Глава 7. Испытание детством
В кромешной тьме мерно вспыхивал проблесковый маяк. Ночь была удивительно тихой и звездной. Тускло сияла полная луна, серебря пожухлую листву обожженных яростным огнем деревьев; в кустах причитала невидимая птица, жалобно стеная над превратившимся в кучку пепла гнездом.
Горячий дерн еще курился сизым дымом; в лунном свете его развороченная траками гусениц поверхность была похожа на ковер, по мягкому ворсу которого безжалостно прошлась гигантская моль…
Антон, притаившись в курящейся кислым дымом воронке, слушал, как постепенно удаляется мерный, рокочущий шум моторов.
Расслабившись, он на секунду закрыл глаза, прижавшись щекой к горячему песку. От него тошнотворно пахло порохом… Усталость казалась безмерной, и он испугался, что через мгновение уже не будет сил разлепить налившиеся свинцом веки. Эта мысль заставила его вздрогнуть, стряхнув с себя дурман непрошеного сна. Хорош он будет, уснув среди боя…
Впрочем, бой уже отгремел. Он точно знал, что остался последним из отделения.
Приподняв голову, Антон прислушался к затихающему рокоту моторов. Наконец, решив, что танк уже достаточно далеко, ужом прополз по горячему песку и выглянул за край импровизированного бруствера.
За небольшой, освещенной лунным светом прогалиной начинался густой подлесок, в одном месте порядком помятый и изодранный. Очевидно, что танк, доставивший ему столько неприятных, минут, углубился в лес именно тут.
Ловким движением перекинув за спину тяжелый автомат, Антон привстал и, пригибаясь, рывком преодолел открытое место.
Лес стоял перед ним темной стеной, молчаливый и таинственный.
Достав из подсумка две гранаты, Антон надежно заклинил их рифленые корпуса между выступающих из земли корней дерева морооки, затем, отмотав несколько метров тонкой стальной проволоки, предусмотрительно уложенной на дно автоматного подсумка, он пропустил ее через кольца детонаторов и осторожно попятился, разматывая за собой серебрящуюся в лунном свете стальную нить. Привязав проволоку к основанию соседнего дерева, он отошел в сторону и выпустил в воздух две короткие очереди.
Он знал, что танк обязательно вернется, и потому, отбежав десяток метров, рухнул в траву чуть в стороне от своей ловушки.
Действительно, отдаленный рокот вновь начал приближаться. Антон усмехнулся, вспомнив свое первое знакомство с бронированной машиной. Тогда, сидя в мелком, с ленцой отрытом окопчике, он едва не обмочился, когда на его импровизированное укрытие наползла лязгающая траками гусениц тень… Теперь, спустя два года, он относился к подобным встречам совсем иначе.
Танк приближался.
Внезапно сквозь усиливающийся гул моторов, где-то левее его позиции, послышался слабый, едва различимый на слух стон. Он насторожился, чуть приподняв голову из высокой, уже порядком пожухлой травы.
Точно… Кто-то шевелился там, на другом конце освещенной дорожкой лунного света прогалине. Ему показался знакомым этот грубоватый, грудной голос… Или только чудится? «Действительно, как можно определить это по сдавленным стонам…» — подумал Антон, но все же пополз на звук, ужом извиваясь среди травостоя…
Это наверняка был кто-то из группы врагов. Позиция его отделения находилась намного правее, и из изрытых траками гусениц окопов уже давно не доносилось ни звука. По всем правилам Антона не должны были волновать чьи-либо стоны… Милосердие, особенно проявленное к врагу, было самым презираемым видом воинской провинности, и тем не менее Антон ничего не мог поделать с собой. Что-то, чего он не мог ни понять, ни объяснить, постоянно осложняло его жизнь, толкая на подобные неосознанные поступки…
Выбравшись на край прогалины, Антон раздвинул траву и увидел, как на небольшом примятом пятачке, скорчившись, застыла смутная, едва различимая в лунном свете фигура, одетая в такую же, как и у него, камуфлированную форму.
