Вообще-то эскалаторы у нас движутся со скоростью не более одного метра в секунду. Тем не менее, иностранцы, которых жажда туристских приключений заносит в московское метро, утверждают, что российские эскалаторы — самые быстрые в мире. У них там люди спускаются под землю со скоростью пожилой черепахи. И это понятно: за рубежом станции подземки расположены не на такой глубине, как у нас, и поэтому эскалаторы не такие длинные.

Но сейчас мне казалось, что ступени, транспортирующие меня наверх, ползут с раздражающей медлительностью. И еще меня подмывало обернуться, чтобы посмотреть: сама Линючка будет подменять меня или вызовет кого-нибудь из состава смены.

Хотя какая мне теперь разница?

Я ехал и чувствовал, как меня до костей пробирает неизвестно откуда взявшийся сквозняк — еще один фактор риска, который воздействует на работников подземки. Он был насыщен ставшими мне привычными запахами: испарениями могильной сырости, окислившейся медью, жженой смазкой в подшипниках редукторов, скрытых под декоративной облицовкой.

Не надо было снимать тужурку, вяло думал я, вцепившись в липкий резиновый поручень. И вообще, зря я это отчебучил. И сюда я зря пришел. На кой черт меня сюда принесло, а? Наверное, показалось, что смогу жить и работать, как все. Все-таки двадцать пять уже стукнуло, и пора бы разобраться в том, чего я хочу. А чего я хочу? Пожалуй, ничего. С детства меня это проклятье преследовало, а я все сучил лапами, как идиот, чтобы убежать от него... Увлечения себе разные придумывал: шахматы, самолеты... рассказы и стихи даже писать пробовал... Все надеялся: вот еще немного — и найду нечто такое, ради чего стоит жить и умирать со спокойной совестью. Только потом почему-то любое хобби отходило на второй план.

Почему-то... Но почему? Почему я не такой, как все эти люди вокруг? Почему я не могу беззаботно ехать куда-то вместе с девчонкой в коротком топике, открывающем напоказ загорелый живот, сосать баночное пиво и, беззаботно смеясь, болтать без умолку? Почему я не в состоянии сосредоточенно изучать отчеты о футбольных матчах в «Спорт-экспрессе»? Почему у меня нет никого, с кем можно было бы взахлеб трепаться по сотовому, находясь на эскалаторе?

Почему я никак не могу найти себе применения в своей, лишенной даже пустых иллюзий и ложных целей, жизни?

Потому что нет смысла ни в чем — вот что понятно. Жить ради себя — бессмысленно, потому как жизнь наша, как изрек кто-то, — лишь короткое тире между датами рождения и смерти на могильном надгробии. А жить ради других — еще более бессмысленно, потому что каждый из них тоже смертен и, в сущности, никому не нужен по-настоящему. Жить ради человечества? Это, конечно, высоко и благородно, господа, только ведь, если разобраться, кому он нужен, этот гигантский псевдоразумный муравейник, а точнее — сообщество нескольких разновеликих муравейников? Вселенной? Не смешите меня, господа. Вселенная миллиарды лет существовала и будет существовать без нас.

Единственное, что приходит в голову, — так это Бог. Вот если бы существовал он, Творец наш и Создатель, то только ему мы и были бы нужны. Для чего — это другое дело, для забавы и развлечения или для экспериментов и осознания своего всемогущества, для того, чтобы мы любили его и поклонялись ему — это уже не наша забота.

Но ведь нет его, понимаете? Нет и никогда не было, что бы там ни твердили святые отцы и ученые теологи!

А следовательно, мы никому не нужны — ни все вместе, ни каждый из нас по отдельности. И остается только скрипеть зубами от полной безнадежности этой аксиомы.

Ступеньки подо мной стали распрямляться, уходя под гребенку.

Вдруг мне показалось, что истинная функция эскалатора — обманывать людей. Они, наивные, думают, что он возносит их на вершину, а он на самом деле предназначен для того, чтобы сбрасывать их в глубокую пропасть, и стоящий передо мной мужик вот-вот рухнет вниз, не успев даже вскрикнуть от страха, а потом наступит и моя очередь...

Я невольно попятился, но лента неумолимо несла меня вперед, и в спину мою неделикатно толкнули и сквозь зубы буркнули: «Эй, парень, заснул, что ли?» Зажмурившись, я шагнул вперед и, к своему искреннему удивлению, оказался на вполне устойчивой бетонной поверхности.

В этом месте был своего рода подземный перекресток. Для перехода на сопряженную станцию нужно было идти влево (и основные массы устремились туда, как на штурм Зимнего), а выход в город лежал прямо.

Лишь теперь до меня дошло, что я зря сюда поднимался, потому что домой нужно ехать по другой линии, а в городе мне вообще делать нечего.

