2
Легенда для Анджелки
Дневные дела закончены. Чапы убраны, подоены, с них сняты наползшие за день паразиты. В загон к чапам и ульми наносили на ночь сухих блинов мха, напоили из кожаных ведер согретой на печи водой. Ведра, вновь набитые снегом, выстроились на лавке вдоль разогретой стенки. Сегодня мать не жалела топлива, к утру весь снег превратится в воду, может быть, даже теплую. В доме почти жарко.
Отец еще не вернулся из Управного дома, а старший брат вместе с друзьями-охотниками третью ночь пропадает в степи. Он прихватил тушку павшего детеныша чапы и надеется подманить чапана. Он хочет брать себе первую жену, и ему нужна шкура для сватовства. Мать беспокоится, что его все нет, покрикивает и раздает подзатыльники чаще обычного.
И светильники сегодня горят все, а ужин был сытный. Эта зима принесла достаток в дом — приплод был обильным и сохранился почти весь. Младшая жена отца родила здорового младенчика. Его пока не показывают никому: боятся сглаза.
Анджелка убрала вымытую посуду.
— Я пойду к бабушке, мама? Сегодня рассказный вечер, все уже там.
Обычно суровое, лицо старшей жены отца смягчилось, когда она поглядела на девочку. Анджелка, хоть и не родная дочь, была ее любимицей. Женщине нравилось, когда та называла ее мамой. Она провела грубой ладонью по мягким, пушистым волосам Анджелки. Они окружали голову золотистым ореолом в свете светильни.
— И в кого ты такая солнечная, Анджелка?
Волосы Анджелки были невиданного для Города ярко-рыжего цвета.
— Может быть, в маму?
— Нет, я помню Этиль. Она, как и твой отец, была черной-черной. Будто сажа.
— Мама, ты все время называешь меня солнечной — отчего?
— Уж очень ты яркая. Ах, Анджи, я бы так хотела иметь дочку, но у нас с Картом получились одни мальчишки.
— Может быть, еще…
— Нет, Анджи, у женщины срок короткий, и мой уже прошел. Теперь черед Дэны (так звали младшую жену), хоть и она вот тоже, кажется, собралась выпекать одного охотника за другим. А я — все.
Анджелка украдкой оглядела мать. Больше тридцати ей было, тридцать длинных трудных лет здесь. Как обычно, мать в доме оставалась в одной недлинной юбке из старого материала, который она называла «холст». Он был совсем простой, без вышивок и аппликаций. Груди матери, выкормившие семерых братьев Анджелки и еще троих соседских детей, когда у охотника Тирса погибла жена, а тройню — редкий случай — кормить было поблизости некому, плоские и пустые, висели ниже локтей. Красные распухшие пальцы, и на левой руке двух не хватает. Шрам, белый, давний, поперек запястья, — всего один, как у большинства женщин, выходящих замуж только один раз. У мужчин обычно по два. (У отца Анджелки — три.).
Глядя на раздувшиеся ноги матери в переплетении вен, на морщины и мешки под глазами, пегие от седины волосы, собранные в неаккуратный пучок, Анджелка подумала, что все женщины в Городе становятся такими очень быстро и мать еще долго продержалась. Анджелке стало страшно, ведь ее ожидает то же самое.
— Ты очень красивая, мама, — сказала она, прижимаясь к голому плечу матери. Под дряблой кожей все еще угадывалась твердая круглая мышца.
— Да, я была ничего. Когда-то много парней приносили мне шкуры чапанов. А я добыла свою и принесла Карту. И он женился на мне, хотя всего год, как у него была Этиль, и ты даже еще не родилась. Этиль, вот странно, совсем не ревновала ко мне. Может, по тому что Свану шел третий год, мы родили его с Картом без брака. С твоей матерью мы замечательно уживались, Анджи, и не ссорились ни разу. Не то что с этой дурочкой Дэной.
— Ты ее не любишь?
— Ее слишком любит твой отец. Ну да в его возрасте это бывает частенько. А Дэна просто еще молоденькая. Хочешь посмотреть маленького?
— Да, мама, конечно, но…
— Тебе не терпится к бабушке. Ты боишься пропустить что-нибудь в рассказный вечер. Ах, Анджи, что из тебя получится, какая жена? Тебе ведь пора уже думать об этом.
— Мне?
— Конечно. Тебе скоро восемь лет, самый возраст.
Подожди, Пикор со Второй Подгорной первым принесет тебе шкуру. Недаром он болтается то на нашей улице, то возле Управного дома, когда ты ходишь к отцу.
— Не может быть. Я и… Мне никто никогда не принесет шкуру. Кому я нужна? Я не могу охотиться и не сумею защищать дом, если…
— Глупая девочка. Это всегда может взять на себя один мужчина. Или возьмет еще жену. Таких красивых, как ты, больше нет в Городе, и могу тебя уверить, нет и в Скайле, и в Меринде. И я не слышала, чтобы такие солнечные рождались где-нибудь на фермах. А я знаю много, Анджи. Парни будут драться за тебя, помяни мое слово. Тебе нужно только не спешить, а на губошлепов и оболтусов не обращай внимания.
Словно для того, чтобы подтвердить слова матери, на кухню забежал Эгнус, белобрысый толстячок, обладатель самого скверного характера из всех братьев Анджелки. Он был предмладшим братом.
— Гуляй-нога, хромай-нога, не выйдешь замуж ни фига! — пробурчал он вроде бы себе под нос, проносясь мимо стола, откуда ухватил кусок зеленого хлеба.
Хлеб тоже выпекался из муки растертых сухих перекати-мхов, богатых белком и клейковиной.
Подобные штучки и просто так у матери не пpoходили, а тут она, поймав Эгнуса за хохол на макушке, отходила сынка по круглым бокам и заду подвернувшейся скалкой.
— Ой-ей-йе! Ну, ма!..
Но даже в визге Эгнуса звучало торжество. Анджелка знала причину: Эгнус на нее поспорил. На то, что пробежит и скажет дразнилку при матери. А хлеб — это уж небось его собственная инициатива. От жадности.
Анджелка глубоко вздохнула, силясь не выпускать слезы. Эту ее повышенную чувствительность давно разгадали братья и разнесли по ближним улицам. Поэтому на Анджелку спорили частенько. А еще — чаще просто развлекались таким образом, доводя. Дети Города-под-Горой были детьми суровой жизни, и слезы у них не приветствовались. Тем более им было интересно, что вдруг среди них есть такая…
«Солнечная», — подумала Анджелка и, не удержавшись, всхлипнула.
— Ну-ка прекрати, — велела мать. Она тоже не приветствовала слез. Конечно…
— Мама, так почему я — солнечная? Ведь солнца никто никогда не видел. Откуда же все знают, что оно есть?
— Не видел? С чего ты взяла? Я видела солнце, и не один раз… Два раза, по-моему. Да и ты еще увидишь.
Ты, правда, похожа на него цветом. Вот однажды на время утихнет ветер, и как-нибудь… на рассвете, по весне…
— Я увижу и без того, чтобы утихал ветер! Мне обещали, — Анджелка сознавала, что говорит неправду, но ей так хотелось верить самой себе. Что так и есть.
Она даже верила почти.
— Что-что? Кто это тебе обещал?
— Роско. Он вернется и заберет меня с собой на небо.
— Замолчи, бесстыдница! — Мать не на шутку рассердилась. — Думать про колдуна этого забудь! Пусть скажет спасибо, что ушел жив-здоров, куда он там ушел.
— А я знаю. Я видела.
