Когда Джордж Уэббер поступил в колледж, Олсоп взял его под свое крылышко, и какое-то время связь между ними была очень тесной. Джордж быстро стал членом кружка преданных первокурсников, жавшихся к своему руководителю, словно цыплята к квочке. По крайней мере несколько месяцев он был нераз shy;рывен с компанией Олсопа.

Однако признаки того, что журналисты именуют «разрывом», начали появляться еще до конца первого курса – когда юный студент стал оглядываться вокруг и задаваться вопросами об этом тесном, однако новом и сравнительно либеральном мире, где он впервые в жизни ощущал себя нестесненным, свободным, взрослеющим. Вопросы неистово множились.

Джордж слушал президента колледжа, покойного Хантера Гризволда Мак-Коя, которого Олсоп называл не только «вторым величайшим после Иисуса Христа человеком», но и замечатель shy;ным убедительным оратором, мастером литературного стиля, ко shy;торый, как и стиль Вудро Вильсона, несомненно, оказавший на Мак-Коя сильное влияние, являлся непревзойденным во всей англоязычной словесности. Обладая, как большинство юношей этого возраста, весьма острым и пытливым умом, Джордж при этих утверждениях Олсопа стал чувствовать себя очень неловко, беспокойно ерзать на стуле, помалкивать или почтительно, нехо shy;тя соглашаться и при этом отчаянно задаваться вопросом, что с ним такое. Дело в том, что «второй величайший после Иисуса Христа человек» наводил на него ужасную скуку.

Что же до блистательного стиля, почти непревзойденного, по уверениям Олсопа, во всей английской словесности, Джордж много раз делал попытки вчитаться в него, разобраться в нем – надежно сохранявшемся от забвения в книге, озаглавленной «Демократия и руководство» – и просто не мог продраться через эти словеса. А знаменитые беседы в часовне, считавшиеся шеде shy;врами непритязательного красноречия и перлами философии, он ненавидел. Он предпочел бы принять горькое слабительное, чем высидеть до конца на одной из них; однако терпеливо выси shy;живал множество раз и проникся к Хантеру Гризволду Мак-Кою стойкой неприязнью. Бледное, ясное лицо президента колледжа, вытянутое и чахлое, вид его, неизменно говоривший, что он но shy;сит в душе некую глубокую, таинственную печаль и утонченную, непостижимую скорбь обо всем человечестве, стали вызывать у Джорджа чувство, близкое к отвращению. И когда Олсоп уверял его и остальных благоговейных членов группировки, что Хантер Гризволд Мак-Кой всегда был и останется «чистым и добрым, как милая, непорочная девушка – да-да!» – неприязнь его к Хантеру Гризволду Мак-Кою становилась мучительно жгучей. Джордж питал к нему неприязнь, потому что Хантер Гризволд Мак-Кой заставлял его чувствовать себя презренным, как птица, гадящая в собственном гнезде, потому что непрестанно, мучи shy;тельно думал, что в нем, видимо, есть нечто порочное, низкое, извращенное, раз он не способен разглядеть сияющей добродете shy;ли этого безупречного человека, и потому что сознавал, что ни shy;когда в жизни не станет ни в чем на него похожим.

Олсоп уверял его, что в блестящих фразах Хантера Гризволда Мак-Коя содержатся не только перлы красноречия и поэзии, но и очень яркая картина самой жизни, что каждый, кому посчаст shy;ливилось прослушать одну из этих бесед в часовне, получил не только сведения об истине и действительности, но и некий вол shy;шебный ключ ко всей тайне жизни и сложной проблеме челове shy;чества, которым может пользоваться во веки веков. Однако Джордж страдальчески сидел в часовне день за днем, неделю за неделей, и, надо сказать грубую, горькую правду, ничего не пони shy;мал. Ища вина жизни в этих гроздьях красноречия, он сжимал их изо всей силы, и они лопались, будто пустые стручки. «Демокра shy;тия и руководство», «образование для достойной жизни», «слу shy;жение», «идеалы» и все прочее ничего не говорили ему. Джордж не мог понять, хоть и отчаянно старался, что такое «достойная жизнь», когда она не связывалась неким весьма интимным, лич shy;ным образом с Хантером Гризволдом Мак-Коем, целомудрием, супружеством, трезвостью и беседами в часовне. И вместе с тем мучительно сознавал, что не хочет никакой иной жизни, кроме «достойной» – однако та «достойная жизнь», которая трудно поддавалась описанию, но пылала в его воображении со всем жа shy;ром, страстью, неудержимостью юности, обладала многим, о чем Хантер Гризволд Мак-Кой никогда не говорил, чего, как Джордж молча, мучительно сознавал, Хантер Гризволд Мак-Кой ни за что бы не одобрил.

