующей за нею главой, а исключительно после оной, поскольку иначе трудно что-либо понять, располагается же она именно здесь лишь потому, что для автора законы архитектоники превыше всего, иначе говоря — моя жопа, как хочу, так и верчу, а не нравится — не читай, хотя почему бы, собственно, и не прочесть, коль скоро книжка уже куплена…
Почему Вудри запретил жечь и грабить эту усадьбу, он и сам не знал. В неполных двух муу отсюда ординарцы уже истопили баню, приготовили ночлег и двух вроде бы девственниц. А ему захотелось заночевать именно здесь, а Степняк привык доверять своему чутью. И не зря: в подвалах нашлось самое настоящее буркарское.
Но даже оно не пьянило.
Светильник чадил и потрескивал.
В широкие оконные проемы, выглядывая из-за разошедшихся туч, нагло пялилась сизая опухшая луна, причудливые тени ночных бабочек метались вокруг масляного фонаря, и сквозь тьму то и дело пробегали, лукаво ухмыляясь, волоокие девы, ведущие вечный хоровод на гобелене.
Вудри Степняк, ныне чаще именуемый Отважным, ухватив за ручку пузатый кувшин, долил чашу.
Рука дрогнула, нежная влага всплеснула через край, растеклась под рукавом.
Досадливо поморщившись, Вудри одним глотком опорожнил чашу наполовину.
Впервые за несчетное множество переполненных хлопотами дней и ночей Вечный подарил левой, недавно еще правой, руке короля покой и тишину.
Не самый лучший подарок.
В покое, тишине, уединении приходят мысли…
Дело идет к развязке. Через два—три дня все завершится. Так или иначе. Хотя какое там «иначе»… Сколько бы сил ни собрали господа, не их нынче время.
И что потом?
Об этом Вудри раньше как-то не думал. Недели неслись одна за другой, в бесконечной суете, в лихорадочном угаре, в сражениях и стычках, в заботах о фураже и ночлеге, в составлении планов на десятки дней вперед. Было ой как нелегко, но, странное дело, не сложнее, чем держать в руках степную ватажку. Даже про себя Степняк не желал назвать это чудом, просто удачные мысли рождались в голове чаще обычного, и как на крыльях летал он в те дни, собирая людишек под знамя воплощенной легенды…
Кто сделал Багряного, кто слепил его своими руками?
Вудри Степняк! Не привези он бессловесному, не снимающему лат пришельцу мешки со звонкой монетой, не пригони обоз с оружием, не приведи с собой сотни умелых бойцов, не потянулись бы под знамя бунта пугливые, всего на свете опасающиеся вилланы-навозники.
Он, Вудри, взял Баэль, разбил господ под Сухими Кругами, и Вуругуррой.
Сполна заслужено им почетное место в Царстве Солнца, не говоря уж о землях, деньгах и титулах, которые сущая малость в сравнении с волей Вечного…
Так почему же, почему он, непобедимый ратоборец, опора короля, мучится бессонницей, пытаясь угадать свою судьбу?
Вудри дернул щекой и сплюнул.
План, мерзкий ворон, оттер его от Багряного, задурил королю голову, окружил себя такими же, как сам, помешанными. Конечно, пока Вудри воевал, эта серая погань мутила людей байками о всеобщей справедливости. И ведь тянутся же к попу тупые вилланы, сдохнуть готовы за отца-праведника, даром что этот самый отец-праведник дня не живет без душегубства. Немилостив, кивают, зато никому поблажек не дает.
В большую силу с недавних пор вошел поп, слишком многое себе позволяет, уже и на лазоревых порыкивает, и не всегда удается отстоять ребят; вот беднягу Глабро, земля ему пухом, спасти не вышло, и Омму Шакала, золотого парня, не вызволил. А третьего дня и вовсе в постель змеюка вползла, да не здешняя, а южная, серая с рыжинкой, от яда которой снадобий нет; благо, что хватило духу лежать спокойно…
Если нынче так, что же будет в Столице?
А то и будет. Раньше ли, позже, но скорее раньше этот недоумок нашепчет Багряному: всем-де хорош Вудри-ратоборец, немало заслуг имеет, одна беда — много на нем грехов, в этой жизни неискупимых. Такие речи Ллан плести великий мастак. И выслушает его король с глазу на глаз, и кивнет, как кивает все последние дни, и кликнет поп своих неприметных… в общем, благодарствуй, Степняк, хорошо ты поработал, дорожку расчистил, господ одолел, да, сам понимаешь, война закончилась, пришло время Царство Солнца строить, а в светлом том царстве тебе, смекай, не место, ты ведь только для грязной работы годишься, так что — ступай себе к Вечному, поскорей перерождайся праведником, а мы тебя с нетерпением ждать будем…
— Д…да, д…да! — прокричала за окном ночная ддаха.