— Убирайся, девчонка! — Двойной шрам на щеке матери налился кровью. — Ступай к своей бабке слушать дурные россказни. Глядишь, наберешься от нее, и впрямь замуж возьмут. Какой-нибудь полоумный вроде тебя! Ступай, и чтоб я больше не слышала про твоего небесного дружка! Я с отцом еще поговорю, что они его там привечали…
В доме бабушки Ки-Ту пахло травами и жиром светилен. Пучки сухих веточек, которые Ки-Ту отыскивала на местах, где дикие чапы, разрывая наст, кормились одними им известными целебными побегами, были развешены под потолком и вдоль стен. У Ки-Ту тоже очень тепло, набившиеся ребятишки сидели почти голышом.
Анджелка стряхнула снег с платья. У двери он лежал горкой, а дальше таял, растекался лужей. От дома до бабушки было не очень далеко, Анджелка не взяла накидку. Среди отсвечивающих потных детских спин виднелось несколько взрослых. Молодые охотники, девушки, которым все никак не несли шкуру чапана, иногда подмастерья с Кузнечной улицы, — они также наведывались к Ки-Ту в рассказные вечера.
Опоздавшая Анджелка постаралась проскользнуть на свободное место у задней стены понезаметнее.
— …Может быть, боги спустились с неба в упряжке с шестью по шесть пар огненных зверей. Или они пришли из далеких пещер, выбрались, растревожив дымные горы. Разогрели их докрасна, так что камень потек, как вода. Боги стояли под ливнем жара, и белые доспехи их дымились! Они принесли с собой синий луч и привели страшных огнедышащих зверей с крыльями, чтобы те могли летать с быстротой, не уловимой глазу. Лучом они пробивали лед и камень, а их зверисражались и пожирали снег. Боги сжигали почву там, где она раньше плодоносила. Они сеяли в прах новые травы, а старые заставляли расти иначе. Они переворачивали поля и степи, и где раньше была желтая почва — стала черная, а где была черная — она пожелтела и умерла. Боги устраивали в лесах пожары, а на равнинах наводнения, заставляли ветры дуть вспять, сотрясали твердь и губили животных. Для людей это были злые боги…
Кое-кто из малышей ойкнул. Кто-то пропищал: «А что такое — леса, бабушка?» Бабушка Ки-Ту была очень доброй, но когда она принималась за свои страшные рассказы, у нее выходило очень убедительно и натурально. Анджелку всегда пробирало до самых костей, и она словно наяву видела невероятные и никогда не бывшие события, о которых говорилось.
Ее и сейчас пробил холодок, хотя эту историю она уже слышала.
Бабушка Ки-Ту говорила нараспев, узкие, как щелочки, глаза ее терялись в сети морщин, множество седых мелких косиц скрывало лицо. По обе стороны комнаты потрескивали, горели большие светильни.
— Люди мало знали богов. Люди почти не видели их, ибо боги редко принимали облик человека, а проносились подобно струям белого огня и ослепительным шарам горящего пара. Люди почти не помнили их, только слушали Старейших, которые говорили словами других Старейших — тех, что были до. Некоторые из людей даже пытались противостоять богам, но что они могли? И был день, когда богам надоело заниматься только обителью людей, они решили и человека перекроить по-своему. Они не хотели сделать его лучше. Они не хотели сделать его хуже. Не лучше — потому что лучшего, чем человек, существа даже боги выдумать не могли. Не хуже — потому что хуже существа не бывает. И настала очередь людей.
Анджелка стала слушать очень внимательно. Этого поворота сказки она еще не знала.
— Боги решили: для чего нам самим трудиться, если есть человек? Если он сможет делать за нас то, что до сих пор делали мы? Надо только научить его, ведь он этого достоин, ибо сколько ни странствовали мы, не нашлось никого более подходящего, чем он.
Боги задумали: если уж первый везде и всюду — человек, то он им и останется, и в него надо вложить то, что они хотят в нем видеть. И как знать, когда-нибудь и он сослужит им службу, и он защитит их. Боги тоже нуждаются в защите.
В углу кашлянули, светильня затрещала особенно громко. Вошел и остановился у двери еще кто-то. В словах бабушки было что-то завораживающее.
— Боги работали. Это было трудно — сделать из возомнившего о себе человека послушное и разумное орудие. Против богов были гордость и чванство человеческие. Но боги были хитры — злые боги. Они наслали на род людской беды и болезни, войны и голод и сделали так, что выстроенное и созданное людьми перестало служить им. И стали наблюдать, как люди справятся со свалившимися напастями. Боги действовали с дальней мыслью. Но и тогда не пришли к ним люди, и боги, решившие стать добрыми, но все те же хитрые боги, сами явились к людям и сказали: «Ваше солнце скоро погаснет. Вы погибнете. Вас зальет огонь, а пепел затем обратится в лед. Но мы можем помочь вам, мы сделаем так, что ваш дом, ваша обитель, мир, в котором вы живете, сохранится. Вы будете странствовать всюду, и всюду рассказывать, какие у вас хорошие боги». И люди согласились…
— Бабушка Ки-Ту, а почему мы не странствуем? — спросил тот же писклявый голосок. Тут же прозвучала затрещина нетерпеливому от кого-то из ребят постарше.
— Отправились люди в свое великое странствование. Многое они повидали, и многие повидали их, — продолжала Ки-Ту. — И повсюду, где побывали они, оставался след их богов. Немало новых мест появилось, где славили богов человеческих, забывая иных, собственных, бывших прежде. Хоть люди исправно выполняли возложенное на них, на всякий случай боги отправили с ними своих соглядатаев, чтобы те во время замечали нерадивых. И прекращалось тогда странствование людей. На веки вечные они приковывались к какому-нибудь острову на бесконечном пути, и не было им оттуда выхода. Но таких случаев было мало, и все они произошли в незапамятные времена… Бабушка Ки-Ту приоткрыла черные щелки глаз. История кончалась.
— И так и странствуют добрые люди и несут весть о своих богах. Когда-нибудь, возможно, они принесут эту весть и нам…
Все зашевелились. Послышались приглушенные голоса, возня.
К Ки-Ту вышла Доня, прямая внучка, что жила при бабушке постоянно. Голова Дони, по обыкновению, была повязана черным гладким платком до того плотно, что он казался наклеенным. Она подала чашу, и бабушка отпила душистого горячего настоя.
С замиранием сердца Анджелка решилась на то, чего никогда не делала ни на рассказных вечерах, ни вообще при большом скоплении народа — в основном сверстников, потому что при взрослых ей было как-то свободнее. Она спросила из своего заднего ряда:
— Бабушка, а как они странствуют? Ну, эти люди?
Если боги сохранили им их дом, значит, они странствуют прямо в нем?
— А-а, — глазки Ки-Ту раскрылись пошире, — Солнечная! Ты стала редко навещать свою бабушку. Да, Анджи, им позволено было отправиться прямо в собственном доме, как он есть, с утварью, стадом, запасами воды и пищи. У тех давних людей был хороший, богатый дом. И еще боги научили их многому, чего люди прежде не знали. И назывался их дом чудно и красиво — Земля…
При виде Анджелки, вставшей у стены, многие из повернувшихся к ней ребятишек начали корчить рожи, высовывать языки, преувеличенно раскачиваться, передразнивая ее неровную походку. Пополз ехидный шепот: «Солнечная-дворничная, никуда-не-годнич-ная… Гуляй-нога, хромай-нога… Чапа колченогая…».
— Бабушка, а может, они уже пришли к нам? Может быть, они придут совсем скоро? — Анджелка изо всех сил старалась не замечать рож и не слышать шепота.
— Не-ет, Анджи, навряд ли. Хотя кто знает, когда я слушала свою бабушку, я тоже верила и надеялась, что они вот-вот придут к нам. Но путь их долог, остановок множество, а Земля — только одна… А ну, замолчите, баловники! Сядь на место, а то ничего больше не стану рассказывать! — прикрикнула она на совершенно голого мальчишку, что прыгал, тряся стручком, и показывал, как у колченогой Анджелки вырастают еще и рога.
