Андрей Львович — самое странное, что это было его настоящее имя, — тоже происходил из семьи с традициями.

Его дед, также Андрей Львович, очень юным начал работать в первой секретной лаборатории Спецотдела ВЧК-ОГПУ. От начальника Спецотдела Глеба Бокия в прошлое тянулись длинные корни. Один из них, ветвясь, проходил через масонскую ложу мартинистов, обосновавшихся в России с 1888 года. Николаю Второму был представлен в Париже президент Верховного совета мартинистов, генеральный делегат Каббалистического Ордена Розы и Креста господин Папюс. Николай вывез в Санкт-Петербург члена Ордена мартинистов медиума Филиппа. Лионец Филипп и основал ложу в тогдашней российской столице.

Мартинисты занимались прежде всего различными мистическими и оккультными учениями и науками, а также тем, что в наше время назовут паранормальными сторонами человеческой психики и природных явлений. Художник Николай Рерих, владелец редчайшего знака — креста с берилловыми лучами, — занимал особое место в иерархии Ордена.

Орден живо интересовался и более приземленными вещами — войнами и политикой, начиная еще с Филиппа, который советовал Николаю во время русско-японской войны. Или, скажем, Хаян Хирва, монгольский путешественник и полиглот, был своевременно привлечен Орденом, а впоследствии при той же незримой могущественной поддержке сделался ни больше ни меньше как начальником Внутренней Охраны Монголии, ее тайной полиции.

Так и будущего чекиста и марксиста Глеба Бокия еще в 1909 году рекомендовали для вступления в Орден. Одним из одобривших был Александр Васильевич Барченко, будущий начальник первой спецлаборатории, где предстояло работать Андрею Львовичу-деду.

Андрей Львович-внук переложил пожелтевшие листы на своем рабочем столе. Папка, обычно хранившаяся на дне самого нижнего ящика, сегодня была извлечена на свет.

В лабораторию Барченко деда направил сам Бокий после принципиального решения о ее создании в начале 1925 года. Цель была поставлена сугубо практическая, но и в духе тех веселых времен: ни много ни мало, а научиться телепатически читать мысли противника на расстоянии, уметь «снимать» информацию непосредственно с мозга одним лишь взглядом, без применения каких-либо приборов.

Сперва лаборатория функционировала на базе Политехнического музея, потом — Московского энергетического института, потом — Института экспериментальной медицины. Именно в лаборатории, где работал дед, начинались первые исследования биоэлектрических явлений в клетке, в мозге, живом организме в целом — вся нынешняя терминология идет оттуда.

Разумеется, из идеи «прямого считывания» тогда ничего не вышло. Зато, совмещая лабораторные исследования с должностью личного эксперта Бокия по парапсихологии, Барченко разработал и внедрил методику выявления лиц, особо склонных к криптографической работе и расшифровке кодов. Полвека спустя и КГБ и ГРУ набирали лучших шифровальщиков по тестам, в основе которых лежали установки руководителя первой спецлаборатории, мистика и оккультиста.

Тогда же сотрудником 5-го отделения ОГПУ Гусевым, подвергавшимся в лаборатории испытаниям и внушениям, был, например, создан знаменитый «Русский код», объединивший восемьдесят два отечественных шифра. В особо сложных случаях дешифровки применялись даже сеансы связи с ноосферой, и, как рассказывает в своих записках дед, опыты были удачными.

Еще одной стороной деятельности лаборатории, само существование которой стало одним из высших государственных секретов, была работа со всевозможными знахарями, шаманами, медиумами и гипнотизерами — теперь бы мы сказали, экстрасенсами, — которых активно начали привлекать к работе еще с конца 20-х годов.

Для проверки была оборудована таинственная «черная комната», которую почти никто не видел, в самом здании ОГПУ по Фуркасовскому, 1. Дед тоже к ней допущен не был, но знал, что просуществовала она много дольше своего создателя.