Облик, уклад, образ, определение этой «достойной жизни» были все еще мучительно смутны; однако Джордж уже твердо знал, что в ней много соблазнительного. В ней были толстые бифштексы и румяный, рассыпчатый жареный картофель. В ней были, увы, плоть любвеобильных женщин, возбуждающие зага shy;дочные улыбки, восхитительные многообещающие прикоснове shy;ния, тайные, подтверждающие пожатия руки. В ней были громадные тихие комнаты, целая вселенная замечательных книг. Однако были и табачный дым – увы, увы, столь греховные мечты о плотских наслаждениях! – и букет крепкого вина. В ней было очарование поисков Ясона: мысль о Золотом Руне; почти не shy;переносимое видение быстроходных, горделиво воздевающих нос громадных лайнеров, плывущих в субботний полдень по реке величественной чередой, проходящих, обдирая рули, че shy;рез расселину среди обдаваемых брызгами скал к морю. И на shy;конец в ней, как всегда, было чудесное видение большого горо shy;да, красочная атмосфера пылких юношеских мечтаний о славе, богатстве, торжестве, о счастливой жизни среди самых великих мира сего.

А в словах и фразах безупречного человека об этом не было ни слова. Поэтому юноша молча страдал. В довершение всего за два месяца до Перемирия Хантер Гризволд Мак-Кой взял да и умер. Это явилось его апофеозом: Олсоп тут же заявил, что повтори shy;лась история Спасителя и его мученичества на кресте. Правда, никто не знал, какие муки претерпел Хантер Гризволд Мак-Кой, если не считать смертоносного распространения микробов грип shy;па, но вся его жизнь, внутренняя чистота, просвечивавшая сквозь бледное, мученическое лицо во время множества зануд shy;ных бесед в часовне, каким-то образом придавали убедитель shy;ность этим словам. И когда Олсоп сдавленным голосом объявил, что «он отдал жизнь за великое Дело утверждения демократии во всем мире» и что ни один погибший во Франции солдат, сражен shy;ный градом пуль, когда шел в атаку против варварских орд, не принес большей жертвы за это великое Дело, чем Мак-Кой, не раздалось ни единого возражения.

И все же надо сказать неприятную правду: наш юный греш shy;ник втайне испытал ошеломляющее облегчение, узнав, что Хан shy;тер Гризволд Мак-Кой скончался, что больше не будет бесед в ча shy;совне – по крайней мере, вести их будет уже не этот безупреч shy;ный человек. Сознание этой неприятной правды наполнило его столь глубоким ощущением своего падения, своей низости, что подобно многим другим до него, сознававшим себя недостойны shy;ми, покатился по наклонной плоскости. Стал водиться с разгуль shy;ными бездельниками, наводнявшими аптеку колледжа; играть с ними в азартные игры, где ставкой был стакан шипучки. Один ложный шаг влек за собой новый. Вскоре Джордж курил сигаре shy;ты с развязным видом. Стал отдаляться от олсопского кружка; вечерами начал задерживаться допоздна – но не с Олсопом и преданными неофитами, наслаждавшимися по вечерам речами своего наставника. Наоборот, сошелся с компанией гуляк, кото shy;рые до утра крутили фонограф, а по выходным устраивали отвратительные кутежи в Ковингтоне, городке, находящемся в двадца shy;ти милях. Дело быстро кончилось тем, что эти негодники взяли с собой невинного младенца, напоили допьяна, а потом отдали на попечение известной проститутки, прозванной Вокзальная Лил. Эта история не только дошла до колледжа – она прогремела на весь колледж, ее с гоготом пересказывали и обсуждали те самые беспутные повесы, которые с умыслом устроили эту трагедию за shy;губленной невинности, а потом – из такого дрянного они были теста – видимо, сочли, что история падения одного из олсоповских ангелов способна рассмешить богов.

Это едва не стало концом. Однако Олсоп не изгнал его без от shy;срочки, без того, чтобы «дать ему возможность исправиться», по shy;тому что прежде всего был снисходительным – как Брут. Был благородным человеком. И спокойно, сдержанно велел своим ученикам не быть слишком суровыми с их падшим собратом; они даже получили указание не заводить с ним разговоров на эту тему, обходиться с оступившимся товарищем, будто ничего не случилось, словно он по-прежнему один из них; показать ему этими легкими проявлениями любезности, что не считают его парией, что он все так же принадлежит к роду человеческому. Получив такие инструкции и вдохновясь христианским состра shy;данием, они все преисполнились милосердия.

Что же до нашего падшего ангела, надо признать – когда он полностью осознал свою вину и ужаснулся ей, то явился с повин shy;ной головой к пастырю. Они три часа разговаривали с глазу на глаз в комнате Олсопа, к которой благоговейно никто не прибли shy;жался. Наконец Олсоп, протирая запотевшие очки, открыл лиерь, все торжественно вошли и услышали, как Олсоп сказал негромким, но хриплым голосом, с легким смешком:

– Господи Боже! Господи Боже! Жизнь прекрасна!

