Телефон заверещал, когда я варил спагетти. То есть в самое неподходящее время. Как известно, варка этого гельминтологического блюда требует постоянной бдительности: не уследишь — и оттирай потом, чертыхаясь, залитую пеной плиту. И вообще, в моем понимании телефонные звонки и процесс приготовления пиши несовместимы.

Поэтому я и не подумал реагировать на звонок. Тем более что телефон мой ожил впервые за последние три недели, если не считать самых первых дней после бегства с рабочего места, когда меня активно разыскивал отдел кадров метрополитена.

Я открыл крышку кастрюли, чтобы удостовериться, что до критического момента еще далеко.

А телефон все не унимался.

Интересно, кто бы это мог вспомнить про добровольного затворника? Милиция? РЭУ? Паспортный стол? Или кому-нибудь из бывших одноклассников на очередном сборище в пивной пришло в голову, что учился с ними тип по имени Алик Ардалин, а куда он теперь делся?

В любом случае, пошли все на фиг. Никто мне не нужен, а уж тем более — бывшие соученики!

Вдруг сердце мое екнуло: а может быть, это звонит Любляна?

Она была единственной в классе, кто не считал меня «не от мира сего». Сейчас уже можно признаться себе в том, что я был по-настоящему влюблен в нее. С ней можно было говорить о чем угодно, не боясь встретить непонимание или насмешку. И еще она отличалась той тихой, неброской красотой, которая не унижает других. Ее родители приехали в нашу страну, когда в бывшей Югославии начались межэтнические разборки и натовские бомбардировки под видом миротворческой миссии. Люба (так Любляну называли на русский манер) училась в нашей школе с первого класса, и никому не пришло бы в голову считать ее иностранкой, хотя временами в ее речи проскальзывал легкий акцент. У нее были черные волосы с вороненым отливом и смуглая кожа. В десятом классе я с Любой подружился — по-настоящему, а не в том смысле, какой вкладывают в это слово пошляки-самоучки. Постепенно стало как бы само собой разумеющимся, что наша дружба будет длиться и после окончания школы. Вслух никто из нас, конечно, не осмеливался расценивать этот негласный уговор как помолвку, но лично я в душе мечтал об этом, хотя мы с Любляной ни разу не поцеловались.

Мы ходили вместе в театры, в кино, просто блуждали без определенной цели по городу. Куда и зачем идти — было для нас, в общем-то, абсолютно неважно. Главное — что вместе. Рядом с такой девчонкой, как Любляна, невольно становишься лучше, чем ты есть на самом деле, и у ценя никогда и мысли не возникало о том, чтобы пригласить ее к себе домой с двусмысленными намерениями. Тем более что сестра моя почему-то питала к Любе заочную неприязнь («Цыганок нам еще только не хватало, — с презрением цедила сквозь зубы она, а в ответ на мои возражения, что Люба родом из Югославии, безапелляционно отрубала: — Да все они там — цыгане»). Зато сам я не раз бывал у Любы в гостях — и явно понравился ее родителям.

Все у нас шло как нельзя складно, пока у моей Алки не возникла идея обустроить мое будущее путем поступления в теологический. Мы немедленно обсудили этот вариант с Любляной. Опустив глаза, она сообщила мне, что лично она хотела бы поступать на истфак.

Собственно, сам я никогда не мечтал стать теологом. Я даже не подозревал, что это за профессия и для чего она нужна. И мне было все равно, в какую сторону двинуться по жизни, потому что меня с детства интересовало слишком многое — типичный для подростков разброс интересов, который мешает довести до конца хотя бы одно из начатых дел.

Но сестра соблазнила меня, стерва! Она коварно подсовывала мне рекламные проспекты и учебные планы теологического. Она расписывала с упоением, какой это престижный вуз, какое добротное образование он дает и как прекрасно можно будет устроиться после его окончания. И я клюнул на эту удочку. Сыграла свою роль и коварная мыслишка, которая свидетельствует, что зачатки пофигизма жили во мне давно: «Какая разница? Пусть мы будем учиться с Любой в разных вузах, но это же не помешает нам видеться после занятий».

Ах, какими наивными и глупыми мы бываем в юности! Как успешно мы перечеркиваем для себя благополучные перспективы!..

Некоторое время мы действительно виделись с Любой довольно часто. Потом учеба навалилась плотным комом, пошли всякие семинары, экзамены, и как-то само собой получилось, что общение с Любляной стало исключительно телефонным — а разве можно говорить по телефону с той предельной откровенностью и искренностью, которая может иметь место, только когда ты идешь рядом и чувствуешь боком ее теплый локоток, и обдает тебя жаром взгляд милых глаз, и ты ощущаешь слабый запах каких-то неведомых парфюмов и благоухание ее роскошных волос?

