Старое городское кладбище было небольшим, но уютным. Оно, скорее, напоминало заброшенный лесопарк, в котором небольшие участки земли зачем-то отгородили невысокими заборчиками, а повсюду наставили крестов и прочих погребальных символов. Некоторые деревья были такими высокими, что на их фоне пятиметровые столбы освещения выглядели счетными палочками.

Поздней ночью решетчатые ворота кладбища были закрыты на замок, но Ивана Дмитриевича это не смутило. Он знал, что где-то в заборе должны иметься прорехи, проделанные либо родственниками усопших ради сокращения пути, либо бомжами, которые в зимние холода ночевали в склепах.

Предусмотрительно оставив машину в таком месте, откуда ее не было видно с дороги, ведшей к воротам, Иван Дмитриевич взял заранее приготовленную сумку и двинулся по периметру кладбища вдоль забора из стальной сетки. Вскоре он наткнулся на брешь, в которую мог бы пролезть, не рискуя зацепиться за торчащие концы проволоки.

На всякий случай Иван Дмитриевич огляделся, но ничего подозрительного вокруг не заметил. Тем не менее сердце его забилось чаще — не потому, что он боялся быть пойманным на месте правонарушения, которое был намерен совершить, а просто потому, что не был до конца уверен в своей неуязвимости по отношению к тем, чьи останки лежали под толщей земли так близко от него.

Что, если он все-таки ошибается в своих предположениях и придется раскапывать сотни могил, чтобы превратить давным-давно истлевшие кости в живое, мыслящее и чувствующее существо?

Пожалуй, лишь теперь он до конца осознал, какой способностью наделен. И едва представив себе возможную картину массового воскрешения и ужаснувшись этому, в то же время он ощутил какое-то новое чувство в себе.

Кто еще в мире может то, на что способен он, никому не известный мелкий чиновник из провинциального города?

Кому еще дана такая власть над жизнью и смертью, чтобы лишить эти два понятия присущей им бесповоротности и, таким образом, избавить людей от того священного трепета, который они обычно испытывают по отношению к уходу в небытие?!

Благодаря ему избавление от смерти теперь может стать таким же обыденным явлением, как удаление аппендикса и лечение зубов. Достаточно ему лишь захотеть этого…

Только он не такой идиот, чтобы становиться рабом толпы. Чудесную энергию следует использовать в первую очередь в личных целях. Он и так уже слишком долго служил обществу. Пора уже подумать о себе самом.

Да, был, помнится, еще один такой же субъект два тысячелетия тому назад, который лишь путем возложения длани на покойников заставлял их подниматься со смертного ложа. Но ведь и он, если Библия не врет, не стал воскрешать всех подряд. Свои способности он использовал исключительно в рекламных целях — чтобы люди посчитали его богом. Наивный простак был этот Иисус — похоже, он и не подозревал, что сам-то он отнюдь не бессмертен…

«Зато мы теперь учтем его печальный опыт и не будем шествовать по городам и весям, проповедуя добро и любовь к ближнему.

Каждому — свое.

Главное — чтобы сейчас все получилось, как я задумал…»

Успешно преодолев дыру в заборе и не ощутив знакомого импульса даже после нескольких шагов по территории того места, которое еще недавно казалось ему подобным минному полю, Иван Дмитриевич приободрился и, стараясь обходить стороной освещенные участки кладбищенских аллей, двинулся по направлению к своей цели.

Почему-то он старался не смотреть на фотографии в рамочках, прикрепленные к памятникам и крестам, мимо которых он шествовал. Ему казалось, что они с невысказанной мольбой взирают на него, а он не собирался удовлетворять их немую просьбу…

И вообще, чувствовал он себя как на освещенной ярким светом софитов театральной сцене, вот только декорации были слишком мрачными. В кронах деревьев шумел ветер, время от времени хрипло стонали вороны и галки, которые почему-то все еще не спали. Ночью кладбище выглядело совсем иначе, чем днем, и в голову лезли заморские телеужастики, в которых под влиянием призрачного лунного света (Иван Дмитриевич задрал голову и обнаружил, что сейчас как раз полнолуние) мертвецы выбираются из могил, оборотни перекусывают глотку одиноким прохожим, а в туманном лесу бесцельно слоняются привидения. На всякий случай Иван Дмитриевич расстегнул «молнию» сумки — так, чтобы увесистый черенок от сборной саперной лопатки был под рукой.