Анджелка выскочила на снег снаружи под писк, визг и улюлюканье. На ресницах вскипали слезы. За захлопнувшейся дверью послышалось: «Бабушка Ки-Ту, расскажи что-нибудь поинтереснее!» Это просил один из молодых охотников. «А что же тебе рассказать, сынок?» — «Ну, про то, как Великий Охотник Кариб сразился сразу с шестью чапанами и взял шесть шкур, и женился на шести красавицах!» — «Ну хорошо, будь по-твоему, сынок, слушай. Слушайте все. Жил да был знатный охотник, и равного ему не было…»
Анджелка вытерла горящее лицо снегом. Метель разыгралась к ночи, но домой идти не хотелось. Не обращая внимания на секущие порывы, по улицам еще ходили горожане, идя по своему делу или прогуливаясь просто так. Проехала повозка, запряженная парой чап, двое подростков прогнали небольшое стадо ульми. Анджелка поспешно отвернулась, чтобы не началу-дразнить.
Она решила, куда пойдет. Припадая на короткую ногу, заспешила в сторону особенно освещенной Первой Подгорной, упиравшейся в площадь, где находился Управный дом. Возможно, отец ее там.
И вдруг сквозь свист метели и холод ей почудился нестерпимо жаркий огонь. Впереди, по бокам, сзади. В посвист ветра вплелся незнакомый шипящий звук. Анджелка остановилась, тряхнула головой, и все пропало.
Но она как будто слышала. Прямо рядом с собой, сбоку или из-за спины.
Город-под-Горой
Только на отрогах, куда ее водил Роско, Анджелка впервые увидела звезды и узнала о том, что они такое. Она поверила Роско и все сразу поняла. Так получалось, что всякий раз он брал ее с собой под вечер. Его «шарик» прилетал к нему на малое время, и Роско о чем-то советовался с ним. Анджелку Роско внутрь не звал.
Над самим Городом почти никогда не бывало спокойного ясного неба. Серые лохматые тучи ползли с Горы, с самой вехней кромки, также открывавшейся редко, и закручивались вокруг Города снежными спиралями. С окраины увидишь, как они стелются над белой равниной, и в узком пространстве меж снегом и спустившимся к нему небом бегут-бегут вереницы перекати-мхов. Возле рогаток, закрывающих дорогу в Город, горят чаши неочищенного жира, ветер рвет оранжевое пламя и вбивает его в снег тут же, рядом. И только огненные сполохи играют на камне стен, которыми отгородились от степи крайние дворы.
А над Городом, жмущимся к отрогам, высится, простирается в обе стороны Гора, и невозможно охватить ее взглядом всю за раз.
Но Анджелка шла в противоположном от окраины направлении. Она вообще не любила крайние улицы, главным образом потому, что стояли там в основном дома охотников, тех, что постоянно ходили в степь, а их дети отличались особенной вредностью и даже жестокостью по отношению к ней, хромоножке. Там ценилась сила, равно что у мальчиков, что у девочек, и игры там были соответствующие. Даже не все братья Анджелки осмеливались захаживать в Охотничью окраину.
Зато у нее было много знакомых среди оружейников и кузнецов, и она, бывало, часами простаивала на пороге их кузен, наблюдая за жаркой и трудной работой. Ее отсюда не гнали. Металл был редкостью в Городе, его находили далеко у самой Горы и еще дальше очень немногие. Несколько семей, знавшие заветные места и тропы к ним, ревниво хранили свои секреты, а за добытый и перекованный металлл брали недешево. И, однако, у Анджелки уже было блестящее светлое ожерелье из металлических плоских бусин, и монисто в шесть рядов, и согнутая гладкая полоса, которую можно было надевать, как браслет.
Все это ей дарил, отчего-то смущаясь, совсем взрослый, по ее меркам, — уже почти пятнадцать лет — подручный в одной из кузен. Он был большой, и где не курчавилась на щеках борода, у него играл яркий румянец. Кузнец, хозяин кузни, ворчал, когда видел, но не препятствовал подаркам и позволял Анджелке перебирать сваленные в углу звонкие обрезки и куски. А подручный топтался рядом, молчал и тяжело вздыхал, как самец чапы в загоне.
Анджелка подумала, что в словах матери, когда та говорила о близком замужестве, есть резон. Анджелка прошла, не свернув на Кузнечную. В ночной мгле ярко светились окна дома Искусной Мины — в ее семье главным ремеслом было шитье по коже, Анджелка училась у нее вышивке бисером, жилами, а также крою. Матушка Искусная Мина тоже жила хорошо, ее дом в шесть окон всегда ярко освещался и тепло обогревался. Анджелка хоть сейчас могла постучаться, и ее усадили бы к столу, дали теплого молока и пирог. Правда, с дочерьми Мины у Анджелки дружба не получилась. Сами виноваты, только и знают, что хвастать своим умением. Еще бы, если к делу Искусница Мина их приучает, едва научатся ходить и иголку не ронять. Шьют, и верно, лучше всех в Городе, а сами страшней ульми — лбы узкие, волосы, как щетина, рты мокрые, груди черные, ноги жесткой шерстью заросли.
Анджелка показала язык окнам, за которыми, хоть и не видно, но знала, — склонясь над длинным столом, дочери Искусницы Мины работали свое рукоделие. Пошла дальше. На голове наросла корка снега, но Анджелка не стряхивала ее. Так лучше, не то еще сильнее вымокнешь потом.
Ей показалось, что позади мелькнула быстрая тень. Анджелка огляделась, но никого не заметила в окаймляющих улицу оградах. Стало не по себе. Ведь уже поздно. И народ весь куда-то подевался. Она пошла быстрее. А если отца в Управном доме уже нет? Не беда, она попросит кого-нибудь проводить ее. Дочери Большого Карта не откажут Солнечной.
Анджелка про себя усмехнулась. Когда она бывала одна, ей казалось, что она имеет сильный и твердый характер. Чувствовала себя намного умнее большинства взрослых, не говоря уж о сверстниках. Напоминала себе, что способна на кое-что такое, чего никому больше не дано. И это было правдой. Думала, что одно положение ее отца должно заставлять относиться к ней особо. Думала, что… много чего еще она думала, оставаясь наедине с собой.
К сожалению, все эти гордые соображения куда-то девались, стоило Анджелке столкнуться с грубостью и неприкрытыми издевками. Внутри сжималось, губы начинали мелко дрожать, навертывались непрошеные слезы, хотелось убежать и спрятаться. А сталкиваться приходилось. В самых разных видах. Неожиданно и исподтишка. Например…
Например, снежок, метко пущенный в лицо. Или даже два снежка.
Еще ничего не видя, ослепнув от удара, с залепленными глазами, Анджелка услыхала топот двух пар ног, торжествующий вопль. Ей показалось, что голос она узнает. Впрочем, это все равно.
Вопль перешел в отчаянный визг.
— Пусти! Пусти меня! Не смей меня трогать! А-а!
— И меня пусти! Я ничего не делал! Это он! Уй-юй!
Анджелка, всхлипывая, вычищала снег из-за ворота платья. Позади послышались звуки увесистых оплеух.
— Если еще раз возле Анджи я вас увижу! Это тебя тоже касается, Фрай!..
— Погоди, мы еще встретимся…
— Мы с ребятами с тобой еще поговорим…
И в два голоса, отбежав, видно, на порядочное расстояние:
— Анджа — сука одноногая!!! Выродок! Недоделка! Не-до-дел-ка!!!
Ветер сбивал пламя фонаря. Руки были мокрые, волосы были мокрые, мокро за пазухой, и мерзли пальцы ног. Она зря пошла к Управному дому. Или хотя бы следовало взять накидку.