Приятно было бы поведать, что прощение было окончатель shy;ным, а преображение полным. Увы, этого не произошло. Мень shy;ше чем через месяц получивший отсрочку – пожалуй, лучше сказать «прошенный условно» – опять взялся за старое. Снова начал слоняться возле аптеки, тратить время в обществе других прожигателей жизни, играть на стакан шипучки. И хоть не скатился окончательно, не допустил повторения той первой катаст shy;рофы, поведение его определенно стало подозрительным. Он начал оказывать решительное предпочтение людям, которые толь shy;ко и думали о приятном времяпрепровождении; казалось, ему нравятся их ленивые манеры и протяжные голоса; его видели праздно греющимся под солнцем на крыльце нескольких студен shy;ческих братств. А поскольку Олсоп и все члены его группы не принадлежали ни к одному братству, это сочли очередным при shy;знаком беспутства.

Вдобавок Джордж стал пренебрегать учебой и много, бессис shy;темно читать. Это тоже было плохим признаком. Нельзя сказать, чтобы Олсоп неодобрительно относился к чтению – он много читал сам; но когда стал расспрашивать ученика, что тот читает, желая выяснить, добротная ли это литература, согласуется ли с «более здравым и широким взглядом на вещи» – то есть, получа shy;ет ли он какую-то пользу от чтения, – худшие опасения его под shy;твердились. Джордж стал рыскать по библиотеке колледжа со shy;вершенно самостоятельно и наткнулся на несколько подозри shy;тельных томов, невесть как попавших на эти респектабельные полки. Среди них обращали на себя внимание произведения До shy;стоевского. Положение оказалось не просто настораживающим; когда Олсоп полностью допросил своего прежнего неофита – любопытство, даже если дело касалось падших, было одной из характернейших черт Джерри, – то нашел его, как впоследствии сказал верным, с сожалением описывая положение, «несущим бессмыслицу, словно псих».

Вышло так, что наш искатель приключений наткнулся на од shy;ну из этих книг подобно тому, как человек, идущий ночью по ле shy;су, спотыкается о невидимый камень и падает на него. Джордж ничего не знал о Достоевском: если и слышал о нем, то нечто в высшей степени неопределенное, потому что эта странная, труд shy;нопроизносимая фамилия определенно никогда не произноси shy;лась в стенах Пайн-Рока – по крайней мере, в его присутствии.

Джордж наткнулся на Достоевского случайно, потому что ис shy;кал что-нибудь почитать, и любил большие книги – на него все shy;гда производили впечатление большие, толстые тома; и этот с многообещающим заглавием «Преступление и наказание» при shy;глянулся ему.

Вслед за этим началось весьма странное и сумбурное приклю shy;чение с книгой. Джордж принес ее домой, начал читать, но, одо shy;лев пятьдесят страниц, отложил. Все ему казалось очень странным и сумбурным; даже персонажи вроде бы имели по несколь shy;ку разных имен, и он не всегда мог понять, кто говорит. В довер shy;шение всего, Джордж не мог разобраться, что там происходит. Повествование, вместо того чтобы следовать привычным для не shy;го путем развития интриги, словно бы выбивалось, бурля, из ка shy;кого-то тайного, бездонного подземного источника – говоря словами Кольриджа, «как лава, что в земле родил подземный изрыв». В результате сюжет словно бы сплетался с каким-то мрачным и бурным приливом чувств. Мало того, что Джордж не мог разобраться в течении событий; когда он возвращался назад, чтобы проследить нить повествования, то не всегда был уверен, что проследил ее до подлинного источника. Что до диалогов, все персонажи постоянно выкладывали с поразительной откровен shy;ностью все, что у них на уме и на душе, все, что они думали, чув shy;ствовали, видели во сне или воображали. И даже это прерыва shy;лось в самый напряженный момент вроде бы бессмысленными и несущественными высказываниями. Следить за ходом запутан shy;ных событий было трудно, поэтому, прочтя пятьдесят страниц, Джордж отложил книгу и больше на нее не смотрел.

И все же она не шла у него из головы. События, персонажи, диалоги, эпизоды вспоминались, будто обрывки не дающего по shy;коя сновидения. Кончилось тем, что недели через две Джордж вернулся к роману и за два дня дочитал его. Так поражен, так оза shy;дачен он еще никогда не бывал. На следующей неделе он перечел книгу вновь. Затем прочел «Идиота» и «Братьев Карамазовых». На этой стадии Олсоп его выследил, загнал в угол и в результате состоявшегося разговора сказал своим ученикам, что заблудший «нес бессмыслицу, словно псих».

Возможно, так и было. По крайней мере, все, что первоот shy;крыватель мог тогда сказать, было довольно бессвязным. Он да shy;же не высказывал никаких фанатичных убеждений, не признавался в страстной вере, что открыл великую книгу или великого писателя. Тогда все это не приходило ему в голову. Он лишь был уверен, что наткнулся на нечто странное, ошеломляющее, о су shy;ществовании чего до сих пор не подозревал.

