Сын
По ровной, как стол, степи тянется воинский эшелон. Теплушки, платформы, старенький паровоз.
По крышам теплушек к паровозу бежит военный. Это так непривычно взволнованный Иван Варавва. Он без фуражкн, казачий чуб вьется на ветру. На гимнастерке — новенький орден Боевого Красного Знамени на алой розетке.
Паровозная будка. Машинист в промасленной куртке высунулся в окно. Помощник с кочегаром шуруют у топки.
Из тендера в будку спрыгивает Варавва, черный от копоти и угольной пыли.
— Скоро остановка, отцы?
— Узловая через три часа, — сказал машинист.
— Через три?.. Не пойдет это дело, отцы. Врач нужен.
— На семнадцатом разъезде фельдшер живет! — крикнул помощник.
— Останавливаться не имею права, — нахмурился машинист. — Однопутка, график сорвем.
— А как же быть?
— Приторможу. Успеете снять с поезда.
— А где там фельдшера искать?
— Я покажу, — пообещал помощник.
Теплушка. Часть вагона отгорожена простынями.
Притихшие бойцы прислушиваются к тому, что происходит в отгороженном углу. Дымит печурка, на которой стоит большой медный чайник. Рядом с печуркой — пожилой боец.
В проеме распахнутой двери теплушки появились хромовые сапоги со шпорами, а затем и сам Варавва. Раскачавшись, прыгнул в вагон, прошел к занавеске:
— Алексей… Алешка…
Из-за занавески вышел Трофимов — подавленный и даже, пожалуй, испуганный. Иван что-то шептал ему, а Алексей только покорно кивал в ответ.
В тесном помещении станционного телеграфа с окном, выходящим на пути, за столом играли в шашки двое: фельдшер — насупленный старик с прокуренными усами, и телеграфист — молодой, лохматый, в форменной фуражке.
— Эх, не так пошел! — сокрушается фельдшер.
— Ходы не отдаем, — строго говорит телеграфист. — По уговору.
— Да знаю я, знаю… — вздыхает фельдшер.
Слышен далекий гудок паровоза.
— Двадцать второй, воинский, — зевает фельдшер. — Сейчас я тебе сортир сделаю.
В окно видно, как по путям медленно движется эшелон.
— Ходи, медицина, решайся, — телеграфист посмотрел на часы. — Раньше расписания воинский.
Фельдшер после короткого раздумья и больших колебаний берется за шашку, но тут… распахивается дверь, и в комнату врываются Варавва, помощник машиниста и боец-грузин.
— Который? — деловито спрашивает Иван.
— Этот, — помощник тычет пальцем.
— Взять!
Помощник и боец хватают фельдшера, так и не успевшего поставить шашку на доску, и выволакивают его на платформу.
Мимо платформы медленно движется воинский эшелон. В распахнутых настежь дверях — бойцы.
— Этот вагон пропускаем, — распоряжается Иван — Грузим в следующий.
Помощник машиниста и боец-грузин забрасывают фельдшера в следующий вагон. Туда же прыгают Варавва и грузин, а помощник со всех ног бежит к паровозу.
Телеграфист по-прежнему сидит неподвижно, подняв руки над головой и потеряв от страха способность двигаться. И только когда эшелон уходит с разъезда, бросается к аппарату. Схватив трясущимися руками ключ, начинает отбивать телеграмму, повторяя текст:
— Семнадцатый! Налет большой банды! Похищен фельдшер! Срочно окажите помощь! Подвергаюсь опасности! Шлите бронепоезд!..
В теплушке примолкшие бойцы с опаской поглядывают на отгороженный простынями угол. Здесь Варавва и боец-грузин, которые еще отдуваются после проведенной операции.
— А вдруг, понимаешь, обиделся он? — жарким шепотом спрашивает грузин. — Обиделся и теперь ничего делать не будет. Я бы, понимаешь, обиделся…
Варавва так глянул, что боец сразу примолк. И тут из-за занавески вышел перепуганный Алексей.
— Ну что? — спросил Иван.
— Что, что… Послал.
— Куда послал?
— Куда, куда… Куда надо, туда и послал.
