На другое утро, выглянув в окно, Джордж увидел горы. Огромные, колдовские, они высились в синеве, и вдруг дохнуло прохладой, искристый воздух пьянил, и сиял, и сверкал. Высоко вздымались могучие исполины, все в непролазных зеленых чащах, иссеченные расселинами и ущельями, мелькали головокружительные кручи, откосы, внезапные обрывы и пропасти. Крохотные хижины лепились то сбоку, на крутизне, то — совсем игрушечные, словно нежилые, — далеко внизу, на дне ущелий. Медленно, трудно взбирался поезд все выше, навстречу извечной тишине земли, вкрадчиво льнул к изгибам и извивам горных склонов, и вдруг Джордж словно заново обрел что-то близкое и далекое, чужое и несказанно родное, что знал давным-давно, — и ему почудилось, будто он вовсе никогда и не уезжал от этих гор и все, что с ним было за годы, которые он провел от них вдали, только приснилось.

Наконец по отлогому изгибу пути поезд скользнул к знакомой станции. И еще не успел он остановиться, как Джордж, неотрывно смотревший в окно, увидал на платформе Рэнди Шеппертона с сестрой, они его ждали. Рэнди, рослый и с виду настоящий силач, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, шарил глазами по окнам вагонов — искал его, Джорджа. Маргарет — крепкая, широкая в кости, стояла твердо, упористо, скрестив руки на животе, и зорко, быстро, испытующе заглядывала в каждое окно. И когда Джордж с чемоданом в руке соскочил со ступенек спального вагона и через блестящие рельсы и щебенку, насыпанную между шпалами, зашагал к платформе напротив, он внезапно каким-то чутьем, отчужденно и вместе привычно понял, какими словами они сейчас его встретят.

Они его увидели. Маргарет что-то взволнованно сказала брату и замахала рукой. И вот Рэнди бежит к нему, радушно протягивая широкую ладонь, и на бегу звучным тенором выкликает приветственные слова.

— Здорово, друг! — кричит он. — Как живешь? Давай лапу! — громко, от души говорит он и стискивает руку Джорджа. — Рад тебя видеть, Обезьян!

Сыпля еще какими-то возгласами, он потянулся за чемоданом Джорджа. Завязалась неизбежная в таких случаях добродушная перепалка, и через минуту Рэнди с торжеством ухватил чемодан, и они зашагали к платформе, причем Рэнди на все протесты друга пренебрежительно отвечал:

— Да брось ты, ради бога! Погоди, когда-нибудь я нагряну в славный город Нью-Йорк к тебе в гости, и тогда изволь, таскай мой багаж… А вот и Маргарет! — прибавил он, когда они поднялись на противоположную платформу. — Знаешь, как она тебе рада!

Маргарет ждала его с широчайшей улыбкой на простодушном лице. В детстве они были соседями и росли бок о бок, почти как брат с сестрой. По правде говоря, одно время десятилетнего Джорджа и двенадцатилетнюю Маргарет соединяла трогательная детская любовь — та самая, когда оба клянутся в верности до гроба и ничуть не сомневаются, что, как только вырастут, сразу поженятся. Но с годами все переменилось. Джордж уехал, а Маргарет после смерти родителей стала заботиться о Рэнди; она и по сей день вела его хозяйство и так и не вышла замуж. Сейчас она приветливо улыбалась Джорджу, рослая, полногрудая, от нее веяло веселым добродушием, и все же во всем ее облике он смутно почувствовал что-то от старой девы — и в нем вдруг всколыхнулась жалость и былая нежность.

— Здравствуй, Маргарет! — сказал он взволнованно, у него даже слегка перехватило горло. — Как живешь, Маргарет?

Они обменялись рукопожатием, и он неуклюже поцеловал ее в щеку. Потом, покраснев от радости, Маргарет отступила на шаг и оглядела Джорджа с добродушно-насмешливым видом, с каким, бывало, поддразнивала его в детстве.

— Ну, что ж! Ты не очень изменился, Джордж! Пожалуй, стал поплотней, а все-таки узнать можно!

Потом, понизив голос, они заговорили о тете Мэй и о похоронах, неловкими, вымученными словами, как люди всегда говорят о смерти. И, исполнив этот долг, немного помолчали, прежде чем вновь стать самими собой.

Мужчины переглянулись и заулыбались. Когда они были юнцами, Джорджу казалось, что Рэнди — вылитый Меркуцио. Небольшая, точеная, прекрасной формы голова, густые светлые волосы; редкостное прирожденное изящество в каждом движении жилистого, но легкого и стремительного тела; и весь он — живой как ртуть, жизнерадостный дух, ясный ум, острый и точный, как тончайший толедский клинок. Таким Рэнди показал себя и в колледже — не только превосходно учился, но стяжал лавры отличного пловца и защитника в футбольной команде.