В голове у Джорджа царил сумбур, однако он горел желанием поговорить с кем-нибудь, рассказать о прочитанном. И когда Олсоп явился к нему, с радостью вцепился в него. Олсоп был старше, мудрее, много читал, любил литературу, хорошо разбирался в книгах. Разумеется, лучше всего было поговорить об этом с Олсопом. В результате Олсоп предложил ему появляться, доб shy;родушно заметив, что в последнее время он стал чуть ли не чужа shy;ком: они устроят традиционный вечер дискуссий, придут все. Джордж восторженно согласился, было назначено время. И Ол shy;соп потихоньку сообщил остальным членам группы, что там, возможно, удастся провести полезную работу по перевоспита shy;нию – «вернуть Джорджа на правильный путь». Когда назначен shy;ное время наступило, все были добродетельно воодушевлены чувством долга, стремлением протянуть руку помощи.

Замысел Олсопа не удался. Встреча началась непринужденно, как ему того и хотелось. Олсоп сидел посреди комнаты, положив толстую руку на стол, с видом доброжелательного исповедника, с легкой улыбкой, говорящей: «Расскажи мне об этом. Сам зна shy;ешь, я готов к всестороннему взгляду». Ученики сидели в наруж-ней тьме, кружком, должным образом сосредоточенные. Злопо shy;лучный простак вынесся на эту арену, очертя голову. Он принес старый, потрепанный экземпляр «Преступления и наказания».

Олсоп по ходу общего разговора искусно подводил к этой те shy;ме и наконец сказал:

– Что это… э… за новая книга, о которой ты говорил мне в прошлый раз? То есть, – вкрадчиво продолжал он, – ты тогда рассказывал мне о книге, которую читал, – какого-то русского писателя, так ведь? – ласково произнес он и замялся: – Доста… Доста…. едского? – выговорил Олсоп с невинным видом, а по shy;том, прежде чем Джордж успел бы ответить, его громадный жи shy;вот заколыхался, из горла вырвался самодовольный громкий смех. Ученики бурно присоединились к нему.

– Господи Боже! – воскликнул Олсоп, снова негромко по shy;смеиваясь, – я не хотел этого, смех вырвался случайно, помимо моей воли… А как все-таки произносится эта фамилия? – сдер shy;жанно спросил он. Манеры его стали серьезными, однако глаза за блестящими стеклами очков насмешливо сузились.

– До-сто-ев-ский, – ответил Джордж.

– Черт возьми, Джерри, может, просто начхать на нее? – спросил один из учеников. Комната вновь огласилась их смехом. Громадный живот Джерри задрожал, и его клокочущий смех ока shy;зался самым громким.

– Не обижайся, – снисходительно сказал он, увидя, что лицо Джорджа побагровело. – Мы смеялись не над книгой – нам хочется послушать о ней, только чудно говорить о книге, когда не можешь произнести фамилию автора. – Внезапно он снова за shy;трясся от смеха. – Господи Боже, книга, может, и замечательная, но такой ужасной фамилии я еще не слыхал.

Комната вновь огласилась одобрительным смехом.

– Но продолжай, продолжай, – сказал Олсоп, притворяясь всерьез заинтересованным, – мне хочется послушать. О чем эта книга?

– Она… она… о… – сбивчиво заговорил Джордж, внезапно осознав, как трудно объяснить, о чем, тем более, что он и сам толком не знал.

– Я имею в виду, – вкрадчиво сказал Олсоп, – можешь ты рассказать нам что-нибудь об интриге? Дать представление, о чем там речь?

– Ну, – неторопливо заговорил Джордж, напряженно думая, – главный персонаж ее – человек по фамилии Раскольников.

– Как-как? – с невинным видом переспросил Олсоп. Вновь послышалось одобрительное хихиканье. Расколыцик?

Хихиканье перешло в хохот.

– Она произносится, – настойчиво сказал Джордж, – Рас shy;кольников!

Джерри вновь сдержанно засмеялся.

– Черт возьми, ну и фамилии ты выбираешь! – Потом заговорил одобряюще: – Ну, ладно, ладно, продолжай. Что делает этот Раскольщи к?

– Ну… он… он… убивает старуху, – ответил Джордж, ощущая теперь вокруг атмосферу веселья и насмешек. – Топором! – вы shy;палил он и при взрыве смеха побагровел от гнева и смущения, поняв, что ведет рассказ неуклюже, что начал объяснения наи shy;худшим образом.

– Будь я проклят, если он не оправдывает своей фамилии! – пропыхтел Олсоп. – Старый Доста… старый Доста… знал, что делал, когда назвал его Расколыциком, не так ли?

Джордж рассердился и с жаром заговорил:

– Тут не над чем смеяться, Джерри. Тут…

– Да, – веско ответил Олсоп. – Убийство старух топором не смешно – кто бы его ни совершал, – даже если язык можно сломать, произнося фамилию убийцы!

Эта острота была встречена взрывом одобрительного смеха, молодой человек окончательно вышел из себя и напустился на собравшихся:

– Да уйметесь ли вы наконец! Отпускаете шутки, хохочете над тем, о чем понятия не имеете. Что тут смешного, хотел бы я знать?