Примолкли оба. Примолкли весьма озадаченно. Из-за занавески вышел фельдшер — спокойный, деловитый и очень серьезный. Повертел в руках шашку:
— Зачем было хватать? Ну зачем, спрашивается? Я же спокойно мог в дамки выйти.
— Я думал, чем скорее… — виновато начинает Варавва.
— Скорее, казачок, только в вашем деле требуется, — фельдшер огорченно повертел шашку, швырнул ее в открытую дверь. — Ну вот что. Помощник нужен.
— Я — муж, — высунулся было Алексей.
— Ты уже свое дело сделал, — старик отобрал у него цыгарку, жадно, про запас, затянулся, выбросил в вагонную дверь, спросил пожилого:
— Дети есть?
— Значит, трое, — сказал пожилой с достоинством. — Дочки. Первая, значит…
— Помогать будешь. Поставь еще воды. Остальные — вон.
Бойцы растерянно переглядывались.
— Как так — вон? — озадаченно спросил Иван. — Куда?
— Вот он знает куда, — фельдшер ткнул пальцем в Алексея и ушел за занавеску.
Теперь все уставились на Алексея.
— На крышу, — без особой уверенности предложил он.
— На крышу! — крикнул Варавва. — Быстро, марш!
Нагоняя график, поезд шел полным ходом. Бойцы сноровисто лезли на крышу, помогая друг другу.
— Гармошку! Гармошку не забудьте!
Алексей вылез вместе со всеми, а Варавва задержался. Сказал пожилому:
— Тихоныч, дай знать, как тут и что.
— Оповещу, — солидно сказал пожилой. — Коли сын родится, сигнал подам.
Эшелон мчится через залитую солнцем степь. Мелькают телеграфные столбы. На крыше теплушки — бойцы. На смену растерянному и напряженному ожиданию пришло веселье. Горланят песню:
— Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка…
Алексей и Иван сидят с торца крыши, свесив ноги в пролет между вагонами.
— Ну вот, Алешка, скоро ты станешь натуральным мужчиной, — балагурил Иван, но глаза оставались по-прежнему непривычно напряженными, даже растерянными. — Бойцы папашей величать будут.
— Тебе легко шутить, ты, вон, в академию нацелился, — вздохнул Алексей. — Главное, понимаешь, матерей у нас нет: ни у Любы, ни у меня. Обе, как на грех, от тифа померли, будто сговорились. А без бабки как ребенка вырастить?
— Есть бабка, — не глядя возразил Иван. — Отца у меня беляки зарубили, а мать уцелела. В станице живет, на Тереке. Хорошо там, молоко, виноград, хлебушка вволю.
— Хорошо, Ваня, где нас нет.
— Хата у матери добрая, сад имеется, — не слушая, продолжал Иван. — И Люба подкормится, и ребенок на ноги встанет.
— Ты это о чем?
— Давай я Любу с ребенком к матери отвезу, — тихо сказал Варавва. — Нет, ты погоди отказываться, ты подумай сперва. Тут — голод да холод, а там… Природа там, климат, а главное, хлебушка вволю, Алешка. Там они…
— Они, они…А я?
— Ты?.. — Иван посмотрел на него, точно только что обнаружил. — Ты учись. В академию готовься. Опять вместе будем. Помнишь, что комэск говорил?
Алексей молча достал деревянный портсигар комэска с аккуратными заплатами на месте пулевых пробоин. Друзья закурили и долго дымили молча.
— Спасибо, Ваня, — сказал наконец Трофимов. — Спасибо, друг, да только никогда мы с Любашей не расстанемся. Я ей слово чести дал, когда, это… Руку и сердце просил. — Помолчал, посмотрел на помрачневшего Варавву, толкнул в бок кулаком:
— Ну, чего зажурился, казак?
— Вай!.. — вдруг закричал грузин, вскочив с места и держась за зад. — Насквозь проткнул, понимаешь!..
На том месте, где он сидел, торчал из крыши четырехгранный армейский штык.
— Сигнал! — заорал Иван, обнимая друга. — С сыном тебя, Алешка! Сын у него родился, ребята! Сын!..