Вот! Дуре-птице и той все ясно.
Не стоило кашу заваривать, лучше уж было по правилам играть.
Ведь тогда, три с лишним месяца назад, все было ясно и просто.
Точно такая же пасмурная стояла ночь, и звезды так же заглядывали в окно — вот только было то окно забрано тяжелой решеткой, и не в уютный, слегка запущенный садик выходило, а в крохотный дворик со стражником в одном углу и с нужником в другом. А он, сидя на сырой соломе, ждал рассвета и колесования, но не очень тревожился, потому что знал, что вновь не дождется, что, как всегда, за час до казни приоткроется дверь, и кто-то, совсем ему не знакомый, молча поманит и выведет из темницы к коновязи, где уже ждет оседланный конь…
И дверь приоткрылась. Но впервые к нему вошли и с ним заговорили.
Силы твоих покровителей, шепнули ему, хоть и велики, но не беспредельны, на сей раз за такую хорошую штуку, как жизнь, следует заплатить. Впрочем, цену назвали божескую. Нужно, сказали, собрать побольше лихих бродяг, раскрутить мужиков на бунт, сравнять с землей Баэль — это повторили особо — и вообще, тряхнуть землю-матушку так, чтобы никому мало не показалось, а у господ, где б они ни сидели, хоть в ближнем Поречье, хоть в Тон-Далае, а хоть и за Перевалами, задницы зачесались. А насчет денег, оружия и всего прочего, мол, не твоя забота. И еще сказали: силы твоих покровителей хоть и не беспредельны, но велики, так что за себя не волнуйся; сгинешь, когда скажем, и выплывешь целехоньким!
Спорить было не о чем.
И сидеть бы ему нынче не тут, а в обещанной усадебке на краю Империи, не ближе Вечнозадрищенска, привыкать к новому имени, а глупому мужичью — висеть вдоль дорог на радость воронью, а кому-то в Столице — наверняка — подсчитывать барыши и политические выгоды от удачно прокрученного дельца, и всем было бы хорошо…
— Д…да! — подтвердила неугомонная птаха. — Д…да-а!
Вудри прикусил губу.
Тоже — раскудахаталась. Да что ты понимаешь, дурища! Усадебка, конечно, дело хорошее, новое имя — еще лучше, да ведь и то правда, что такой фарт судьба раз в жизни подбрасывает, и не каждому. А желающих многонько…
Однако и птаха права: фарт — дело скользкое.
Смотри, брат, куда тебя занесло. Замки покорять, господ одолевать понравилось? А попробуй-ка теперь одолей Ллана, если у тебя верных людей пять сотен, а вокруг него уже сейчас три тысячи неприметных собралось…
Вудри заскрежетал зубами.
Обидно! Ведь невиданное же дело поднял, мир, считай, перевернул, такое сотворил, о чем только в сказках слышать доводилось… и, поди ты, приехали: поп безмозглый твою жизнь решать будет!
Нет, как ни крути, не нужна тебе, Вудри, тобою выкованная — тьфу! — победа.
А господам в ножки поздно кланяться; Степняку-разбойничку старые грехи, может, и спишут, а вот Отважного, который мужичье до столичных стен довел, не помилуют.
Хоть в пустыню беги, к барбароям. Может, и не съедят.
Нет выхода. И никто уже не приоткроет дверь, не поманит. Тех, чья сила не беспредельна, но велика, кто почти двадцать лет за спиной незримо стоял, от беды оберегал, из петли вытаскивал, так ты, брат, подвел — дальше некуда…
— Кто здесь? — Вудри поднял голову; показалось — кто-то скользнул за спиной. — Тоббо, ты?
Молчание. Легчайший шорох. Еле уловимое колебание воздуха. Невозможно… Усадьба оцеплена, надежные, вернейшие люди на страже. Но кто-то чужой в доме все же есть. Призраки? Они бродят бесшумно. А если кто-то из неприметных Ллана?
Что может так маячить во мраке за приоткрытой дверью?
— Тоббо! — Вудри грузно поднялся. — Это ты?
Он выглянул за дверь. В зале, конечно, никого. А в комнатке напротив?
Тоже.
Зато на лесенке кто-то шуршит, посмеивается даже, кажется…
— Я тебе, зар-раза, пошуршу, — наливаясь дурной кровью, посулил Вудри.
Неслышной, мягкой, звериной походкой убийцы он поднялся по ступеням, чутко вслушиваясь, зажав тремя пальцами лезвие ножа.
