Юлия Марковна расстроенно смотрела в окно. Даже спина у Юрия Адольфовича была недовольная. Так и есть: не обернулся. Не помахал рукой. Автоматически перетирая чашки, она пыталась разобраться, в чем же причина столь дурного настроения мужа? Проворно двигаясь по квартире, Юлия Марковна ни на секунду не переставала думать. Тридцать с лишним лет, прожитых с Юрой, сделали ее крупным специалистом, правда, в одной области, а именно — в “психологии родного мужа”.

— Не забыть выстирать тюль… — бормотала Юлия Марковна, легкими шагами пробегая по гостиной. А в голове в это время уже выстраивалась очередная цепочка предположений: тюль, стирка (Юра всегда волнуется, когда я одна снимаю занавески, он знает про мои частые головокружения, даже белье не дает вешать), гости (может быть, я зря перед выходом так настойчиво напоминала ему о гостях? Юра не любит гостей. Говорит, что они мешают ему общаться с домом… Правда, правда… Человек, треть жизни проведший в гастролях и разъездах, должен особенно ценить домашний очаг). Гости… Наверное, причина все-таки в них… Господи! Юлия Марковна даже руками всплеснула. Тесто! Тесто еще не поставлено!

И вновь, ловко насыпая, просеивая муку, замешивая тесто, она с почти маниакальным упорством обдумывала, разбирала, просеивала утреннее поведение мужа. Особенно странным казался его внезапный взрыв раздражения за завтраком. Господи, ну, конечно, домашнее варенье лучше покупного, кто же спорит. Но этот импортный джем тоже довольно приятный на вкус. Юлия Марковна не поленилась, подошла к холодильнику и достала оттуда симпатичную пузатенькую баночку. Умеют упаковывать, ничего не скажешь. М-м-м, а какой приятный запах… И вовсе не похож на запах зубной пасты, с чего это Юраша решил? Даже обидно: Юлия Марковна специально держала этот джем для торжественного случая. Летом еще получила в жилконторе гуманитарную помощь: две футболки (Аленочка их с удовольствием носит), джем вот этот, вишневый, и килограмм риса. Юлия Марковна любила получать гуманитарную помощь. И никогда не поддерживала разговоры в очередях, когда неблагодарные бабуси поливали грязью зажравшихся капиталистов, а потом, сгибаясь под тяжестью сумок, тащили домой то, что эти самые капиталисты не доели…

К трем часам Юлия Марковна, как всегда не суетясь, переделала почти все домашние дела, но причину недовольства мужа так и не вычислила. В семь минут четвертого она насыпала пшена в птичью кормушку на окне. В тринадцать минут четвертого села к телефону.

— Сима? Добрый день, дружочек. Как ваши дела? Как Танюлька? — Привычно невнимательно выслушивая полную информацию о состоянии здоровья рахитичной Танюльки, Юлия Марковна придирчиво осматривала комнату. Шторы пора новые покупать, а денег нет… Цветы на подоконнике надо, пожалуй, немного раздвинуть, а бегонию на шкафу поменять местами с аспарагусом. — …Да, да, моя милая, конечно, попробуйте тушеную репку… — Ни один самый тончайший психолог не уловил бы в интонациях Юлии Марковны раздраженного нетерпения. И далее, тот же самый психолог наверняка пришел бы в полный восторг от последовавшей далее изящной комбинации. Дело в том, что пресловутая Сима (неопределимо дальняя родственница Юрия Адольфовича) со своей Танюлькой (невоспитанным диатезным чудовищем двух с половиной лет от роду) активно собирались в гости к Бляхманам. И именно сегодня. И этого никак нельзя было допустить. Почему? Во-первых, присутствие постороннего человека при столь интимном событии, как знакомство родителей будущих супругов, само по себе неэтично. Ну а, во-вторых, Юлии Марковне вполне достало женской интуиции, чтобы оценить, как невыгодно будет смотреться ее не самая обворожительная в мире дочь на фоне крепкой щекастой Симы. В присутствии которой даже Юрий Адольфович позволял себе довольно смелые шутки (что-то насчет лета в деревне и любви на сеновале). Никто, конечно, не думает, что Аленочкин избранник откажется от женитьбы, увидев пышущую здоровьем Симу, но… (Юлия Марковна мудро покачала головой) жизнь показывает: чем меньше провоцируешь мужчин, тем лучше.

При всей внешней хрупкости и несколько даже показной ранимости эта женщина была поразительно крепка и воинственна. В доперестроечные времена, например, Юлия Марковна могла зайти в мясной магазин на Загородном, 26, и без блата, без единого крика и намека на скандал, играючи довести продавца до полного озверения, но получить полтора килограмма говяжьей вырезки. “Я — оптимист!” (именно так, в мужском роде), — гордо заявляла Юлия Марковна, пристукивая по столу маленьким сухоньким кулачком. При этом настольной книгой у нее был “Справочник фельдшера”, а любимой телепередачей — “Катастрофы недели”. “Люди — наше главное богатство!” — любила декларировать она, добавляя изрядно протухший девиз романтиков-коммунистов: “Добро должно быть с кулаками!” И тут у некоторых окружающих почему-то закрадывалось подозрение, что эта хрупкая дама (при всем своем оптимизме и гуманизме), застигнув на улице мальчишку, мучающего кота, вполне могла бы (защищая животное!) проломить башку ребенку. Человек поинтеллигентней заметил бы еще, что именно таких теток (простите, женщин) любил рисовать король карикатуры Бидструп.