Он не видел лица упавшего навзничь человека, но по изящному сложению и выбившемуся из-под мягкого защитного шлема светлому локону догадался, кто это может быть.
— Дана!.. — почему-то заикаясь от охватившего его волнения, позвал Антон и, пригибаясь, пробежал несколько разделявших их метров. Должно быть, она неловко упала и повредила ногу…
В следующий момент скорчившаяся в болезненной позе фигура вдруг ожила, пружинисто распрямившись; в лунном свете тускло и холодно сверкнул серебристый отсвет на вороненом стволе, и в лицо Антона ударила короткая автоматная очередь…
Он отшатнулся назад, ослепленный вспышками выстрелов, и, споткнувшись о какой-то корень, упал.
Такой мучительной горечи, стыда и унижения он не чувствовал, наверное, никогда, хотя порой в школе с ним обходились намного хуже… но это была Дана, он пытался помочь ей…
По ушам Антона громче, чем автоматная очередь, резанул ее звонкий смех.
Он сел, со злости вцепившись в гладкое цевье своего бесполезного теперь оружия, и, мучимый противоречивыми чувствами, поднял глаза, чувствуя, как по лбу и щекам стекают капельки трудно смываемой краски из лопнувших шариков. Теперь ему несколько дней придется носить это позорное клеймо, пока не прекратит свое действие специальное химическое соединение.
Дана, не глядя на него, отряхнула форму от приставших к ней травинок и, достав портативный передатчик, коротко сообщила:
— Здесь Дана. Я сняла последнего. Бой окончен.
Потом, повернувшись к Антону, она посмотрела на него и добавила:
— Из тебя никогда не выйдет настоящий боец. Ты слишком добренький…
В ее голосе не было даже намека на жалость. Только сухая констатация очевидного факта и, быть может, капелька плохо скрытого презрения.
— Я ненавижу тебя… — хрипло выдавил Антон.
Дана только нервно пожала плечами и отвернулась. В лунном свете ее фигурка казалась выточенной из тьмы и серебра.
На другом конце прогалины громыхнул сдвоенный взрыв. Это вернувшийся на звук выстрелов танк попал в расставленную Антоном ловушку.
Только это уже ничего не меняло…
* * *
Наутро, на плацу, Антона вывели перед строем. Половина кадетов военизированной государственной школы после ночных учений носила разноцветные несмываемые отметины на разных участках тела, но проступок Антона был гораздо более тяжким, чем простое поражение в учебном бою.
Он проявил милосердие к противнику.
Лейтенант Войнич, заложив за спину жилистые, загорелые руки, прохаживался перед строем, сверля вытянувшихся в струнку кадетов тяжелым взглядом из-под нахмуренных бровей.
Эти замершие перед ним худосочные дети, возраст которых варьировался от пятнадцати до семнадцати лет, призваны были стать солдатами. Причем не просто бойцами рядового подразделения, а элитой. Поэтому, как справедливо полагал лейтенант, на собственной шкуре вынесший все тяготы борьбы за существование, в них не могло и не должно было быть ничего, что можно определить словом «чувство». Единственное стремление, которое допускала армейская философия, — это быть лучшим среди других и уничтожить как можно больше врагов.
В условиях протекающей сотни лет жесточайшей борьбы это, по мнению Войнича, было самым лучшим уделом для тех, кто, бледнея, стоял сейчас перед ним.
— Кадет Дана Стриженова, два шага вперед! — отрывисто скомандовал он.
По вымощенному каменными плитами плацу отчетливо пророкотали шаги. Звук отразился от вертикальных стен каменного колодца внутреннего дворика и боязливо затих.
— Вот перед вами кадет, который проявил себя наилучшим образом во время вчерашних учений, — обратился он к строю. — А это, — холодный, немигающий взгляд лейтенанта нашел Антона, — это наихудший, виденный мной за последние годы образчик тупоумия и слюнтяйства!
