Старый комэска
По весенней, залитой алым цветом распустившихся тюльпанов степи идет эшелон. Теплушки, платформы с тачанками и зарядными ящиками, молодые смеющиеся лица красноармейцев в распахнутых воротах вагонов, старенький паровоз. На теплушках мелом: «ДАЕШЬ МИРОВУЮ РЕВОЛЮЦИЮ!»
Только-только начинает светать: солнце еще за горизонтом, но высоко вверху уже ясно видно небо без единого облачка. Пустыня.
По пустыне с бархана на бархан в то начинающееся утро ехали шагом три всадника. Впереди — пожилой усатый старшина, следом — Любочка в широкополой соломенной шляпе, а за нею — комвзвода Алексей Трофимов. За ним в поводу шла четвертая лошадь, нагруженная двумя корзинками и большим чемоданом.
— Жить можно, — продолжал неспешный разговор старшина. — Жить везде можно, была бы вода. Вот ужо щель проедем, значит, и жить будем.
— Какую щель? — насторожилась Любочка.
Старшина понял, что переборщил в своих намеках. Крякнул с досады, попробовал успокоить:
— Ну, поговорка тут у нас такая. Это когда басмачи тут шуровали. Сейчас потише стало, за границу их вышибли.
— Значит, здесь нет басмачей?
— Ну, как сказать. Вообще-то жить можно, но бывает.
— Что бывает?
— Банды приходят. В кишлаке Огды-Су недавно всех вырезали, — старшина вдруг спохватывается. — Нет, жить можно, можно! Это я так, случай рассказал просто.
Любочка с беспокойством оглянулась на Алексея. А он ответил ей широкой счастливой улыбкой.
Пустыня кончилась. Всадники стояли перед узким проходом в обрывистой горной цепи, еще не освещенной солнцем, а потому особенно черной и особенно страшной.
— Чертова щель, — скрывая беспокойство, сказал старшина. — Горы проедем, до наших — рукой подать.
Он перебросил винтовку на грудь, снял затвор с предохранителя и решительно послал коня в Чертову щель.
В узкой и извилистой горной теснине было мрачно и сурово. Старшина уже держал винтовку в руках, опасливо и настороженно вглядываясь в нагромождения камней, ломаную линию скал, встречные расселины и тупички.
Но было тихо. Четко доносился дробный перестук лошадиных копыт.
Молодой басмач в темном халате увидел едущую по дну ущелья четверку коней с тремя всадниками сквозь прорезь прицела.
Он уже изготовился для выстрела. Но тут на его плечо легла рука. Басмач поднял голову. Над ним склонился полный туркмен в чалме. Он отрицательно покачал головой и приложил палец к губам.
Молодой послушно опустил винтовку.
…Кончилось темное и мрачное ущелье. Всадники проехали горную цепь, оказавшись на участке степи, покрытой цветущими тюльпанами.
— Тюльпаны, — радостно заулыбалась Любочка. — Смотри, Алеша, тюльпаны!..
— Опасное место, — сказал старшина, сделав вид, что вытирает пот, а на самом деле тайком перекрестившись. — Пронесло…
Теперь они ехали по степи, и кони вроде бы шли куда бодрее, чем до Чертовой щели. Но старшина вдруг остановился.
Впереди послышался конский топот, а затем из-за холма выехали трое вооруженных всадников в красноармейской форме. Это был дозор, и старший подъехал к Любочке, старшине и Алексею.
— Комэск приказал узнать, где вы тут. Чего задержались?
— Поезд опоздал, — сказал Алексей.
— Значит, все нормально?
— Проскочили, — улыбнулся старшина.
— В щели тихо?
— Даже перекрестился. Туда нацелился?
— Поглядим заодно. Вы езжайте покуда.
— С Богом, как говорится.
— С пролетарским напутствием, — строго поправил старший дозора. — Бога нет, выдумки империалистов.
И они разъехались.
Затерявшиеся в песках несколько казенных строений. Коновязь, колодец, глиняный дувал, будка с часовым, сложенная из почерневших бревен вышка.
Во дворе — много бойцов. Они занимаются выездкой и рубкой, чистят лошадей, стоят в очереди у кузницы с расседланными лошадьми в поводу. Или просто балагурят вместе со старшиной в узкой полоске тени.
А посреди двора — хмурый командир эскадрона. Он выглядит не молодо, но по-кавалерийски жилист и перетянут перекрестием офицерских ремней. Перед ним — Алексей: красные штаны его среди бойцов, одетых в потрепанное и разностильное обмундирование, выглядят нелепо.
Позади у корзин и чемодана — растерянная Любочка. Комэск придирчиво изучает документы нового взводного. Потом возвращает их Алексею и громко спрашивает:
— А жену зачем привезли? У меня — три сотни бойцов, общая казарма, общая баня.
— Но, товарищ командир…
— Никаких «но». Дам сопровождающих, три дня отпуска. Отвезете в город. Все!