На плечи легла шелковистая шерсть. Руки из-за спины заботливо запахнули на Анджелке шкуру с густым и теплым ворсом. Специфический запах, который ни с чем не спутаешь.
— Это был один из твоих милых братцев. Кажется, Сатти.
— Я поняла.
— А с ним Дылда Фрай с Охотничьей окраины. Я их немножко повозил рожами по стенке.
— С парнями с Охотничьей опасно связываться.
— Мне? Я никого не боюсь.
— Спасибо тебе, Пикор. Это что, шкура чапана?
Пикор со Второй Подгорной смутился. Он был высок и широкоплеч.
— Ну… Не в том смысле. Просто я… я тоже заходил к бабушке Ки-Ту послушать что-нибудь. Потом увидел, что ты пошла, ну и… Думал, ты домой, но потом увидел, что нет, и пошел следом. Мне ведь почти в эту же сторону.
— А шкуру чапана ты брал с собой просто так? Или ты зябнешь, Пикор? — Анджелка на миг ощутила, какую власть имеет над этим парнем. Впервые ощутила. Это было ново и непривычно, но тут же пропало.
— Я не зябну. Я могу шесть дней жить в степи в одной рубашке!
— Я тебе верю. Конечно, можешь, Пикор.
— Это не шкура, это просто накидка.
— Но ты добыл ее сам? — Анджелка не унималась, она ждала, что необычное ощущение вернется. — Для кого, Пикор?
Даже в неверном свете фонаря было видно, как юноша покраснел.
— Мы охотились вместе с отцом, и… А, думай, что хочешь! — Он повернулся, чтобы уходить.
— Погоди! Что, если я оставлю ее себе?.. Нет, не оставлю, Пикор. Но все равно спасибо. Я иду к отцу, в Управный дом. Он еще там, и мама беспокоится. И старший брат в степи. Вот он отправился за чапаном специально. Для Тунии, ты знаешь ее? Она откуда-то с вашей стороны.
Анджелка незаметно двинулась дальше к близкой уже Ярмарочной площади, и Пикор как привязанный пошел рядом.
Они миновали хлебную лавку Гацци, большой дом с башенкой, принадлежащий семейству Рафальдов, Анджелка все говорила. Пикор приноравливался к ее неровному шагу. Он даже покачиваться стал Анджелке в такт, причем совершенно незаметно для себя. Она-то это сразу отметила.
— Ну, вот, — сказала она перед входом в Управный дом, куда вели три высокие ступени. Сняла накидку («Вот как он пахнет вблизи, чапан! Мне будут дарить их еще много-много! Парни будут драться за меня! Они уже готовы, уже дерутся! Мама Сиэна, ты была права!»). Протянула Пикору. — Отец здесь, видишь свет. Спасибо, что проводил. И защитил.
— Я сделаю из них приваду для чапана! — горячо воскликнул парень.
— Мне нужно поговорить с отцом. Не знаю, сколько это продолжится. Домой мы, наверное, пойдем вместе, меня будет кому оберегать.
Пикор переступил на месте. Снег скрипнул. Ночью всегда падал мороз. Накидку Пикор мял в руках.
— А если он… он задержится? Ведь у Большого Карта много дел. С кем ты пойдешь?
— Попрошу кого-нибудь. Скригу или Миса, если они там.
Анджелка чувствовала, как горят щеки. Необыкновенное, опьяняющее ощущение. Если она прикажет, он будет стоять здесь до утра. Она? Хромоногая замарашка? Она! Солнечная!
— Ну, если хочешь, можешь подождать меня. Если хочешь.
— Я подожду. Подожду.
Она поднялась по ступеням, будто летела по воздуху, не касаясь припорошенного снегом камня. Ей казалось, что она совсем не хромает.
— Анджи!
Она повернулась.
— А что, если бы… если бы я добыл этого чапана сам? Один? Для тебя? Ты бы взяла?
Глядя с высоты третьей ступени на Пикора, Анджелка вдруг отчетливо представила совсем другую фигуру и другое место. Свистящая, завивающаяся пороша над ледником. Едва отличимая от черноты неба округлая масса, наполовину утонувшая в таящем под ней льду. Масса излучает тепло и вдруг вспыхивает призывно и часто, и на ее фоне вырисовывается завернутая, как любой охотник, в меха тень. Широкая, мощная и невероятно далекая, хоть находится ближе, чем на расстоянии крика.
«…Нет, нет, ты не вернешься, Роско, я знаю!»
«До свиданья, Анджелка…»
— Оденься, Пикор. Возможно, ждать тебе придется долго.
«Как же было его прогнать?»
Рука Большого Карта Анджела легла на черную от времени поверхность стола. Рука, на которой из всех пальцев остались только большой и указательный. Стол в Управном доме был сделан из очень толстых, почти с предплечье, обтесанных стволов колючего стланика. Такие старые деревья не часто отыщешь. Столу, как и самому Управному дому, тоже было немало лет. За ним пересидело много Управников, отполировавших его своими локтями.
— Жаль, ты не застал его, Ник. Мы ждали тебя. Возможно, ты понял бы о нем гораздо больше нашего.
— Зачем же ты так тянул? Я вышел, как только получил известие. Мис совсем замучился, пока добрался.
— Да, я послал его, хотя он пригодился бы мне и здесь. Я послал его, как только смог.
— Он старался. До Хижины путь неблизкий.
— Что заставляет тебя жить так далеко? Далеко и одиноко? Отчего ты чураешься людей?
— Это долго объяснять, Большой К.
— Одному выжить труднее.
— Мне это известно.
— Давно взял бы себе одну-другую жену. Я знаю места вокруг твоей Хижины, там много дичи, прокормились бы. Заставь — бабы охотятся не хуже. Хочешь, сосватаю пару охотниц?
Собеседник Карта Анджела тихо рассмеялся.
— Ни к чему. Я здесь всего день, и то от гомона устал, а ты предлагаешь все это перенести в мою маленькую Хижину. Одна-то женщина — уже толпа.
А две — война. Они раздерут мне все книги.
— Да уж. — Карт Анджел поскреб черные непокорные кудри с густой сединой. — Мои вот — тоже. Спасибо, Сиэна — баба благоразумная. И все-таки мы очень ждали тебя, Ник, — повторил он.
— И я спешил, мне ведь и самому хотелось бы взглянуть на вашего таинственного пришельца. Не моя вина, что он… убыл раньше. Ты слишком поздно послал за мной.
— Да, наверное.
Сидящий по ту сторону стола был невероятно высок и невероятно худ. Накидка из облезлой шкуры чапы болталась на нем, острые плечи натягивали стершуюся кожу. В нескольких местах накидка была залатана первыми попавшимися кусками. Под накидкой виднелась кожаная рубашка, еще более ветхая.
Но, несмотря на почти голый желтый череп с редкими косицами за ушами, этот человек не производил впечатление старца. Виной тому, должно быть, был ясный взгляд темных, глубоко посаженных глаз. Взгляд юноши, готового в следующий миг разразиться смехом, но в глубине угадывалась острота искушенного ума. И морщины на дубленной ветром и холодом коже были не старческие, а, скорее, приобретенные в трудной борьбе с жизнью.
Вместе с тем Большой Карт Анджел прекрасно знал возраст своего гостя. Карт еще баловался с игрушечными самострелами, а к Нику Чагару тогдашний Управник посылал помощников за добрым советом. Посылал, и сам сходить не гнушался.
Ник Чагар был отшельником и мудрецом.
— Сколько в твоей Хижине книг, Чагар?
— Ты же видел.
— Но я никогда не считал. Сколько?
— Все четыре стены. — Ник засмеялся. — Дело не в числе, Большой К.