Антон невольно съежился. В этот момент ему хотелось только одного — провалиться сквозь каменные плиты плаца.
— Кадет Стриженова, перечисли основные уловки, используемые противником! — приказал лейтенант.
— Маскировка под окружающий ландшафт, выкапывание глубоких нор-укрытий с несколькими выходами, подражание человеческим голосам, — звонко отчеканила Дана.
— Отлично, кадет. С этого дня вы будете командовать отделением вместо этого слюнтяя! Встать в строй!
Он повернулся к Антону и угрожающе спросил:
— Ты, инсектовский недоносок, ты слышал, что только что сказал твой боевой товарищ?
— Так точно… — вскинув голову, ответил Антон. — Одной из основных уловок противника является подражание человеческим голосам.
— Ты знал об этом?
— Так точно.
— Так какого же ты поперся туда? — не выдержал лейтенант. — Или ты думал, что совершишь благородный поступок? Так? Знал, что идет лишь учебный бой? — лицо лейтенанта побагровело. — А знаешь ты, сопляк, почему у тебя есть возможность палить по своим товарищам шариками с краской? Потому что там, — он сделал гневный, неопределенный жест в сторону скрытого толстыми стенами школы горизонта, — там ради этого умирают люди! Настоящие солдаты, гораздо более достойные жить, чем ты!
Лейтенант прошел перед строем, со злостью глядя в детские лица.
— Тот, кто считает поступок кадета Велюрова достойным подражания, — шаг вперед!
Никто даже не шелохнулся. Антон знал, о чем они сейчас думают. Каждый молча радовался, что не он стоит перед строем.
— Хорошо. Значит, дураков больше нет, и вы все получили еще один шанс выжить в своем первом настоящем бою, — сделал вывод командир учебного взвода. Он повернулся к Антону и добавил:
— А ты, кадет, запомни, что тут, на последней ступени обучения, никого больше не интересует твой ай-кью, так что можешь взять все заработанные в начальной школе очки и утопить их в параше. Тут учат не думать, а жить! Ты понял меня, кадет?
— Так точно! — деревянным голосом отчеканил Антон.
— Встать в строй!
Он сделал два размашистых уставных шага, до боли впечатывая подошвы в гулкие каменные плиты, одновременно чувствуя, что ненавидит их всех: и Дану, и лейтенанта, и весь этот молчаливый, безропотный строй… а больше всего он ненавидел себя. Почему он терпит такое издевательство над собой? Почему не взбунтуется против царящих тут бесчеловечных правил?
К сожалению, подсознательно Антон знал ответ на этот вопрос. Все происходило именно так не потому, что он оказался труслив и малодушен, а только из-за того, что лейтенант Войнич был прав. Ненависть, осторожность и профессионализм — вот то, что еще позволяло горстке людей цепляться за стены Города в страшном враждебном мире…
* * *
Вечером, несмотря на провинность, Антона, как обычно, в числе других старших кадетов отпустили в Город.
Черная униформа, ладно подогнанная к тренированному, поджарому телу семнадцатилетнего юноши, была не просто одеждой, а своеобразным знаком кастовой принадлежности вне зависимости от того, что он еще не получил офицерского звания, люди на улицах инстинктивно уступали ему дорогу, и это были те капли бальзама, что немного притупляли его ноющую душевную боль.
Антон шел по знакомым улицам, никуда не торопясь, без цели и без особых желаний. Для молодого человека его лет это было редкое состояние.
Летний вечер постепенно сгущался, обволакивая дома теплыми, прозрачными сумерками, которые несли в себе сладковатые флюиды запахов от зацветающих парков. Город казался спокойным, умиротворенным и не таким безобразным, как осенью или ранней весной, когда к иззубренным руинам нежилых кварталов обычно добавлялись грязь, пронзительный холод, гонимый ветром мусор и воздетые к небу голые ветви деревьев.
Антон свернул с широкой улицы и внезапно оказался у осыпавшихся от времени ворот. Из бетонной арки, которую когда-то украшал барельеф, сейчас торчали ржавые прутья арматуры. Уходившая в сумеречные глубины аллея была покрыта перегнившими листьями и копившимся тут годами мусором.