Он дошел до разветвления дорожки и свернул налево. Потом сошел с аллеи и двинулся напрямик, протискиваясь в узкие проходы между оградами могил.

Нужную ему могилу он нашел не сразу — так сильно она успела зарасти травой. Последний раз он был здесь, кажется, три года назад.

За это время дожди и талые воды подмыли гранитную плиту, и она покосилась, осев на одну сторону. Даже в лунном свете было видно, что фотография на ней выцвела и пожухла. Одно время он собирался закрыть ее стеклом, но руки так и не дошли…

Иван Дмитриевич толкнул калитку, которая отъехала с душераздирающим скрипом, обрушивая куски ржавчины, и вошел внутрь ограды.

Место здесь было тихое, его со всех сторон закрывала буйно разросшаяся растительность.

Сейчас это было ему на руку.

Поискав глазами, куда бы поставить сумку, Иван Дмитриевич обнаружил, что кто-то выдрал с корнем и уволок куда-то металлическую скамейку, которая вкопана рядом с могилой.

«Вот сволочи! — в сердцах выругался он. — Ну нас за бандитский народ — тащит все, что под рук падется!»

Пришлось опустить сумку на сырую от ночной землю.

Противно завизжала расстегиваемая «молния». С нившись над сумкой, Иван Дмитриевич достал лопату и собрал ее. Зажигать фонарь он не стал: небо было облачным и звездным, и лунного света вполне хватало, чтобы сделать то, что он задумал.

А еще в сумке был целый комплект одежды. Женской. Дома еще оставались кое-какие вещи жены поскольку он теперь не мог попасть в квартиру, то пришлось покупать все новое (продавщицы с любопытством косились на старика, старательно выбирающего бабские причиндалы).

Перед тем как приступить к работе, Иван Дмитриевич еще раз глянул на фотографию на памятник что-то больно кольнуло его сердце.

…Жену его звали Маша, что давало повод знакомым называть их Иван-да-Марья. Они поженились сравнительно поздно и вначале решили не обзаводиться детьми, но однажды не убереглись, и Мария категорически отказалась делать аборт. Она работала кассиром в кинотеатре, когда они познакомились. Потом перешла молокозавод, в лабораторию. Скользящий график: через две смены на третью. Молокозавод работал круглосуточно, и поэтому иногда ей выпадало идти в ночную смену. В таких случаях Иван Дмитриевич провожал встречал ее с работы.

Вообще, жили они слаженно, что называется — не хуже других. Одно время ходили в гости к знакомым, в основном со стороны жены — и сами принимали гостей. Но после рождения Вадика все больше стали замыкаться в своем семейном мирке.

Пока сын был маленьким, их сближали совместные хлопоты по уходу за ним. А через пятнадцать лет совместной жизни выяснилось, что у них находится все меньше тем для разговора. О чем, например, Иван Дмитриевич мог бы рассказать супруге, вернувшись с работы? О скучных судебных буднях? О ничем не примечательных сослуживцах? О хамах и идиотах-посетителях?..

С другой стороны, о чем она могла бы ему поведать — особенно после того, как уволилась с молокозавода, попав под сокращение, да так и осталась хозяйничать дома? О стирках и готовке пищи? О сериалах, которые она любила смотреть, а он ненавидел всеми фибрами души? Или о сплетниках-соседях?..

Потом сын окончил школу и уехал учиться в другой город. Они остались наедине друг с другом. Жизнь их текла все более размеренно, словно превращаясь с каждым днем в густую липкую массу, заглушавшую звуки и опутывавшую их с головы до ног.