— И ты прочел их все?
— Даже не один раз. Вернемся к вопросу. Ты говоришь, что он интересовался буквально всем, обо всем спрашивал, но ни во что не лез, только смотрел и слушал? Ты отвечал ему?
— Да. Он не показался мне врагом. Меринда, Скайла, кто поплоше, те же Шесть Хуторов, что на западных отрогах Горы, — они не стали бы засылать такого странного лазутчика. Скорее, подкупили бы кого-то из Города. В Охотничьей есть недовольные, они, я знаю, якшаются там…
— Он был странный. Чем?
— Ну… Говорил вроде по-нашему, а сразу не понять. Правда, потом выучился. Глядел…
— Быстро выучился?
— Что? Да, быстро. Даже очень. День-другой лопотал, а потом все прислушивался и — заговорил.
— Он жил у тебя в доме?
— Я решил, так будет лучше. Меньше разговоров.
Всем сказал, что это родственник из Дальних Сел.
У меня там есть родственники, это знают.
— И женам так сказал?
— Я же говорю: всем. Он, в общем, был безвредный. Поначалу вроде кривился, а потом ел все, что давали, ни во что не вмешивался. Только по Городу ходил, иногда — в горы. Даже, по-моему, на Гору пытался взобраться, но у него ничего не получилось. Бывало, пропадал весь день, а то и всю ночь.
— Часто бывало?
— С десяток раз. Вообще Сиэна его невзлюбила за что-то. Меня точила, мол, пригрел, а почем знать, может, он на скотину, а то и на детей порчу наведет. К Ки-Ту ходила за травами для зелья, хоть и не любит она ее.
Но у Сиэны при ее благоразумии характер тот еще.
А этот, Роско назвался, — он ничего. У меня в стаде две чапы копыткой болели — вылечил. Старшему, Свану, в драке нос сломали, так он пошептал, поколдовал что-то, пальцами нос помял, и — сросся, как был прямым, да быстро так. Однажды случай был, это уже совсем недавно, перед его уходом, на Холодной два дома болезнь уложила. Мне когда сказали, я сам не свой стал — вдруг, думаю, «черная»? В Скайле было в ту осень, в Дни Льда, так пол-Скайлы осталось.
— Я помню. До наших Снежан чуть не дошло.
— Вот. Этот Роско вместе со мной пошел, поглядел, не сказал ничего, но на ночь исчез. Вернулся под утро и сразу на Холодную, к больным домам — шасть.
Я уж там Скригу с мужиками поставил, чтоб не пускали никого, а он говорит: «Большой разрешил». Ну, Скрига и пустил его, все-таки чужой, не свой, пусть идет, если хочет.
— Дурак твой Скрига. «Черной» все равно — свой, чужой. Или уж не выпускать надо было обратно.
— Я Скриге потом то же самое высказал. Только другими словами. И не словами одними. Но вот штука, к вечеру те семейства подниматься начали, а назавтра совсем как и не хворали. Не знаю уж, что он там и как делал, а они не заметили ничего. Да и кому было замечать, вовсе плохие лежали. Может, впрямь колдун, кто знает, но вреда мы от него не видели.
— Ты и теперь так считаешь, что вреда от него никакого? Что не было и не предвидится?
— Ну, не было — это точно, а вот не предвидится…
Конечно, сомнения есть. Неизвестно же, кто такой, откуда пришел, куда делся? Девчонка моя говорит: на небо. И ее, говорит, звал, да она не согласилась. Выдумывает, конечно. Хотя она за Роско за этим, как чапин хвост, с самого начала таскалась. Это верно.
— Ты не препятствовал?
Большой Карт Анджел закряхтел.
— Тут видишь ли, Ник. Хроменькая она у меня, одна нога меньше другой. Уродка, одним словом. Хотя на лицо — краше в Городе нет, это я тебе не как отец говорю, на нее уж вон взрослые мужики холостые с Кузнечной заглядываются. Ну а ребятня… Вот я и решил — пусть дружатся. Ничего такого от него к ней не замечалось, я ведь тоже не с бухты-барахты отпускать ее начал. Смешно, — Карт Анджел ухмыльнулся в кольца густющей и тоже полуседой бороды, — она его вроде как учила. Ну там — как есть, что одевать. Он же в таком сперва появился, и одеждой-то не назовешь. Мяса не ел напрочь, а на охоту Сван его как-то зазывать стал, так и не понял сперва, о чем речь, а после как от «черной» шарахнулся. Но это все вначале было, после-то пообвык…
— У тебя из вещей его ничего не осталось? В чем он был, когда появился впервые? Откуда он, кстати, пришел, с какой стороны?
— Сиэна для маленького Дэны что-то оставляла, кажется. Вот бабы-то им «колдун! колдун!», а как увидят понравившуюся тряпку, так и про колдуна за будут. А явился он, люди говорили, со стороны Горы.
Прямо на Первую Подгорную и спустился, но не здесь, а там, в конце. Я не видел, сам понимаешь, его потом ко мне привели.
— Все-таки удивляюсь я тебе, Большой К. Неизвестный человек, неизвестно зачем. Управник Скайлы, знаешь, что с ним сразу сделал бы? На всякий случай? Как с чужаком?
Теперь Большой Карт Анджел засопел, и в его сопении чувствовалась свирепость.
— Управник Скайлы, говоришь? В этом ульмином закуте уже появился свой Управник? Уважаю я тебя, Ник Чагар, не то сказал бы. Но поверить все равно не могу. Скайла перегрызется, но не сумеет Управника себе выбрать. Они клок степи под Горой поделить не могут, хоть вокруг — бери не хочу. А там каждому поближе да потише надо. Что там сделали бы с чужаком?
Да узнаю я, Ник, известны мне в Скайле нравы. Но у нас — Город. Как я соберу Ярмарку, если стану вешать чужаков по стенам? Пусть! Пусть приходит всякий, пусть смотрит, пусть торгует, лечит, учит нас, учится сам! Ник Чагар, ты знаешь, как мало людей живет у Горы, для тебя это не тайна, с тобой я могу говорить.
Ты знаешь, как я из сил бьюсь, как стараюсь, чтобы женщины хотели рожать больше, а мужчины не гибли на охоте. Кто знает, что там за степью? Ты знаешь? Может быть, там живут еще люди, а может, и нет, и мы, вокруг нашей Горы, одни-одинешеньки? А если живут, то вдруг они — враги? И их больше? Вот и крутись…
— Я разочарую тебя, Большой К. Но и, как ни странно, в чем-то обнадежу. По всему судя, близких врагов у нас нет. Нет за степью и по ту сторону Горы никого, кто мог бы стать нашим врагом.
— Откуда ты знаешь? Ты был там?
— Книги говорят.
— Книги…
Карт Анджел придвинул кувшин, что стоял на краю стола, костяную миску с кусками холодного мяса.
— Ешь, Ник. Ты ничего не ел. Принести браги?
— Нет. У себя в Хижине я отвыкаю от нее.
— Ты знаешь меня скоро шесть лет, Ник Чагар, — сказал Карт.
— Да, мы познакомились, когда ты стал Управником Города. Ты правильно мыслишь, Большой К., так и нужно вести Город хорошему Управнику. Но ничто не длится бесконечно. Вдруг в течение событий, к которому привыкли, вмешивается что-то новое. Совсем новое, понимаешь? То, чего никогда не было, и что даже представить нельзя. Ты к этому готов?