— …Конечно, конечно, Сима, обязательно дам вам эту выкройку, — продолжала меж тем Юлия Марковна, — но, к сожалению, дружочек мой, не сегодня. Нет, нет, и именно по этому вопросу я вам и звоню. Видите ли, мой хороший, мы сегодня ждем таких, я бы сказала, деликатных гостей… — Мгновенно сообразив, что деревенская Сима сейчас надумает себе невесть что, Юлия Марковна поспешила объясниться: — Вы, Симочка, наш близкий человек, поэтому вам я могу открыться… — Паузу, подержать паузу, чтобы до Симы дошел смысл сказанного комплимента. — Одним словом, у нас сегодня помолвка. — Здесь Юлия Марковна смущенно кашлянула, сделав вид, что невольно допустила бестактность, употребив непонятное простой девушке слово. И быстро пояснила, переходя на привычные русские термины: — Одним словом, к нам сегодня Аленочку сватать придут! — На другом конце в трубке прозвучало длинное “о-ох!”, лишь отдаленно передавшее зависть невезучей матери-одиночки ко всем абсолютно сватовствам. — Так что вы уж не обижайтесь, дружочек, но мы вас с Танечкой ждем как-нибудь в другой раз. Да и Юрий Адольфович тоже будет очень рад… — Прожурчав, как хорошо выученную скороговорку, всю эту дамскую белиберду, Юлия Марковна распрощалась с Симой, совершенно довольная собой.

Положив трубку, она тут же снова сняла ее и набрала номер близкой подруги.

— Клепа? Здравствуй, это Люка. — Пожилые дамы при общении друг с другом обычно прочно держатся за свои девичьи прозвища. — Я к тебе не по делу. Я просто поболтать. У тебя есть минутка?

Удивительная удача! У Клепы нашлась даже не одна, а целых сорок минуток. Передавать дальнейший разговор не имеет ни малейшего смысла. Так, стандартная смесь телевизионных сериалов и недомоганий женщин старше шестидесяти.

Ох, и намучился Юрий Адольфович со своим отчеством, ох, намучился… Даже не так сильно, как с фамилией. Ну подумаешь, Бляхман… При наличии здорового чувства юмора Бляхманом даже легче быть, чем тривиальным Рабиновичем. Но вот отчество… К сожалению (а может быть, и нет), в семье Юрия Адольфовича главным достоинством считалась деликатность (принимавшая порой несколько болезненные формы). Именно поэтому ни маленький Юрочка, ни угловатый ершистый подросток Юра, ни уже взрослый Юрий Адольфович так ни разу и не задали тот обидный, свербящий, мучительный вопрос: почему? Хотя, кого спрашивать? Расставив по местам все даты, любой здравомыслящий человек поймет: НЕ у кого было спросить, почему тишайший историк Бляхман, сгоревший в печи Освенцима, и “крестный отец” этой самой печи Гитлер носили одно имя.

Юрий Адольфович вышел из лифта и еще несколько минут стоял у подъезда, пытаясь отдышаться. Больное сердце не позволяло ему пользоваться лестницей, а обостренное обоняние заставляло задерживать дыхание в лифте. Сколько секунд спускается лифт с одиннадцатого этажа? Вот ровно столько времени и оберегал Юрий Адольфович свой чувствительный нос от застоявшихся общественных миазмов. Как все-таки странно: дом их довольно новый, благополучный, публика, судя по всему, проживает интеллигентная. А вот в лифте всегда пахнет черт знает чем! Вот и сегодня, например, не успел вовремя задержать дыхание и — пожалуйста! — стой теперь и борись с подступающей дурнотой. Потому что в лифте, похоже, ночевал целый цыганский табор. С грудными детьми и лошадьми.

В метро заходить категорически не хотелось. Поэтому Юрий Адольфович, минут десять нерешительно помаявшись на остановке, предпочел мраморным вестибюлям метрополитена жаркую тесноту троллейбуса. В отличие от Юлии Марковны, ее муж был честным и покладистым пессимистом. Если бы вдруг какому-то дотошному исследователю пришло в голову сравнить супругов Бляхманов — по всем пунктам, начиная с режима сна и кончая любимой музыкой, — результат вышел бы поразительный. Невозможно поверить, чтобы настолько разные люди, как Юлия Марковна и Юрий Адольфович смогли прожить вместе более тридцати лет. Все их знакомые в один голос утверждали, что Бляхманы — идеальная пара. При этом оба супруга в глубине души всегда считали любовь чем-то далеким, несбыточным, не имеющим к их браку никакого отношения. Вот вам типичный пример крепкого союза порядочных людей, построенного на одном лишь уважении. Интеллигентный человек, он ведь как? Ему лопату в руки дай и очень убедительно скажи: копай. Он и будет копать. И день, и два, и десять лет, и тридцать. Гоня прочь пораженческие вопросы типа: а зачем копаю? И даже находя в самом процессе массу удовольствия.

Юрий Адольфович качался в троллейбусе, прижатый к стеклу шумной компанией. Он искренне надеялся, что все эти громкие молодые люди (визуально не разделяемые на юношей и девушек) окажутся студентами и через несколько остановок сойдут около университета. Не то чтобы Юрий Адольфович не любил молодежь. Ни в коем случае! Он часто и искренне восхищался их раскованным творчеством и бесшабашной любовью, каждый раз стыдливо признаваясь себе, что…ах, нет, нет, так бы не смог. Побоялся бы, застеснялся, да просто — в голову не пришло бы. Взять, например, и разрисовать живую голую девушку красками на глазах у всех… И все-таки на его тонкий, изнеженный вкус новое поколение было несколько резковато, что ли. Взять даже вот этих, рядом стоящих (теперь уже почти с уверенностью можно было сказать, что это — девушки). Одежда на них шуршала и скрипела, переливаясь невыносимыми синтетическими цветами. Говорили они слишком громко, что, впрочем, и понятно: во время беседы никто из них не удосуживался снять наушники плейеров. Опускаем здесь особое мнение Юрия Адольфовича о той музыке, что доносилась из этих самых наушников. Но самое главное и самое неприятное. Они ПАХЛИ. Создавая вокруг себя непередаваемый коктейль из запахов молодых горячих тел (похоже, забросивших мыло и мочалку вместе с книжкой о Мойдодыре) и густых ароматов дезодорантов и жевательных резинок. Уф! Кто-то из пассажиров, видимо, догадался открыть окно. Ввиду отчаянной тесноты и крайне неудобной позы (Юрий Адольфович никогда не держался в транспорте за поручни — берег руки) он не смог повернуться и хотя бы взглядом поблагодарить благодетеля. “Кламц!” — в очередной раз плотоядно сказал компостер над ухом. Этого случайного звука и глотка свежего воздуха вполне хватило, чтобы полностью переключить внимание Юрия Адольфовича на собственные мысли.