Тем не менее они жили, как и прежде, без ссор и ругани. Правда, постепенно Иван Дмитриевич начал замечать, что Маша почему-то все с большей неохотой выполняет свои обязанности хранительницы домашнего очага. Не раз он заставал ее лежащей на диване напротив включенного телевизора, в халате, из-под которого выглядывает ночная рубашка, неухоженной и непричесанной. Время от времени она даже ужин не удосуживалась ему приготовить. Он терпел. Не злился и не устраивал сцен. Молча шел на кухню и готовил сам что-нибудь на скорую руку…

Если бы он знал, чем все это закончится!

А закончилось это как-то глупо и страшно.

Мария повесилась в ванной, на держателе для душа (уже потом он клял себя за то, что присобачил эту чертову штуковину так прочно, что она выдержала вес ее тела), среди бела дня — пока он был на работе.

Милиция быстренько провела следствие, которое не пролило ни малейшего света на причины, побудившие Машу покончить с собой. Записки она не оставила, перед смертью ни с кем не разговаривала. Сначала следователи даже подозревали его, Ивана Дмитриевича, но следов насилия на теле покойной не было обнаружено, и дело в конце концов закрыли…

Сын примчался на похороны матери, хотя выпускные экзамены были в разгаре. Он не плакал, но лицо его оставалось неподвижным, словно вырезанным из дерева, весь тот траурный день. Почему-то он не задал ни единого вопроса отцу, чтобы выяснить, из-за чего повесилась мать. Словно знал, в чем заключалась причина ее желания уйти на тот свет… А вернувшись в город после окончания университета, Вадим поселился отдельно от Ивана Дмитриевича, и тот даже не пытался узнать почему. Что-то останавливало его от решающего объяснения с сыном…

Иван Дмитриевич еще раз взглянул на портрет жены, и ему показалось, что она улыбается.

«Сейчас, Маша, — сказал он мысленно. — Сейчас я тебя вытащу…»

Почему-то он уже не сомневался, что может это сделать.

Сначала копать было трудно — мешал дерн, туго переплетенный корнями травы. Потом дело пошло быстрее.

Он работал, стараясь не думать о том, что предстоит сделать, но в голову то и дело лезли всякие дурацкие мысли.

«…Что за болваны эти могильщики — закапывают гроб на такую глубину!.. Боятся, что в один прекрасный день — а точнее, ночь — покойник сбежит, что ли?.. А теперь вот копай, как проклятый, а ведь каждая минута дорога! Сторож может вздумать совершить обход вверенной территории, и трудновато будет ему объяснить, с какой целью я устроил ночные раскопки, даже если речь идет о могиле моей супруги… Хотя кое-что можно придумать. Например, что лишь теперь вспомнил о драгоценной броши, которая осталась в кармане платья покойной, — или что-нибудь в этом роде… Сторож, конечно, вряд ли поверит такому объяснению, даже если будет сильно пьян, но, по крайней мере, можно будет убедить его не вызывать милицию… Правда, для этого потребуется очень много аргументов с двумя или даже тремя нулями. В крайнем случае, придется брать грех на душу… лопатой по башке — и в кусты стервеца… И не такой уж тяжкий грех это будет, кстати. Ведь перед уходом я могу вернуть его к жизни…

Интересно, сколько еще осталось копать до гроба?» Иван Дмитриевич, кряхтя от боли в пояснице, не привыкшей к физическим экзерсисам, разогнулся и достал из сумки фонарик. Посветил в яму, которую ему удалось раскопать.

М-да. Пока что осилил полметра, не больше… Какой глубины первоначально была могила, он не помнил, но по его прикидкам получалось, что метра полтора, не меньше. Значит, работы еще как минимум на полчаса…

«Черт, во рту-то как пересохло. Сейчас бы глотнуть чего-нибудь холодненького — жаль, не сообразил захватить, старый болван…

Проклятые птицы, и чего они тут раскаркались? Уже начало первого, и им бы дрыхнуть давным-давно, а они орут, как в мегафон, словно так и хотят выдать меня! У-у, сволочи!..»

Вне себя от бессильной ярости, Иван Дмитриевич замахнулся лопатой на особо наглую пернатую особь, усевшуюся на столбик ограды в двух метрах от него, та возмущенно квакнула и с достоинством перелетела подальше, на ветку огромной рябины.