— Ты знаешь меня шесть лет, — повторил Карт. — Я всегда был миролюбивым человеком и всегда предпочитал искать выход без драк и крови. И даже когда голодные Меринды пошли на Город, я до последнего старался удержать всех. Я понимал, что они просто голодны. Наши не захотели делиться… Я люблю мир, но я сражался как надо. И потом я не ушел из Управников, потому что Город надо было мирить со Скайлой, с тем, что осталось от Меринды, с Хуторами, Селами, Маленьким Городищем, фермами, куда не вернулись многие. И я сделал это. Мне было нелегко, ведь Этиль погибла там… Так что же ты хочешь от меня, Ник Чагар? Чтобы я с невесть какого страху приказал расправиться с человеком только потому, что он не похож на наших и никто его не знает? Чтобы потом говорили: вон он, Управник Большой К., к нему в Город не войди!
Карт Анджел решительно встал, отошел в угол, где стояла укрытая кошмой бочка, откинул толстое покрывало, зачерпнул ковшом.
— Кроме того, Ник, — продолжал он, вытирая усы, — должен тебе признаться, с этим Роско что-то не так…
— Вот-вот.
— Да я не о том! От него исходит такое, понимаешь… Рядом с ним легко. Тепло на душе, как от хорошей браги. Или после удачной охоты. Или когда Ярмарка прошла, и ты знаешь, что и Город не остался внакладе, и разъезжаются все довольные, и было не много драк, и никого не прирезали на темной улице.
Когда он сидел здесь в Управном доме, на том месте, где сидишь ты, Ник, мне было легче разбирать споры и выслушивать жалобы соседей друг на друга. И всегда находилось какое-то решение. Мне бы вот, наверное, было бы так же легко, будь рядом ты…
Карт Анджел вновь сходил к укрытой бочке.
— Ты хороший Управник, Большой К. Урс предпочитал все споры разрешать собственными кулаками. Недаром снова выкрикнули твое имя.
— Урс тоже пробыл Управником долго. Просто ему не повезло.
— Рано или поздно он должен был нарваться. Сила стала уже не та…
— А знаешь, как меня зовут за глаза? Карт — Большой Вол.
Ник Чагар поразмыслил, задрав редкие брови.
— А! Да. Это должно быть немного обидно.
— Главное, за что? Я же хочу, чтобы только было лучше всем.
— Это трудно, — согласился Ник. — Послушай, К., ты говорил, твоя дочь сдружилась с Роско. Я мог бы с ней поговорить? Вдруг ей он открыл больше, чем тебе?
Все-таки — девчонка, что она понимает, то, се, сболтнул. Да и она могла что-то подметить.
— Она очень умная! — Карт Анджел поднял па лец. — Иногда мне кажется, что она даже умнее меня. Ее не было всю ночь, когда Роско исчез. Заявилась под утро — комок снега. Хотел я ее отодрать — рука не поднялась. Где была — молчит, только: «Роско провожала, он, мол, еще вернется».
Ник Чагар метнул быстрый взгляд на Карта. Тот заметно соловел.
— Да, — протянул Ник, — мне бы очень надо побеседовать с твоей девочкой.
— А вот дойдем до меня. Там и увидишь. Хлебнуть только на дорожку…
Завешивающий дверь полог отошел, угрюмый седой бородач в шкурах ввел Анджелку. Ее платье спереди блестело заиндевевшей с мороза вышивкой.
— Получай, Карт. Разгуливает по ночам, да не одна, а с провожатыми. Что хочешь делай с этой девчонкой, я бы выдрал и запер дома. Провожатого я не турнул.
— Анджи! — Большой Карт постарался придать голосу грозность.
— Перестань, отец! Подумаешь, Пикор довел меня к тебе. Не одной же мне было идти? — Анджелика повернулась к Нику Чагару: — Кто ты, я тебя не знаю. Ты наш гость?
Отшельник Чагар глядел, не отрываясь, в небывалые золотые глаза девочки. Он был ошеломлен ее непосредственностью и прямотой. Вольностью, с какой она заговорила — первая! — с незнакомым взрослым.
— Я пришел издалека, девочка.
— Ты… не может быть. Отец, этот человек, он — от Роско?
— Нет, я не от Роско, милая. Но хотел бы встретиться с ним.
По тому, как вспыхнула, как подалась вперед, как дрогнул голосок, произнося «Роско», Ник Чагар понял, что не ошибся, и от дочери будет больше проку, чем от отца.
За годы изучения древних книг у Ника Чагара сформировалось отчетливо двойственное мнение по поводу возможных появлений и исчезновений таинственных незнакомцев. С одной стороны, там указывалась некая надежда на что-то плохо постижимое, с другой — что ничего хорошего от них ждать не приходится. Эта мучительно двойная книжная премудрость, только и надеялся он, в книгах и останется. Вышло не так.
— Я очень спешил встретиться с Роско, но опоздал. Живу слишком далеко. Может быть, ты мне расскажешь?
Анджелка молча переводила взгляд с лысого, но тем не менее отчего-то не противного старика на отца, который тщетно пытался хмурить брови. И конечно, уже налился брагой. Нет, старик не вызывал неприязни. А отцу дома будет.
— Я подумаю, — сказала Анджелка. — В общем, я за этим и пришла, — добавила она не совсем последовательно.
…А Пикора у ступеней, когда они все вышли, направляясь домой к Карту Анджелу и Анджелке, где будет спать новый гость, действительно не было. Должно быть, Скрига и верно его отослал.
— Небо, — чуть слышно проговорил Ник Чагар, поднимая голову к несущимся тучам. — Кто знает, что ждать от тебя и от тех, кто там есть, если там на самом деле кто-то есть.
— Нам туда, — указала Анджелка, и они пошли, поддерживая с двух сторон Большого К. Анджела, Управника.
Охота, охота…
Сван, старший из сыновей Карта Анджела и Сиэны, брат Анджелки по отцу, тоже смотрел в небо. Здесь, в степи, небо было другим, нежели в Городе. Оно не пряталось от пламени чаш на столбах, не прыгало к самому лицу где-нибудь в темном переулке. Здесь оно было рядом, вот, дотянись рукой. Оно было сверху и с боков. Здесь небо царствовало.
Сван лежал навзничь в отрытой еще вчера яме, на двойной шкуре и укрывался шкурой сверху. Вчера они сменили место, потому что к Двум Камням, стало ясно, чапан не придет. Кто его знает, что там чапану не понравилось. Возможно, он был где-то поблизости и видел, как они пришли, как укладывали приманку. Среди чапанов попадаются хитрые, особенно если это старые самки.
«Что заставляет людей так часто и подолгу всматриваться в небо? — думал Сван, угадывая завихрения темных туч; снег почти не шел; хорошее место, не залетает сюда снег. — Разные люди одинаково поднимают вдруг головы, останавливаются, если шли, замолкают, если говорили, и глядят, глядят. Что мы хотим увидеть там? Я видел солнце всего раз в жизни — мутное, маленькое пятно в серой пелене, но помню, как это было здорово. А Анджи еще рассказывала о каких-то звездах… Когда-нибудь подговорю ребят, и мы взаправду слазаем в горы ночью. Но там нет дичи, кого туда заманить?.. Один пойду, Солнечная же смогла!»
Сван — единственный из братьев — относился к Анджелке с нежностью. И Солнечной — как родители — называл ее он один. Остальным часто доставалось от него за издевки. Чем-то Сван походил на Анджелку.
Сван начал думать о чужаке Роско, что прожил у них почти всю осень с ее дождями из ледяных игл и начало зимы. Сван, конечно, не поверил отцу, будто бы Роско — это родственник из Сел. Что, Сван родни в Дальних не знает? Но отцу виднее. Смешно, как тот боялся есть мясо, боялся идти на охоту в первый раз, хотя всего-то загнали отбившихся от большого стада робких ульми. А когда Сван надрезал горло ульменку, стал пить дымящуюся пузыристую кровь, Роско побледнел, и его вывернуло за ближним камнем. Никто не видел, один Сван видел. Но никому не сказал, и Роско впоследствии был явно благодарен ему за это. Сван объяснил ему потом, зачем люди пьют кровь, и Роско понял и, даже согласившись, назвал по-своему мудрено: «В условиях авитаминоза». При Сване Роско не стеснялся говорить свои мудреные слова. При Анджи, наверное — больше. И спрашивать.