Но что с ним сделало время? Джордж почувствовал ком в горле. Худощавое точеное лицо Рэнди прорезали глубокие складки, и годы оставили белый след на висках. Волосы уже редели, надо лбом с двух сторон обозначились залысины, от уголков глаз тянулась сеть тонких морщинок. Джорджу и грустно и даже как-то совестно стало оттого, что друг выглядел таким постаревшим и измученным. Но всего сильней его поразили глаза Рэнди. Прежде они были ясные, смотрели на мир зорко, спокойно и уверенно, а теперь в них таилась тревога, какая-то неотвязная забота глодала его даже в эти минуты, когда он искренне радовался встрече со старым другом.

Так они стояли здесь втроем, а по платформе неторопливо приближались Джарвис Ригз, Пастор Флэк и мэр, занятые каким-то интересным разговором с одним из видных местных агентов по продаже недвижимости, который явился их встречать. Рэнди издали завидел эту компанию и, не переставая улыбаться, подмигнул Джорджу и ткнул его в бок.

— Ага, сейчас тебе достанется! — крикнул он по-озорному, совсем как в мальчишеские годы. — В любой час — от зари и до трех ночи — никаких запрещенных приемов, все средства хороши! Они только тебя и ждут! — И он насмешливо фыркнул.

— Кто ждет? — спросил Джордж.

— Ого-го! — веселился Рэнди. — Да провалиться мне, сейчас они изобразят тут же на месте торжественную встречу и возьмут тебя за глотку — все разбойники по недвижимости, сколько их есть у нас в городе! Старая кляча Барнс, живодер Мак Джадсон, хорек Тим Уогнер, дьявол Промоутер и старый упырь Симс из Арканзаса, душитель вдов и сирот, — все тут как тут! — Рэнди ехидничал вовсю. — Она им сказала, что ты — подходящий покупатель, вот они тебя и дожидаются! Теперь твой черед! — заорал он. — Она им сказала, что ты едешь домой, и сейчас они бросают жребий, кому содрать с тебя рубаху, а кому штаны! Ха-ха! — И он снова ткнул друга в бок.

— Ничего они с меня не сдерут, — засмеялся Джордж. — С меня и содрать-то нечего.

— Не важно! — орал Рэнди. — Если у тебя найдется лишняя пуговица на вороте, они ее схватят вместо первого взноса, а потом — ха-ха! — с годами в уплату запросто отберут у тебя запонки, носки и подтяжки!

Он покатывался со смеху, такое изумленное лицо было у Джорджа. Потом встретил укоризненный взгляд сестры, ткнул и ее локтем в ребра, так что она сердито вскрикнула и ударила его по руке.

— Ты что, Рэнди? — сказала она с досадой. — Честное слово, ты себя ведешь, как безмозглый дурак! Просто дурак безмозглый!

— Ха-ха! — опять заорал Рэнди. И спокойно, но все еще с усмешкой прибавил: — Пожалуй, придется тебя устроить на ночь в комнатке над гаражом, Обезьян, дружище. У нас ведь только одна комната для гостей, а тут как раз приехал Дейв Меррит. — Имя Меррита он назвал с ноткой почтительности в голосе, но потом продолжал небрежно: — А если хочешь — хо-хо! — у миссис Чарлз Монтгомери Хоппер есть премилая свободная комнатка, и она будет только рада заполучить тебя в гости!

При имени этой дамы Джордж смущенно поежился. Слов нет, она весьма достойная особа и он прекрасно ее помнит, но вовсе не жаждет останавливаться в ее пансионе. Маргарет посмотрела ему в лицо и рассмеялась.

— Что, не повезло тебе? Это ж надо, блудный сын возвращается домой, а мы ему предлагаем выбор — гараж или миссис Хоппер? Да разве это жизнь, скажи на милость?

— Нет-нет, я не против! — возразил Джордж. — Гараж — это просто роскошно. И потом… — все трое опять с веселой нежностью улыбались друг другу, они слишком давно и хорошо друг друга знали и понимали без лишних слов, — если я стану по ночам куролесить, так не разбужу вас, когда буду возвращаться… А кстати, кто такой мистер Меррит?

— Видишь ли… — Теперь Рэнди, казалось, обдумывал и взвешивал каждое слово. — Это… это очень важный человек в нашей фирме… мое начальство, понимаешь? Он объезжает отделения Компании в разных городах, проверяет, все ли в порядке. Отличный парень. Он тебе понравится, — серьезно докончил Рэнди. — Мы ему про тебя рассказывали, и он хочет с тобой познакомиться.

— Мы так и знали, что ты не обидишься, — сказала Маргарет. — Понимаешь, это деловые отношения, мы его подчиненные, и, конечно, надо быть с ним полюбезнее. — Но такая расчетливость была слишком чужда ее открытой и радушной натуре, и она прибавила: — Мистер Меррит неплохой человек. Мне он нравится. Мы рады, что он у нас остановился.

