Голос чтеца был негромок, но каждое слово звучало ясно и отчетливо.

— В лето шестьдесят девятое от основания Ордена. По воле Его Величества выступили смиренные братья-рыцари на юг, дабы вразумить мятежных тассаев. И одолели… В лето семидесятое от основания Ордена. По воле Его Величества выступили смиренные братья-рыцари на запад, дабы отразить набег эррауров. И одолели… В лето семьдесят первое от основания Ордена. По воле Его Величества ополчились смиренные братья-рыцари на дан-Ррахву, дерзнувшего восстать. И одолели… В лето семьдесят второе от основания Ордена. По воле Его Величества заслонили смиренные братья-рыцари священные рубежи Империи от Джаахааджи, тирана песков. И одолели… В лето семьдесят третье от основания Ордена. Молили Вечного смиренные братья-рыцари вразумить Его Величество, склонившего слух свой к наветам; когда же не были услышаны их мольбы, скорбя, оказали сопротивление. И одолели!

Последние слова чтец выкрикнул с торжеством.

Закрыл фолиант; вопросительно вскинул глаза:

— Угодно ли приступить к пятому тому, брат Айви?

Старый человек, сидящий в кресле, покачал головой.

— Ступай, дружок, отдохни. Ты утомлен.

Монашек сломился в поклоне и сгинул, мышкой, бесшумно, словно слился с тенью, а старик так и остался сидеть у камина, уставясь в огонь, пожирающий смолистые плахи. Изредка он шевелил дрова трезубой кочергой — тогда пламя взмывало, взлетали искры, волной жара ударяло в лицо, и предутренний сумрак на мгновение вновь оползал по стенам, когда пламя темнело, — и вновь замирал. Со стороны могло бы показаться — уснул. Но не было рядом никого, и некому было ошибиться.

Водянисто-голубые глаза, полускрытые густыми, нависающими на глазницы бровями, замерли, завороженно следя, как языки огня облизывают прямоугольную плашку, как скручивается и — вспышкой! — сгорает нежная кора, легким дымком исходит влага, и высушенное, белое, словно раскаленное, дерево вдруг вспыхивает и обугливается, превращаясь в золу и пепел…

В ничто.

— И одолели! — сказал человек громко и отчетливо. — Да!

Оттолкнулся от подлокотников.

Встал; в тишине звонко хрустнули суставы.

Волоча ноги, прошел к алтарю.

Третий Светлый, любимый друг и надежный советчик, магистра в многолетних трудах, глядел на преданного своего слугу — сверху вниз, — как всегда, ободряюще и чуточку печально. Был он так же тощ, как магистр, и так же плешив. Его деревянная плоть ссохлась под белым одеянием, и рука, сжимавшая посох, была иссечена трещинами, будто стариковскими прожилками.

Старый человек медленно, щадя измученную болями поясницу, опустился острыми коленями на подушки, устилавшие ступени перед алтарем.

— Всемилостивый! — негромко позвал он любимого Заступника. — Укрепи и научи меня, бессмысленного, ибо не ведаю, что есть благо перед лицом Вечного…

Тысячи, десятки тысяч раз, день за днем всю свою не короткую жизнь произносил магистр эту обычную формулу, символ покорности и самоуничижения. А сейчас впервые привычная фраза оборвалась на полуслове…

Как затасканная, истертая до отказа ременная упряжь.

И великий магистр в ожесточении подумал, что не тот угоден Вечному, кто простаивает перед алтарем с восхода до заката, первым бежит к Чаше, последним уходит из часовни, постится, заучивает псалмы и дает обеты. Нет, не он праведник. Не ему место в первых рядах святого воинства. Ибо что для Вечности вера, озабоченная лишь собственным спасением? Пыль, прах и тлен! Только тот угоден Вечному и Светлым Его, кто живет и труждается ради Его славы, не забывая и о спасении иных душ, — ведь и земная жизнь Третьего Светлого являет собою пример беспрестанного подвига; он не знал праздности, проповедуя слово истины…

— Помоги, Всемилостивый, — прошептал старик, и шепот его был похож на плач ребенка. — Пошли мне Слово, способное вернуть доброго брата Турдо на путь истины…

Отблески пламени гуляли по лику изваяния, но лик не казался живым.