Резко повернувшись, он уходит в канцелярию. И почти сразу оттуда же выбегает молодой командир в казачьем бешмете с газырями, шашкой и кинжалом на узком наборном ремешке и лихим чубом из-под кубанки:
— Господи, неужто и вправду из самой Москвы? С прибытием! Командир первого взвода Иван Варавва.
— Трофимов, — Алексей делает неуверенный жест. — А это — Люба. Жена моя.
— Ваня, — Варавва звонко щелкает шпорами. — Извините, что встречаю без цветов. Клянусь, это в последний раз.
Любочка видит перед собою веселого, ловкого, подтянутого командира, в котором все — от сапог до кубанки — граничит со щегольством, и впервые несмело улыбается:
— Лю…
И замолкает, глядя мимо Вараввы. И улыбка постепенно сходит с ее лица.
Во двор на полном скаку влетел всадник. Это — старший дозора. Осадив коня, крикнул сорванным голосом:
— Курбаши у Чертовой щели!..
И упал на песок, подставив солнцу окровавленную спину.
Варавва срывается с места:
— По коням!..
С разбега прыгнул в седло, бросил лошадь в галоп, тут же скрывшись за воротами. А за ним уже скачут бойцы. Скачут вразброд, полуодетыми, на скаку хватая оружие, на неоседланных лошадях, порою прыгая из окон казармы на конские спины.
Вмиг пустеет двор. Остались только растерянный старшина, местный боец-переводчик, чумазый кузнец да Алексей с Любочкой.
Чуть позже — разгневанный комэск на крыльце канцелярии.
— Куда?.. Стой!..
Но исполнять команду уже некому…
А убитый все еще лежит посреди двора. И пока старшина с переводчиком уносят его, командир эскадрона в упор смотрит на Алексея Трофимова.
И Алексей виновато опускает глаза.
— В прошлый четверг комиссара моего зарубили, — тихо говорит комэск. — За букварями для бойцов ездил… — и вдруг сухо и требовательно:
— Пулеметом владеете?
— Владею… — Алексей теряется: он не привык к таким стремительным переходам. — Награжден красными революционными шароварами…
— Возьмете пулемет, установите на вышке.
— Есть!
Алексей убегает. Комэск поворачивается к Любочке:
— А вы…
Командир вдруг замолк на полуслове, и Любочка со страхом ждала, что он еще скажет. А комэск молча взял чемодан, обе корзины и перенес их в тень.
— Пожалуйста, старайтесь как можно меньше бывать на солнце. Здесь оно беспощадно, мадам.
Щелкнул шпорами, резко, по-офицерски, кивнул, точно говоря непрозвучавшее, но такое для нее знакомое «Честь имею», и ушел.
На вышке Алексей уже установил пулемет, когда туда поднялся комэск. Молча проверил прицел, просмотрел пулеметные ленты. Поймав веселый взгляд Алексея, усмехнулся:
— Какого года?
— Второго, товарищ командир.
— Значит, сразу — на курсы?
— Так комсомол приказал.
— А жениться вам тоже комсомол приказал?
— Это мой личный вопрос, — нахмурился Алексей.
— Ваш личный? Ошибаетесь, взводный. Женитьба — дело чести вашей, а не вопроса.
Алексей растерялся настолько, что, поморгав, совсем не по-уставному протянул:
— Чего-о?..
— Когда вы просите женщину вручить вам руку и сердце, вы внутренне даете самому себе слово чести, что всю жизнь будете служить ей щитом и опорой. Что в любых несчастьях, болезнях, горестях вы не покинете ее и никогда не предадите. Никогда.
— Ну это — само собой, — рассудительно сказал Алексей.
— На всю жизнь — слово чести, взводный. А жизнь может оказаться длинной. Даже при нашей с вами профессии.
— Какая же это профессия? — с ноткой превосходства удивился Алексей. — Военный — это никакая не профессия. Это просто служба такая.
— И долго же вы просто служить собираетесь?
— До победы мировой революции, — чуть запнувшись, но твердо сказал взводный.
— А потом?
— Когда — потом?
— После победы мировой революции?
— После победы? — Алексей смущенно улыбнулся. — После победы я учительствовать пойду. Вот учитель — это настоящая профессия, товарищ командир эскадрона.
— А я, представьте себе, всю жизнь гордился своим делом, — комэск вздохнул. — И отец мой им гордился, и дед. Другие знатностью гордились или богатством, а мы — профессией.
— Что же это за профессия такая?
— Родину защищать. Есть такая профессия, взводный: защищать свою родину.
И застеснявшись патетики, поднял к глазам бинокль.
Вечерело. Любочка сидела на ступеньках крыльца, а за ее спиной, в казарме, бойко стучал молоток. Двое бойцов пронесли мимо нее щиты от мишеней, густо пробитые пулями.
— Едут! — закричал дежурный. — Наши возвращаются! Дневальные распахнули тяжелые створки ворот, и во двор въехал Варавва. За ним в окружении бойцов следовал верхом на лошади тяжеловесный угрюмый туркмен в дорогом халате со связанными руками.