Антон вошел под сень старых деревьев и огляделся. Заметив покосившуюся скамейку, возле которой чудом сохранилась потемневшая пластиковая пасть городского утилизатора, выполненная в форме вычурной головы какого-то неизвестного ему животного, он сел и закурил, откинувшись на высокую спинку.
Ему внезапно вспомнился тот холодный, пронзительно-ясный осенний день, когда в таком же старом парке он убежал из-под надзора Тети Сержанта…
Собственно, от серой замшелой стены, где его нашла Дана, и начинался реальный отсчет памяти Антона. Глубже была лишь сумеречная пустота, к которой его сознание патологически боялось даже прикоснуться.
Дана… С этим именем так или иначе были связаны все шесть долгих мучительных лет, что содержала в себе его память.
Она была первой из группы молчаливых не по годам серьезных, худых детей, кто вообще проявил какой-то интерес к внезапно появившемуся среди них новичку.
Все они были сиротами, принятыми на воспитание в государственную военную школу. У каждого была своя трагичная, переломанная войной судьба, и только Антон хранил в своем сознании звенящую, пугающую и болезненную пустоту. Отсутствие прошлого пугало его до тошноты. Возможно, поэтому его память так четко запечатлела в себе тот миг, словно обрадовавшись возможности заполнить царящий в ней вакуум…
Казалось, что это было только вчера. Бледная девочка с коротко остриженными волосами подошла к нему и, протянув руку с белыми пальчиками, на которых четко выделялись голубоватые трепещущие жилки, сказала:
— Привет! Ты новенький?
Антон прекрасно помнил, как растерялся, не зная, что ответить, а потом кивнул и нерешительно пожал холодную ладошку.
— Я Антон… — тихо пробормотал он, словно углядев что-то постыдное в звучании собственного имени.
— А я Дана! — обрадовалась она. — Пойдем, я покажу тебе свои игрушки!
Он согласно кивнул, и она, распихивая возившихся на полу ребят, провела его в дальний угол казармы, где в стенных шкафах хранился скудный скарб приемных детей Города. Открыв одну из створок, она просунула вовнутрь руку и, пошарив там, достала маленькую куклу без головы. Та была голой, с дыркой на плечах и глубокими царапинами на теле.
— А где голова? — простодушно спросил Антон.
Дана печально посмотрела на него и ответила:
— Ей оторвали голову инсекты. Но она умеет ходить и махать руками. Только не разговаривает и не кушает.
Антон понятия не имел, о чем она говорит. Какая-то смутная тень шевельнулась в его памяти. Инсекты… Это слово отдавало из серых глубин чем-то невыносимо-страшным…
— Ты чего испугался? — спросила она, заметив, как внезапно побледнел мальчик.
— Не знаю… — признался Антон. — Я не знаю, кто такие инсекты.
Дана искоса посмотрела на него и вдруг улыбнулась, зло и криво, совсем как Тетя Сержант:
— Ты глупый, да? — спросила она.
— Нет, — насупился Антон. — Сама ты глупая.
Девочка растерялась. Потом пожала плечами и положила на место свою игрушку.
— Как хочешь… — разочарованно произнесла она. Очевидно, ей страшно не понравилось то, как равнодушно отнесся Антон к ее сокровищу. — Тогда пошли смотреть в окно, — внезапно смягчившись, произнесла Дана, схватив его за руку. — Там высотища!..
Так началась их странная дружба.
Это воспоминание больно кольнуло душу. Окурок прочертил в сгущавшихся сумерках плавную дугу и рассыпался искрами, ударившись о ствол дерева.