— Ты, свидетель моих скорбей и трудов, знаешь: я честно служил Вечному и нес язычникам Имя Его, не жалея сил. Но вот — я дряхл, силы мои на исходе, и близок час, когда не я, но другой станет блюсти чистоту служения Ему. И стало мне известно, что достойнейший из достойных погряз во грехе…

Словно дуновение ветерка пронеслось по просторному покою, и магистру почудилось, что Третий Светлый чуть приподнял кустистую бровь.

— Хуже, чем во грехе!

Великий магистр был убежден в этом.

Как долго не хотел он верить в падение брата Турдо, как тщательно проверял и перепроверял каждое слово, каждую улику, подчас даже отметая очевидное, но не подтвержденное должными доказательствами, обижая недоверием достойных, богобоязненных свидетелей! Увы, все оказалось правдой: и чешуйчатые василиски, заточенные в колбах, и пожирающие василисков грифоны, и мерзкие каффарские книги, отовсюду свозимые (страшно подумать!) в Тшенге, и неведомо куда пропадающие селянские младенцы — все, как один, первенцы…

— Не я ли некогда принял его в оруженосцы? Не я ли опоясал мечом? — бормотали сухие губы. — Я. Мне и держать ответ за эту заблудшую душу. Но и ты, Всемилостивый, и Собратья твои свидетели: прежние дела и поступки его достойно украшали герб Ордена и преумножали славу Его…

И вновь дрогнула бровь на неподвижном лике изваяния.

Третий Светлый, не терпящий лжи, подтверждал: это — правда.

В тот, давний уже, день не кто иной, как магистр — тогда, впрочем, еще всего лишь раамикуский паладин, — от имени Ордена встречал новоприбывших.

Они стояли кучкой — полтора десятка мальчишек, смешные, нахохлившиеся в ожидании младшие сыновья, не имеющие никаких надежд на наследство, они смотрели на него, грозного орденского брата, как на судьбу… а чуть поодаль переминался с ноги на ногу еще один — угловатый, жилистый.

Не такой, как все.

Впервые в жизни видел брат Айви настоящего бьюлку, и первой мыслью было: «Прогнать!» Подросток же, словно подслушав невысказанное, втянул голову в узкие плечи… но рука паладина, уже готовая указать на ворота, так и не поднялась.

Ибо сказано в Книге: «Они, несомненно, люди, и они не есть оскорбление Вечного, но поле брани меж Ним и Низвергнутым. Они становятся героями, мудрецами, исполинами духа — либо величайшими злодеями, еретиками, развратителями. Третьего не дано», — и будущий магистр подумал: разве не долг Ордена принять и воспитать того, кто помечен Вечностью?., нет ограды от искушений, надежнее стен Ордена, и нигде не принесет юный дан-Карибу большей пользы, нежели в служении Ему…

О решении, принятом тогда, до недавних пор сожалеть не приходилось.

Бьюлку Турдо, бесспорно, один из лучших витязей Вечности.

И, пожалуй, можно было бы даже закрыть глаза на ночные бдения в Тшенге, будь дело всего лишь в алчности паладина. Корыстолюбие затмевает подчас самые крепкие души, но оно излечимо — братским вразумлением, постом, молитвой. Однако тот, кто приваживает слуг Хаоса, подрывающих сами устои мироздания, кто тщится, обретя ложное знание, изыскать путь к бессмертию, совершает не просто тяжкий грех…

— Что это, если не ересь? — прошептал старик, и густая тень легла на высокое чело Третьего Светлого.

…Среди братьев Ордена не должно быть еретиков.

Запретное для мирян втройне воспрещено слугам Вечного; не пристало им выискивать в проклятых книгах рецепты бессмертия, коль скоро сам Третий Светлый в земном воплощении своем принял смертную муку на иззубренном ложе, утвердив непреложность смерти…

— Ведь так, Милостивец? Ведь не мог же брат Турдо, прославленный твердостью в вере и отвагой в битве, сам поскользнуться?!.. Его подтолкнули!., подтолкнули, и подхватили под локоть, и повели прочь от торного пути враги Вечности…

Долг великого магистра — удержать брата, скользящего в бездну. Пусть признается и покается; многое может быть прощено тому, чье раскаяние непритворно. Видит Вечный, его накажут лишь малой епитимьей, обязав читать три дополнительных псалма ежедневно в течение года. Он даже останется членом капитула и паладином крепкостенного Тшенге… хотя, конечно, с мечтой о перстне и посохе великого магистра ему придется проститься.