Потом и этот ручеек телефонных переговоров стремительно обмелел и высох.

А потом меня выперли из колледжа, и возник вопрос элементарного выживания, и я кинулся искать работу, а тут еще решалась наша с сестрой жилищная проблема путем сложного размена трехкомнатной квартиры с массой промежуточных вариантов, в том числе и иногородних, и постоянно нужно было бегать по казенным учреждениям в погоне за бесчисленными справками и бумажками, так что время летело быстрее скорости света, и когда я очнулся от бытовых передряг, то спохватился, что Люба моя пропала куда-то из поля зрения, и я кинулся восстанавливать рухнувшие мосты между ней и мной, но оказалось, что ее родители почему-то именно сейчас решили вернуться на родину, а она не захотела оставаться в России одна (уже потом я догадался, что она поступила так ради своей матери, которая страдала врожденным пороком сердца и в сорок лет имела инвалидность второй группы)...

Одним словом, мы с Любляной потеряли друг друга, и еще долго я мучился одним и тем же вопросом: «Почему? Почему она мне не позвонила перед отъездом?», хотя все тот же гнусный голосок внутри меня вкрадчиво осведомлялся: а какая разница? Ну позвонила бы она — и что? Ты что — мазохист, что ли? Любишь, когда тебя режут без наркоза? А теперь ты просто поставлен перед фактом — вот и пережуй его и живи дальше!..

И все-таки сейчас вряд ли могла звонить мне она, после стольких лет разлуки. Да и звонок был не международным и даже не междугородным. Даже если Люба каким-то образом оказалась в России, она не могла позвонить мне, потому что не знала ни моего нового телефона, ни телефона моей дражайшей сестрицы.

Однако телефон все трезвонил, внушая мне слабую надежду на чудо.

А что, если все-таки это она? Прилетела, разыскала, позвонила... В конце концов, не в прошлом же веке мы живём, когда единственным источником информации были справочные бюро с непременными старушками, вяжущими за стеклянным окошком и на все запросы отвечавшими сухо: «Сведений о таком гражданине не имеется»!

Разварившиеся макароны стали разбухать и опасно нависать над краем кастрюли, а телефон все надрывался. И не деться от него никуда, потому как расположен аппарат у меня на кухне.

С досадой чертыхнувшись, я выключил плиту, отставил предусмотрительно кастрюлю с раскаленной конфорки и снял трубку.

И тут же раскаялся в этом.

Потому что на другом конце провода оказалась сестра Алла.

— Привет, — сердито сказала она. — Ты почему трубку не берешь?

— В туалете был, — с тихим злорадством соврал я. — Ты меня, можно сказать, от великого дела отвлекла...

— Что — не золотуха, так понос? — ехидно поинтересовалась она. — Опять, наверное, какой-нибудь протухшей дряни нажрался?

Сколько я себя помню, это был ее обычный стиль общения со мной. Нечто вроде обращения мачехи с непутевым, а потому и нелюбимым пасынком.

— Ну что ты! — заверил ее я. — Я теперь питаюсь исключительно свежеприготовленной пищей.

— Небось какую-нибудь девку привел к себе сожительствовать?

— Но-но! — еще шутливо, но уже начиная раздражаться, вопреки своему новому статусу, предостерег я сестра. — Руки прочь от чужой интимной жизни!.. Лучше говори, чего хотела.

С такими бесцеремонными особами, как моя сестричка, надо вести себя адекватно. Иначе не успеешь оглянуться — сядут на шею и будут погонять тобой, как им вздумается. И так она мне многое в жизни подпортила, стерва, поэтому не будем вновь наступать на одни и те же грабли.

— Короче, так, Алька, — несколько убавив тон, сказала мне в ухо трубка. — Тебе сегодня на работу?

Я помедлил. Говорить или не говорить?.. С одной стороны, рано или поздно мое дезертирство из метрополитена станет Алке известно, но с другой стороны, мое признание вызовет сейчас вой и причитания, а спагетти-то, между прочим, все больше разбухают в горячей воде и скоро станут совсем неупотребимыми...

— Нет, — наконец решил ограничиться я минимумом информации. — А что?

— Тогда быстренько собирайся, и через час встречаемся у последнего вагона на конечной станции. То есть — как обычно...

— Что — как обычно? Какой станции? — не понял я.