— Дейв отличный парень, — повторил Рэнди. — И он хочет с тобой познакомиться, это уж точно… Ну что ж, — продолжал он, и взгляд его снова стал озабоченным, — если тут больше делать нечего, пойдемте. Мне пора назад в контору. Меррит наверняка уже там. Пожалуй, я довезу вас до дому и оставлю, а после увидимся.

Так и договорились, Рэнди еще разок улыбнулся, — беспокойной улыбкой, подумалось Джорджу, — подхватил чемодан и торопливо зашагал через перрон к своей машине, стоявшей поодаль у обочины.

В день похорон Джорджу Уэбберу показалось, что старый деревянный домик, который давным-давно построил своими руками отец тети Мэй и его дед Лафайет Джойнер, ничуть не изменился с тех пор, как он, Джордж, жил здесь мальчишкой. Дом был все тот же, прежний. И, однако, он словно бы стал меньше, в памяти Джорджа он не был таким убогим и жалким. Он выходил не прямо на улицу, а стоял немного в глубине, по одну его сторону был дом Шеппертонов, по другую — огромный кирпичный домина, где жил дядя Марк Джойнер. Вдоль всей улицы выстроились автомобили, почти сплошь — древние расхлябанные колымаги, заляпанные рыжей глиной горных дорог. Во дворе перед домом тесными кучками стояли мужчины и серьезно переговаривались вполголоса; все они, с непокрытыми головами, в чопорных черных парадных костюмах, казались оробело-смущенными и скованными.

В крохотных комнатках набилось битком народу, перед лицом смерти все притихли, только снова и снова кто-нибудь сдавленно кашлял, приглушенно всхлипывал иди сморкался. Здесь было много Джойнеров, три дня они съезжались с гор — старики и старухи, на чьих лицах лежал отпечаток тяжких трудов и забот, двоюродные братья и сестры тети Мэй, дальние родственники и свойственники. Иных Джордж видел впервые, но во всех узнавал племя Джойнеров — по выражению вечной скорби и еще по особенной складке поджатых губ, словно они с угрюмым торжеством бросали вызов смерти.

В комнатушке, где при свете керосиновой лампы, перед зыбким огнем очага сиживала зимними вечерами тетя Мэй и рассказывала маленькому Джорджу нескончаемые истории смерти и скорби, лежала она теперь в черном гробу, который еще не закрывали, чтобы все могли на нее наглядеться. И, едва переступив порог, Джордж понял, что, по крайней мере, в одном отношении тетя Мэй, одержимая при жизни, восторжествовала и после смерти. Весь свой век эта целомудренная старая дева трепетала и ужасалась при одной мысли, как бы вдруг когда-нибудь какой-нибудь мужчина случайно не увидел хотя бы кусочек ее тела. Старея, она все больше думала о смерти — и ее терзал страх и стыд, что кто-то может увидеть ее обнаженной, когда она умрет. Поэтому похоронных дел мастера внушали ей ужас, и она заставила своего брата Марка и его жену Мэг торжественно пообещать ей, что ни один мужчина не увидит ее мертвого тела без одежды, что обряжать ее будут одни женщины, а главное — что ее не станут бальзамировать. И вот уже три дня, как она умерла — три долгих жарких знойных дня, — и какая это мрачная, но весьма подходящая развязка, подумалось Джорджу: в пору его детства в этом домишке все разило смертью заживо, а напоследок останется в памяти зловоние самой доподлинной смерти.

Марк Джойнер сердечно пожал племяннику руку и сказал, как он рад, что Джорджу удалось приехать. Марк держался просто, со спокойным достоинством, которое яснее слов говорило о тихой скорби, ведь он всегда искренне любил старшую сестру. Но его жена Мэг, которая пятьдесят лет кряду вела нудную, непрестанную войну с тетей Мэй, теперь разыгрывала самую неутешную плакальщицу и явно наслаждалась этой новой ролью. Во время нескончаемой заупокойной службы, пока баптистский проповедник резким гнусавым голосом воздавал покойнице хвалы и перебирал шаг за шагом всю ее жизнь, Мэг то и дело разражалась громкими рыданиями и, широким жестом откинув длинный траурный креп, утирала платком опухшие, покрасневшие глаза.