Не правы окажутся те, кто решит, что столь болезненная реакция Юрия Адольфовича на запахи объясняется принадлежностью, например, к редкой профессии дегустатора. Настоящая причина ее — всего-навсего проведенная недавно операция. Когда веселый молодой хирург с видом филиппинского хилера продемонстрировал вынутый из носа полип, Юрий Адольфович решил, что его разыгрывают. Не питая никаких иллюзий и вполне реально оценивая величину своего носа, пациент Бляхман все же никак не мог поверить, что такая огромная штука там могла поместиться. Первые несколько часов Юрий Адольфович ходил, наслаждаясь миром. Он глубоко дышал через нос. Он заходил в парфюмерные (да что там — парфюмерные! В обыкновенные, продовольственные!) магазины и пытался вспомнить давно позабытые запахи. Врач предупредил, что обоняние может восстановиться и не сразу. Через полдня оно восстановилось полностью. Но лучше бы оно этого не делало. К исходу первой недели Юрий Адольфович уже скучал по своему родному полипу и мечтал о тривиальнейшем насморке, способном хоть на время дать отдых несчастному носу. Мешанина запахов доводила его до головной боли, мешая работе и отдыху. Юрий Адольфович стал понимать глухих, которые пользуются слуховыми аппаратами лишь в особо необходимых случаях. Носовой платок снова появился в его руках, но теперь уже как средство защиты от агрессивно пахнущего окружающего мира. На прошлой репетиции пришлось даже воспользоваться ватными тампонами — вторая скрипка Милешин в профилактических целях наелся чеснока…

Ну, вот и проговорились. Хотя первая подсказка была уже в троллейбусе. Человек, который бережет руки, не вынимая их из карманов, может быть только… правильно, пианистом.

Юрий Адольфович был не просто пианистом. Он был признанным виртуозом, мастером, из тех, чьи имена на афишах филармонии пишут большими красными буквами. Ну, может, еще чуть-чуть не дотягивал Бляхман до Рихтера и Плетнева, но это, как утверждали в один голос знатоки, было лишь делом времени.

В каждой профессии, как известно, есть своя, четко определенная максимальная высота (или эталон, или главное испытание, достижение — здесь трудно правильно сформулировать). Каждый актер, стесняясь (или не стесняясь) банальности своего желания, все равно хочет сыграть Гамлета, альпинист — покорить Эверест, физик — получить Нобелевскую премию (или изобрести вечный двигатель? Надо будет спросить при встрече кого-нибудь из знакомых физиков), математик — м-м-м… не знаю… ну, скажем, доказать Большую теорему Ферма… Юрий Адольфович Бляхман стоял на пороге воплощения своей мечты. Сейчас он ехал в филармонию на репетицию Первого концерта Чайковского для фортепиано с оркестром. Даже при мысленном произнесении этого названия у Юрия Адольфовича перехватывало дыхание. Пропали, растворились, напрочь были позабыты не только отвратительное утреннее повидло, но и ожидаемые вечером гости, и повод, и жених, и даже дочь… Когда троллейбус (удивительно задумчивая и тряская “десятка”) проезжал Большую Морскую, какая-то жуткая темная машина очень рискованно (чтобы не сказать — нагло) вклинилась справа, создав опасную дорожную ситуацию. Юрию Адольфовичу чуть не стало плохо с сердцем от мысли, что вот именно сейчас с ним что-то случится и он не доедет, и не будет репетировать, и не сыграет лучший в своей жизни Первый концерт…

…Как уже было однажды…

В тот раз Юрий Адольфович не успел провести ни одной репетиции с оркестром. Да и решение об исполнении Чайковского было только что принято. И Бляхман, как солист, был только-только утвержден. Юлия Марковна, понимая всю праздничность момента, затеяла пироги к субботе. Лена приехала на два дня из какого-то молодежного дома отдыха. Женщины плотно оккупировали кухню, а Юрия Адольфовича отправили в Елисеевский за ветчиной. В семье Бляхманов всегда, даже в самые тяжелые времена, считалось хорошим тоном покупать деликатесы к празднику только в Елисеевском.

Чудесным летним днем Юрий Адольфович вышел из парадного и двинулся к метро, чуть помахивая матерчатой сумкой. Юлия Марковна сама шила очень милые и практичные сумочки из обрезков тканей. Из всего того страшного дня Юрию Адольфовичу лучше всего запомнилась почему-то именно эта дурацкая сумка. И еще широкая красная рожа мужика, который шел ему навстречу, широко раскинув руки. Юрий Адольфович, которого никогда, естественно, не узнавали на улице, страшно удивился. К тому же лицо мужчины никакой радости узнавания не выражало. Господи, да как в банальном анекдоте: он просто нес стекло! Юрий Адольфович улыбнулся и приготовился обойти хрупкий груз справа. Но, как оказалось, справа же собрался его объезжать и подросток на велосипеде. Как эти трое (четверо, если считать велосипед) оказались в одной куче, никто потом толком рассказать не смог. Случаются в реальной, нашей с вами обыкновенной жизни такие навороты нелепостей, вспоминая которые потом кроме как плечами пожать ничего не получается. В один миг велосипедист сбил Юрия Адольфовича (так и просится пошлая рифма — “пианиста”). Который правильно падать не умел никогда и поэтому, нелепейшим образом вытянувшись вперед (руки! главное — уберечь руки!), оказался прямо под ногами краснолицего мужчины. Стекло (стекла! стекла! их было три штуки — толщиной по 4 миллиметра каждое!) хрустнуло с кошмарным звуком (не стеклянным, а каким-то именно костяным звуком, который потом будет преследовать Юрия Адольфовича бесконечными бессонными ночами) и крупными кусками посыпалось вниз. Да, и еще в памяти Юрия Адольфовича накрепко засел истошный крик мальчика. И совершенно белая женщина, которая, что-то бессвязно приговаривая, пыталась примотать к его рукам отрезанные кисти. Все дальнейшее слилось в бесконечный кровавый кошмар, окончившийся лишь полтора года спустя в клинике Нейроцентра…