Не так уж и высока плата за тяжкий проступок, зато душа грешника, обойдясь без очищения огнем, обретет былую чистоту и будет спасена для мира вечного!

Но если дан-Карибу назовет доносы слуг клеветой, тревогу магистра — напрасной, заботы — излишними? Что тогда? Тогда, вернувшись в Тшенге, он посулами и пытками вызнает имена соглядатаев, накажет болтунов, заменит присных, и вновь в подвалах замка будут гореть по ночам печи, булькать в колбах зелье, и брат Турдо, опутанный вражьей лестью, будет возноситься в пустых мечтах — над братьями, Орденом, над Вечным! — к пределам ложного могущества и славы, к вечной юности и бессмертию.

Несчастье глупости, подумал магистр.

Что-то в дан-Карибу, недавно еще — ближайшем из близких, раздражало его с такой силой, что он уже не мог думать о нем здраво и снисходительно.

Добиваться правды, по всем резонам, не стоило бы, не будь тшенгенский паладин первым кандидатом в преемники; собственно говоря, единственным — и по выслуге, и по заслугам, и по числу сторонников в капитуле. И не будь этой беспрестанной, то негромко ноющей, то жгучей, как укус таррантлы, боли в груди…

Нельзя умирать, не выяснив все до конца.

Если есть хоть малая толика надежды, ее необходимо использовать.

Если же нет, то…

Тоненькое, словно бы комариное, жужжание возникло вдруг ниоткуда — и тотчас угасло, растворившись в тишине.

Магистр прикрыл глаза, вслушиваясь.

Острые, обтянутые сухой пергаментной кожей скулы заострились.

— Я понял, Заступник. Мне было тяжело думать об этом. Но если иначе нельзя, значит, быть по сему! — сказал старик отвердевшим голосом, и ему почудилось, что Третий Светлый печально кивнул.

Магистр совершил положенный четырехсложный поклон и, сдерживая стыдное стариковское кряхтенье, поднялся с подушек. Мельком подумал с отвращением: вот так, на подушках да пуховиках, придется, пожалуй, выехать на последнюю свою битву — а она уже не за горами…

Хлопнул в ладоши; не глядя на вошедшего служку, распорядился:

— Пусть придет тшенгенский паладин. Но прежде пусть явится брат Ашикма.

…Грузно ступая, прошел к узкому стрельчатому окну, раздвинул тяжелые шторы, впуская в кабинет утро — ясное и прохладное.

Отсюда, с высоты пятого, предпоследнего уровня страж-башни, вид на город распахивался во всю ширь: вот — темно-коричневые бастионы Аарнэпяэва, за ними — черно-вишневые, поросшие мхом стены Обители Красноголовых, а еще дальше — приземистые арки Предмостных врат, сложенные из нетесаных валунов.

Полукруг рва, обоими концами упирающийся в быструю Кимбру.

Слева за внешней стеной, почти у клоаки, нелепо подергивается на крохотной виселице смешная куколка, сучит ножками, никак не желает успокоиться; что ж, рассветный час — обычное время исполнения приговора Судной Палаты.

С левого берега втягивается на Ягвин мост вереница бычьих упряжек, волочит в крепость какой-то обоз, повозка за повозкой.

Торговая площадь кишит народом — вот-вот начнется ярмарка.

На узких улочках, как всегда, белым-бело от послушничьих плащей; белизна густо усеяна фиолетовыми крапинками: семерки полубратьев, ведомые рыцарями Ордена, спешат сменить уставшие караулы; на стенах в ожидании скорой смены, картинно отставив копья, замерли замковые стражи…

Всей грудью вдохнул магистр прозрачный воздух, и глаза его потеплели.