С бездумной черствостью завзятого фарисея проповедник длинно и ненужно пересказывал старый семейный скандал. Говорил о том, как отец Джорджа Уэббера покинул свою жену, Эмилию Джойнер, ради бесстыдного грешного сожительства с другой женщиной, и как Эмилия вскоре скончалась, ибо «разбитое сердце свело ее в могилу». О том, как «брат Марк Джойнер и его богобоязненная супруга Мэгги Джойнер», исполнясь праведным гневом, пошли в суд и вырвали осиротевшего мальчика из-под опеки грешника отца; и как «добрая женщина, что покоится сейчас перед нами», взяла на себя попечение о сыне сестры и воспитала его по-христиански. И он рад видеть, продолжал оратор, что молодой человек, на коего обращено было сие достойное милосердие, вернулся домой, чтобы отдать последний долг той, кому столь многим обязан.

Так он разглагольствовал, и все это время Мэг всхлипывала и захлебывалась, изображая неутешную скорбь, а Джордж сидел, не поднимая глаз, и то кусал губы, то до боли стискивал челюсти, и пот градом катился по его лицу, багровому от стыда, злости и омерзения.

День уже клонился к вечеру, и наконец-то служба кончилась. Люди выходили из дома, рассаживались по машинам, и длинная процессия медленно двинулась к кладбищу. С огромным облегчением Джордж улизнул от ближайших родичей, подошел к Маргарет Шеппертон, и они вдвоем сели в одну из заказанных закрытых машин.

Автомобиль уже готов был тронуться и занять свое место в общей веренице, и тут какая-то женщина распахнула дверцу и подсела к ним третьей. Это оказалась миссис Делия Флад, старинная подруга тети Мэй, Джордж знал ее всю свою жизнь.

— А, здравствуй, юноша, — сказала она Джорджу, забираясь в машину и садясь с ним рядом. — Вот бы гордилась твоя тетка Мэй, если б знала, что ты прикатил домой в такую даль к ней на похороны. Мэй всегда была о тебе самого высокого мнения, сынок. — Она рассеянно кивнула Маргарет. — Я увидала, что у вас тут есть свободное место. Не пропадать же ему, говорю. Сяду да и поеду. Чего церемонии разводить. Все равно кому-то ехать, так отчего бы и не мне.

Делия Флад была бездетная вдова более чем зрелых лет, низенькая, плотная и крепкая, с черными как смоль волосами, пронзительными карими глазками и неугомонным языком. Вцепится мертвой хваткой в первого встречного — и говорит, говорит, душит какими-то нудными историями без начала и конца. Женщина состоятельная, она больше всего любила распространяться о недвижимом имуществе. Еще задолго до нынешнего земельного бума, безудержной спекуляции и бешеного роста цен она была просто помешана на купле-продаже земельных участков и весьма тонко разбиралась в их стоимости. Некое шестое чувство неизменно подсказывало ей, в каком направлении станет расти город, и когда ее предсказания сбывались, почти всегда оказывалось, что она завладела самыми лучшими участками и теперь может перепродать их с немалой для себя выгодой. Жила она просто и скромно, но слыла богачкой.

Несколько минут миссис Флад хранила задумчивое молчание. Но когда похоронная процессия медленно двинулась по улицам Либия-хилла, она стала бросать быстрые взгляды то в правое, то в левое окно и вскоре, без всяких предисловий, принялась рассказывать своим спутникам историю каждого дома и владения, мимо которого они проезжали. Это было однообразно, до одурения подробно и утомительно. Она болтала без передышки, коротко, беспорядочно взмахивая рукой, и если изредка на миг смолкала, то лишь затем, чтобы важно покивать в знак одобрения собственным речам.

— Понимаете, да? — говорила она и убежденно кивала сама себе, нимало не заботясь, слушают ее или нет, благо сидят какие-то истуканы на ролях слушателей. — Понимаете, что они тут задумали учинить, да? Ну, как же, Фред Барнс, Рой Симс и Мак Джадсон, вся эта шатия — ну, как же! Да-да! Постойте-ка! — воскликнула она, сосредоточенно хмуря брови. — Я же про это читала, так? Это ж было в газете… ну да, ну да… неделю назад или, может, две… про то, как они надумали снести весь этот квартал, а на месте старых домов построить роскошный гараж, в наших краях такого еще не бывало! Понимаете, громаднейший гараж, целый квартал займет, а над ним шикарный домина, восемь этажей, и второй этаж тоже отведут под машины и станут сдавать помещения докторам под прием больных… да-да, как же, а на самом верху, на крыше, даже разобьют сад и устроят большой ресторан. Им все это влетит в полмиллиона долларов, да еще с хвостиком, каждый квадратный фут обойдется в две тысячи! — восклицала она. — Тьфу, пропасть! Это ж цены для Главной улицы… За такие деньги можно в самом центре землю отхватить. Сказала бы я им, что к чему, да куда там… — она легонько, презрительно качает головой, — нет, дудки! Им только здесь землю подавай, ничего другого не хотят. Ну и потеряют все до последней рубашки, их счастье, если сами целы останутся!