К тому времени для Юрия Адольфовича корень “нейро” стал, кажется, ближе, чем какой-нибудь родной бемоль или диез. Потому что все врачи, занимавшиеся искромсанными руками пианиста, имели в названии своей профессии эти пять букв. Одну из операций даже снимали на пленку, как шедевр врачебного искусства. Юрий Адольфович, обалдевший от наркозов, с горлом, истерзанным трахейными трубками, краснея, благодарил докторов. Юлия Марковна стала, кажется, главным в городе покупателем цветов, конфет и коньяков. Но самым ужасным во всей этой истории было невыносимое противоречие, над которым Юрий Адольфович мучался длиннейшими больничными ночами. Смысл его был прост. Доктора — все, как один — гордились делом своих рук. И заслуженно! Потому что каждая жилочка, каждый тонюсенький нерв были аккуратнейшим образом подшиты на место прямо-таки с ювелирной точностью! Юрия Адольфовича показывали студентам и зарубежным гостям-нейрохирургам, с телевидения даже приходили: предлагали снять передачу об этом чуде восстановления. Его заставляли писать мелким почерком, укладывать спички в коробок, пришивать пуговицу (чего он раньше никогда не делал), короче говоря, — выполнять тонкие и сложные операции. И все получалось! Особенной популярностью пользовалось в последней больнице (нет, еще до Нейроцентра) исполнение Бляхманом полонеза Огинского на раздолбанном пианино (неизвестно откуда взявшемся в медицинском учреждении). Никто не понимал, почему так страдальчески улыбается при этом известный пианист. Ведь то, в чем врачи видели чудо, для Юрия Адольфовича было настоящей трагедией! Он вовсе не собирался укладывать спички в коробок или до конца своей жизни пришивать пуговицы! Он хотел снова играть! Играть так, как раньше, когда весь Большой зал Филармонии вставал, как один человек, и аплодировал стоя…

Увы. Таких чудес не делала никакая наука. Иногда по вечерам Бляхман прокрадывался к тому злополучному пианино и пробовал, пробовал, пробовал… Любая мало-мальски серьезная вариация — и пальцы вязко Путались в триолях, скрючивались после второго же такта шестнадцатых, не говоря уже о тридцать вторых… Юрий Адольфович отправлялся в свою палату, долго не спал, глядя в потолок, а назавтра снова приходилось старательно играть радость и восторг и пожимать бесчисленные руки, и принимать бесконечные поздравления, хотя внутри у него все кричало от отчаяния.

На одном из медицинских семинаров, куда Юрий Адольфович был, как всегда, приглашен в качестве экспоната (он согласился прийти только с условием, что ЭТОТ будет последним в его медицинских гастролях), он встретил странного молодого человека. Тот внимательно смотрел на Бляхмана в течение всего семинара, а после окончания подошел и спросил сразу в лоб:

— Вы чем-то сильно расстроены? Деликатный Юрий Адольфович начал лепетать, что-то насчет усталости. Молодой человек покивал, давая понять, что ни чуточки не верит в эту отговорку.

— Я видел, как вы играете на пианино… — Юрий Адольфович понял, что сейчас просто разрыдается на плече у незнакомца. — Вы очень несчастны. — Бляхман молчал. Он не мог выговорить ни слова. — Вот вам телефон. Когда освободитесь, приходите ко мне, попробуем что-нибудь придумать.

Юрий Адольфович не спал всю ночь. Под утро он окончательно решил, что молодой человек — просто начинающий карьерист и хочет еще раз пройтись скальпелем по многострадальным рукам пианиста и урвать себе кусочек славы. Наутро “карьерист” позвонил сам:

— Клиника Нейроцентра, на Петроградской. Третье отделение. Сегодня, в двенадцать.

Юрий Адольфович не посмел ослушаться и пришел.

Молодой человек представился Игорем Валерьевичем, провел Бляхмана в ординаторскую, и тут у них состоялся очень интересный разговор.

— Вы знаете, Юрий Адольфович, мне кажется, я знаю, в чем причина вашей печали, — сказал Игорь Валерьевич, барабаня пальцами по столу. — То есть я бы в жизни не догадался, но позавчера по телевизору показывали милый старый фильм. “Сказание о земле Сибирской”, помните?

Юрий Адольфович помнил. Судьба пианиста-фронтовика, уехавшего в глушь и написавшего симфонию о сибирской земле, давно не давала ему покоя. Сам он, к сожалению, был напрочь лишен сочинительского дара. Но полубезумная идея насчет глухой деревушки и старенького аккордеона уже давно витала над ним.

Молодой и напористый Игорь Валерьевич словно с листа читал мысли Юрия Адольфовича:

— Вы должны понимать, что в наше время такой выход, как бегство в деревню, неприемлем. Я бы хотел предложить вам попробовать лечение по моей методике.

— Зачем? — удивился Бляхман. — У меня все хорошо. Руки работают.

— Но все же недостаточно хорошо, мне кажется? Скажем, не так хорошо, как вам бы хотелось?

— Я подумаю, — сказал Юрий Адольфович, только чтобы что-то ответить.

— Не могу вам этого позволить, — странно отреагировал на эту фразу Игорь Валерьевич.

— Чего?

— Думать. Я вижу, вы почти отчаялись. Если вы будете думать и дальше, вы потеряете надежду. Тогда я уже ничем не смогу вам помочь.

“Ерунда какая-то, — подумал Юрий Адольфович, — при чем здесь моя надежда?”