Андрей Львович переложил еще несколько страниц и отпил остывшего чаю из стакана в серебряном подстаканнике.

Июнь 37-го, арест Барченко, арест практически всех сотрудников «нейроэнергетической лаборатории». Рассказы Барченко на допросах о его исследованиях таинственного явления «эмерик» на Ловозере в 21-м году — современные исследования сравнивают его с эффектом зомби; о беседах с поверенным Далай-Ламы, давшим санкцию на установление контактов с большевиками и разрешение открыть им часть «древней науки»… Здесь дед, по мнению Андрея Львовича, чересчур увлекался. Двенадцать лет постоянного пребывания в среде, пропитанной необъяснимыми явлениями, запороговыми проблемами и знаниями, не прошли даром.

Не миновала чаша и Гоппиуса из 9-го отдела ГУГБ, куратора лаборатории, и самого Бокия, и весь Спецотдел. Деда, находившегося в лаборатории на особом положении, водили на допросы лично к замнаркому внутренних дел Фриновскому. Следователь Али Адхем Алиевич, который вел дела Бокия, Барченко и других, до него не касался.

Расстреляли всех, даже следователя; этого — по злой иронии (или, к чему склонялся Андрей Львович, из-за высшей конфиденциальности и значимости последних лабораторных тем) на пять дней раньше Барченко, 20 июня 38-го.

Дед выжил.

В опаленном же 38-м родился отец Андрея Львовича, названный, как и полагалось по семейной традиции, Львом Андреевичем. Загнанный районным уполномоченным в Орловскую область, дед счастливо дождался войны (в те времена и с его послужным списком дождаться войны, которая перечеркнет все, было счастьем) и ушел на фронт, где тоже уцелел, причем без единой царапины. Трехлетнего Льва Андреевича, до странности похожего на еврея, соседская девка Нюська прятала по лесам, когда три недели поселок занимали не немцы даже, а финны — белоглазые-белобровые, краснорожие-краснорукие — чистые звери.

Андрей Львович, как-то споткнувшись о фразу «без единой царапины», взял да и посчитал вероятность такого для одного отдельно взятого человека в одной отдельной взятой величайшей Отечественной войне, длившейся тысячу четыреста семнадцать дней, и соотнес со всеми известными ему воспоминаниями, где так или иначе всплывало «без единой царапины». Получилась несуразность, которая еще раз доказала, что простые арифметические действия к жизни и истории неприменимы.

Отец никаких записей не вел. Никогда. Он просто уходил утром к машине, ожидавшей у подъезда, и возвращался на той же машине вечером. Мог отсутствовать сутками или неделями. Два или три раза — месяцами. Он никогда ничего не рассказывал и дома все больше молчал. Молча выслушивал подначки и прибаутки деда, к старости начавшего хитро играть в маразм, молча воспринимал рост и ученье Андрея Львовича-внука. Матери в доме как бы не существовало.

Из того же Московского энергетического института, куда Андрей-младший поступил на закрытую кафедру, он перевелся после трех курсов в совершенно уже секретное учебное заведение. Это был единственный случай, когда отец принял участие в судьбе сына.

Вернувшись вечером, после ужина протянул Андрею плотный конверт с сургучной печатью и продернутой ниткой: «Тебе. Пакет. Предложение о другом месте учебы. Рекомендую принять». И по ознакомлении и запоминании Андреем адреса, куда следовало явиться, а также росписи в специальном квадратике — забрал.

Впоследствии Андрей Львович получил еще одно высшее образование, и это оказалось очень кстати, так как начали происходить большие перемены. В сфере работы Андрея Львовича они оказались не так разрушительны, как в какой-либо другой, но благодаря своему второму образованию — экономическому, надо сказать — и завязавшимся связям и знакомствам он попал во внимание новых Людей, Которые Решают. Он не затерялся, а со временем смог сформировать и возглавить структуру, имевшую гораздо большую мобильность при решении выставляемых перед ней задач.