Этот прекрасный город — ясный знак Вечного, порука Его непреходящей благодати, дарованной смиренным братьям свыше. Что было здесь, пока Орден не принес сюда свет истинной веры? Ничейная земля. Холмистая степь, густо заросшая жестким кустарником, убогие хижины бесхозных вилланов, бежавших от законных владельцев, и змеиные норы песчаных людей, молившихся на каждый камень.

Больше — ничего.

Не счесть жертв, принесенных Орденом во имя обуздания дикарей, и с тех пор, как встали в степном краю замки смиренных братьев, нет дороги в. Империю кочевым ордам, бродящим в пустыне. Ибо долг каждого верного — хранить и поддерживать порядок, установленный Вечным; лишь в этом — смысл жизни, и презревший заветы Его не удостоится после смерти слияния с Ним, душа же его канет в Хаос…

Но где же, однако, брат Ашикма?

— Я здесь, — отозвалась тень. — Почтительно слушаю.

Старик привычно вздрогнул.

Много лет, еще со времен паладинства в Раамику этот человек неотлучно рядом, но, странное дело, по сю пору магистру так и не удалось ни привыкнуть к внезапности его появлений, ни даже запомнить лица. Мужчина высокорослый и широкоплечий, брат Ашикма был словно соткан из тусклого, пыльного сумрака коридоров обители: бесшумный, незаметный, неизменный.

И незаменимый.

— Скоро здесь будет Турдо из Тшенге. Если, выйдя, он велит принести мне стакан холодной воды, проводите его через галерею Всех Радостей…

— Повинуюсь, — прошелестел брат Ашикма. И сгинул, как растаял.

Магистр же, бросив последний взгляд на суету города, медленно и осторожно добрел до кресла, уселся поудобнее и запретил себе думать о чем-либо, кроме предстоящего разговора.

— Паладин Тшенге, — чуть приоткрыв дверь, доложил служка.

— Пусть войдет.

Дверь широко распахнулась, и рослый рыцарь, закутанный в фиолетовый орденский плащ, пружинистой походкой вошел в покой. Длинные, прямые, абсолютно белые волосы красивыми прядями ниспадали на широкие плечи, и отсветы огня плясали в красных зрачках бьюлку.

— Ты хотел видеть меня, брат Айви?

— Да, брат Турдо. Присядь.

Магистр пошевелил кочергой поленья; пламя подпрыгнуло, высветив лицо гостя.

— Здоров ли ты, — помедлив, вежливо поинтересовался хозяин, — спокоен ли твой дух, в порядке ли вверенные тебе земли?

— Благодарение Вечному, — гость почтительно склонил голову, — все хорошо, и рыцари Тшенге готовы выступать.

Старый лис не может без ритуальных формул, подумал паладин. Вот сейчас скажет, что воин Вечности всегда должен быть готов к битве.

— Воин Вечности всегда должен быть готов к битве, — голос магистра стал почти веселым. — Но всему свое время. Сермяжная рвань может и подождать.

— Бунтовщики приближаются к Новой Столице, — тихо, ничем не выдавая удивления, напомнил брат Турдо. — Три провинции обратились в прах…

— О да, ведь нынче любое отребье сотрясает небеса, — усмехнулся магистр. — А отважные эрры удирают от собственных вилланов, словно никогда меча в руке не держали. И поделом. Да, поделом!

Третий Светлый свидетель, старик говорил не о том, о чем собирался вести речь. Он, волею Вечного — глава Ордена, никому, кроме Вечного, ничего не обязан объяснять. И самому себе не признался бы магистр, что, возможно, бессознательно стремится отдалить разговор о главном, печальный миг разоблачения и возмездия…

— Орден выступит по моему слову, не раньше, ибо нельзя оказывать помощь тем, кто сам вызвал на себя гнев Вечного, никого не карающего без вины! Сейчас, когда эра Лучника на исходе, а эра Единорога еще не пришла, столпы миропорядка зыбки… Ну так скажи это свое слово, раздраженно думал гость, все так же невозмутимо внимая брату Айви. И при чем тут астрология?

— …да! Именно потому Вечный попустил бунтовщикам побеждать! Ибо сей мятеж есть последнее предупреждение: терпение Его на исходе. И зря ли во главе сброда идет Ллан из Вурри?! Я лично знал его в юности, и я свидетельствую: Ллана, будь он трижды безумен, не упрекнуть в потакании греху!!