– Мне это вовсе не кажется смешным, – спокойно заметил Олсоп.- На мой взгляд, это отвратительно.

Его спокойное замечание было встречено одобрительным ро shy;потом.

Однако одно из любимых определений Олсопа вызвало у Джорджа жгучее возмущение.

– Что здесь отвратительного? – гневно спросил он. – Госпо shy;ди, Джерри, ты вечно называешь что-то отвратительным просто потому, что тебе оно не нравится. Автор вправе говорить о чем угодно. Он не отвратителен, раз не пишет все время о сливках и персиках.

– Да, – ответил Олсоп с приводящей в ярость поучительной снисходительностью. – Но великий писатель видит все стороны ситуации….

– Все стороны ситуации! – возбужденно воскликнул Джордж.- Джерри, и это тоже не сходит у тебя с уст. Ты посто shy;янно твердишь о видении всех сторон ситуации. Как это понять, черт возьми? Может, у ситуации нет всех сторон. Слыша это вы shy;ражение, я не понимаю, что ты имеешь в виду!

Это был уже откровенный бунт. В комнате воцарилась злове shy;щая тишина. Олсоп продолжал слегка улыбаться, сохраняя мас shy;ку невозмутимой снисходительности, однако улыбка его была ту shy;склой, сердечность исчезла с лица, глаза за стеклами очков пре shy;вратились в холодные щелочки.

– Я только хотел сказать, что великий писатель – поистине великий – пишет обо всех типах людей. Он может писать об убийстве и преступлении, как этот До-ста-как-его-там, но он на shy;пишет и о других вещах. Иными словами, – с важным видом сказал Олсоп, – он постарается увидеть Целое в истинной пер shy;спективе.

– В какой истинной перспективе, Джерри? – выпалил Джордж. – Ты о ней постоянно твердишь. Объяснил бы, что это означает.

Опять ересь. Все затаили дыхание, а Олсоп, сохраняя невоз shy;мутимость, спокойно ответил:

– Это означает, что великий писатель постарается видеть жизнь ясно и всесторонне. Постарается дать полную картину.

– Вот Достоевский и старается, – упрямо сказал Джордж.

– Да, я знаю, но добивается ли он этого? Выказывает ли бо shy;лее здравый и широкий взгляд на вещи?

– Э… э… Джерри, ты и это вечно твердишь – более здравый и широкий взгляд на вещи. Что это означает? Кто хоть раз выка shy;зал его?

– По-моему, – невозмутимо ответил Олсоп, – его выказывал Диккенс.

Послушные ученики одобрительно забормотали, но бунтов shy;щик вполголоса гневно перебил их:

– А – Диккенс! Надоело вечно слышать о нем!

Это было святотатством, и на минуту воцарилось ошеломлен shy;ное молчание, словно кто-то в конце концов согрешил против Святого Духа. Когда Олсоп заговорил вновь, лицо его было очень серьезным, глаза превратились в ледяные лезвия.

– Хочешь сказать, что твой русский представляет такую же здравую и широкую картину жизни, как Диккенс?

– Я уже сказал, – ответил Джордж дрожащим от волнения голосом, – не понимаю, что ты под этим имеешь в виду. И хочу только сказать, что, кроме Диккенса, есть и другие великие писа shy;тели.

– Стало быть, ты думаешь, – спокойно спросил Олсоп, – что этот человек более великий писатель, чем Диккенс?

– Я не….- заговорил было Джордж.

– Да, но все же скажи, – перебил Олсоп. – Мы все уважаем чужие мнения – ты всерьез считаешь, что он более великий, так ведь?

Джордж взглянул на него с каким-то недоуменным возмуще shy;нием, потом, вспылив при виде окружающих его суровых лиц, неожиданно выкрикнул:

– Да! Гораздо более великий! Как сказал Паскаль, одна из ве shy;личайших неожиданностей в жизни – открыть книгу, ожидая встречи с писателем, и вместо него обнаружить человека. Имен shy;но так обстоит дело с Достоевским. Ты встречаешься не с писате shy;лем. С человеком. Можно не верить всему сказанному, но ты веришь человеку, который это говорит. Тебя убеждает его предель shy;ная искренность, его яркий, пылающий свет, и как бы времена shy;ми он ни был сбивчив, озадачен, неуверен, ты неизменно пони shy;маешь, что он прав. Понимаешь, что неважно, как люди выска shy;зываются, потому что в этих высказываниях выражается подлин shy;ное чувство. Могу привести тебе пример, – с жаром продолжал Джордж. – В конце «Братьев Карамазовых», где Алеша разгова shy;ривает с мальчиками на кладбище, опасность впасть в сентимен shy;тальность и фальшь просто ошеломляющая. Во-первых, сцена эта происходит у могилы мальчика, на которую Алеша и дети принесли цветы. Потом в этой же опасности находится и Алеша с его проповедью братской любви, его доктриной искупления че shy;рез жертву, спасения через смирение. Он произносит перед деть shy;ми речь, сбивчивую, бессвязную, которую фраза за фразой мог бы произнести секретарь Христианской ассоциации молодых людей или учитель воскресной школы. В таком случае, почему же в ней нет ничего отвратительного, тошнотворного, как было бы в разглагольствованиях этих людей? Потому что мы понима shy;ем с самого начала, что слова эти честные, искренние, потому что верим в искренность, правдивость, честность персонажа, ко shy;торый произносит эти слова, и человека, который написал эти слова и создал персонажа. Достоевский не боялся использовать эти слова, – страстно продолжал Джордж, – потому что в нем не было фальши и сентиментальности. Слова те же самые, что мо shy;жет сказать учитель воскресной школы, но выражают они другое чувство, в этом все дело. Выражают то, что хотел Достоевский. Алеша говорит детям, что мы должны любить друг друга, и мы верим ему. Он просит их никогда не забывать умершего товари shy;ща, помнить все его добрые, бескорыстные поступки, его любовь к отцу, его великодушие и смелость. Потом Алеша говорит детям, что главное в жизни, то, что искупит все наши ошибки и заблуж shy;дения, спасет нас – это хранить добрую память о ком-то. И эти простые слова трогают нас больше, чем самая искусная ритори shy;ка, так как мы понимаем, что нам сказали о жизни нечто истин shy;ное, непреходящее, и человек, который сказал это, прав.

В конце этой долгой речи Олсоп спокойно потянулся к книж shy;ным полкам, взял изрядно потрепанный том, и пока Джордж еще говорил, принялся невозмутимо листать страницы. Теперь он вновь был готов к спору. Раскрыл книгу и держал толстый палец на нужной строке. Со снисходительной, терпеливой улыбочкой ждал, когда Джордж закончит.

– Знаешь, – спокойно сказал он, когда Джордж умолк, – си shy;туация, которую ты описал, меня очень занимает, поскольку Чарлз Диккенс описывает подобную в конце «Повести о двух го shy;родах» и говорит то же самое, что Достоевский.

Джордж заметил, что на сей раз он правильно произнес фа shy;милию.

– Так вот, – продолжал Олсоп, оглядывая своих учеников с легкой, смутной улыбкой, которая служила вступлением ко всем его восхвалениям сентиментальности и в особенности главного объекта его идолопоклонства, Чарлза Диккенса – и которая говорила им яснее всяких слов: «Сейчас я покажу вам, что по-на shy;стоящему великий человек может сделать с добротой и светом», – полагаю, вам всем будет интересно узнать, как описывает Дик shy;кенс ту же самую ситуацию.

И тут же принялся читать заключительные пассажи книги, посвященные знаменитым мыслям Сидни Картона, когда он всходит на гильотину, чтобы пожертвовать жизнью ради спасе shy;ния того человека, которого любит его возлюбленная:

«Я вижу тех, за кого я отдаю свою жизнь – они живут спокой shy;но и счастливо, мирной, деятельной жизнью там, в Англии, ко shy;торую мне больше не придется увидеть. Я вижу ее с малюткой на руках, она назвала его моим именем. Вижу ее отца, годы согнули его, но он бодр и спокоен духом и по-прежнему приходит на по shy;мощь страждущим. Я вижу их доброго, испытанного друга; он покинет их через десять лет, оставив им все, что у него есть, и об shy;ретет награду на небесах.

Я вижу, как свято они чтут мою память; она живет в их серд shy;цах и еще долго будет жить в сердцах их детей и внуков. Я вижу се уже старушкой, вижу, как она плачет обо мне в годовщину мо shy;ей смерти. Я вижу ее с мужем; преданные друг другу до конца жизни и до конца сохранив память обо мне, они почиют рядом на своем последнем земном ложе.

Я вижу, как малютка, которого она нарекла моим именем, растет, мужает, выбирает себе дорогу в жизни, которой некогда шел и я; но он идет по ней не сбиваясь, мужественно преодолевает препятствия, и имя, когда-то запятнанное мною, сияет, оза shy;ренное славой. Я вижу его праведным судьей, пользующимся уважением и любовью; сын его носит мое имя – мальчик с золо shy;тистыми волосами и ясным выразительным челом, милыми мое shy;му сердцу. Он приводит своего сына на это место, где нет уже и следа тех ужасов, что творятся здесь ныне, и я слышу, как он пре shy;рывающимся от волнения голосом рассказывает ему обо мне.

То, что я делаю сегодня, неизмеримо лучше всего, что я ког shy;да-либо делал; я счастлив обрести покой, которого не знал в жиз shy;ни».

Олсоп прочел эти знаменитые строки хриплым от волнения голосом, потом громко высморкался. Он был глубоко, искренне растроган, его чувство и тон, которым он читал отрывок, несо shy;мненно, оказали сильное воздействие на слушателей. В заключе shy;ние, после громкого салюта в платок и недолгого молчания, он огляделся со смутной улыбочкой и спокойно спросил:

– Ну, что скажете? Сравнимо ли это с мистером Доста-как-его-там или нет?