Андрей Львович перенял от отца привычку всегда молчать о ключевых моментах своей работы, а от деда — умение маскировать это умолчание каскадом чепухи и прибауток. Еще ему очень нравилось высказывание Неистового Уинни, сэра Уинстона Черчилля, до такой степени нравилось, что он даже некоторое время держал его у себя на стене в рамочке: «Говорите правду, мой мальчик, говорите много правды. Говорите правды даже больше, чем от вас ждут. Никогда не говорите всей правды».

В своем сегодняшнем экскурсе в прошлое Андрей Львович дошел до последних страниц, где дед писал уже урывками, высказывал собственные мысли и предположения, многие из которых просто граничили с бредом, приводил цитаты, примеры, исторические анекдоты, вставлял не всегда вразумительные старческие замечания… Вместе с тем здесь попадались великолепные справки — на ту же, впрочем, тему.

«Орнальдо — гипнотизер и медиум, — перечитывал знакомые строчки Андрей Львович. Рука деда выдавала. До самой последней строчки оставалась твердой, почерк круглый, разборчивый, без старческих угловатостей. — Широко известен в Москве с 1928 года. Афиши. Знаменитые «Глаза Орнальдо» — на фото только глаза при огромном увеличении.

Куда нынешним, с них и телевизорного экрана хватит!..

«Глаза» выставлялись в Столешникове, в ателье Свищева-Паоло. В действительности Орнальдо — московский врач Н. Смирнов (один из псевдонимов, настоящее имя неизвестно). Проверялся в «комнате». Три плюса. Привлечен в 30-м.

Наше, прости Господи, время. Московская медакадемия, лаборатория психокоррекции. Извилисто сказано — «коррекции»!.. Заведующий — И. Смирнов. Позирует фотографам, рассказывает, объясняет. А в тексте ни разу не назван по имени, Смирнов — и все.

О, эти газетчики! О, эти псевдонимы!..

«Любое повторение рождает штамп, любой штамп гибелен для дела сокрытия тайны». Цитата. Догадайся, чья».

И здесь же, на этой странице:

«Синий ворон от падали Алый клюв поднимал и глядел…»

Кто? — Бунин, Иван Алексеевич.

То-то, внучек».

Слегка задержавшись, Андрей Львович перевернул последний желтый листок и уложил тетрадь обратно в клеенчатую папку.

После смерти деда все бумаги его были изъяты, что устроил, конечно, отец. Андрей смог получить эту странную помесь дневника с мемуарами лишь спустя несколько лет, когда Архив КГБ СССР стал Архивом ФСБ РФ, и то с большим скрипом. Некоторые хранящиеся там материалы до сих пор не подлежали разглашению и вряд ли когда-нибудь будут обнародованы, пусть даже пройдут и пресловутые пятьдесят лет. Это Андрей Львович отлично понимал.

Он позвонил и сказал, чтобы ему принесли горячего чаю. Стакан поменяли, но подстаканник оставили. Он тоже был фамильный, доставшийся деду, совсем еще губошлепу, на какой-то их чекистской реквизиции. С подстаканником связывалась некая ныне утерянная романтическая история.

Приподняв очки, Андрей Львович сильно потер переносицу. Пора было возвращаться к его баранам.

Странный узел, стягивающийся вокруг Елены, беспокоил его чрезвычайно, и это беспокойство все усиливалось. Вмешательство тривиальной агентуры противника исключалось — за абсолютную засекреченность «Антареса» он мог ручаться головой. Тогда кто? Случайность? Андрей Львович научился не верить в них и вообще исключил это слово из обихода. Случайностей, как и чудес, просто не бывает.

«Если происходит нечто непонятное для нас в данный момент, — любил он повторять своим сотрудникам, — это может означать, что мы либо еще не обладаем нужным массивом информации, либо не сумели качественно проанализировать уже имеющиеся сведения. Последнее — происходит как правило».