Тшенгенский паладин слушал брата Айви все так же почтительно, но недоумение его росло, а с ним росла тревога.

Что он несет, этот маразматик?

— Волею Вечного бунтующая чернь будет раздавлена беспощадно. — Худая, похожая на птичью лапку рука вознеслась к потолку. — Но лишь тогда, когда исполнит предназначение, очистив Империю от стократ худшей мерзости! Орден сокрушит мятежников, как сокрушил пустынные орды!!! — торжествующе провозгласил магистр.

Белесая бровь бьюлку чуть дрогнула.

Дед, похоже, впал в детство. Перестал отличать доблестное прошлое от прискорбного настоящего. Когда-то, спору нет, он был великим полководцем, может быть, величайшим со дня Основания. Он единственный сумел поставить на колени князей пустыни и принудить их к вечному миру. Но те князьки давно зарыты в песок, а новые клятв не давали. Правда, пустынные все еще боятся Ордена, но лишь потому, что понимают: за ним стоит Империя.

А если Империи не станет?

Конечно, Орден отразит первый натиск, но варвары придут вновь; против каждого брата-рыцаря встанут сотни голых дикарей; песчаным князькам не жаль тратить жизни воинов, а каждый погибший брат — невосполнимая потеря, и кем пополнять гарнизоны, если Империи не станет? Не вилланами же…

Да, могущество Империи прирастает Орденом, но и Орден без Империи — мертв.

— Нет Империи, есть гниль и есть тлен! Эрры не повинуются владыке, жены купчишек разодеты в шелка, земледелец копит лихву, забывая о милостыне, гнусные жонглеры невозбранно бегают по канату… — Магистр закашлялся, обрызгав собеседника слюной. — Даже Орден затронут ржавчиной духа, брат Турдо! Ходят слухи о неких братьях, копящих злато, и о других, получающих письма от родни, — последнее слово старик произнес с натугой, словно грязное ругательство, — и о третьих, держащих при себе блудниц и приживших с ними ублюдков!

Если Ордену и суждено погибнуть, думал тшенгенский паладин, не забывая согласно кивать, то виной его гибели станет эта зажившаяся развалина. В столь тяжкие дни — подсматривать в замочную скважину! Об этом ли должно думать великому магистру? Или ты, брат Айви, возомнил себя, подобно Первоалтарному, единственным ответчиком перед Четверкой Светлых? Какая рьяная забота о чистоте веры…

Да что знаешь ты о людях, чьими душами распоряжаешься?

«Орденскому брату приличны кротость, и нестяжание, и сугубое целомудрие, и семья их — Орден, в миру же родни у них нет», — наверное, давным-давно, когда люди были чище и лучше, все это и было возможно. Святые, непорочные угодники писали Статут, но кто нынче живет по изветшавшим заповедям? Эти замшелые хартии давно пора переписать — от первого параграфа до последнего, дабы Орден, по рукам и ногам связанный мертвым пергаментом, воспряв, обрел новую жизнь!

Каждый воин Вечности по-прежнему готов отдать жизнь во имя Четырех Светлых, и многие попрежнему любят и уважают заслуженного, славного брата Айви, но все ждут дня, когда придет новый магистр, живой человек, а не говорящий мертвец…

Какая польза Вечному в том, что я, паладин Тшенге, не уступая могуществом самому эрру Каданги, живу в скудости, ем на олове и сплю на кровати, помеченной казенной печатью? Ужели сами Светлые лишили братьев-рыцарей права послать денег нищающей родне? Разве могущество Ордена возрастает, если женщины, которых мы любим, несут клеймо содержанок, а дети наши растут приемышами в домах смердов?

Оглядись вокруг, брат Айви! — даже у брата Ашикмы, готового прыгнуть в пропасть по слову твоему, в глазах — мутная тоска; его тайный сын, толковый пятнадцатилетний паренек, затерялся ныне в кровавой круговерти мятежа…

— Впрочем, люди слабы перед соблазнами плоти, — совсем другим тоном, негромко и веско сказал старик. — Одни по врожденной порочности, иные по слабости. Лишь мы, высшие служители Ордена, всегда преданы долгу. Сердца наши непорочно чисты, души неотступно крепки в вере. Долг спасения заблудших — наше высокое и самое сильное желание. Не так ли, милый брат?