— Взвесьте сами, — продолжал настаивать Игорь Валерьевич, — хуже вам уже не будет. Я не собираюсь резать ваши многострадальные руки. Но шанс снова стать хорошим, то есть выдающимся пианистом у вас появится. А?

— Вы что — волшебник? — грустно улыбнулся Юрий Адольфович.

— Почти, — серьезно ответил врач. На следующее утро Юрий Адольфович начал обживать очередную больничную палату и приноравливаться к очередной скрипучей, продавленной кровати в клинике Нейроцентра.

Все здесь было необычным. И разношерстная компания больных — от истеричной дамы сорока (с бо-оль-шим хвостиком) лет до перекошенного инсультом актера. С руками (то есть с последствиями тяжелой травмы) был один Бляхман. Атмосфера в отделении действительно напоминала то ли преддверие Нового года, то ли настроение в очереди на прием к волшебнику. О самом методе лечения никто толком ничего сказать не мог. Но в одном все были единодушны: гипноз. Игорь Валерьевич использует гипноз.

К Юрию Адольфовичу здесь особо не приставали. В первый же день Игорь Валерьевич тщательно осмотрел его с привлечением множества мудренейших приборов, каждый из которых светился своим цветом и выщелкивал свои цифирки. А дальше — ничего. Больше недели Юрий Адольфович бесцельно слонялся по отделению, собирая, ради развлечения, легенды о чудесных выздоровлениях. Юлия Марковна каждый раз, навещая мужа, делала большие глаза и страшным шепотом спрашивала, сколько все это будет стоить. Юрий Адольфович смущался, а советоваться с другими больными на этот счет не решался.

Во вторник (это точно было во вторник, третьего марта, такие даты не забываются) Игорь Валерьевич сам вошел в палату к Бляхману и каким-то даже торжественным голосом пригласил того на “процедуру”.

Да. Это действительно очень походило на гипноз, как его себе представляет обыватель. Приглашение сосредоточиться, медленный, акцентированный счет до пяти и… глубокий сон. Который, как оказалось, продолжался около двух минут, но, как это не раз уже описано в популярной литературе, был удивительно ярок и наполнен странными событиями.

Юрия Адольфовича разбудили и провели обратно в палату. Ничего не спрашивая. На следующее утро повторился сеанс обследования теми же приборами… И ни одного вопроса о самочувствии, никаких тестов со спичечными коробками, никаких пуговиц. Но если уж говорить откровенно, то и никакого улучшения.

Вторая подобная процедура была проведена через день. Ах, простите! Важная деталь! Как раз накануне вечером у Юрия Адольфовича состоялся интересный и продолжительный разговор с Игорем Валерьевичем. Не о здоровье. О музыке. Измученный долгой разлукой со своей музой, Бляхман разговорился не на шутку, открывая далекому от искусства доктору поразительные тайны гармонии. Доктор слушал внимательно, не перебивая, лишь изредка уточняя значение непонятных музыкальных терминов. Прощаясь, он как-то удивительно проникновенно посмотрел Юрию Адольфовичу в глаза и твердо произнес:

— Мы сами делаем свою судьбу. И очень часто все зависит только от силы желания. Завтра утром у вас — повторная процедура. — Он сказал именно “повторная”, но Юрий Адольфович ясно расслышал “последняя”.

А еще через неделю Юрий Адольфович Бляхман, сидя за домашним роялем, исполнял сюиту для фортепьяно Арнольда Шонберга — сложнейшее по технике произведение, за которое тридцать с лишним лет назад он получил пятерку на выпускном экзамене в Консерватории.

Слезы катились по его лицу, клавиши расплывались перед глазами. Но он ИГРАЛ! Рядом, на диване, беззвучно плакала Юлия Марковна. У окна стоял Игорь Валерьевич и, щурясь, смотрел на залив.

За всеми этими воспоминаниями Юрий Адольфович не заметил, как вышел из троллейбуса, пересек Невский и проскочил мимо филармонии. Прошагал своими журавлиными ногами всю площадь Искусств и остановился, только почти упершись носом в решетку Русского музея. “Господи, куда это я?” — изумился своей рассеянности пианист и, неловко развернувшись, смущенно двинулся обратно.

Двери пятого подъезда филармонии хлопали, не переставая. Дневная репетиция. Общий сбор. Через две недели — большая премьера. Привычно лавируя среди суетящихся коллег, никого не обделив своей вежливостью, Юрий Адольфович быстро шел к репетиционной. На две-три секунды подольше задержался около проходной.

— Доброе утро, Клавдия Андреевна! — Удивленно потянул крупным носом. — Что ж это вы, никак курить на старости лет надумали? — И правда, очень странно: в стеклянной будочке было не продохнуть от табачного дыма.

— Доброе утро, Юрий Адольфович, — приветливо отозвалась женщина. — Какой вы все-таки молодец! Все бодритесь, всегда с шуткой!

Бляхман на всякий случай улыбнулся и прошел дальше. Кажется, они друг друга не поняли. На лестнице он встретил Дулькина — своего стариннейшего приятеля, знакомого еще по музучилищу. Оба спешили. Но даже на бегу переговоры и договоры о встрече в ближайшее время заняли не меньше десяти минут.

В гардеробной переодевалось человек семь. Три скрипки возбужденно что-то обсуждали, стоя у открытого окна. Им казалось, что весь свой сигаретный дым они выдыхают на улицу. Теплый осенний ветер был другого мнения. Он носился за окном, порывисто заталкивая серые клубы обратно в комнату.

— Здравствуйте — всем присутствующим! — громко поздоровался Юрий Адольфович.

— Здравствуйте, здравствуйте… — Кто-то откликнулся сразу, кто-то — попозже, два или три человека не поленились встретиться с вошедшим взглядами, кивнули. Что поделаешь — большой оркестр в чем-то сродни коммунальной квартире.

— Юрий Адольфович! Бляхман! — позвали из угла. — Вас Сергей Владиславович просил зайти! Прямо сейчас!