Продолжавшие поступать данные утвердили Андрея Львовича в его обеспокоенности.

Оперативно запрошенная справка о личности Михаила вернулась пустой, как невод без Золотой Рыбки. Его приятель получил явно смертельные ранения и остался жив-здоров. Его квартира подверглась налету — это Андрей Львович уже знал, всего-то на сутки оставили без присмотра, но кто мог предположить?! — а от соседей никаких сигналов, в районном отделении ни сном ни духом.

Что самое удивительное, у него в доме не работала аппаратура. Гарантированные приборы слепли и глохли, отказываясь передать хоть что-то похожее на сигнал. Квартира, которую нашпиговали прослушивающей техникой, молчала.

Это было неприятно, но не непонятно, стоило лишь Андрею Львовичу сделать одно маленькое допущение в своих рассуждениях. Тогда все сразу вставало на свои места.

Андрей Львович мог сделать это допущение, хотя из всех ныне живущих не нашлось бы и трех сотен, которые бы верно его поняли. Впервые в его очень специфической практике ему пришлось бы делать это допущение, но ведь все когда-нибудь происходит впервые.

В мир (Андрей Львович употреблял это слово с маленькой буквы) явилось нечто, что могло оказаться неподвластным даже ему. Что могло оказаться сильнее.

Сильнее там, где Андрей Львович по праву считал себя первым.

Он не хотел делать такого допущения. Он гнал от себя даже саму эту мысль.

«Лену я вам не отдам, — подумал он. — «Антарес» — это мое, попробуйте тронуть, попробуйте отнять».

В работе Андрея Львовича никогда не прельщали материальные выгоды — он довольствовался необходимым — или вопросы возможной славы. Он понимал, что никогда не выйдет за пределы «узкого круга», он был приучен к этому.

Но прикосновение к тайне. К неведомому. Вот что заставляло учащенно биться сердце. Безусловно, фамильная черта.

Еще бы! «Аномал» — термин из лаборатории деда — такого уровня! Явление такого масштаба! Никому раньше не попадался, ни в каких закрытых, спецхранных, оккультно-эзотерических источниках даже упоминания о таком нет.

И вышел на него он, Андрей, внук Андрея, не случайно наткнулся, а — подготовленным, во всеоружии информации и самых изощренных методов исследования… Андрей Львович, наверное, все же мечтал о славе. Лет этак через сто. Тогда его имя могло всплыть, открыться хотя бы такому же, как он сейчас, безвестному и со всех сторон закрытому всевозможными грифами собрату.

Обращаться к тетради деда в сложных случаях, когда требовалось новое решение, стало у него хорошей привычкой. Деды мудры, надо только уметь пользоваться их мудростью. Но поглаживая папку с тетрадью на столе перед собой, Андрей Львович отчего-то не мог отделаться от воспоминания о ее последнем листке, где дед сделал запись за день до смерти.

На чистой странице крупным и твердым почерком была оставлена единственная строка:

«Че в суете мятемся?» — Андрей Критский, ок. 660 г. до Р.Х.»

Равновесие внутри каждого Мира требуется не только одному этому Миру. В равной степени в нем заинтересованы и все другие Миры. Смертоносная буря в океане тоже начинается с волнения малой капли, таков закон сущего.

Поддерживать равновесие своего Мира — задача не из простых. Пожалуй, нет в каждом Мире более сложной и трудной задачи, более необходимой.

И более неблагодарной.

Само устройство Миров, их законы тяготеют к спокойствию и равновесию. Но у любого закона должен быть исполнитель. Того, кому выпадет эта доля, неизбежно коснется тень иных Миров, тех, которые ему назначено не допускать сюда.

Он станет охранять Мир, в котором родился, но уже никогда не сможет чувствовать себя в нем совершенно своим.

И рано или поздно Мир отринет его.