Антон был зол на самого себя. Между тем потерявшимся мальчиком и нынешним кадетом, одетым в черную офицерскую униформу, лежала пропасть, через которую не перекинуть моста. Он встал и зашагал прочь. Всего одна минута дурацкой слабости… Он непроизвольно сжал покрытые глубокими шрамами кулаки, задыхаясь от приступа внезапной ярости…
Потом это жгучее чувство отхлынуло так же внезапно, как и возникло, оставляя после себя звенящую пустоту и странную горечь… В который раз он не мог понять самого себя. Словно в нем жил еще один, совершенно другой Антон. Стоило ему предельно устать, чуть расслабиться, потерять контроль над своим сознанием, и вот пожалуйста — он уже тут как тут. Совершая разные дурацкие поступки, вроде того, на вчерашних учениях, он действовал словно по злому наитию каких-то скрытых душевных чувств. Ну зачем ему сдалась эта девчонка? Сломала ногу? Да так ей и надо… будет смотреть, куда идет…
Он прекрасно помнил свою первую серьезную размолвку с Даной. Как и первую пролитую им кровь…
…Это случилось два года назад, когда поредевшая из-за отсева группа «младших» перешла к фазе интенсивных практических занятий.
Сейчас он вспоминал тот день с кривой усмешкой, совершенно не осознавая того, что эта гримаса так похожа на зловещую улыбку его первой наставницы, при воспоминании о которой у маленького Антона леденело сердце.
Огромный комплекс зданий, где располагалась школа, в Городе именовали Цитаделью. Никто уже не помнил, с какой целью был выстроен этот квадратный квартал мрачных бетонных коробок с тесными внутренними двориками, похожими на колодцы. Антон однажды слышал, что вроде бы по какому-то «городскому плану» это место было обозначено словосочетанием «муниципальная тюрьма», но его смысл казался совершенной загадкой.
В один из таких квадратных бетонных колодцев и привел как-то под вечер их группу жизнерадостный, розовощекий офицер, чье имя Антон, конечно, уже не помнил.
Зато ему накрепко запомнилась выкрашенная желтой краской металлическая дверь, за которую по одному заводили их всех.
Назад из-за желтой двери не появлялся никто. Очевидно, из здания был другой выход или же кадеты оставались внутри. Пока редеющая на глазах притихшая группа подростков гадала, что же происходит за этой таинственной дверью, настала очередь Антона.
В первый момент он здорово испугался. Выражение, что неизвестность намного хуже любой известной беды, обрело для него внезапный практический смысл, пока он на негнущихся от напряжения ногах преодолевал несколько отделявших его от двери метров. И даже ободряющая улыбка Даны, которую он поймал взглядом, прежде чем войти, оказалась слабым стимулом перед лицом той раздутой воображением опасности, что ждала его за дверью.
Он взялся за холодную металлическую ручку, чуть нажал на нее и вошел. Сзади сухо щелкнул электрозамок, и Антон оказался в небольшом прямоугольном помещении с серыми бетонными стенами и мокрым полом. Из комнаты направо и налево вели две запертые в данный момент двери. Яркий, режущий глаза свет струился от панелей потолка. В углу комнаты над впустившей его дверью с тихим жужжанием ворочалась видеокамера.
Внезапно открылась правая дверь, и в комнату вошел здоровенный сержант с черной, блестящей от пота кожей. На его лице выделялись пухлые губы и плоский нос. Одетая на нем старая униформа, явно используемая как роба, казалось, сейчас лопнет под напором заключенной в ней мускулатуры.
Сержант, прищурясь, испытующе посмотрел на Антона и вдруг обронил в укрепленный на отвороте формы микрофон:
— Давай, Эндрю. Тут очередной соплячок…
Сухо щелкнул электрозамок левой двери, она открылась, и на бетонный пол помещения, который отчего-то был полит водой и влажно блестел, отражая свет ламп, вылетел, кувыркнувшись через голову, инсект…
В тот момент Антон впервые и услышал ЭТО…
Странный, совершенно потусторонний голос, больше похожий на скрежет ржавых, веками не смазываемых петель, прозвучал в его голове, словно раскат отдаленного грома…
Это был вопль отчаяния и страха… Антон сам не знал, откуда он это понял, тем более стоявший рядом сержант не проявил при этом никаких эмоций, — то ли он ничего не слышал, то ли обладал стальными, тренированными нервами…
Отшатнувшись, Антон непроизвольно зажал уши, чтобы не слышать этого отчаянного скрежета, чем вызвал злой и недоуменный взгляд сержанта. Тот действительно ничего не слышал. Вопль звучал в голове Антона, и было бесполезно пытаться заткнуть уши…
— Ты что, щенок, обделался со страха? — внезапно хохотнул сержант, и его глаза сузились до размера щелок. — Никогда не видел живого инсекта?