«А и правда, что там дальше за степью? — подумал Сван, переворачиваясь, всматриваясь туда, где чуть более светлый снег сливался с угадывающимися клоками туч. — Что далеко на отрогах? Что на вершине, на длинном гребне Горы, и что за самой Горой, по ту сторону? Роско это отчего-то не интересовало. Он спрашивал по-другому: а не ходил ли кто-нибудь туда, и если да, то нельзя ли с ним встретиться, а если нет, то почему вам самим не интересно? И как вы тут живете? К бабушке Ки-Ту ходил на рассказные вечера… Конечно, интересно, и пошли бы за степь, и пойдем, а только попробуй сам проживи, когда то у чап падеж, то нужного ветра нет, и перекати-мхи относит в сторону, то какая-нибудь ерунда с соседями…»
Сван, которому шел десятый год, первый год взрослого жениховства, солидно вздохнул и подполз к тому краю снежной ямы, который был ближе к яме Озрика, караулившего в шести десятках шагов.
«Вот добуду эту шкуру, женюсь на Тунии, отойду своим домом, там видно будет. Туния…» При мысли о крепкой ладной Тунии со Второго Подгородного тупика Сван почувствовал, как заколотилось сердце. И ощутил уже привычное желание. Как им будут петь на свадьбе: «Одно ложе, одна кровь, одна жизнь…» И принесут два маленьких острых ножа драгоценного синего металла. И все будет — уже навсегда.
Туния, хоть он и не признавался, была у него первой, а вот он у нее — нет. Но это было даже хорошо, девушка простила ему первую неловкость. Все случилось во время прошлой Ярмарки, такие дела между парнями и девушками зачастую обделывались под ярмарочные шум и суету, когда слабел родительский надзор. Потом Туния не раз приходила к нему в сенник на мхи. Им не мешал даже снег, что пурга вбивала сквозь щели кладки, они валились прямо в него, и снег таял под их телами. Теперь нужно добывать шкуру во что бы то ни стало. Сыну Управника неуместно становиться причиной скандалов. Может быть, не в первый раз закопошилась мысль, Туния на это и рассчитывала?
Эти важные соображения напрочь отвлекли Свана от неба, от Роско, который, по словам глупехи Анджи, сам был с неба, от того, что там может находиться за степью и за Горой. Настолько отвлекли, что он едва не прозевал тихий переливчатый свист, донесшийся от третьей ямы, занимаемой Разриком, братом Озрика. Разрик свистел, как свистит ночной зверек типи. Такой же свист раздался и слева. Сван ответил. Чапан подходил.
Прежде чем посмотреть туда, где лежала надрубленная и припаленная (для запаха) тушка маленького чапы, Сван зажмурился — но не крепко, чтобы не пошли радужные круги перед глазами — и просчитал до шести. Так учил отец. Теперь темная степь стала для Свана чуть ярче, отчетливее. И он увидел, как по снегу движется сгусток тьмы.
Колеблясь и меняя очертания, сгусток то замирал, то вновь полз туда, откуда несся лакомый запах. Охотники сидели в трех ямах, вырытых на полуокружности с подветренной стороны, и яма Свана была средней. Сван сжал левой рукой короткое копье с заершенным наконечником, на правой у него были «когти». Чапана можно убить, только действуя обеими руками. Сван сегодня играл заглавную роль. Убивать предстояло ему. Он снова почувствовал тот страх и неуверенность, что были в нем с самого начала охоты и пропали, когда чапан не пришел к Двум Камням, а теперь появились снова. Да как!
Сван поднес к лицу руку, сжимавшую копье. Пока еще на ней были все пальцы целы. Конечно, ведь это его первый чапан. Ему захотелось, чтобы ничего не было. Чтобы чапан ушел. Но так не бывает.
Снова переливчатый свист, громче. Можно не опасаться, что зверь услышит, — он уже вплотную занялся привадой. Слышались ворчание и треск костей. Когда Сван, выскочив из ямы, поднялся во весь рост, его опять пробрала дрожь… Но он все-таки поднялся!
Огромный костяной горб, кажется, блестел в неверном ночном свете. Мягкая теплая шелковистая шкура у чапана только на брюхе, со всех остальных сторон зверь прикрыт непробиваемой роговой броней, усаженной шипами и отростками. Но за них, говорят, удобно цепляться, когда задираешь чапану голову. Говорят… Чапан никогда не подставит брюхо, пока жив. Если охотник показался чапану, чапан никогда не даст ему уйти. Поэтому, если ты пошел на чапана, его надо убивать.
Сван пошел. Потом побежал. Потом не оставалось ничего, кроме отчаянного крика и ярости, и мучительно сведенных в напряжении мышц, когда чапан, взревев, стал крутиться, чтобы сбросить прилипшую к панцирю фигурку, а Сван лез и лез, цепляясь «когтями», и роговые выступы действительно пригодились, чтобы удерживаться меж ними и отталкиваться от них… Рядом кричали и прыгали, отвлекая чапана, Разрик и Озрик, но чапан не обращал на них внимания, и Сван не обращал на них внимания. Столбы снега взметались, слежавшийся снег летел ошметками, а свежий окутывал облаком. Чапан ревел и скакал, пригибая голову, а Сван, уцепившись ногами, навалился грудью на бронированный лоб, выбросил вперед «когти» и со второй попытки захватил роговые края ноздрей. Чапан истошно закричал — не назовешь ревом этот почти человеческий звук, — и вдруг голова его поднялась, повинуясь тянущей силе Свана, и было даже странно, как это легко получалось, вот только бы не свалиться под шипастые лапы… И Сван сам закричал, вбивая заершенное копье чапану в глотку, в открытую пасть, между острейших зубов, потому что только в глотку можно поразить чапана сразу и насмерть, а горло его тоже прикрывают толстые пластины, находящие одна на одну. Очень быстро, как мог проворно, Сван отдернул руку, и ничего не случилось, и он понял, что чапан не успел, ведь страшная пасть захлопнулась уже после, захлопнулась со страшным звуком металла, и чапан начал издыхать… А потом Сван увидел, как Озрик вбил короткое древко еще глубже, и, забулькав, чапан опрокинулся набок, открывая меховое брюхо, густое и шелковистое подбрюшье, покрывало для свадебного ложа Свана и Тунии…
— Это ничего, ничего… — Разрик зачем-то суетился возле Свана, что-то делал с его левой рукой. — Я сейчас тебе жгутом, я приготовил…
Все в Сване пело. С чем сравнить эту ликующую дрожь? Человек создан, чтобы охотиться, и для этого созданы те, кого он убивает. Роско этого не понять. Неизвестно, откуда он, но здесь, среди снега и льда, которых он так сперва боялся, поселены те, на кого будет охотиться человек, всегда. Никто не скажет, что борьба была не на равных. Сван победил, и победил так ловко, что даже не понес обычного в схватках с первым чапаном увечья. Но что делает Разрик?
— Вот, вот так. Ты теперь отдыхай, береги руку, а мы с Озом шкуру в два счета снимем.
— Что там? Что ты делаешь?
— Да тебе еще повезло, Сва! Только мизинец и первая фаланга безымянного. Ты ловкий парень, Сва!
Мне бы так. Но теперь со следующими берегись.