— Курбаши взяли! — восторженно закричал старшина. — Варавва самого Моггабит-хана повязал!
Кричали «Ура!», салютовали клинками, подбрасывали фуражки. Переводчик, потрясая кулаками, кричал что-то, приплясывая перед белой лошадью, на которой сидел пленный курбаши, чумазый кузнец почему-то бил железным шкворнем по вагонному буферу, подвешенному у кузницы.
Комвзвода Варавва, спешившись, подошел к крыльцу и протянул Любочке букет диких тюльпанов.
— Еще раз — с приездом.
— Спасибо, — Любочка во все глаза смотрела на Варавву.
— Кто это на лошади, Ваня?
— Это? Бандит, Любочка. Командир басмачей, — он прислушался к гортанным крикам переводчика, нахмурился. — Странно. Керим неточно переводит.
— А вы знаете местный язык?
— Поживете здесь, не то еще узнаете.
И тут вдруг весь многоголосый двор примолк, замер: на крыльцо канцелярии в полной форме и при оружии вышел командир эскадрона. Только переводчик Керим все еще бесновался перед пленным курбаши. Комэск строго глянул на него. И увидел вдруг, что глаза Керима совсем не соответствуют его истерическому торжеству: в них были растерянность и страх… Впрочем, это длилось мгновение: заметив командира, переводчик сразу замолчал и скрылся среди бойцов.
— Имейте в виду, Моггабит-хан, — громко сказал комэск, — если ваши бандиты надумают освободить вас налетом, я собственноручно прострелю вам голову. Увести!
Курбаши увели. Площадь снова возликовала, но командир эскадрона поднял руку, и все смолкли.
— Комвзвода Варавва.
— Ну вот, опять влетит, — без особого, впрочем, огорчения сказал Иван Любочке и, подойдя к командиру, молча отдал честь.
— Товарищи бойцы! — громко сказал комэск. — За поимку крупнейшего бандита и ярого врага трудящихся Моггабит-хана объявляю вам благодарность!..
— Ур-ра!.. — восторженно закричали бойцы.
…И Алексей кричал вместе со всеми.
Быстро темнело. Переговариваясь, бойцы расходились со двора. Зажглись керосиновые лампы в дежурке и в казарме, засветилось окно канцелярии: за занавеской виднелась тень командира эскадрона. А Любочка с Алексеем сидели на крыльце, и за их спинами все так же бойко стучал молоток.
— Лучше ты меня в Москву отправь, — вдруг сказал она.
— Москва далеко.
— Ты меня только в поезд посади. Посади и все. Я до самой Москвы выходить не буду… — Она беззвучно заплакала, и в казарме враз смолк молоток.
— Ну ладно, ладно, — с неудовольствием сказал Алексей. — Ну поговорю завтра, потребую.
Из канцелярии вышел командир эскадрона. Прикурил: спичка на миг осветила лицо.
— Зачем же завтра? — шепотом спросила Люба. — Ты сегодня иди. Сейчас.
Алексей хмуро молчал.
— Может быть, ты только с налетчиками смелый? — настойчиво продолжала она. — Нет, уж, пожалуйста, ничего на завтра не откладывай. Ты прямо сейчас иди.
— Ну и пойду, — злым шепотом отвечал Алексей, не трогаясь с места.
— Ну и иди. Иди.
— Ну и пойду! — он встал, одернул гимнастерку, повздыхал, посопел, но все же прошел на крыльцо канцелярии, где в одиночестве курил командир эскадрона. — Разрешите обратиться, товарищ командир?
— Тише, — с неудовольствием сказал командир. — Бойцы отдыхают.
— Виноват, — шепотом сказал Алексей. — Я спросить.
— Слушаю вас.
Алексей вздохнул, потоптался. Выпалил вдруг:
— Какой взвод принять прикажете?
— Пока никакой, — комэск с трудом сдержал улыбку. — В распоряжение комвзвода Вараввы.
— Есть, — уныло сказал Алексей и, откозыряв, вернулся к Любочке.
И вздохнул, усиленно пряча глаза. А Любочка глядела на него с тем великим сочувствием, с каким женщины смотрят на заболевших ребятишек. И вздохнула. Алексей вздохнул в ответ.
Скрипнула позади дверь. Из казармы вышел старшина.
— Вечеруете? Отбой был, между прочим.
— Да нам вроде некуда, — почему-то виновато улыбнулся Алексей.
— Как это некуда? В казарму ступайте. Командир приказал угол для вас выгородить, — сказал старшина и пошел через двор к эскадронному.
— Ну вот, видишь? — вдруг воодушевился Алексей. — Пошел, поговорил, и сразу…
Любочка так глянула на него, что он тут же нагнулся за вещами.
В длинной казарме, тускло освещенной свисавшей с потолка керосиновой лампой, фанерными щитами была выморожена комнатка. Там тоже горела лампа, и свет ее прорывался в казарму через многочисленные пулевые пробоины.