Дан-Карибу привычно кивнул.

— Воистину так, брат Айви.

— Указом Императора Ацмаута, мир его памяти, — голос старика становился все вкрадчивее, — занятие алхимией запрещено под страхом смертной казни. Нарушителей-простолюдинов предписано варить в кипящем масле, благородных — казнить мечом. Еще раньше Император Никайон, мир его памяти, повелел лишать герба дворян, осквернивших себя чтением проклятых книг. Орден, брат Турдо, окружен врагами, множество недоброжелателей всегда готовы порочить нас. И нам невыгодно, если станут говорить, что мы благоволим нечестивцам, отвергающим заветы Вечного…

— Разве мы благоволим? — спросил Карибу, чуть склонив голову. — У нас, хвала Четырем Светлым, нет каффаров. И ни один адепт алхимии мне неизвестен.

— А мне, брат Турдо, известен, — возвысил голос магистр. — Каффаров на Юге нет, это правда, но у тебя в замке, в старой пивоварне, по ночам пылает в печи огонь ада, а в шкафах укрыто то, что отнимают у еретиков, стремящихся превратить в золото свинец. И в этом подвале, брат Айви, ты проводишь ночи, творя тысячекратные мерзости…

Старик многозначительно умолк, но на спокойном лице бьюлку не отразилось ни ожидаемого смятения, ни испуга.

— Молчишь?!

Сбился, закашлялся — и заговорил тише.

— Зачем? Ради золота? Нужно ли золото смиренным нищенствующим братьям? Или ради бессмертия9 Им может наградить лишь Вечный — достойнейших! Души планет, души мертвецов, души металлов… Мерзость, мерзость! Ртуть и сера! Сера!!!

Магистр говорил быстро, запальчиво, и дан-Карибу щурил алые глаза, уже не стараясь, да и не желая казаться почтительным.

«Невежда, — думал паладин, кусая губу. — Слышал звон… Видимо, даже читал что-то — с отвращением, во имя долга. Но древние книги не открывают тайн непосвященным. А посвящение примет лишь возлюбивший истину, которая — верно сказано в „Увэхоль Цааль“! — превыше страстей и вне их… Ты же, брат Айви, клубок ненависти и зависти к тем, кто будет жить после тебя. И даже служение твое — ложно. Как еще удержался промолчать о невинных младенцах, не поплакал над бедными, злодейски умерщвленными малютками? Забавно было бы послушать червя, мнящего себя глашатаем воли Вечного. Но нет, не вспомнишь. Не захочешь вспоминать. Чтобы не вызвать тени младенчиков, вырезанных когда-то Айви Раамикуским, Усмирителем пустыни… Где уж тебе понять, что не золото, не вечная жизнь даже влечет ищущего к ретортам, а жажда счастья, тайна слияния с Предвечным. Допусти тебя к Таинствам — ничего не увидишь, а что увидишь — не поймешь, а понятое — исказишь и очернишь. Но знание, существовавшее до Вечности, не всякому доступно. Как дикарю не дано уяснить смысл трех сходств и трех отличий Первого Светлого от Третьего, так невежде невнятен язык Откровений. И если каффары — да! — воистину мерзки и отвратны, то совсем иное дело — хранимое ими Предвечное Знание…»

— Молчишь! — нахмурив брови, повторил магистр. — Как понять твое молчание? Если это признак скорби и сожаления, то…

— Нет, — спокойно ответил Карибу. — Мне грустно. Я скорблю, что мы не уничтожаем клеветников, но потворствуем им. Если мы не возьмемся за ум, нас когда-нибудь уничтожат, ибо Орден сгниет изнутри. При желании можно бросить в кипящее масло любого аптекаря или ювелира — у них тоже есть тигли, колбы, печи…

— Но ты, брат Турдо, хвала Вечному, не аптекарь и не ювелир!