Джордж и Маргарет не отозвались ни словом, но Делия Флад словно этого и не заметила и, когда процессия, проехав по мосту, свернула на Престон-авеню, продолжала гнуть свое:

— Поглядите-ка вон на тот дом и участок при нем. Два года назад я за него заплатила двадцать пять тысяч, а сейчас ему цена все пятьдесят и ни пенни меньше. Да-да, и уж я эту цену возьму. Тьфу, пропасть! Нет, вы слушайте! — Она энергично замотала головой. — Меня-то им не облапошить! Я сразу поняла, что у него на уме. Да! Мак Джадсон ко мне приходил, так? Хотел со мной сторговаться, так? Ну как же, еще в начале апреля. — Она нетерпеливо отмахнулась, будто это должно быть известно всем и каждому. — И вся шайка с ним заодно, он за них и действует, ясно, как дважды два. «Вот что я вам скажу, — говорит. — Мы, говорит, знаем, вы женщина деловая, проницательная, мы вас высоко ставим, войдите с нами в компанию, вот, мол, я вам отдам три отличных участка на Сосновой дороге в Риджвуде, а вы мне — этот дом и участок на Престон-авеню. Вам, говорит, в это дело ни цента вкладывать не надо. Это, говорит, честный обмен, так на так, просто мы не хотим, чтоб вы остались в стороне». А я ему: «Что ж, говорю, очень мило с вашей стороны, Мак, спасибо за любезность. Хотите, говорю, получить этот дом и мой участок на Престон-авеню — отчего ж, извольте. Цена моя, говорю, вам известна — пятьдесят тысяч». И так напрямик и спрашиваю — а ваши, мол, риджвудские участки почем? А он мне: «Да как, мол, сказать. Я, мол, в точности не знаю, сколько они сейчас стоят. Цены на землю все время растут». А я гляжу ему прямо в глаза и говорю: «Так вот, говорю, Мак, я-то знаю цену этим участкам, они сейчас не стоят и того, что вы за них заплатили. Город растет не в ту сторону. И ежели хотите получить этот дом и участок, говорю, выкладывайте наличные и получайте. А меняться я не стану». Так я сказала, и, понятно, на том дело и кончилось. Больше он про это не заговаривал. Да-да, я сразу поняла, что у него на уме.

Приближаясь к кладбищу, вереница машин миновала перекресток — немощеная дорога вела меж полей вверх, к редким сиротливым соснам. Там, где эта дорога вливалась в шоссе, по обе стороны ее стояли два столба из тесаного гранита — ими отметили как бы вход в прекрасный, еще не построенный город, что величаво поднимется здесь на холмах, волнами откатившихся от реки к зеленым чащам. Но пока о грядущем великолепии свидетельствовали одни лишь эти пышные врата да вбитый среди поля шест и на нем доска с надписью.

— А? Что такое? — испуганно вскрикнула миссис Флад. — Что там написано?

Все вытянули шеи, пытаясь на ходу разобрать надпись, и Джордж прочитал вслух:

Миссис Флад выслушала это с явным удовольствием. Она медленно наклонила голову в знак совершенного согласия.

— Ага! — сказала она. — Так оно и будет.

Маргарет подтолкнула Джорджа локтем в бок и наклонилась к самому его уху.

— «В честь»! — презрительно прошептала она и продолжала жеманным тоном светской дамочки. — Не правда ли, как мило? В честь того, что вас возьмут за горло и обдерут как липку.

По дороге, огибающей кладбище, процессия медленно втянулась в ворота и наконец остановилась близ округлой вершины холма, пониже места упокоения Джойнеров. В одном углу этого участка росло огромное рожковое дерево, и под его сенью издавна хоронили всех Джойнеров. Тут стоял семейный памятник — тяжелая квадратная глыба чугунно-серого, до блеска отполированного гранита, на лоснящейся глади его выступали буквы: «Джойнер». По обе стороны этой главной надписи — имена и даты рождения и смерти старика Лафайета и его жены; а вокруг серой гранитной глыбы на пологом склоне рядами располагались могилы детей Лафайета. На каждой — памятник поменьше и на нем, под именем и датами, вырезан прописью какой-нибудь трогательный стишок.

С краю этого семейного кладбища мрачно зияла свежевырытая яма, рядом осыпалась комьями горка желтой глины. Выше, на склоне холма, ждали расставленные рядами складные стулья. К ним и направлялись теперь все, кто вылезал из машин.

Марк, Мэг и все прочие Джойнеры заняли передние ряды, Джордж с Маргарет и миссис Флад, которая по-прежнему не отставала от них, сели в последнем ряду. Все остальные — друзья, дальние родственники и просто знакомые — стали кучками позади.