Алексей и Любочка пробирались между нар, на которых вповалку спали бойцы. Откинули брезентовый полог выгородки и… вошли в крохотное помещение. Здесь стояли два топчана, покрытых тощими солдатскими одеялами, и маленький столик с керосиновой лампой.
— Какая прелесть, Алеша! — шепнула Любочка, восторженно оглядывая первую в ее жизни армейскую квартиру.
Алексей скептически оглядел тонкие фанерные стенки, за которыми слышались храп и бормотание бойцов, и сказал:
— Ничего. Жить можно.
Любочка начала было расстегивать кофточку, но вдруг замерла, прижав руки к груди.
— Ты чего? — спросил муж. — Спать пора, тут подъем в четыре.
— Дырки!.. — почти беззвучно прошептала она. Алексей внимательно осмотрел мишени, проверил растопыренной пятерней расстояния, сказал с удовлетворением:
— Кучно стреляют. Молодцы!
И задул лампу.
Усталый храп стоял в казарме. На нарах, сунув скатанные шинели под головы, спали бойцы.
Алексей тихо прошел мимо и подошел к дневальному, который чинил латанную-перелатанную гимнастерку при свете маленькой керосиновой лампы.
— Не спится, товарищ командир?
— Где мне комвзвода Варавву найти?
— Наверняка еще в канцелярии. Книжки он учит.
В канцелярии за столом друг против друга сидели командир эскадрона и Иван Варавва.
— Первый закон воинской службы?.. — тянул Иван, соображая. — Атаковать, Георгий Петрович?
— Первый закон нашей службы — дисциплина, — строго сказал командир. — А ты его сегодня нарушил. Грубейшим образом!
— Георгий Петрович, но курбаши…
— Командир думать обязан, Ваня. Думать, а не просто шашкой махать. Увести эскадрон без приказа, без разведки…
— Некогда думать было, Георгий Петрович. Курбаши мог опять за границу сбежать.
Вошел Алексей. Увидев командира, неуверенно затоптался у порога.
— Что, взводный, не спится на новом месте? — улыбнулся комэск. — Ну, у вас еще вся жизнь впереди: привыкнете приходить к командиру только тогда, когда он вас вызывает.
— Да я, это…
Алексей вздохнул и замолчал. А Иван засмеялся.
— Спряжения повторить, — строго сказал ему комэск и встал. — Завтра спрошу. Счастливо оставаться.
И вышел. Алексей подошел к столу, спросил удивленно:
— Какие спряжения?
— Английские, — очень серьезно сказал Иван. — У меня, понимаешь, к языкам способности оказались. Местный сам выучил, а с английским Георгий Петрович помогает.
— Крутой командир, — вздохнул Алексей, закуривая. — А тебя и ночью в покое не оставляет?
— Все правильно, — сказал Иван. — Командир думать обязан, а не только шашкой махать.
— Это я только что слышал.
И оба весело рассмеялись.
— Слушай, Алешка, а как ты Любу уговорил замуж за тебя выйти? — вдруг очень заинтересованно спросил Варавва. — Вроде не нашего поля ягода.
— Любаша? — Алексей улыбнулся. — Сбила меня эта ягода.
— Как сбила?
— Санками. И полетел я, Ваня, вверх тормашками.
Алексей встал, распахнул окно, присел на подоконник.
И тотчас же чья-то гибкая тень выскользнула из освещенного круга.
— Я, знаешь, чего к тебе, — уже серьезно продолжал Алексей. — Любаша-то у меня беременна. Да. Ребенка ждем, — он говорил солидно, как будущий отец, но — вздохнул, не удержался. — Может, и вправду ее лучше в город отправить, а? Что скажешь?
Иван подошел, вынул из кармана монетку, подбросил, поймал, накрыл ладонью.
— Что? — заинтересованно спросил Алексей.
Иван убрал ладонь, глянул:
— Остается.
И спрятал монетку в карман, так и не показав ее Алексею.
Ночь на дворе. Южная, густая.
Всхрапнула неподалеку лошадь. Выскочил из будки полусонный часовой:
— Стой? Кто идет?..
Тишина.
Полумрак в казарме. Еле светит прикрученная лампа. Спит дневальный, уронив голову на стол и недолатав гимнастерку.
Вошел Алексей. Постоял над спящим дневальным, прикрутил фитилек лампы, тихо прошел в свой закуток.
— Спишь, Любаша? — шепотом спросил он.
Тишина. Только храп за фанерными стенками.
Алексей повалился на свой топчан и мгновенно уснул, так и не заметив, что соседний топчан, на котором должна была бы спать Любочка, пуст…
— Как это могло случиться?
Гневный голос командира эскадрона гремит в притихшей канцелярии. Здесь — Варавва; подавленный, за считанное время осунувшийся Алексей и растерянный виноватый дневальный.
— Заснул маленько.
— Арестовать.
Во дворе неожиданно гремит выстрел. И — крик дежурного:
— Басмачи!..
Двор. Раннее утро.