Я замешкался, и тут над моим ухом чей-то знакомый голос осведомился:

— Спим на посту?

Это был не кто иной, как страж порядка сержант Миша, торчавший на перекрестке подземных троп в засаде на особо опасных преступников и на лиц, чей внешний вид не внушал ему доверия. А поскольку доверия Мише не внушали слишком многие, то работы у него обычно хватало.

Вообще-то в обычной одежде сержант выглядел довольно субтильно. Но сейчас, будучи в полной амуниции, он выглядел этаким героем западных боевиков: мощно выкаченная грудь (за счет каркаса бронежилета), уверенное мужественное лицо, широко расставленные ноги.

Этакий утес-волнолом среди людского прилива.

— Солдат спит, а служба идет, — вяло откликнулся я, пожимая потную Мишину ладонь, на запястье которой черной сосиской болталась дубинка-шокер.

— Куда это ты намылился, Алик? — поинтересовался он, не переставая шарить цепким взглядом по толпе. — До конца смены вроде еще далеко...

Делиться с Мишей своими служебными неурядицами в мои планы не входило, и я сказал первое, что пришло в голову:

— Понимаешь, сигареты кончились — вот я и решил сбегать...

— А ты же вроде бы не куришь? — сощурился Миша.

Вот пинкертон хренов! Неужели у ментов подозрительность в плоть и кровь въедается, как ржавчина? Представляю, как туго приходится Мишкиной жене — особенно если она у него достаточно смазлива, чтобы привлекать внимание чужих мужчин!

— Да нет, курю, — возразил я. — С сегодняшнего дня...

— А-а, — протянул Миша.

Потом вдруг толкнул меня в бок и, не меняя тупо-бдительного выражения своей круглощекой физиономии, заговорщицким шепотом попросил:

— Посмотри, Алик: позади меня, у стенки, стоит тип в сером плаще? Только осторожно гляди, чтоб он не заметил...

Действительно, прислонившись плечом к мраморной стене, в нескольких метрах от нас стоял мужчина в незастегнутом плаще землистого оттенка. Под плащом виднелся засаленного вида пиджак, с которым явно не гармонировала мятая фланелевая рубашка в разноцветную крупную клетку. Он был лет на пять старше меня, но лицо у него было тоже помятым, на щеках проступала неопрятная щетина, а волосы были жидкие и сальные (про такие говорят — «сосульки»), и на затылке аптечная резинка стягивала их в противный хвостик. Мужчина ничего не делал. Он просто стоял, засунув руки в карманы своей хламиды, и смотрел на прохожих. Причем совсем не так, как смотрят, когда ждут кого-то.

Нет, тип этот разглядывал проходящих людей с таким неподдельным интересом, с каким читают захватывающий детектив. Иногда он улыбался, и тогда складки на его сером лице расправлялись, иногда хмурился, и тогда становился еще лет на пять старше, но пока я на него смотрел, он ни разу не поморщился с отвращением.

— Ну, стоит, — сказал я Мише. — А что? Какой-нибудь очередной чикатило? Или наркоторговец?

— Я его не первый раз уже здесь вижу, — все тем же полушепотом сообщил Миша. — Почти каждый вечер здесь ошивается. И обрати внимание: ни хрена не делает, только стоит и глазеет на толпу. Проторчит здесь до конца часа пик, а потом уходит. Хоть бы газетку для вида держал, конспиратор хренов!..

— А что здесь такого? — удивился я. — Ну, стоит и стоит. Мешает он тебе, что ли? Вроде бы смотреть на людей — еще не преступление.

— А че на них смотреть? — возразил сержант. — Я понимаю, если б у него работа была такая. Как у меня, например... Или как у тебя. Хотя тебя-то никто не заставляет смотреть на эту толпу. А тут насмотришься за день — аж тошно становится. Домой приходишь — а перед глазами все мельтешат эти рожи. Аж во сне ночью снятся — и никуда от них не деться, проклятых!..

В этом я с ним согласен. Другим за вредность производства молоко дают, а ведь у нас с Мишей работа тоже по-своему вредная. Слишком много людей перед глазами мелькает. Только не молоко нам надо бы выдавать за вредность, а очки. Черные до полной непроницаемости. Чтобы не видеть никого.

Впрочем, спохватился я, у меня теперь об этом голова болеть не должна. Потому что возвращаться в стеклянную будку я не намерен, даже если меня будет упрашивать сам начальник метрополитена.

— А ты проверь документы у этого типа, — посоветовал я Мише. — И заодно поинтересуйся, кого он тут караулит.

— Проверял уже, — отмахнулся сержант. — В порядке у него документы. А насчет поинтересоваться — это ты глупость сморозил, Алик. Ты ж сам сказал: ничего противозаконного в разглядывании толпы нет. Стало быть, имеет право этот тип стоять тут хоть до опупения. Свобо-ода... — протянул Миша так, что сразу стало понятно, что у него со свободой граждан свои счеты.