Узкая галерейка, глухая стена слева, и плотно закрытая дверь в тупичке.
И шорох.
Степняк пнул дверь и от бедра, без замаха послал нож вперед — прямо в глотку маячащему в полумраке незнакомцу.
Металл звонко ударился о металл.
Алые искры вспыхнули в лунном луче, вывалившемся сквозь облачную прореху.
Не человек. И не призрак.
Всего лишь бронзовая статуя — косматая борода, тяжелые надбровья, серебряный обруч поперек плешивого лба и огромный рубин над переносицей…
Тавыль Темный. Собственной персоной.
Вудри тихонько присвистнул.
Видать, не без мохнатой руки был хозяин усадьбы, ежели держал, считай, на самом виду ересиарха. На медленном огне полагается жечь последователей Темного; впрочем, покаявшихся до первой пытки сжигают на быстром.
— Вечный, спаси, Вечный, убереги, — машинально пробормотал Степняк, озираясь.
Эге, да тут не только тавылевой некромантией, тут, похоже, и алхимией баловались вовсю — ишь сколько вокруг колб, реторт, пробирочек разнообразных, склянок с порошками. Что и говорить, не робкого десятка был хозяин…
Вудри хмыкнул.
Робкого не робкого, а от его парней бежал быстрее лани, — ни Мамсиля, ни Камсиля, ни иных демонов звать на помощь не стал; и верно — ноги в руки куда надежнее.
Гляди ты, книги!
Много. Дюжины полторы. А то и все две. На полках зияют пустоты; как ни спешил хозяин, а кое-что прихватить успел. Понятно; на такой товар всегда спрос… «История герцогства Тон-Далайского» — все три тома.
«О нравах и обычаях минералов» Казуалия Мудрого — ну, понятно, где ж ей быть.
Редчайший труд прославленного коннетабля Вильбоа «Превратности церемоний, благородному юноше в миг обладания желанною девой надлежащих» — никогда видеть не доводилось, хоть слышать, конечно, слышал…
Вудри хмыкнул.
Узнай лазоревые, что вождь их грамоте разумеет, засмеяли бы, быки безмозглые.
Шагнул к полке, потянулся к «Травнику Уты», крякнув от натуги, выдернул тяжеленную инкунабулу в дощатом, бронзой окованном переплете. Перетащил на пюпитр, под косо сочащийся в окошко лунный свет. Ну-ка, где переписано? Ежели в Пульской обители, то, может, найдется там среди прочего и рецепт «меда волхвов», изгоняющего дюжину дюжин хворей; нужная штука…
Щелкнул застежкой. Морщась от взвихрившейся пыли, раскрыл наугад.
Отшатнулся.
По изволению общины и приговору мудрых, именем Того, кто Предвечен, перед семью свитками с шестьюстами тринадцатью запретами и пятьюстами девятью дозволениями, отлучаем, отделяем, изгоняем, осуждаем и проклинаем…
Древние значки чуть светились, но их слабое сияние резало глаза.
— О, Вечный!
Вудри, зажмурясь, осенил себя охранительным знамением.
Не помогло.
Пылающие письмена он видел и сквозь плотно закрытые веки.
Тем проклятием, которым Юлмум проклял грешников Армон-Анацива…
Которое Вылвыль изрек над продавцами тхе…
Которым Ас-Самулъ заклеймил своего колесничего…
И всеми проклятиями, изреченными Отцами Отцов с первого дня и до сего дня…
Этой книги не могло быть здесь, но она была — в переплете из-под «Травника».
Холодный озноб пополз вдоль позвоночника. Как в далеком детстве, когда некоего непутевого сорванца, поставив перед переплетенным в сафьян средоточием древней мудрости, стращали этими самыми проклятиями…
Именем семирогого Бу-Амара, именем великого уничтожителя Бу-Мазена, именем Ра-Аджуба, истребителя младенцев, именем Тахлана, князя темных начал, именем Ра-Антиса, сущего вне всего, именем вездесущего Офиннана, начертанным на скрижалях, именем буйного Мамсиля и Камсиля, брата его…
— Сами будьте прокляты! — хотел гневно выкрикнуть он, но не сумел, сорвался в унизительный взвизг. — Нет надо мной вашей власти! Я не ваш!
И услышал:
— Ты вырос, Мумуль, но совсем не изменился. Все так же самонадеян.
Резко захлопнув книгу, Вудри оглянулся. Никого.
Только спокойный глуховатый голос, не слышанный двадцать лет, но не забытый:
— Ветвь не может сама себя отрубить от ствола, Мумуль. Она может только сгнить, но даже гнилая дубовая ветвь не станет веткой осины…
Страх исчез, уступив место злой, взвинченной веселости.