Из казармы выбегают бойцы. Тащат пулемет, коробки с лентами. Занимают боевые ячейки вдоль глиняного дувала.
На крыльце канцелярии — комэск, Варавва и Трофимов.
— С белым флагом они! — кричит с вышки боец.
— Комвзвода Варавва, выехать на переговоры, — сухо распоряжается командир.
— Есть.Керим!
— Есть Керим! — слышится бодрый голос: от группы бойцов идет переводчик.
Старшина уже выводит из конюшни лошадей. Иван легко вскакивает в седло, одергивает бешмет.
— В пустую болтовню не вступайте… — комэск вдруг замолкает, глядя на Керима.
Керим садится в седло, откинув полу халата. И теперь отчетливо видно, что брюки его испачканы сухой глиняной пылью.
— Понятно, товарищ командир, — нетерпеливо говорит Варавва. — Разрешите выполнять?
— Выполняйте.
Дневальные распахивают тяжелые створки ворот, и Иван с переводчиком выезжают со двора.
Трое верховых ждут на бархане. Один — с белым флагом — чуть в стороне. В центре — полный мужчина и ловкий молодой басмач в английском френче. Он нервничает, дергается и вдруг, бросив поводья, начинает кричать, бурно жестикулируя.
Против басмачей стояли Варавва и переводчик.
— Илляз-бек знает, кто взял в плен его отца, — не без удовольствия переводил Керим. — Он поклялся бородой пророка, что казнит тебя самой мучительной смертью.
Варавва невозмутимо поклонился и спокойно сказал:
— Моггабит-хан пока жив и здоров. Но если вы попытаетесь атаковать нас, мой командир пристрелит его без суда. Так мне приказано передать, и вы знаете слово моего командира.
Керим перевел. Затем медленно и солидно заговорил по-русски полный басмач:
— Джигиты не должны угрожать друг другу. Джигиты должны уважать друг друга. Мы уважаем слово вашего начальника и не будем отбивать Моггабит-хана. Мы предлагаем обмен.
— Обмен? — Варавва сразу перестал улыбаться.
— Мы предлагаем обменять курбаши на молодую жену нового командира. Это хороший обмен: мы предлагаем две жизни за одну.
— Я должен посоветоваться.
— Мы согласны ждать до вечернего намаза.
— Нет, — решительно сказал Иван. — До утреннего намаза.
Опять что-то страстно закричал Илляз-бек. Но ни полный басмач, ни переводчик не стали его переводить.
— Хорошо, мы ждем до утра, — сказал полный. — Но с первым криком муэдзина мы вынем неверного гаденыша из грешной утробы его матери, джигит. И пришлем в подарок новому командиру.
Басмачи вдруг круто развернули коней и мгновенно скрылись за барханом.
— Я не могу взять этого на свою совесть! — выкрикнул Иван.
Канцелярия. Здесь — Варавва, командир эскадрона. В углу, сгорбившись, — потерянный Алексей.
— Что же ты предлагаешь? — тихо спросил комэск.
— Отбить!
— У нас — триста сабель, у Илляз-бека — раза в три больше. Думать надо, Варавва. Думать.
— Ничего не надо, — с глухим отчаянием сказал вдруг Алексей. — Нельзя отдавать курбаши, нельзя. Мы не можем, не имеем права. Это не выход.
— Выход, — вздохнул комэск, доставая деревянный портсигар. — Закуривайте. Сама женщина уйти не могла, значит, кто-то ее увел. А увести мог только тот, кого она считала своим.
Все молча курят. Думают.
— Керим, — размышляя, не очень уверенно сказал Иван. — Керим вчера неточно переводил, Георгий Петрович. Мелочь, конечно.
— Любопытная мелочь, — карандаш командира эскадрона пополз по лежащей перед ним на столе карте-трехверстке. — В тринадцати верстах к северу — железная дорога. В будке обходчика — телефон. Наш единственный шанс.
— За ворота не выскочишь — басмачи кругом, — вздохнул Иван. А ночи ждать — не успеем.
— Не выскочишь, это верно, — сказал комэск, что-то прикидывая. — Не выскочишь… А вот если выскользнуть… Позови старшину, Иван. И пусть заберет халат у курбаши. Халат, пояс, чалму.
— Есть, — Иван вышел.
Комэск молча разглядывал карту.
— Пустыня? — спросил Алексей.
— Песок. Тринадцать верст верхом — это тридцать по степи. А пешком — все пятьдесят.
Вошли Варавва и хмурый старшина. Старшина нес халат, пояс и чалму пленного курбаши. Молча откозырял, остался у входа.
— Есть задание, старшина, — начал командир эскадрона, — дойти до будки…
— Я пойду, — вдруг сказал Алексей.
Комэск глянул на него, снова повернулся к старшине:
— Знаю, это почти невозможно. Но не дойти — тоже невозможно.
— Пойду я, товарищ командир, — упрямо повторил Алексей. — Басмачи не знают меня…
— А сам ты что знаешь? — крикнул Иван. — Ты же только вчера прибыл, ничего ты не знаешь!..