…Маша тоже любила рябину. Она всегда радовалась, когда ближе к осени хилые и невзрачные деревца в их дворе покрывались тяжелыми гроздьями ярко-красных ягод. «Смотри, Ваня, красота-то какая!» — явственно услышал Иван Дмитриевич внутри себя ее голос. И платье у нее было самое любимое то, на котором узор был похож на рябиновые гроздья. В нем ее он и похоронил. Но, конечно, за столько времени от платья ничего уже не осталось. Да и от самой Маши, наверное, сохранились только кости да волосы…

Невольно передернув плечами, Иван Дмитриевич вытер пот со лба и вновь принялся углублять отверстие в яме. Вскрывать всю могилу не было смысла. Он рассчитывал проделать лаз такой ширины, чтобы, воскреснув, Маша смогла выбраться с его помощью на поверхность. Да и закапывать потом меньше будет… Кучка земли возле могилы росла, и вскоре работать стало тесновато.

Наконец лезвие лопаты ударилось обо что-то твердое, и Иван Дмитриевич догадался, что он добрался до крышки гроба.

Ноги у него подкосились, и он решил сделать последний перерыв.

«Вот и все, — думал он, впившись невидящим взглядом в ствол рябины. — Сейчас я расчищу хотя бы половину гроба, пробью лопатой прогнившие доски, и останется лишь прикоснуться к тому, что осталось от моей Маши.

Она выберется, целая и невредимая, только голенькая, из этой мрачной ямы, я одену ее, быстренько ликвидирую следы раскопок, и мы тотчас же умчимся из города. С документами, правда, придется что-то придумать — ведь у нее нет ни паспорта, ни элсика, но ничего, как-нибудь выкрутимся… Скажем, к примеру, что потеряла… Или — украли… Тем более что это будет за много километров отсюда, где нас никто не знает…»

«Только что я ей скажу?» — вдруг обдало его холодом. Как объяснить, что с ней произошло? Придется сказать всю правду, решил он. Все, от начала до конца.

«А что она скажет мне, когда узнает эту правду? — тут же подумал он. — Как она отреагирует на то, что я воскресил ее из могильного праха? Не скажется ли это пагубно на ее разуме?»

«А самое главное — для чего ты собираешься возвращать ее к жизни?

Только честно, не кривя душой: зачем тебе понадобилась твоя Маша?

Только ли для того, чтобы ей вновь стало хорошо?

Хм… Как же ты наивен и глуп, старый идиот! Дожил до седых волос и все еще полагаешь, что жизнь — это такая прекрасная штука, которая сама по себе является благом для любого человека? А ты не задумывался, почему твоя Маша покончила с собой? Не от того ли, что ей стало невмоготу жить с тобой, занудным до скрипучести, жалким и скучным человечишкой? Ей просто обрыдло прозябание в затхлой квартире, в этом твоем затхлом мерзком мирке, понял?!

Так неужели ты думаешь, что, когда ты вернешь ее с того света, она будет рада перспективе снова жить с тобой? Ты считаешь, что твои новые способности настолько потрясут твою бывшую половину, что она вновь, как в далекой юности, влюбится в тебя? Не будь дураком, Иван…

Что-что? Ты собираешься отпустить ее на все четыре стороны, если она не захочет быть с тобой? Ха-ха, не смеши людей, шут ты гороховый!.. Куда она пойдет, не имея ни документов, ни дома, ни денег? К сыну? Это еще вопрос — захочет ли он жить с ней, ему ведь свою личную жизнь надо устраивать… К тому же и он, как и я, похоже, собрался в бега от мафии… Если бы Маша хотя бы была молода — тогда другое дело. Но в шестьдесят с лишним лет лучше не пробовать начинать жизнь заново…»

Впервые за много лет Иван Дмитриевич впал в отчаяние. Словно незримая стена отрезала его в этот миг от всего остального мира.

Не стоило больше ни жить, ни творить чудеса на этом свете.

Потому что все было и будет тщетно.

Он поднял лицо к небу, на котором равнодушно ухмылялась над его душевными муками омерзительная жизнерадостная луна, и чуть было не завыл по-волчьи.

Но тут вдруг за его спиной раздался чей-то уверенный голос:

— Привет кладоискателям!