— Если ты пришел проститься, прощайся. Только без поучений. Я от них однажды уже сбежал.
— Никто не убежит от проклятия Мудрецов Эру.
— Плевать я на них хотел. Четверо Светлых милостивы ко всем!
— И что, Мумуль, помогли тебе твои Светлые?
— А вам — ваш…
Договорить он не смог, словно кляп из мокрого войлока забил горло.
— Не кощунствуй, Мумуль, — посуровел голос.
Вудри перевел дух и хрипло хохотнул.
— Почему? Я Ему давно уже не раб. Я спутник Вечного.
— Увы, не только Вечного. — Печальный вздох. — С кем ты нынче связался, Мумуль?
— Прекрати называть меня Мумулем! — вскипел Степняк. — Я — Вудри!
— Да, да, малыш Мумуль не умел выбирать друзей, бросил дом и пошел по скверной дорожке. А большой мальчик Вудри ничему не научился, и что с ним теперь будет?
— Тебе-то какое дело? — Растерянность ушла, понемногу подкатывала настоящая злость, и это было чудесно. — Я ни о чем никогда не жалел и не жалею! Я презираю вас всех. Чем жить, как живете вы, лучше умереть на колесе!
— Тебе не раз выпадал такой случай…
— Но я никого ни о чем не просил!
— Но и не отказывался принять помощь от тех, кого, оказывается, презираешь.
Вудри насупился.
— Я принимал помощь не от них. А от тебя.
— Я и есть — они. И ты, племянник, тоже. Хочешь ты того или нет, а решать все-таки Ему. Зато сотворенные наскоро не различают, кто из нас проклят, кто свят. — Незримый, кажется, усмехнулся. — Рискнешь ли, Мумуль, сказать своим лазоревым, кто ты есть? И долго ли проживешь, рискнув?
— Нет, не рискну, — очень серьезно ответил Вудри. — Но это мой путь. Мне некуда сворачивать. И вообще, к чему этот разговор?
— К тому, что род наш не должен прерваться. У меня наследников нет, у брата моего единственный сын — ты. Пока ты бездетен, тебе нельзя умирать. А после тебя должны жить дети твои, и внуки, и правнуки.
— Жить среди вас? — скривился Вудри.
— Нет, конечно. Ты проклят, и потомство твое тоже проклято. До Великого Суда ваша судьба связана с сотворенными наскоро. Но вам, ветвям от древа Яфнафа, негоже быть простолюдинами… — Голос нежданно дрогнул. — Спаси народ свой, мальчик, и вознаградит Он тебя при жизни, и зачтет тебе это на Великом Суде…
Бровь Вудри иронически изогнулась.
— Уже готов, И что нужно для этого сделать?
— Сядь.
— Зачем?
— Чтоб не упасть, — отрезал незримый. — Сядь и смотри.
Степняк, чуть помедлив, опустился в кресло. И все же не утерпел:
— Почему — смотри? Сказать не можешь?
— Не могу, — в голосе мелькнуло раздражение. — Закрой глаза, Мумуль у-Яфнаф!
…Это длилось всего лишь миг.
Во всяком случае, когда Вудри очнулся, в окно все так же глядела луна, слегка припорошенная облачной пыльцой, и так же густы были тени в углах. Словно и не было ничего, а только привиделось с пьяных глаз. И тупое нытье в затылке, и тягучую, но, хвала Вечному, понемногу проходящую боль в затылке тоже можно было бы списать на лишнюю чару буркарского.
Но теперь он знал, что делать. До мельчайших деталей.
Сомневаться не было ни времени, ни нужды, и лишь мельком проскользнула мысль: очень хорошо, что в сопровождении нынче именно сотня Тоббо. Верных людей много, но этот парень — особый, при Сухих Крутах он, не размышляя, прикрыл вождя от стрелы. Ему можно верить, как самому себе.
Вудри сбежал по лестнице, распахнул дверь.
— Сотенного ко мне! Быстро!
— Сотенного к вождю! — пробежало по саду.
Тоббо явился почти тотчас.
Широкие плечи, обтянутые лазоревой накидкой с золотыми галунами, цепкий, внимательный взгляд — бывалый степной бродяга, да и только, никто и подумать бы не смог, что недавно еще быкам хвосты крутил…
— Слушай внимательно. — Ухватив баэльца за плечи, Степняк притянул его к себе, зашептал в самое ухо. — Все понял?
— Да, вождь. Исполню или умру. Вудри покачал головой.
— Умирать запрещаю.