Тут же послышался хор одобрительных восклицаний. Все шумно согласились, что прочитанный отрывок не только «срав shy;ним» с мистером До-ста-как-его-там, но и намного превосходит все его достижения.

Поскольку о мистере Доста-как-его-там никто из собрав shy;шихся ничего не знал, однако все стремились высказать свое суждение с такой фанатичной безаппеляционностью, Джордж ощутил жгучий гнев и негодующе перебил их:

– Это совсем не одно и то же. Ситуации совершенно разные.

– Послушай, – увещевающим тоном заговорил Джерри, – ты должен признать, что ситуация по существу та же самая. В обоих слу shy;чаях – идея любви и пожертвования. Только мне кажется, что в раз shy;работке этой ситуации Диккенс превосходит Достоевского. Он гово shy;рит то, что Достоевский пытается сказать, и, по-моему, говорит го shy;раздо лучше. Представляет более широкую картину, дает понять, что жизнь продолжается и будет прекрасной, как всегда, несмотря ни на что. Итак, – продолжал он спокойно и вновь увещевающе, – разве не согласен ты, Джордж, что метод Диккенса лучше? Сам знаешь, что согласен! – Он громко фыркнул, плечи его и живот затряслись от добродушного веселья.- Я знаю, что ты чувствуешь в глубине ду shy;ши. И споришь просто для того, чтобы слышать себя.

– Вовсе нет, Джерри, – с пылкой серьезностью возразил Джордж. – Я не кривлю душой. И не вижу ничего общего между той и другой ситуацией. То, что говорит Сидни Картон, не имеет отношения к тому, что Алеша хочет сказать в конце «Братьев Кара shy;мазовых». Одна книга – умело сработанная, волнующая мело shy;драма. Другая, в сущности, даже не вымысел. Это великая картина жизни и людской участи, увиденная сквозь призму духа великого человека. Алеша говорит не о том, что человек гибнет во имя любви, не о том, что он жертвует жизнью ради романтического чувства, но что он живет ради любви, не романтической, а любви к жиз shy;ни, любви к человечеству, и что через любовь его дух и память о нем продолжают жить, хотя тело его и мертво. Это совершенно не то, что говорит Сидни Картон. В одной книге у нас глубокое, бесхит shy;ростное выражение великой духовной истины, в другой – высоко shy;парная, сентиментальная концовка романтической мелодрамы.

– Нет! – запальчиво выкрикнул Джерри Олсоп, лицо его раскраснелось от гнева и волнения. – Нет! – снова крикнул он и возмущенно потряс головой. – Если ты называешь это сенти shy;ментальным, то сам не знаешь, что говоришь! Ты совершенно за shy; путался. И даже не понимаешь, чего добивается Диккенс!

Тут поднялся невообразимый шум, больше десятка гневных, насмешливых голосов пытались заглушить бунтовщика, который, но мере того как противодействие нарастало, лишь кричал еще громче; и так продолжалось, пока соперники не запыхались и весь юродок из множества окон громко не потребовал тишины.

Завершилось все тем, что Олсоп, бледный, но добродетель shy;ный, в конце концов восстановил тишину и сказал:

– Мы все старались быть тебе друзьями, старались выручить тебя. Раз не понимаешь этого, можешь не общаться с нами. Мы все видели, куда ты катишься… – продолжал он дрожащим голосом; и Джордж, доведенный этими словами до бешенства и пол shy;ного бунта, исступленно выкрикнул:

– Да, качусь – качусь, черт возьми! Укатился! – И выбежал из комнаты, держа под мышкой потрепанный том.

Волнение поднялось снова, преданные сторонники собра shy;та, вокруг уязвленного вождя. Итог произошедшего, когда шум гюбных одобрений поутих, был подведен в заключительных слювах Олсопа:

– Он сущий осел! Учинил склоку, иначе не скажешь! У меня была какая-то надежда, но он выставил себя сущим ослом! Не возитесь с ним больше, он того не стоит!

Этими словами была поставлена последняя точка.

– Добывай факты, брат Уэббер! Добывай факты!

Четырехугольная голова Сфинкса, выбритая, щекастая, серо shy;вато-желтая; неприятный, сухой рот, скривленный в угрюмой насмешке; негромкий скрипучий голос. Он неподвижно сидел, иронически глядя на студентов.

– Я исследователь! – объявил он наконец. – Я добываю факты.

– А что потом делаете с ними? – поинтересовался Джордж.

– Разбираюсь в них и добываю другие, – ответил профессор Рэндолф Уэйр.

Его вялое, ироничное лицо с тяжелыми веками выражало удовольствие восторженно-удивленными взглядами студентов.