— Спасибо, спасибо, иду. — Юрий Адольфович суетливо скинул плащ и даже не повесил, а просто бросил на стул и заторопился к двери. Сергей Владиславович — главный дирижер. И царь, и Бог, и низкий интриган, и великий примиритель, и строгий воспитатель, и главный обидчик большого людского муравейника, называемого оркестром. Если он вызывает кого-то лично, жди, уж если не неприятностей, то, по крайней мере, неожиданностей. То ли похвалит, то ли побранит. Может выделить единственную, чудом заблудившуюся путевку в санаторий, а может заставить сплетничать про первую скрипку.

Вышагивая узкими коридорами филармонии, Юрий Адольфович готовился к этой встрече со все нарастающей внутренней дрожью. Он сердился на себя за эту слабость, раздраженно думал о том, что вот такие пустые переживания как раз и мешают истинному артисту сосредоточиться перед ответственной репетицией… Чуткий нос его задолго до нужной двери уловил тонкий запах одеколона Сергея Владиславовича. Такой, наверное, ни с чем не спутаешь.

Комната главного дирижера находилась в конце длинного коридора, налево, в тупичке. Юрий Адольфович как раз собирался повернуть в этот самый тупичок… Но в этот момент странная, даже какая-то мистическая акустика филармонии (удивительно, но такие эффекты наблюдались не только в концертном зале, но и в жилых и репетиционных помещениях!) сыграла с ним дурацкую шутку. Юрий Адольфович услышал голоса. Почему-то он тут же остановился. И что еще более странно — стал прислушиваться. Минута проходила за минутой. Юрий Адольфович не мог стронуться с места, все сильнее и сильнее покрываясь краской стыда, — ведь он подслушивал! И одновременно сердце его билось слабее и слабее — от того, ЧТО он услышал. “Сейчас оно остановится, — равнодушно подумал Юрий Адольфович, прислоняясь к стене. — Ну и пусть. Так даже легче будет. Если оно само…”

Два голоса — гулкие, но вполне различимые — вели спокойный разговор. И это спокойствие — полнейшее, ледяное, ах, нет, не ледяное, конечно, не ледяное, но какое, какое тогда? — было самым циничным в сочетании с тем, о чем шла речь.

— …ну, так и что ж? Пусть играет. Техника у него отменная, — произносил один, густой и благостный (старший администратор Куракин, неудавшийся в юности трагический бас).

— Да при чем здесь техника! — равнодушно, почти без восклицательного знака возмущался второй. Сергей Владиславович. Это его тон капризной дамы. Породивший в свое время немало грязных сплетен. — Если бы мне нужна была техника, я бы лучше Каскилаву позвал. Техника. Ты мне еще предложи вместо солиста компьютер поставить. Вот смеху будет! А главное — сборы, сборы какие! На стадионах выступать будем. Представляешь, афиша: Первый концерт Чайковского для компьютера с оркестром. — За стеной хихикнули, но не разобрать, кто. — Плесни мне коньяку, братец. Мне сейчас с ним разговаривать предстоит.

— И что ты ему скажешь?

— Ах, не знаю, отстань… — Ну и тон! Неужели все ползающие по оркестру грязные сплетни про отношения дирижера с Куракиным — правда? Юрий Адольфович удивлялся сам себе, что еще может о чем-то думать. — Но знаю одно: так у нас дело не пойдет.

— А, по-моему, ты придираешься. Ну, подумаешь, Бляхман… Времена-то уже совсем другие.

— Ты глупости говоришь. При чем тут фамилия? Не делай из меня антисемита. Он меня как солист не устраивает, понимаешь? — Голос Сергея Владиславовича вдруг стал нервным и горячим: — Нельзя такие вещи без души исполнять! Такой шанс раз в жизни дается! А он… Как болванчик деревянный, по клавишам — блям-блям, блям-блям…

“Я умираю”, — догадался Юрий Адольфович.

— Но, Сережа, надо же понимать, человек после такой травмы…

— При чем здесь травма? При чем? — по-бабьи взвизгнул дирижер. — Если он так гордится тем, что играет пришитыми руками, то пусть выступает в Военно-медицинской Академии, как медицинский уникум, а не как профессиональный музыкант! У меня здесь не музкружок при жэке!

Далее слушать — а точнее, подслушивать — весь этот кошмар сил не было. Поняв, что умереть на месте ему не удастся, Юрий Адольфович решил уйти. Шатаясь, держась рукой за стену, он двигался по бесконечному коридору, моля только об одном: Господи, дай мне только выйти отсюда и никого не встретить. Уже внизу, почти на улице вспомнил, что оставил в репетиционной плащ, но одна только мысль о возвращении почти остановила измученное сердце. Слава Богу, бумажник не успел вынуть из пиджака. Ужас, ужас… Как добираться домой? Метро? Троллейбус? Нет, ни за что… Такси. Надо как-то поймать такси. У Юрия Адольфовича за всю его солидную жизнь опыт ловли такси был примерно таким же, как и охоты на слонов. Поэтому он сделал первое, что пришло в голову: вышел на Михайловскую (быв. ул. Бродского) и поднял руку. Первые пятеро водителей просто не восприняли этот на редкость неловкий жест как сигнал остановки. Двое остановились, но, поскольку человек с поднятой рукой не подходил и желания ехать не изъявлял, отправлялись дальше. Восьмой чуть не наехал на Юрия Адольфовича, выскочил из машины, коротко и крепко выругал несчастного пианиста и тоже уехал. И только девятый водитель заподозрил в нелепом старике без плаща потенциального пассажира.

— Куда едем, папаша? — спросил он, перегибаясь с водительского места к окошку.

— Мне очень плохо, — невпопад ответил Юрий Адольфович. — Домой. На Васильевский.

— Садись, — милостиво разрешил водитель, нимало не заботясь о том, что называет на “ты” постороннего пожилого человека.