Напротив кладбища густо зеленели, примерно мили на две, поросшие лесом холмы и лощины, они спускались к извилистой речке, а как раз напротив, на другом берегу, располагался самый центр города, деловая его часть. Отчетливо видны были шпили и дома — и старые постройки, и великолепные новые здания: гостиницы, учреждения и конторы, гаражи, церкви, а среди знакомых очертаний, дерзко сверкая, вздымались леса и бетонные стены новых строений. Это было великолепное зрелище.

Провожающие занимали свои места и ждали, пока несущие гроб одолеют с этой ношею последний медленный и тяжелый подъем на вершину холма, а тем временем миссис Флад, сложив руки на коленях, пристально рассматривала город. Потом принялась задумчиво качать головой, сожалеюще и неодобрительно поджала губы и сказала словно бы про себя:

— Гм, гм, гм! Плохо дело, плохо, плохо дело!

— Что такое, миссис Флад? — перегнувшись к ней, шепотом спросила Маргарет. — Что плохо?

— Да вот, что такое место выбрали под кладбище, — с сожалением сказала та. Она говорила таким театральным шепотом, что все вокруг слышали каждое слово. — Только вчера я говорила Фрэнку Кэндлеру — надо же, два самолучших участка, где бы городу строиться, а их взяли и отдали черномазым да покойникам! Вот ведь что сделали! А я всегда говорила — два лучших участка под застройку, с самым отличным видом, это Черный поселок и Верхнее кладбище. Я им сто лет назад могла это растолковать, да они бы сами могли понять, если б видели хоть немного подальше собственного носа: когда-нибудь наш город станет расти, и эта земля подскочит в цене. Ну, скажите на милость! Когда присматривали участок на кладбище, почему, скажите на милость, не выбрали хоть Бакстон-хилл? И вид там отличный, и земле не та цена. А тут, — все громче шептала она, — тут же самое что ни на есть подходящее место для застройки! Для жилья лучше не придумаешь. А насчет черномазых — я всегда говорила, им же будет лучше, если их переселить в низину, что возле станции. Теперь-то, конечно, поздно, ничего не поделаешь, а только тут крепко ошиблись! — докончила она все тем же шепотом и покачала головой. — Я-то всегда это знала!

— Да, наверно, вы правы, — прошептала Маргарет. — Я раньше никогда об этом не думала, но, наверно, вы правы, — и подтолкнула Джорджа локтем в бок.

Гроб поставили, и проповедник уже читал краткую, волнующе торжественную последнюю молитву. Медленно опустили гроб в могилу. И когда черной крышки не стало видно, Джорджа пронзила такая острая, не выразимая словами боль, такая горечь, какой он никогда еще не испытывал. Но и в тот миг он понимал, что это не скорбь о тете Мэй. Это мучительная жалость к самому себе и ко всем людям на свете, оттого что человеку даны считанные дни и так ничтожно мала жизнь человеческая, слишком быстро наступает неизбежная тьма и нет ей конца. И еще: вот не стало тети Мэй, во всей родне нет больше ни одного близкого ему человека, и теперь он ясней прежнего ощутил, что завершилась некая эпоха в его жизни. Перед ним, как пропасть, разверзлось будущее, и на миг его охватили ужас и отчаяние, точно заблудившегося ребенка, ведь оборвалась последняя нить, что связывала его с родным краем, и он теперь бездомный, одинокий, лишенный корней, и на всей огромной планете нет двери, которая открыта ему, нет дома, который он мог бы назвать своим.

Люди уже отходили от могилы, медленно шли к своим машинам. Но Джойнеры не вставали с мест, пока не легла на могильный холмик и не была примята поплотней последняя лопата земли. Тогда лишь, исполнив свой долг, поднялись и они. Иные стояли тут же и негромко, протяжно переговаривались, другие пошли бродить среди памятников, наклонялись, читали надписи, а потом выпрямлялись и вспоминали вслух какой-нибудь забытый случай из жизни какого-нибудь забытого Джойнера. Но наконец и они тоже стали расходиться.

Джорджу не хотелось возвращаться вместе с ними, волей-неволей пришлось бы слушать, как они судят и рядят о тете Мэй, перебирают по зернышку всю ее жизнь; и он взял Маргарет под руку и повел через гребень холма на другую его сторону. Они молча постояли здесь в косых лучах заходящего солнца, глядя, как огромный огненный шар опускается за край далеких гор. И величественная красота заката, и тихое присутствие женщины рядом принесли встревоженной душе Джорджа мир и успокоение.

Они вернулись к могиле; кладбище уже обезлюдело, но, подходя к участку Джойнеров, они увидели Делию Флад — она еще ждала их. Они совсем про нее забыли, а ведь она и не могла уехать без них: на усыпанной гравием дороге у подножья холма оставалась только одна машина, наемный шофер спал, прикорнув за рулем. Миссис Флад ходила среди могил, то и дело останавливалась, наклонялась и при быстро меркнущем свете вглядывалась в какую-нибудь надгробную надпись. Потом стояла в раздумье и смотрела за реку, на город, где уже вспыхивали, мигая, первые огни. Когда Джордж с Маргарет подошли, она обернулась к ним как ни в чем не бывало, будто и не заметила их отсутствия, и заговорила, по своему странному обыкновению, отрывочно, наудачу выдергивая слова из потока мыслей, известных только ей самой.