Сван поглядел на свою руку, обмотанную тряпицей, которая быстро набухала кровью. Кровь чернела в темноте. Значит, он все-таки не успел. Да, конечно, никто никогда не успевал, поэтому сразу видно, кто брал за всю жизнь хотя бы одного чапана, а кто нет. Успеть убрать крайние пальцы невозможно. Дело не в зубах. Когда охотник выдергивает руку из пасти, за ней по древку копья вылетает язык чапана — мускулистый, усаженный искривленными тончайшими лезвиями. И с какой скоростью движется рука, с тою же настигает ее и язык. Это у чапана рефлекс. Реакция на смерть. Сквозь маленькое отверстие в передних зубах наружу пробивается лишь кончик языка. И всегда успевает достать по меньшей мере два последних пальца. Иногда все три. Один, только мизинец, — очень редко, почти не бывает.
Сван начал чувствовать боль. На этот случай опытные охотники берут у бабушки Ки-Ту тайную травку. Пожуешь — и легче. В крайнем случае, можно прихватить баклажку крепкой браги, но потом трудно идти обратно. Сван не взял ничего. Он отошел, стал есть снег.
Мало-помалу к Свану приходило осознание себя как совсем взрослого мужчины. Приходила гордость. А боль всегда можно перетерпеть. Терпел же отец. Даже мама. Сжимая руку между колен, Сван потихоньку раскачивался взад-вперед. Озрик и Разрик торопливо снимали шкуру. От чапана шел очень сильный запах, но ветер относил его.
Сван начал прикидывать, кого он позовет на свадьбу.
— Эй-эй! Не попортьте вещь, чапы неуклюжие!
Кто ж так снимает!
— Не бойсь, Сва, все будет сделано, как надо. Вам с Туни места хватит.
— С другого бока для второй жены останется!
— Сва, можно я выбью клыки?
— Как рука, Сва?
— Терпимо, — проворчал Сван сквозь зубы. Хотелось застонать, но было нельзя. Он же теперь настоящий охотник. Может, правда податься в охотники?
Отец хотел приучить его к оружейному делу. Хотел, чтоб Сван ходил в дом к деду Миге, с которым отец по родству был не в прямых, а в третьих. Дед Мига знал письмо. Наверное, отец со временем хотел бы видеть старшего сына в Управном доме. Туния тоже против не будет. Управник Большой Сван. Звучит неплохо…
Ох, больно-то как! Чего они копаются?
— Выбей не только клыки, Раз, выбей все передние резцы и вырежь язык. И поотбивайте крупные рога.
Меня ж братья заедят, если не принесу им в игрушки.
— Это будет долго, Сва, тебе бы поскорее в Город.
— Ничего, обожду.
— Язык будешь сушить, Сва?
— Еще не знаю. Может, просто обдеру. Да, и срежьте когти с передних лап.
— На ожерелье? Не слишком для одной Туни?
— Это не ей.
Сван смотрел, как они возятся, ворочают тушу в свете запаленного костра.
«Я думаю, все звери созданы, чтобы на них охотиться. Иначе как испытать то, что испытал я, когда увидел, как чапан валится кверху брюхом? Иначе зачем кровь, которую можно пить, и звон в ушах, и ком в горле, когда загоняешь быстрых ульми? Я буду охотником, потому что никому, кроме охотника, этого не понять. Я сам не понимал. А ожерелье я подарю Солнечной».
Они возвращались, нагруженные шкурой, мешком с зубами и когтями, и Озрик еще вырубил себе две самые большие пластины с горла. Сван нес все оружие как самое легкое. Чапан оказался самкой, а то бы надо было вырезать и семенную железу. Самцы чапана давали ценное снадобье. Но тогда бы вонь вокруг была совершенно невыносимой. У Свана и без того кружилась голова от потери крови.
Они прошли свою первую засаду у Двух Камней, вывернули в балку, что близко выводила их к прямому пути на Город. Степь уже осталась позади. Снег повалил вдруг густо и прямо — это на Горе открылся Выступ. Под Выступом всегда тихо, и от этого снег не сдувается, а накладывается слоем в два и более человеческих роста. И он тут всегда рыхлый. Зачем Озрик свернул на эту дорогу? Хотя так, конечно, ближе…
Сван шел третьим, короткие плетеные «ступы» проваливались гораздо меньше на утоптанной первыми колее. И все-таки очутился по пояс в снегу именно он. Что его и спасло. Вернее, дало отсрочку. Сван провалился внезапно, обеими ногами, и нацепленное сзади копье ершистым концом надвинуло ему капюшон на все лицо. Один из самострелов ударил по зубам, а другой прикладом задел культю. Сван взвыл.
За звуком собственного голоса Сван плохо расслышал какое-то постороннее шипение, как бывает, когда раскаленную полосу студят в лохани с водой. Он подумал, что ему показалось. Заходясь от боли в руке, он барахтался, силясь одновременно убрать капюшон, освободиться от нацепленного оружия и вытащить ноги. «Ступы» зарылись в рассыпчатом снегу.
Шипение повторилось, он слышал отчетливо. Оно нарастало, и в тот миг, когда странный тревожный звук достиг вершины, Свану удалось наконец убрать складки меха с глаз.
Разрика, шедшего впереди, видно нигде не было. Силуэт Озрика казался замершим в неестественной позе с растопыренными руками, и в одной зажат мешок. Что-то еще странное было в нем. Свет! — понял Сван. Из-за темной фигуры словно пробивался не яркий, но отчетливый рассеянный свет. Как будто спереди его освещает узкий направленный луч. Озрик отчего-то не шевелился. Казалось, он вот-вот упадет, так был наклонен набок.
Шипение превратилось в свист, и в горле у Свана застрял крик, как копье чапана в глотке. Контур Озрика озарило слепящее и тонкое белое пламя. Весь он вспыхнул, нелепо дрыгнув руками и ногами, взмахнув рукой наискось. Мешок с добычей излетел вверх… А в следующее мгновение ничего не осталось.
Сван отнял лицо от снега, в который уткнулся. Шипение и свист были у него за спиной. И они удалялись. Стремительно оглянувшись, он смог поймать изглядом только яркую светлую точку, ему даже показалось, что это подобно летящему кому снега. Но точка уменьшилась, вильнула раз-другой и скрылась в ночи. Она летела на уровне груди человека.
Сван не помнил, как он выбрался, как побежал к Городу. На местах, где были Разрик и Озрик, в снегу он видел две проплешины, как от костра. Но ни головешек, ни сажи. Он бежал, не чувствуя ни боли, ни усталости. «Ступы» он потерял. Временами ему приходилось пробираться глубже чем по колено. Он уже видел огни и зарево от больших светилен у городского края.
— Струи белого огня и шары горящего пара. Струи белого огня и шары горящего па… Губы шептали сами собой. Сван тоже часто приходил на рассказные вечера в дом бабушки Ки-Ту.
Ему оставалось пробежать до первого дома на Охотничьей шагов сто, когда за его спиной послышались шипение и свист.
…От Свана нашли половину туловища с ногами и предплечья от локтей. Все это, обнаруженное наутро, снесли в Управный дом. По виду затянутой жгутом изуродованной левой руки догадались, что охота была успешной, и Большой К. отправил три партии охотников искать место, но кроме умело ободранной туши они ничего не нашли. Не удалось также обнаружить ничего и на всех возможных путях возвращения троих удачливых добытчиков. Что со Сваном пошли близнецы Раду, было известно.
Ник Чагар попросил разрешения осмотреть оставшееся от Свана. Долго изучал местами обугленные, оборванные ткани.
— Я говорил, что уйду к Хижине сегодня, Карт. Если ты позволишь, я задержусь.
— Я сам хотел просить тебя об этом. Ты что-нибудь понимаешь? Это не чапан и не сиу, нет следов зубов.
Что это, какая чертовня?!
— Я задержусь, Карт. Иди домой, ободри Сиэну.
И пришли ко мне свою Солнечную.