— Юраша, что случилось? — спокойно спросила Юлия Марковна, открывая дверь. — Где твой плащ?

— Я его, кажется, забыл у Володи, — соврал Юрий Адольфович, удивляясь легкости, с которой ложь сама выскочила из него. То есть он и вправду был сейчас у соседа — Владимира Яковлевича. И почти четыре часа просидел, тупо уставившись в телевизор, лишь изредка подкладывая под язык новую таблетку валидола взамен истаявшей. Деликатнейший человек, Владимир Яковлевич не задал ни одного вопроса, увидев, в каком состоянии пришел Бляхман. Лишь пару раз обеспокоенно переспрашивал, не нужно ли чего посильнее, чем валидол.

— Так сходи и принеси, — потребовала Юлия Марковна.

— Потом, Юля, потом.

— А почему от тебя пахнет валидолом? Тебе что — плохо?

— Ничего страшного. Немножко прижало, но уже отпустило.

Юлия Марковна немедленно встревожилась и сразу же позабыла о плаще. Судя по всему, из филармонии не звонили по поводу отсутствия Юрия Адольфовича на репетиции. Мысленное упоминание о филармонии тут же отозвалось сильнейшим уколом где-то под лопаткой.

— Что с тобой? Вызвать “скорую”? Сердце? — Жена уже тащила Юрия Адольфовича в комнату, высоко поддерживая его под локоть, словно дружинник — пьяного хулигана.

Юрий Адольфович покорно лег на диван. Голова его работала четко и ясно. Значит, так. Сразу он не умер. И, судя по всему, в ближайшее время не умрет. Выходит, надо смириться с тем, что боль теперь с ним будет всегда. Юрий Адольфович в который раз внимательно прислушался к себе. Боль была на месте. Но не тяжелой ношей, давящей на плечи, а жутким призраком, хоть и стоящим вдалеке, но так, что его, словно высокую колокольню, видно с любой точки. Что ж, будем учиться с этим жить.

— Что случилось, Юраша? Тебя кто-то обидел? Вызвать “скорую”? — Юлия Марковна продолжала равномерно сыпать вопросами. “Нет, — решил Юрий Адольфович, — сейчас я ничего не буду ей говорить. Нельзя ее нервировать накануне такого важного события. — Он снова удивился своей непропавшей способности переживать за жену и дочь. — Завтра. Конечно, завтра”. Юрий Адольфович попытался представить себе лицо жены, когда она услышит, что он уходит из филармонии. Нет. Завтра. Завтра.

— Юленька, у меня сегодня была очень тяжелая репетиция, — спокойно и устало начал он. (“Очень, очень тяжелая!” — ехидно поддакнул внутренний голос.) — Я должен немного отдохнуть. Я полежу полчасика, а потом тебе помогу. Когда приходят гости?

— В шесть, — подозрительно глядя на мужа, ответила Юлия Марковна. — Можешь полежать хоть часик. Но потом почисти мне картошки.

— Хорошо, хорошо. — “Она что-то подозревает? Она уже все знает, — холодея, подумал Юрий Адольфович. — Иначе почему она просит меня почистить картошку? Последний раз я это делал в армии. Она проверяет меня. Если я соглашусь, значит, мои руки мне уже не нужны. Спокойней, спокойней. В любом случае, все разговоры переносим на завтра”. Почему именно завтрашний разговор с женой казался ему менее страшным, чем сегодняшний, сказать трудно. Да и чего ему, собственно, бояться? Ведь дело касается только его. Юрий Адольфович вдруг с каким-то даже веселым ужасом нафантазировал себе, что завтра скажет Юле не о работе, а о том, что… уходит из семьи! К молоденькой флейтистке Наде Соломиной! Горячие мурашки пробежали по спине, Юрий Адольфович не выдержал и улыбнулся нелепости своей шутки.

— Чего ты улыбаешься? — Теперь стал окончательно понятен тон Юлии Марковны. Так подозрительно ласково разговаривают с младенцем, насчет которого существуют серьезные сомнения: не накакал ли он в штаны.

— Хорошо, Юленька, я почищу картошку, — ответил Юрий Адольфович, хитро глядя на жену.

— Ах, Юра, ты мне всю голову заморочил! Я совсем не то хотела сказать! — Юлия Марковна всплеснула руками. — Я хотела сказать — не картошку почистить, а ковер пропылесосить!

— А, по-моему, у тебя на кухне что-то сгорело, — сообщил Юрий Адольфович, поводя носом.

— Да? — Юлия Марковна помчалась на кухню, а ее муж впервые понял, кого она ему напоминает. Домомучительницу из “Карлсона”.

Юрий Адольфович пылесосил ковер со скорбной улыбкой смертника, который выполняет последние в своей жизни общественно полезные работы. Минут через десять он выключил пылесос и отправился на кухню. Налаживать отношения.

— Итак, что у нас сгорело?

Юлия Марковна повернула к нему от плиты раскрасневшееся лицо:

— Молодец! Накаркал! Я только что сожгла ванильные булочки!

— Как? Еще и булочки?

— Нет, не еще, а просто — булочки. Тогда-то у меня ничего не сгорело, я думала, ты просто пошутил…

“Пойду-ка я с кухни”, — решил Юрий Адольфович. Какое-то странное, неясное подозрение закопошилось в его мозгу. В гостиной он поставил себе пластинку Вагнера, любимейший 1 акт “Лоэнгрина”, и начал ставить эксперимент. Внимательно принюхивась, он время от времени заходил на кухню, проверяя свою догадку. Юлия Марковна суетилась у стола. Около пяти пришла дочь, женщины стали суетиться вместе… Когда в три минуты седьмого тренькнул звонок входной двери, Юрий Адольфович сделал удивительное открытие. И теперь, стоя перед закрытой дверью, он мог с уверенностью сказать: у жениха Саши очень терпкий и редкий одеколон, а его мать надушилась туалетной водой “Пуазон”, очень модной лет десять назад. Нет, через две утепленные двери квартиры Бляхманов не то что запахи — поражающие газы не проникнут. Все дело в только что обнаруженной способности… Рассеянно здороваясь и знакомясь с новыми родственниками, Юрий Адольфович пытался формулировать…

— Здравствуйте, здравствуйте, Леночка, знакомь нас…

Все почему-то топтались в тесной прихожей, мешая гостям раздеваться. Юлия Марковна немедленно вступила с будущей сватьей в милую женскую дискуссию по поводу размера тапочек. Лена неловко держала подаренный Сашей букет цветов. Саша стоял с таким видом, будто у него дырявые носки.