Он потянулся к поясу, где был укреплен широкий десантный нож. Вытащив его, он наградил инсекта пинком кованого ботинка, отчего тот отлетел в противоположный угол комнаты, и, повернувшись к Антону, протянул ему руку с зажатым в ней клинком.
— Держи.
Антон непроизвольно попятился, отчаянно замотав головой.
— Нет… — хрипло вырвалось у него. — Я не могу…
— Что ты не можешь? — угрожающе переспросил сержант.
Антону казалось, он сейчас потеряет сознание.
Две половинки огромных тисков сжимали его мозг медленно, но неотвратимо… Ситуация вдруг начала стремительно вываливаться из рамок реальности, но никому, кроме него самого, все происходящее было не доступно. Только Антон, сжавшийся в болезненный комок, воспринимал ее в полном объеме…
С одной стороны на него наседал, выворачивая сознание, отчаянный, запредельный вопль чуждого его разуму существа. Скорчившийся в углу пустой комнаты инсект видел неотвратимость собственной смерти и прекрасно осознавал это…
Антон непроизвольно дернул головой, чтобы не видеть продолговатый хитиновый панцирь и поджатые к белесому брюху суставчатые ноги, которые сами по себе вызывали в нем отвращение, но хуже всего было то, что существо молчало, не издавая ни звука, а он продолжал слышать его протяжный и отчаянный предсмертный вопль…
Отшатнувшись, он нарвался на вторую половинку сжимавших его тисков.
Это были налитые кровью глаза сержанта.
— Облажался, щенок?
Это был риторический вопрос. Антон никогда никого не убивал. Ему было неведомо это жуткое таинство.
— Я… Я не могу! — в отчаянии закричал он.
— Ты не можешь убить врага? — Губы сержанта вплотную приблизились к его лицу. — Это неправильно, кадет… — голос прорывался в сознание Антона как будто из другого мира. — Ты можешь и хочешь убить любого инсекта, что попадет в поле твоего зрения.
Антон окаменел.
— Эндрю, видео! — громыхнул у него под ухом густой бас.
На противоположную стену беззвучно опустился экран. Возникшее на нем изображение было таким отчетливым и красочным, будто это не запись, а сама реальность шагнула со стены. И даже скорчившийся под срезом экрана инсект, казалось, не выпадал из общей динамики видео, а, наоборот, принадлежал ей…
Группа инсектоидных существ шла по окраине поселка, затерявшегося где-то в бескрайних девственных лесах материка. Всего одна улица, сиротливый трактор под навесом из веток и мха, аккуратные, словно вырезанные из картона домики с белыми стенами и занавесками на окнах.
Внезапно дверь крайнего из домов распахнулась, выбитая ударом изнутри, и в проеме возник силуэт инсекта, тащившего за собой полуживого старика. Двигавшийся по улице отряд остановился. Аудиосистема проектора защебетала голосами насекомых.
Пинок суставчатой лапы швырнул полумертвого человека в пыль посреди улицы. Он попытался подняться, но в следующий момент грохнул выстрел.
Голова человека дернулась, и он забился в пыли, размазывая руками растущее на груди кровавое пятно.
— Достаточно, Эндрю.
Сержант присел на корточки и заглянул в глаза Антона.
— Ты их ненавидишь, верно?
Антон молчал в странном, тупом оцепенении.
Хрясь…
Кулак сержанта впечатался в его лицо.