В теплушке на нарах лежала Люба с просветленным, усталым и бесконечно счастливым лицом. Из-за занавески слышались звучные шлепки по голому телу, а потом пронзительный дитячий рев. И Люба тихо заплакала.
На крыше теплушки продолжалось веселье. Хохотали, пели, плясали. А машинист, высунувшись из окна паровоза и сообразив, в чем дело, дал долгий победный гудок.
— Имя-то выбрал, товарищ командир? — спросил грузин.
— Мы предлагаем…
— Отставить, — сказал сияющий Алексей. — Есть имя. Георгием назовем, Егором, значит.
— В честь комэска нашего? — Варавва обнял Трофимова. — Молодцы, ребята!
Он вдруг быстро спустился на сцепку вагонов, спрыгнул и, пока поезд вытягивался на повороте, начал торопливо рвать цветы. Нарвав охапку, догнал состав, прыгнул на тормозную площадку последнего вагона и по крышам побежал вперед.
В теплушке откинулась занавеска, и фельдшер протянул Любе нечто совсем маленькое, завернутое в солдатскую простыню.
— Держи солдата, мать.
— Спасибо.
Прямо против окна закачался вдруг огромный букет полевых цветов, перевязанный узким кавказским ремешком.
— Это Ванечка Варавва, — улыбнулась Люба.
Фельдшер дотянулся до букета, с трудом протиснул его в окошко и положил рядом с Любой.
Сверху слышались крики, музыка, топот ног.
На крыше молодой боец лихо рвал меха гармони. Ловко и изящно танцевал грузин на покатой вагонной крыше, бойцы ладонями отбивали ритм.
Так воинский эшелон втягивался на пути крупной узловой станции, тонувшей в тишине и безлюдье, но за составами, за оградой пристанционного палисадничка, за стенами водокачки — вооруженные люди. Бойцы ЧОН: частей особого назначения.
В окне станционного здания — пулемет. У другого окна — усатый мужчина в кожаной куртке с маузером в деревянной кобуре на боку наблюдает в бинокль за шумным эшелоном.
— Ни черта не понимаю! — говорит он сердито. — Перепились, что ли? А ну, пошли!
Эшелон остановился. С крыши и из вагонов прыгали бойцы.
— Стоять всем! — закричал усатый, выбегая на перрон.
Сразу со всех сторон появились люди с винтовками наперевес.
— Кто начальник эшелона? — кричал усатый. — Ко мне!
Алексей подошел:
— Начальник эшелона комроты Трофимов.
— Что за разгильдяйство? — продолжал бушевать усатый. — Почему бойцы на крышах? Что за внешний вид? Где дисциплина, мать твою? Под ревтрибунал захотел?
Алексей виновато молчал. На выручку поспешил Иван.
— Комроты Варавва. Давайте разберемся.
— Нечего мне разбираться! — орал усатый. — Махновщина! Что на Семнадцатом разъезде натворили? Где фельдшер?.. Арестовать командиров, эшелон разоружить. Куда фельдшера дели, мать вашу перемать?!
Из-за спин бойцов протиснулся фельдшер.
— Не ори, тут я, — он хлопнул Алексея по плечу. — Жена ему парнишку родила, вот какое дело. Сына, Георгия Победоносца!.. А ты орешь…
…Лютая зима. Со снегами и метелями. Тусклый день.
Военный городок. Длинные деревянные бараки-казармы. Дощатые домики служб. Снятые с колес давно выслужившие все сроки годности теплушки, кое-как оборудованные под жилье. Нищета начала мирного периода.
Штрафники-красноармейцы лопатами расчищают заснеженные дороги. Крылья шлемов у всех опущены и застегнуты на подбородках: и у бойцов, и у командиров. Холодно. И голодно.
Шагом проехала конная батарея. Командир на ходу спешился, отдал повод коноводу.
Это Алексей Трофимов. Пропустил мимо батарею, бегом пересек дорогу и скрылся в дощатом домике.
Там, в холодной комнате — то ли красном уголке, то ли библиотеке, в углу при свете керосиновой лампы занимается Иван Варавва. Сидя в шинели и буденовке, листает книги, что-то выписывает.
Вошел Алексей:
— Зубришь?
— Зубрю.
— Я со стрельб. Замерз, как паршивый цуцик. Обедал?