— Надо же, взял и перетащил ее на другое место, — задумчиво сказала она. — Надо же человеку дойти до этакого бессердечия. У-у! — Ее даже передернуло от отвращения. — Кровь стынет в жилах, как подумаю! И ведь все ему говорили, все тогда говорили — надо же, ни капли жалости в человеке, взять и перетащить ее с того места, где ее похоронили!

— О ком это вы, миссис Флад? — рассеянно спросил Джордж. — Кого перетащили?

— Да Эмилию, кого же еще, твою мать, мальчик! — нетерпеливо отозвалась она и взмахом руки указала на источенный временем и непогодой камень.

Джордж наклонился и прочел знакомую надпись:

и вырезанные под датами рождения и смерти стихи:

— С этого и началось переселение! — говорила миссис Флад. — Никто бы и не додумался тут хоронить, если б не Эмилия. И вот, пожалуйста! — с досадой выкрикнула она. — Женщина уж год как померла и успокоилась в могиле, и тут он возьми да и вбей себе в голову, что надо перенести ее на другое место, и никакими уговорами его не проймешь! Как же, как же, твой дядюшка Марк Джойнер — он такой! Его разве переспоришь! — с жаром вскричала она, будто впервые изумляясь такому открытию. — Ну как же, еще бы! В ту пору как раз у них была вся эта передряга из-за твоего отца, мальчик. Он бросил Эмилию и ушел к той, к другой женщине… Но уж я-то должна отдать ему справедливость. — Она решительно закивала головой. — Когда Эмилия померла, Джон Уэббер поступил как порядочный, он ее сам схоронил — сказал, она ему жена, и схоронил. Купил участок на старом кладбище, там ее и положил. А потом, больше года прошло, — ты же и сам знаешь, мальчик, — и тут Марк Джойнер разругался из-за тебя с твоим отцом — кому тебя воспитывать, — и подал в суд, и выиграл! Ну как же, вот тогда Марк и вбил себе в голову, что прах Эмилии надо перенести. Сказал, не допустит, чтоб его сестра лежала в земле Уэбберов! Понятно, у него уже был этот участок, тут, на холме, никому сроду и в голову не приходило сюда забираться. Тут только маленький частный участочек был, несколько семей тут хоронили своих, вот и все.

Она помолчала, поглядела задумчиво вдаль, на город, потом вновь заговорила:

— Твоя тетка Мэй — она пробовала с Марком потолковать, но это было все равно как горох об стену. Она мне тогда все и рассказала. Да нет, куда там! — Миссис Флад решительно затрясла головой. — Раз уж ему что вздумалось, его ни на волос не сдвинешь! Она ему говорит: «Послушай, Марк, эдак не годится. Где Эмилию схоронили, там ей и надо оставаться». Очень не по душе ей была его затея. «У покойников, говорит она ему, тоже есть свои права. Где дерево упало, там ему и лежать», — вот как она ему сказала. Так нет же! И слушать не стал, никто не мог его переспорить. «Пускай, говорит, хоть и сам помру, а уж ее перехороню! Все равно перехороню, ежели придется — сам, своими руками гроб выкопаю, и на своем горбу через реку перенесу, и на холм втащу! Вот где она будет лежать, говорит, и больше ты ко мне с этим не приставай!» Ну, тут твоя тетка Мэй поняла, что уж он по-своему решил и толковать с ним бесполезно. Только ошиблись на этом, страх как ошиблись, — пробормотала она, медленно качая головой. — Столько трудов, и все понапрасну. Уж если он до того близко к сердцу это принимал, так и хоронил бы ее тут сразу, как умерла! А только, я думаю, это он из-за суда, после суда все друг на друга волками стали смотреть, — спокойно докончила она. — Потому и других начали тут хоронить, — она широко повела рукой, — с этого все и пошло. Ну, как же! Когда старое кладбище заполнилось, начали новое место приглядывать, ну и вот, один из шайки Пастора Флэка в муниципалитете возьми да и вспомни эту свару из-за Эмилии и сколько тут земли пустует кругом старых могил. И сообразил, что купить их можно задешево, ну и купил. Вот как дело было. А я всегда об этом жалела. Мне это с самого начала не нравилось.

Она опять замолчала и, поглощенная воспоминаниями, хмуро уставилась на источенный, временем и непогодой могильный камень.