Антон упал навзничь. Что-то горячее и соленое текло по губам, капая на пол.
— Смотри, как это делается, сопляк.
Сержант подволок Антона к скорчившемуся в углу комнаты инсекту.
Лезвие широкого ножа сверкнуло по короткой дуге и с мягким чавканьем вошло в белесое брюхо.
Антона вдруг начало безудержно рвать. Из расположенных у самого пола отверстий ударили упругие струи воды, смывая кровь и кадетский завтрак.
Люк в полу поглотил мертвое тело.
— Следующего.
Антон вдруг понял, что ему становится все равно. Что-то оборвалось в его душе. Какая-то важная струна звонко лопнула. Он больше не мог выносить это, и когда в комнате появился следующий инсект, он, в паническом страхе, что сейчас снова зазвучит чуждый его разуму потусторонний предсмертный вопль, негнущимися пальцами взял протянутый нож и вяло ударил в брюхо своей жертвы.
Потом он почувствовал, как Вселенная закружилась вокруг него в бешеной спирали, и рухнул на пол около бившегося в конвульсиях инсекта.
В него, смывая кровь, били струи холодной воды, но Антон уже не ощущал их. Он был без сознания.
Сержант поднял нож, обтер его лезвие и, сокрушенно покачав головой, взял провалившегося в глубокий обморок Антона за воротник мокрой униформы.
— Черт знает что, Эндрю, — обращаясь к потолку, зло проговорил он. — Скорее бы уж в бой, верно?
Потолок молчал. Сержант еще раз вздохнул и поволок бессознательное тело Антона в соседнее помещение.
…Вечером Антон не пошел на ужин.
Очнувшись в казарме, он, как чумной, добрался до ближайшего окна, распахнул его и долго сидел, жадно вдыхая воздух улицы.
В его голове не было ни одной мысли, только страшная опустошенность… Он сидел, бесцельно глядя вниз, на серые плиты плаца, и не слышал, как к нему подошла Дана.
Усевшись рядом с ним на пластиковый подоконник, она некоторое время тоже смотрела вниз.
— А у них кровь красная… — внезапно сказала она, глядя куда-то мимо Антона.
Он поднял голову.
— Что ты сказала? — тихо переспросил он.
— Кровь у них красная… — повторила Дана. — Как у нас.
Наверное, ему следовало тогда промолчать, но Антона вдруг затрясло. Он вцепился пальцами в подоконник.
— Ты чего? — испугалась Дана. — Псих, что ли?
— Все это неправильно! — деревянным голосом отчеканил Антон. Это было то самое чувство, что подспудно давило на него изнутри.
Дана насупилась.
— Ты убил врага.
— Да какой он враг?! — на глаза Антона внезапно навернулись слезы. — Он жить хотел…
Краска отхлынула от лица Даны. Такой Антон ее еще не видел.
— Моя мама тоже хотела жить! — срывающимся голосом вскрикнула она и вдруг молча залепила ему пощечину.
Кулаки Антона инстинктивно сжались, но он не ударил в ответ. На них обоих словно нашло какое-то страшное затмение. Дана, стоя напротив, тяжело и прерывисто дышала.
— Ты… — вырвалось у нее, — ты…
Слезы вдруг брызнули у нее из глаз. Резко развернувшись, она побежала прочь, а Антон так и остался стоять у раскрытого окна.
В его душе не было ничего, кроме пустоты…
…Теперь, спустя два года, она отомстила ему.
Антон вздохнул, сворачивая в сторону освещенных улиц. Если он и ощущал трагизм происходящих вокруг него событий, то очень смутно. Вакуум в его памяти успешно заполнили шесть лет новой сознательной жизни. Он привык к ней и справедливо считал единственно возможной.
Нужно было как-то забыться, сбить с себя состояние дискомфорта, и он, выбравшись на знакомый проспект, повернул по обычному для любого кадета маршруту.
К утру он действительно забылся, и перспективы нового дня уже не казались ему такими мрачными, как накануне.