— Ну, тогда — успехов на боевом дежурстве, — хлопнул я своего собеседника по плечу и направился к выходу в город.

Пройдя несколько метров, я оглянулся.

Чудак в плаще маячил на прежнем месте, но Мише уже было не до него. Сурово сдвинув белесые брови, он изучал документы женщины в черном длинном платье и с лицом национальности южного ближнего зарубежья. Женщина заискивающе смотрела на грозного сержанта и что-то виновато тараторила. Видимо, документы у нее, в отличие от странного любителя смотреть на толпу, были не в порядке. Или просрочены, или не зарегистрированы, или вообще поддельные, купленные из-под полы на рынке.

Знакомая картина. Сейчас Миша скажет этой опасной преступнице, что она задерживается до выяснения личности, и отведет ее в свою вонючую дежурку, где, кроме него, будут еще парочка бдительных стражей порядка, и там они запугают несчастную до такой степени, что она отдаст им всю свою наличность, вырученную за сегодня на плодоовощном рынке, и еще будет рада, что они оказались такими понимающими людьми...

«Все мы — люди, и ничто человеческое нам не чуждо».

Вот именно. Все мы в той или иной мере — сволочи.

Хотя мне-то что до этого Миши и его напарников?

Не бог я, чтобы судить его или кого-то еще.

Пусть живут, как хотят.

Но только без меня.

Без меня?

Только не говори, что ты решил покончить с собой. Ты ж не истеричка, Алька, чтобы лезть в петлю из-за того, что в очередной раз потерял работу. Подумаешь — горе какое!.. Сколько рабочих мест ты сменил с тех пор, как лишился звания студиозуса? Столько, что если бы везде тебе делали записи в трудовой книжке, то она уже была бы исписана от корки до корки...

Хотя в том, чтобы распрощаться с миром, есть определенный смысл. Давно пора уйти из него. Раньше для этого было два пути: либо в петлю, либо в монастырь. Ну, в петлю — это не для нас, в монастырь — тем более. Но ведь можно стать просто отшельником. Точнее — затворником. Для этого есть все условия. Квартирка у тебя маленькая, но для одного места хватит. Какой-никакой доход в виде процентов годовых по банковскому счету капает — значит, голодная смерть тебе грозить не будет. Так зачем тебе нужен этот мир и эти люди?

Или ты боишься одиночества? Неужели ты еще не привык к нему? Признайся самому себе: ты ведь только делал вид, что живешь среди людей, а на самом деле ты всегда был один и никого не подпускал к своему «альтер эго» ближе трех шагов, как хорошо выдрессированный сторожевой пес.

Так что одиночество — это твой праздник. Который всегда с тобой. Только идиоты считают его мукой и наказанием. Не зря психологи утверждают, что любой человек должен иметь возможность хоть несколько минут в день побыть наедине с самим собой. Одиночество вполне может быть радостью для уставшей души.

И не смей задавать себе дурацкий вопрос: а зачем жить одному?

Да, в одиночестве нет особого смысла. Но и ни в чем другом смысла тоже нет.

Представь, что ты ставишь научный эксперимент, суть которого заключается в том, чтобы выяснить, может ли человек прожить без компании других людей. Вот тебе и смысл появится...

И тогда я сразу успокоился и стал воспринимать происходящее вокруг совсем иначе.

Мне теперь все по фигу, понятно вам, люди? Потому что отныне я и вы живем в разных мировоззренческих измерениях. И мне уже абсолютно наплевать на любые ваши радости, печали и проблемы! В сущности, я — не более чем призрак. Виртуальная частица, которая для вас одновременно и существует, и не существует!..

Вот сидят на парапете возле мусорного контейнера бомжи — грязные, заросшие, вонючие, страшные нелюди. Еще вчера бы я, проходя мимо них, невольно испытал бы к ним отвращение и отвернулся бы с презрением. А теперь они мне — по фигу.

И вот эта толстая бабенка, которая бойко торгует в подземном переходе бульварными новостями, сенсациями о НЛО, скандалами из мира шоу-бизнеса и эротикой, ни на секунду не переставая щелкать семечки, мне тоже — по фигу!

И вот эти разодетые донельзя смазливые девочки, вкушающие дешевое пиво из горла под дорогие сигареты, мне — по фигу.

И старушка, просительно подставившая мне свою сухонькую ладошку с невнятным бормотанием о помощи ради Христа, — по фигу.

И все, что я вижу и слышу, теперь не имеет для меня никакого значения, потому что я теперь буду гордо нести звание пофигиста.