— Твоя доля осталась.
— Ох, Иван.
— Ох, Алешка. Иди, иди, не морочь голову.
Алексей хотел было выйти, но замешкался, затоптался у двери. Спросил с надеждой:
— Значит, выкормим?
— Выкормим и на ноги поставим. Иди, говорю, у тебя уж язык к небу примерз!
— Ну, добро, казак. Пошел я, — сказал Алексей и на этот раз действительно вышел.
Маленькое, тесное полутемное помещение: то ли часть товарного вагона, приспособленного под жилье, то ли выгородка в бараке с отдельным входом. Столик, табуретка, сундук да большая бельевая корзина, в которой спит ребенок.
За столом Люба на кофейной мельнице перемалывает в муку неочищенные ржаные зерна. Изредка покачивает корзину, когда в ней начинает кряхтеть сын.
Открылась дверь, и в клубах морозного пара возник Алексей с непокрытой головой — шлем был надет на котелок, который он бережно прижимал к груди левой рукой. А под правой нес добрую половину железнодорожной шпалы.
— Как живете-можете?
— Дверь закрой.
— Морозище — ужас, — Алексей поставил у входа шпалу, прикрыл дверь, подошел к столу и торжественно водрузил перед Любой накрытый шлемом котелок. — Ну, ничего, угольку обещали подвезти. Перезимуем.
Люба сняла шлем с котелка. И ахнула:
— Суп!
— Борщ, — поправил муж. — Комиссар приказал женам выдать. Ешь, пока горячий.
Люба тут же достала кусочек хлеба, ложку. Начала есть.
— А ты опять без завтрака ушел.
— Опаздывал я. Где наш топор?
— Под сундуком, — Люба вдруг перестала есть. — Алеша, он же с мясом!
— Ну с мясом, — согласился Алексей. — И хорошо, что с мясом. Полезно. Ешь.
— Не буду.
— Ешь, я сказал!
— С мясом женам не полагается.
— Тем, которые кормящие, им полагается, — он подошел, обнял. — Ну ешь, пожалуйста.
— Не могу. Это твоя порция.
— Ванькина! — вдруг заорал Алексей, тут же испуганно примолкнув. — Спишь, Егорка?.. Правильно, во сне только и расти. Иван в тепле, зубрит до посинения, так что нам с ним одна порция на двоих — за глаза.
— Алеша, я не могу.
— Можешь, — жестко сказал он. — Ты нам сына выкормить должна. Парня, понимаешь?
Достал топор, взял шпалу, вышел. Донесся стук топора.
Люба ела борщ с мясом, и слезы капали в котелок.
Ранняя весна. Маленькая железнодорожная станция. У платформы — небольшой пассажирский состав.
На перроне — Люба с ребенком на руках, Алексей и Варавва в шинелях, перетянутых ремнями. Они стоят у входа в вагон и молчат. Алексей хмуро курит.
— Пишите, Ванечка, — тихо сказала Люба.
— Куда? — вдруг взъерошился Алексей. — «Красная Армия, Алексею Трофимову»?
— А что? — улыбнулся Иван. — Адрес точный!
Алексей улыбнулся в ответ, а Иван вдруг помрачнел:
— Адрес точный, а писать все равно не буду.
— Почему же, Ваня? — удивилась Люба.
— Ни к чему это. Да и не люблю я писем. Вот если бы вдруг встретиться…
Ударил станционный колокол. Засвистел кондуктор.
— Прощай, Ванька, — торопливо сказал Трофимов. — Прощай, казаче.
Они обнялись. Рявкнул паровоз, дрогнул состав. Иван шагнул было к Любе, но остановился, не дойдя. И тогда она сделала встречный шаг к нему, хотела поцеловать, но он рванулся к поезду:
— Сына берегите!..
Вскочил на ступеньку проезжавшего мимо вагона, прокричал с деланным весельем:
— Правильно, этот — Егор! Но внука чтоб Иваном назвали! Ванькой, слышите? Ванькой!..
Удалялся состав, унося на ступеньке вагона Ивана Варавву.
На перроне остались Алексей и Люба с сыном на руках. И стояли, пока поезд не исчез вдали…