— Пойду я, — с несокрушимым упорством повторил Алексей. — Пойду, потому что дойду. Дойду, товарищ командир! Я — дойду.
В дальнем углу двора, за кузницей и кустарником у глиняного дувала, стояли комэск и человек в чалме и халате, которые старшина снял с пленного курбаши. Это был Алексей. Командир давал последние инструкции с глазу на глаз:
— Строго на север. Басмачи — у Чертовой щели. Подробности — в пакете, зачитаешь по телефону. Пакет уничтожить при любых обстоятельствах.
Алексей молча кивнул, спрятал пакет на груди. Комэск вынул из кобуры наган, протянул Алексею:
— Этот наган хорошо выверен и пристрелян на центральный бой. Я с ним всю мировую прошел.
— Спасибо. Два — лучше, чем один.
— До вечера не пить. Язык распухнет, все равно — не пить. Ни глотка.
Алексей опять кивнул.
— Закон здесь один: живым не сдаваться. Ну, счастливо. Комэск подставил спину, и Алексей, опершись на нее, одним махом перескочил через дувал. Командир послушал, повернулся, собираясь уходить, и вдруг остановился.
На глиняном дувале были видны отчетливые полосы: кто-то перелезал здесь, упираясь в стену коленями.
— Не дойдет, — вздохнул старшина. — Столько верст по пескам.
— Не каркай, — отмахнулся Иван.
Вошел комэск. Посмотрел на старшину, подумал:
— Керима ко мне. Срочно.
Старшина вышел. Иван и командир переглянулись, а потом Иван отошел к дверям и расстегнул коробку маузера.
Вошел Керим:
— Звал, начальник?
Комэск молча в упор смотрел на него, и переводчик, не выдержав, отвернулся.
— Зачем звал?
— Расстегни халат.
— Халат?.. Пожалуйста.
Керим развязал пояс, распахнул халат. За ремнем — маузер. Колени — во въедливой сухой глиняной пыли.
— Где ты так испачкал брюки, Керим?
— Где? А, это… Это, понимаешь…
Переводчик выхватил маузер, и тотчас же стоявший за его спиной Иван резко ударил его по руке. Маузер со стуком полетел на пол.
— Спокойно, Керим, спокойно, — сказал Варавва, поднимая упавший маузер.
— Гадина, — брезгливо поморщился комэск. — Расстрелять.
— Нет! — Керим упал на колени, пополз к ногам командира. — Все скажу, все! Только не убивайте. Не убивайте!..
Пустыня. Уже нестерпимо палит солнце.
По пескам бредет Алексей. Оступается, падает, встает. Сверяет направление по компасу, шатаясь, бредет снова.
У него страшное, опаленное солнцем лицо. На черных губах запеклась кровь.
Бредет Алексей. Упрямо. С бархана на бархан. А Керим, склонившись над картой-трехверсткой, дает показания:
— Женщина спрятана в мазаре Хромого хаджи, — палец неуверенно скользит по карте. — Вот здесь.
— Охрана? — резко спрашивает командир эскадрона.
— Пять человек.
— Пароль?
— Зачем пароль? Они меня знают.
В канцелярии кроме комэска и Керима Иван и старшина.
— Если ты соврал, Керим, или просто забыл что-нибудь сказать…
— Я ему напомню, Георгий Петрович, — сквозь зубы процедил Варавва.
— Пятеркой командует Абдула. Тот, что вырезал красных в кишлаке Огды-Су, — поспешно добавил Керим. — Он очень боится расплаты и верит только собственным глазам.
— Увести.
Старшина и Керим выходят.
— Что делать, если противник верит только собственным глазам, Ваня? — вдруг почти весело спросил комэск. — Надо сделать так, чтобы собственные глаза его обманули.
Пустыня. Солнце в зените.
Короткая тень, покачиваясь, медленно движется с бархана на бархан.
С огромным трудом, хрипя и задыхаясь, Алексей поднимается на очередной бархан и вдруг ничком падает в горячий песок.
Перед ним — железная одноколейная дорога, домик обходчика, колодец. Семь лошадей привязаны возле колодца.
Шестеро басмачей в тени у домика.
Алексей отползает, достает фляжку. С трудом проглатывает сухой колючий комок и, осторожно сняв чалму, льет воду на затылок. Тщательно промывает глаза. И лишь чуть-чуть смачивает губы.
Ложится на песок, раскинув руки. Он отдыхает, копит силы. Он готовится к бою.
Тесная комнатка путевого обходчика. Инструменты, флажки, фонари. И — телефонный аппарат на стене. Огромный, с ручкой, как у кофейной мельницы.
Возле него — перепуганный старик. Напротив — молодой красивый басмач. Улыбаясь, поигрывает маузером.
Резкий телефонный звонок. Старик испуганно вздрагивает. Молодой, улыбаясь, медленно поднимает маузер. Обходчик хватает телефонную трубку, кричит громким, ненатурально бодрым голосом:
— Шестьсот седьмой! Что?.. Все в порядке! Тишина у нас. Тишь говорю, благодать божия!..