– Есть ли у меня воображение? – спросил он. И покачал го shy;ловой в категорическом отрицании. – Не-ет, – протянул он с ворчливым удовлетворением. – Есть ли у меня литературный та shy;лант? Не-ет. Мог бы я написать «Короля Лира»? Не-ет. Больше ли у меня ума, чем у Шекспира? Да. Знаю ли я английскую лите shy;ратуру лучше, чем принц Уэльский? Да. Знаю ли об Эдмунде Спенсере больше, чем Киттридж, Мэнли и Сентсбери вместе взятые? Да. Мог бы я написать «Королеву фей»? Не-ет. Мог бы написать докторскую диссертацию о «Королеве фей»? Да.

– Видели вы когда-нибудь диссертацию, которую стоило бы читать? – спросил Джордж.

– Да, – последовал категорический ответ.

– Чью же?

– Свою собственную.

Студенты восторженно завопили.

– В таком случае, какая польза от фактов? – спросил Джордж.

– Они не дают человеку размякнуть, – сурово ответил Рэн shy;долф Уэйр.

– Но факт сам по себе неважен, – сказал Джордж. – Он все shy;го-навсего проявление идеи.

– Завтракал ты, брат Уэббер?

– Нет, – ответил Джордж. – Я всегда ем после занятий. Что shy;бы разум был бодрым и активным.

Класс захихикал.

– Твой завтрак факт или идея, брат Уэббер? – Уэйр бросил на Джорджа суровый взгляд. – Брат Уэббер получил пятерку по ло shy;гике и завтракает в полдень. Он думает, что приобщился к боже shy;ственной философии, но ошибается. Брат Уэббер, ты много раз слышал полуночные колокола. Я сам видел тебя под луной, не shy;истово вращающим глазами. Тебе никогда не стать философом, брат Уэббер. Ты приятно проведешь несколько лет в аду, добывая факты. Потом, возможно, станешь поэтом.

Рэндолф Уэйр был весьма замечательной личностью – большим ученым, верующим в дисциплину формальных исследований. На shy;учным прагматиком до глубины души: верил в прогресс, облегчение участи человека и говорил о Фрэнсисе Бэконе – в сущности, первом американце – со сдержанной, но страстной премудростью.

Джордж Уэббер впоследствии вспоминал его – седого, бесст shy;растного, ироничного – как одного из самых странных людей, которых знал когда-либо. Странным было все. Уроженец Сред shy;него Запада, он учился в Чикагском университете и знал об анг shy;лийской литературе больше, чем оксфордские ученые. Казалось странным, что человек в Чикаго взялся за изучение Спенсера.

Рэндолф Уэйр был в высшей степени американцем – каза shy;лось, даже предзнаменовывал будущее. Джордж редко встречал людей, способных так полно и умело использовать свои возмож shy;ности. Он был замечательным преподавателем, способным на поразительные плодотворные новшества. Однажды он заставил класс на занятиях по письменной практике писать роман, и сту shy;денты с кипучим интересом принялись за работу. Джордж триж shy;ды в неделю, запыхавшись, врывался в класс с новой главкой, написанной на бумажных пакетах, конвертах, случайных клоч shy;ках бумаги. Рэндолф Уэйр сумел донести до них сокрытое очаро-мание поэзии: холодная величественность Мильтона стала пол shy;ниться жизнью и ярким колоритом – в Молохе, Вельзевуле, Сатане – без вульгарности или нелепости, он помог им разглядеть среди людей того времени множество хитрых, жадных, злобных. И, однако же, Джорджу всегда казалось, что в этом человеке есть некая трагично пропадающая попусту сила. В нем таились сильный свет и некое сокрытое сияние. Казалось, он с нарочи shy;тым фанатизмом зарылся в мелочах. Несмотря на свои великие силы, он составлял антологии для колледжей.

Но студенты, толпившиеся вокруг него, ощущали чуткость и красоту под этой бесстрастной, ироничной маской. Однажды Джордж, придя к нему домой, застал его за пианино, с распрямлен shy;ным грузным телом, с мечтательным, как у Будды, желто-серым ли shy;цом, пухлые пальцы со страстью и мудростью извлекали из инстру shy;мента великую музыку Бетховена. И Джордж вспомнил, что Алкивиад сказал Сократу: «Ты как Силен – снаружи толстый, некраси shy;вый, но таишь внутри фигуру юного прекрасного божества».

Несмотря на бесконечную болтовню выдающихся педагогов того времени о «демократии и руководстве», «идеалах служения», «месте колледжа в современной жизни» и так далее; реальности в направлении того «образования», которое получил Джордж, бы shy;ло маловато. Это не значит, что не было совсем. Была, разумеет shy;ся – не только потому, что реальность есть во всем, но и потому, что он соприкоснулся с искусством, литературой и несколькими замечательными людьми. Большего, пожалуй, и ждать нельзя.

Было бы несправедливостью сказать, что до подлинной цен shy;ности этого, прекрасного и бессмертного, он вынужден был «до shy;капываться» сам. Это неверно. Он познакомился со многими мо shy;лодыми людьми, похожими на него, и этот факт был «прекрасен» – множество молодых людей были заодно, они не знали, куда идут, но знали, что идут куда-то.

Вот что получил Джордж , и это было немало.