— Дурень, ты что — забыл? Какое сегодня число, помнишь?

— Какое? — тупо переспросил я.

Когда много времени проводишь в четырех стенах, то постепенно теряешь всякое представление о календарных и временных ориентирах. Сутки делятся только на день и ночь. А все остальное — дни недели, числа, месяцы — не имеет никакого значения.

— Двадцать пятое июня!!! — взвизгнули в трубке. — Если, конечно, тебе эта дата о чем-то говорит, дорогой братец!

Я стиснул зубы и прикрыл глаза.

Действительно, двадцать пятое, потому что вчера в уголке экрана моего компа маячило 24. 06 — а сегодня я комп еще не включал, поэтому и забыл...

Сестра зря издевалась — я прекрасно помнил, что означает сегодняшняя дата. И всегда буду помнить. Вот только, честно говоря, не хотелось мне переться на кладбище вместе с ней. И вообще — пофигист я или нет?!

— Давай-давай, одевайся, — тем временем бурчала трубка. — И по дороге цветы купи, да не какие-нибудь жалкие гвоздики, как в прошлый раз, а что-нибудь поприличнее... Если тебе денег жалко, то не бойся — я тебе отдам при встрече!.. И захвати какие-нибудь инструменты — оградку надо подправить, а то скоро сочтут нашу могилку заброшенной и перепашут бульдозером!.. Ну что ты замолк, Алька?

— Я сегодня никак не могу, — наконец выдавил я. — Ты, Ал, это... съезди одна сегодня, ладно? А я как-нибудь на днях наведаюсь. И тогда все, что надо, сделаю. Обещаю!

Секунду в трубке царило ошарашенное молчание.

Потом сестра спросила:

— Ты с ума сошел? Как это — ты не можешь? Родных отца с матерью навестить не можешь? Ты что несешь-то, урод?

— Не могу, — упрямо сказал я. — Не беспокойся, я их и дома помяну...

После этого на другом конце провода разразилась буря. Типично женская истерика. С воплями, какой я бессовестный и испорченный тип. С оскорбительными намеками относительно моего нравственного разложения и деградировавшего до полной бесчеловечности морального облика. С угрозами приехать и разобраться со мной по праву старшей сестры, которая вырастила меня, подлеца, выкормила и поставила на ноги. И так далее...

В результате я тоже слегка остервенел и был вынужден выложить своей критикерше всю правду-матку о своем решении порвать с миром всякие отношения. А заодно и предупредить ее, чтобы не пыталась обращаться в милицию, скорую психиатрическую помощь и чтобы, тем более, не вздумала заявиться ко мне собственной персоной. Все равно я никому не открою дверь, а дверь у меня — стальная, крепкая, пулями и осколками не пробиваемая, с десятилетней гарантией фирмы-изготовителя...

Сестра неожиданно смолкла.

— Алька, негодяй ты этакий! — сказала она плачущим голосом. — Ну почему ты никак не хочешь стать нормальным человеком, а? Почему в твоей башке вечно возникают какие-то заскоки? Скажи: чего тебе в жизни не хватает, чего? Да, когда мамы с папой не стало, тебе пришлось труднее, чем мне, потому что я была уже почти взрослой, а ты еще — совсем маленьким. Но ведь ты ж не круглым сиротой рос — с тобой была я! Да если бы даже и сиротой! Разве мало в мире бывает детей, которые вообще не имеют родственников и растут в детдоме? Но они же как-то справляются и живут!.. А у тебя есть и деньги, и отдельная квартира. Учиться ты не захотел в колледже — ну, ладно, бог с ним. Но почему ты не можешь по-человечески жить и работать? Тебе же о семье пора задуматься, а ты все мечешься, никак успокоиться не можешь, чего-то ищешь... Чего ты ищешь, Алька?

Зря она упомянула про семью. Потому что перед внутренним взором моим тут же возникла Люба. И уж кому-кому, а не сестре было упрекать меня в том, что я остался один в этой проклятой жизни!..

— Да пошла ты со своими нравоучениями, дура! — в сердцах бросил я и, не слушая больше крики, которые возобновились с прежней силой, швырнул трубку на аппарат.

Потом выдернул телефонный шнур из розетки.

Ничего, перебьюсь и без телефона.

В принципе, он мне нужен с одной-единственной целью — чтобы подключаться к Сети. Когда это потребуется, тогда и буду включать телефон.

А пока — гуд бай, этот гнусный мир. Только что я своими руками порвал единственную нить, которая меня еще связывала с тобой.