Вешает трубку, дает отбой. Басмач, улыбаясь, опускает маузер.
Тишина обрывается криками во дворе. Басмач смотрит в окно.
К домику обходчика, пошатываясь, медленно бредет человек в чалме и халате.
Басмачи кричат, машут руками, но Алексей упорно идет прямо к колодцу. И когда оказывается под его прикрытием, вдруг разворачивается и выхватывает из-под складок халата два офицерских нагана-самовзвода.
Он стреляет одновременно из обоих стволов, он недаром получил красные шаровары за призовую стрельбу. Три залпа, и шестеро басмачей корчатся на песке.
А седьмой из окна стреляет в него. Дважды бьет мимо, но Алексей не успевает увернуться, и третья пуля отбрасывает его от колодца.
Улыбаясь, красивый басмач тщательно целится, чтобы добить противника. И в этот момент массивный гаечный ключ тяжело обрушивается на его голову. Басмач падает грудью на подоконник, а старый обходчик яростно продолжает бить по черной барашковой папахе. И вдруг замирает.
На пороге домика — Алексей.
— Телефон. Срочно…
Вечер. Конюшня. Мерно похрустывают сеном лошади. Чьи-то руки старательно обвязывают конские копыта старой кошмой.
Вечер. Канцелярия. Варавва и командир эскадрона.
— От нас до мазара в два раза дальше, чем от мазара до банды Илляз-бека, — негромко говорит комэск. — Если Абдула подаст сигнал…
— Не подаст, Георгий Петрович. Может, кто другой и попытается, а за Абдулу я ручаюсь.
— На всякий случай мы будем ждать вас в скалах. А Кериму не доверяй: единожды предавший предаст в любую минуту.
— Побоится.
— Если что… — комэск не привык к торжественности. — Я тебя к ордену представил за пленение Моггабит-хана. Документы и мой рапорт в столе. Вот ключ.
— Товарищ командир… Георгий Петрович…
— Учись, Ваня. Всю жизнь учись и всю жизнь помни, что противник всегда может оказаться умнее тебя.
Вечер. Возле будки обходчика — шестеро убитых и семь лошадей. Алексей отбирает двоих, успокаивает, подтягивает подпруги. С трудом взбирается в седло, вторую лошадь привязывает сзади на длинном поводе.
Старик-обходчик приносит фляги с водой. Крепит их к седлу второй лошади, вздыхает озабоченно:
— Ранен ведь, сынок. Не доедешь.
— Доеду.
И опять в тихом голосе Алексея — суровое несокрушимое упорство.
Ночь. Беззвучными тенями скользят по пескам две лошади. Безмолвные всадники ссутулились в седлах.
— Стой!
Из темноты шагнули двое. Прищуренные глаза — на прорезях прицелов.
— Это я. Керим.
Всадники спешились. Впереди — Керим, за ним — Варавва в надвинутой на глаза папахе. Ствол его пистолета упирается в спину Керима.
— Кто это с тобой?
— Свой. У него важные известия. Где Абдула?
— В мазаре. Жрет плов и рассказывает…
Резкий удар обрушился на первого часового. И тут же второй, выронив оружие, со стоном падает на песок.
— Правильно, товарищ командир, — прошептал Керим, — стрелять нельзя, Илляз-бек рядом.
Ночь. С бархана на бархан скачет Алексей. На скаку пересаживается на свежего коня.
Ночь. Глиняный дувал чуть угадывается в темноте.
Две фигуры бесшумно приближаются к дувалу.
За дувалом рубиново светится тлеющий костер. У костра трое. Среди них — полный, что был на переговорах вместе с Илляз-беком, — Абдула.
— Да, это жизнь для джигита, хвала Аллаху! Граница рядом, и всегда можно уйти…
Резкий свист. Абдула поднимает голову, и казачий кинжал Вараввы вонзается ему в горло. Захрипев, Абдула падает лицом в костер.
— Сидеть! — в освещенном круге костра — Иван с маузером. — Вяжи их покрепче, Керим…
— Пора, — говорит комэск, посмотрев на часы.
Дневальные распахивают створки ворот. Вслед за командиром две сотни бойцов выезжают в ночь.
— А ты, кажется, исправляешься, Керим, — улыбается Иван.
Они стоят возле тлеющего костра. Рядом — связанные басмачи и мертвый Абдула.
— Надо спешить, — шепчет Керим. — Надо женщину искать.
— Погоди, — Иван оглядывается. — Неудобно, понимаешь, без цветов…
Он шагает в темноту, сразу скрывшись из вида. Керим хватает маузер Абдулы и, торопясь, несколько раз стреляет вслед Варавве. А потом в ужасе бежит от костра, от связанных басмачей, от мертвого Абдулы к лошадям.
И тогда из темноты сухо и деловито щелкает одинокий выстрел. Керим с разбега падает лицом в песок.
Чуть светало, и внезапные эти выстрелы гулко разнеслись по пустыне.