И не надо вспоминать старый анекдот на эту тему: «А что, деньги вам — тоже по фигу?» — «Нет, деньги нам не по фигу». — «Так какие ж вы тогда пофигисты, если вам деньги — не по фигу?» — «Да считайте нас кем хотите — нам все равно это по фигу!»

Вот именно. Все и вся!

Я внушал себе это всю дорогу, пока добирался автобусом домой. И в конечном итоге, как ни странно, у меня стало кое-что получаться.

Я демонстративно не отреагировал на просьбу своей соседки прокомпостировать талон. Я нахально не уступал место старушкам, которые в этот поздний вечерний час вдруг полезли в автобус целыми пачками на каждой остановке. Я и ухом не повел, когда надо мной навис огромный живот особи, которой совсем скоро предстояло стать мамашей. А когда из-за моего пофигизма в автобусе разгорелась жаркая перепалка на вечную тему «Нравственный облик современной молодежи», я отрешенно созерцал сквозь забрызганное еще с весны грязью стекло, как на город постепенно спускаются сумерки и один за другим загораются уличные фонари.

Однако мир, похоже, не хотел меня отпускать и цеплялся за меня с упорством жены, от которой после двадцатилетнего совместного проживания муж собрался уходить к другой. То и дело он подсовывал очередные испытания моего нового «модуса вивенди». Но мне и это было по фигу.

Но когда я сошел с автобуса на своей остановке и спустился в подземный переход, мир решил пойти в этой незримой игре ва-банк.

В скудно освещенном переходе никого не было, кроме меня и...

Я сделал машинально несколько шагов, приближаясь к группе людей у стены и вначале не поняв, что там происходит.

А потом невольный мороз пробежал по моей коже.

В окружении троих парней хулиганистого вида стоял старик-музыкант. Я и раньше его не раз встречал в этом месте. Был он щупл и сед, но голос у него был удивительно звучен и приятен. Он был слепым, и музыкальный инструмент его был не чем иным, как стареньким кассетным магнитофоном. Обычно он специализировался на исполнении старых песен — песен времен молодости моих родителей, которые с детства врезались в мою память, и поэтому всегда, когда я слышал, как слепой поет «Белые розы» или «Фантазер», мурашки бежали по моей коже, и сладкая боль воспоминаний наполняла мою душу.

Сейчас старик под некачественный, приглушенный аккомпанемент кассетника, откинув назад лицо, перечеркнутое черными очками, самозабвенно исполнял еще один хит, который так любила моя мама — «Горная лаванда». Перед ним на бетонном полу стояла картонная коробка, в которой среди россыпи мелочи торчали несколько сторублевых бумажек — видимо, сегодня для слепого выдался относительно удачный день.

Я появился в переходе как раз в тот момент, когда отморозки, торчавшие рядом с дедом, решили воспользоваться его выручкой. Один из них быстро присел и вытащил из коробки несколько купюр. Другой зачерпнул полную пригоршню мелочи. Увидев меня, третий, который воровато вертел головой по сторонам, что-то сказал своим дружкам, и троица устремилась к выходу.

Неожиданно щелкнула клавиша отключаемого магнитофона, и в наступившей тишине раздался спокойный голос старика.

— Положи обратно, — сказал он в спину парням. — Быстро!

— Чего-о? — протянул один из грабителей. — Так, значит, ты, падаль, только прикидываешься слепым?

— Верни деньги, негодяй, — приказал старик.

Уже не обращая на меня внимания, вся ватага вновь очутилась рядом с музыкантом, послышался какой-то хлюпающий звук, а потом парни вновь бросились к ступеням, ведущим наверх. Колени у старика подкосились, и он, шурша спиной по бетонной стене, на которой было криво выведено нецензурное слово, стал сползать вниз. Руками он зажимал живот, а между пальцев его торчала рукоятка ножа, и из-под нее на грязный пол устремилась струйка крови.

Дыхание у меня перехватило, а ноги мгновенно сделались тяжелыми. Подонки, они зарезали его! У меня на глазах! Из-за какой-то вшивой мелочи!

Вот сейчас я догоню этих гадов и буду поочередно отрицать им головы! Голыми руками! Потому что они — не люди, а двуногие мрази, которые не имеют права ходить по этой земле вместе с остальными людьми!..

Но в тот же момент я вспомнил о том, что меня это уже не должно касаться, что я уже — другой и что настоящие пофигисты никуда и ни за кем не бегают.

Я даже не стал проверять, жив ли еще слепой (он лежал неподвижно и неестественно скорчившись, и из-под него стремительно растекалось темное пятно).

Я двинулся своей дорогой и благополучно добрался до дома.

И все-таки не так-то легко переродиться в одночасье: чувствовал я себя так гадко, будто сам стал убийцей.

Все правильно.

Я ведь действительно в тот момент убил человека.

Себя прежнего.