— К счастью, нет. Я — паладин и член капитула Ордена. И, как член капитула, я думаю: нет пользы в доносах людей, чьи сердца замутнены жаждой раздора…

— Неважно, что думают люди, — прервал бьюлку брат Айви. — Важно, что думают, видя наши дела, Четверо Светлых и что доносят они Вечному! Не так ли, Турдо?

Бьюлку вздрогнул, и красные глаза его побагровели.

Старик не назвал его братом, словно он, Турдо дан-Карибу, уже допрошен Судилищем и признан отступником. Значит, сейчас потребует покаяния. Письменного, разумеется. Получив же, отпустит грехи и благословит, но никогда уже не быть тшенгенскому паладину магистром. И никому из молодых, запятнанных дружбой с раскаявшимся грешником, не видать перстня и посоха как своих ушей. Во всяком случае, пока жив хоть один из старцев капитула. А они живучие…

Можно, конечно, спорить и отрицать. Можно плакать и валяться в ногах, изображая жертву интриг. Можно все — лишь бы вернуться в Тшенге. Но отпустят ли без повинной грамоты? Или он пропадет бесследно — как брат Кууво, как брат Муэйра, как иные братья, на свою беду излишне уважаемые орденской молодежью? Многие видели их спешивающимися у Врат, но никто не видел, как они покидали замок…

— Воистину так, — кивнул беловолосый. — Но даже Вечность не пребывает неизменной.

— Что?!

Старик напрягся, словно не веря своим ушам.

Вот оно! Еретик не удержался, он сам выдал себя-с головой! Лишь каффарствующие позволяют себе сомнения в неизменности мироздания, ибо отсюда всего лишь полшага до вопроса: что было перед Вечностью и что станет после?

— Ибо, когда Вечный задумал строить мир, у кого Он покупал кирпичи — и кто выметет мусор, когда мир рухнет? — с улыбкой, нараспев произнес бьюлку и нахально подмигнул. — Разве не так сказано в «Увэхоль Цааль»? Ах да, ты ведь не читал; хочешь, пришлю для ознакомления?

Он уже стоял на ногах — готовый ко всему, жалея разве что о том, что оба меча, кинжал и булаву паладина пришлось оставить за дверью. Но не щелкнула тетива в углу, и метательный нож не вылетел из тени, и магистр не хлопнул в ладоши, призывая стражу. Напротив, губы его растянулись в улыбке; повернув голову, он пристально посмотрел на изваяние Третьего Светлого и сказал, спокойно и облегченно:

— Не держу тебя. Иди. Скажи слугам: пусть принесут стакан воды, да похолоднее…

Он позволил усталой спине опереться на спинку кресла.

И тяжко вздохнул, оставшись в одиночестве.

Жаль доблестного рыцаря, но Вечный, слава Ему, наградил свои творения свободой воли. Турдо сам выбрал себе судьбу…

Потом он, кажется, задремал. На миг, на два — не больше. А очнувшись, увидел прямо перед собою брата Ашикму, держащего на серебряном подносе высокий запотевший стакан.

Зачем вода, хотел спросить он, ведь я не просил воды, это просто…

Но поглядев в глаза брату Ашикме — Третий Светлый, да он, оказывается, зеленоглазый! — понял все.

Каждому приходит срок испить свой стакан…

…Какое-то время брат Ашикма стоял, опустив голову.

Затем быстрым, привычным движением приподнял левое веко старика, коснулся виска, запястья — и опустился на колени. Взяв в обе ладони иссохшую жилистую кисть, бережно прикоснулся к ней губами. Всмотрелся в умиротворенное, чуточку удивленное и совсем еще живое лицо усопшего.

— Спокойной дороги, брат Айви. Вечный устал ждать. Твое время миновало, а ты этого даже не заметил…

Поднялся. Бесшумно прошел к двери. Распахнул ее, переступил порог; поглядел в глаза стоящему у стены бьюлку.

Кивнул.

— Спокойной ему дороги, — тихо сказал дан-Карибу. — Выше голову, брат Ашикма, твоего сына никто не посмеет звать ублюдком Его герб будет славен, а судьба высока.

И закричал:

— Лекаря! Скорее, лекаря!!!

Крик паладина Тшенге был исполнен неподдельного горя.