— За мной! — крикнул комэск, переводя сотни с рыси на полевой галоп.
Любочка и Иван скакали по горной дороге. Иван был без папахи, и чуб развевался на ветру. А Любочка все еще утирала слезы.
— Извините, что встречал без цветов, — балагурил Иван, стараясь развеселить ее. — Но клянусь, это в последний…
Он вдруг замолчал, схватил ее коня за повод: навстречу скакала группа басмачей. Варавва круто развернул коней:
— Кажется, нам не сюда, Любочка. Держитесь крепче!..
Другой участок дороги.
Намертво вцепившись в конскую гриву, скачет Любочка.
За нею — Варавва. Прикрывая ее, он на скаку отстреливается от скачущих следом басмачей.
Поворот. Еще поворот. Они вырываются в долину, и из-за скал вылетает кавалерийская лава:
— Ур-ра-а!..
Впереди — комэск. Сверкает над головой клинок.
Сшиблись с басмачами, и смешалось все. Кони, люди, лошадиное ржание, крики, стоны, выстрелы…
По-прежнему прикрывая Любочку, Варавва пробился к командиру. Комэск был уже ранен, вяло отмахивался шашкой.
— Скачите в казармы! — прокричал Иван. — Я задержу!..
Сунул повод Любочкиного коня командиру, ринулся в свалку.
Отстреливаясь, комэск вместе с Любочкой постепенно выбирались из боя.
Стремительная и жестокая кавалерийская рубка. Но басмачи все подтягиваются, охватывая в кольцо небольшой отряд. И уже не с одним — с двумя, а то и с тремя приходится драться каждому бойцу.
Иван сражается с сыном курбаши Илляз-беком. Сверкают клинки, храпят кони. Иван теснит Илляз-бека, но на него тут же бросаются трое басмачей, и пока Иван отбивается от них, Илляз-бек отдыхает. Он спокоен, он уверен, что исполнит сегодня свою клятву.
Комэск и Любочка уже выбрались из схватки и во весь опор скакали по дороге, когда конь споткнулся, и Любочка на всем скаку вылетела из седла. Комэск спешился, бросился к ней:
— Сильно ушиблись?
Рядом ударили пули: стреляли почти в упор. Комэск оглянулся, увидел басмачей и успел только прикрыть Любочку…
Он упал рядом, и она инстинктивно подхватила его голову. А басмачи уже приближались, уже орали, уже тянули руки, когда из-за поворота на запаленной лошади вынырнул всадник в чалме и халате.
— Моггабит-хан!.. — ликующе закричали басмачи.
Стоя рядом с женой, Алексей уже бил в упор по растерянным басмачам.
Со всех сторон теснят басмачи отряд Вараввы. Один за другим падают бойцы. Кажется, еще минута-другая, и дрогнут кавалеристы, развернут коней и, нахлестывая их, в панике бросятся врассыпную.
Странное тарахтение врывается в многоголосый шум рубки. Оно делается все громче и громче: с севера низко над землей идет старенький биплан.
— Шайтан-арба!..
Паника охватывает басмачей. Нахлестывая лошадей, они во весь опор скачут к горам.
А самолет кружит над всадниками, снижаясь до бреющего полета, обстреливая, сея панику и ужас.
— За мной!.. — размахивая шашкой, кричит Иван.
Кавалеристы бросаются следом, преследуя панически удирающего противника.
Иван настигает Илляз-бека. Короткая яростная схватка: теперь Илляз-бек в одиночестве: его телохранители мчатся к горам, нахлестывая перепуганных лошадей.
Несколько выпадов, и сверкающий клинок Ивана с силой опускается на голову бека. Выронив оружие, Илляз-бек падает на круп, и конь выносит его из схватки.
Где-то вдали замирает бой: лязг оружия, топот, выстрелы, крики. А тут, на обочине дороги, уже тишина.
Любочка держит на коленях рано поседевшую голову командира эскадрона. Алексей расстегивает офицерский френч, слушает сердце. Потом медленно, аккуратно застегивает его на все пуговицы.
И натыкается на карман: левый, где сердце. Лезет в него и достает самодельный деревянный портсигар: сыплется махорка из двух пулевых пробоин.
На металлической пластинке — старательно выполненная гравировка:
«ЕГО БЛАГОРОДИЮ ГОСПОДИНУ РОТНОМУ КОМАНДИРУ ПОРУЧИКУ ГЕОРГИЮ ПЕТРОВИЧУ МАКСИМОВУ НА ДОЛГУЮ ПАМЯТЬ, 7-я РОТА ЕПИФАНСКОГО ПОЛКА. ГАЛИЦИЯ. 1915 ГОД»
Подъезжают бойцы. По одному, по двое, группами. Многие ранены. Спешиваются, снимают фуражки. Молчание.
Раздвинув всех, к покойному командиру подходит Варавва. Опускается на одно колено, долго всматривается. И вдруг — шепотом:
— Приказ выполнен, Георгий Петрович.