— Так вот, я и говорю, — невозмутимо продолжала она, — когда твоя тетка Мэй увидала, что он решил по-своему и его не переспоришь, нечего и пробовать, она в тот день, как Эмилию перевозили, пошла на старое кладбище и меня с собой позвала. Ну и денек же выдался — холод, ветер, знаешь, как в марте бывает! В точности как в тот день, когда Эмилия умерла. Ну и, конечно, старая миссис Ренн и Эми Уильямсон тоже пошли, они ведь были с Эмилией подруги. И, конечно, когда мы пришли, им было любопытно, хотелось своими глазами поглядеть, сам понимаешь, — невозмутимо пояснила она, упоминая об этом достойном упыря любопытстве без малейшего удивления. — Они и меня уговаривали поглядеть. Твоей тетке Мэй совсем дурно сделалось, так что Марку пришлось отвезти ее домой, ну а я характер выдержала. «Нет, говорю, ежели вы такие любопытные, давайте, смотрите вволю, а я на это смотреть не стану! Мне, говорю, приятней ее помнить такой, как она была живая». И представьте, они своего добились. Заставили старика Прува — помнишь, старик, черномазый, он у Марка работал, — заставили его открыть гроб, а я отвернулась и отошла, покуда они там смотрели, — спокойно рассказывала она. — Через две минуты слышу — идут. Ну, я обернулась, и знаешь, что я тебе скажу, хороши же они были обе! В лице ни кровиночки, и все трясутся! «Ну что, спрашиваю, довольны? Налюбовались?» А миссис Ренн, знаешь, бледная как привидение, дрожит и руки ломает. «Ох, говорит, Делия, какой ужас! И зачем только я глядела!» А я ей: «Ага, мол, что я вам говорила? Убедились теперь?» А она говорит: «Ох, говорит, ничего не осталось, ничего! Все сгнило, узнать нельзя! Лица не осталось, одни зубы! И ногти отросли вот такие длинные! А волосы, Делия, волосы! Что я вам скажу, волосы просто прекрасные! Они так отросли, всю ее закутали… никогда я таких прекрасных волос не видала. Но остальное… и зачем только я смотрела», — говорит. «Так я и думала, — отвечаю, — так я и думала. Я знала, что вы пожалеете, вот и не стала смотреть!» Но так оно все в точности и было, — докончила миссис Флад, очень довольная своей премудростью.

Все время, пока она рассказывала, Джордж и Маргарет стояли, словно оцепенев, на их лицах застыл ужас, но миссис Флад не обращала на них ни малейшего внимания. Взгляд ее устремлен был на могильную плиту Эмилии, губы задумчиво поджаты; немного погодя она сказала:

— Даже не знаю, когда я вспоминала Эмилию и Джона Уэббера… Они оба уже столько лет в могиле. Она лежит здесь, а он совсем один там у себя, на другом конце города, и вся их скандальная история вроде давным-давно забылась. Знаете, — она подняла глаза, в голосе ее зазвучало глубокое убеждение, — я верю, что они опять вместе, и помирились, и счастливы. Я верю, что когда-нибудь встречусь с ними в лучшем мире, и со всеми моими старыми друзьями, и все они счастливы, и у них новая жизнь.

Она помолчала минуту, потом решительно повернулась и посмотрела на город — там в сумерках уже ярко, уверенно, не мигая горели огни.

— Ну, поехали! — живо, весело крикнула она. — Пора домой! Становится уже совсем темно!

Втроем они молча спустились по склону холма к машине. И когда уже собирались сесть, миссис Флад остановилась и ласково, дружески положила руку Джорджу на плечо.

— Молодой человек, — сказала она, — я долго жила на свете, и, как говорится, мир не стоит на месте. У тебя вся жизнь впереди, ты еще много всего узнаешь и кучу дел переделаешь… но послушай, что я тебе скажу, мальчик! — И она вдруг посмотрела на него в упор, прямым, беспощадным взглядом. — Ступай, пошатайся вдоволь по свету, всего насмотрись, а потом вернешься и скажешь мне, есть ли где место лучше родного дома! Я видела много перемен на своем веку и еще увижу, покуда жива. Нас еще ждет много великих новостей, — великий прогресс, великие изобретения — это все сбудется. Может, я и не доживу, но ты-то доживешь и сам увидишь. Отличный у нас город и отличные люди, они его сделают еще лучше — и наша песенка пока что не спета. У меня на глазах Либия-хилл вырос из самого обыкновенного поселка, а когда-нибудь он станет настоящим большим и славным городом.

Она помолчала, словно ждала, что Джордж ответит, подтвердит ее предсказания; он лишь кивнул, показывая, что слышал, но она приняла это как знак согласия и продолжала:

— Твоя тетка Мэй всегда надеялась, что ты вернешься домой. И ты вернешься, да-да! Нет на свете места лучше и краше наших гор, и когда-нибудь ты вернешься навсегда.