На удивление быстро все расселись за столом. Женщины мило щебетали ни о чем, мужчины молчали. Саша — потому что был, если можно так выразиться, главным блюдом на этом вечере. А Юрий Адольфович просто весь ушел в свои мысли. Он мог себе это позволить: глава семьи, как-никак большой музыкант… Он видел, с каким испуганным почтением смотрела на него Сашина мать. Неприятная женщина, сразу решил Юрий Адольфович и с тоской представил себе длиннейшие и тоскливейшие “семейные” праздники таким же вот составом. Список доступных общих тем минимален. Деликатная Юлия Марковна не станет, конечно, обсуждать с Раисой Георгиевной ни премьеру в Мариинском, ни книгу Плисецкой. А, значит, остается: здоровье, огород и сериалы. Темы исключительно дамские. Вот пусть дамы и разговаривают. Рассеянно "поковыривая курицу, Юрий Адольфович думал свое. Все. Теперь можно и сформулировать великое открытие сегодняшнего дня. Похоже на то, что нос Юрия Адольфовича начал улавливать запахи из будущего! Досадуя на отсутствие секундомера, наш начинающий естествоиспытатель догадался с помощью обыкновенных наручных часов определить, на сколько вперед заглядывает (в смысле: вынюхивает) его удивительный нос. Оказалось: примерно на десять минут. Первым делом, как ни странно, Юрий Адольфович порадовался за вахтершу из филармонии. Женщина действительно приняла его слова насчет курения за шутку. Ведь он УЖЕ чувствовал запах дыма в гардеробной! Так же просто объяснялся и странный запах импортного джема: Юрий Адольфович с детства был приучен чистить зубы после еды. Намазывая на булку злополучную гуманитарную помощь, он УЖЕ чувствовал запах зубной пасты, которую через десять минут выдавит на щетку! Поразительно!

Сашина мать возбужденно и нудно рассказывала длинную кляузную историю про какую-то квартиру. Юлия Марковна вежливо ее слушала. Саша с Леной обменивались заговорщическими взглядами школьников. Юрий Адольфович развлекался тем, что припоминал все странные накладки запахов за последнее время. Видимо, случившееся с ним внезапное и трагическое освобождение от музыки дало толчок к развитию логики. “Почему я так странно спокоен? — думал бывший пианист, рассматривая свои руки, лежащие на скатерти. — Почему я так быстро поверил и смирился? У меня всего-то и есть, что подслушанный разговор. А недоразумение? Я что-то не так понял, на-придумывал себе ужасов и чуть не умер! Брось эти игры, — одергивал сам себя, — ты все прекрасно слышал. И все понял. “Бляхман… руки… душа… по клавишам: блям-блям…” — Юрий Адольфович покраснел от стыда. — Сергей Владиславович может быть сколь угодно плохим и порочным человеком, но музыкант он гениальный. Если он слышит “блям-блям”, значит, так оно и есть. Будь честен. Не прячься от действительности. Умерла, — сказали тебе и при тебе же закрыли крышку гроба. — Твоя Музыка умерла. Отправляйся домой и живи дальше. Что же осталось? Моя странная, только что открытая способность предвидеть запахи? Я уникум, — думал Юрий Адольфович, — меня нужно изучать. Или показывать в цирке”, — пошутил он про себя и улыбнулся. Как оказалось, совершенно невпопад. Сашина мать как раз пришла в своем рассказе к печальному финалу.

— Юраша, ты совсем не слушаешь! — строго заметила жена. И сразу же с примирительной улыбкой повернулась к гостье. — Вы извините, Раиса Георгиевна, Юрий Адольфович — человек искусства, его мысли могут увести его так далеко, что ему иногда трудно общаться с нами, простыми смертными.

Раиса Георгиевна кисло улыбнулась и посмотрела на Юрия Адольфовича. Один к одному — это был взгляд уборщицы из филармонии, для которой музыканты не служители муз, а лишь носители грязной обуви.

— Вы не представляете, сколько нам пришлось пережить… — продолжала Юлия Марковна. “Сопрано, — подумал Юрий Адольфович, — второе трагическое соло. Сейчас она начнет рассказывать о моих болезнях”. — Ведь моему мужу, если вы знаете, Леночка, наверное, рассказывала Сашеньке… — По тому, как она произнесла “Сашенька”, можно было сразу догадаться, что будущий зять ей не понравился.

А муж, получивший еще, как минимум, получасовой отдых, вновь погрузился в свои мысли. Откуда же взялся этот необыкновенный феномен? И когда? Толком и не определить. Ведь обоняние начало исчезать года полтора назад, вместе с ростом вредного полипа… Юрий Адольфович еще раз просмотрел свой сегодняшний день, пытаясь разобраться в мешанине запахов. Теперь получается, что и в лифте ничем не пахло, и вахтерша, конечно же, не курила… Так же просто объясняется и вчерашний конфуз: очень приличного вида дама, как показалось, дыхнула в лицо пианисту недельным перегаром…

Юрий Адольфович не понял толком, что произошло. Юля заканчивала свой дежурный, хорошо накатанный рассказ о чудесном избавлении мужа, завершая его, как обычно, финальным аккордом:

— …человек, за которого я буду молиться каждый день, пока я жива. Наш волшебник, маг, чудотворец, Игорь Валерьевич Поплавский!

Лицо Раисы Георгиевны начало медленно багроветь.