Глава седьмая, в которой победа не радует
Доскакав до сухого места, путники в изнеможении упали на траву. Отдышавшись Иван молвил:
— Что ж, друзья мои, Кубатай да Смолянин, честно скажу, спокойнее мне было бы, коль не вы а братья-богатыри со мной к Кащею пришли. Но, видать, судьбы не выбирать. Без вас-то, в одиночку, уж точно пропаду.
Сказав это, встал Иван и далее двинулся. За ним, след в след, спутники его.
Вначале шли они молча, по сторонам опасливо оглядываясь. Нет ли поблизости вражьих лазутчиков или чудовищ диковинных, агрессивных? Но враги не показывались, а молчать в дороге — самое последнее дело. Помялся Иван-дурак, да и попросил:
— Кубатай! Ты же и сам боян немножко... Не споешь ли нам былинку веселую, походную, где про путь-дорожку речь идет? Сразу нам песня сил прибавит, воевать да жить поможет, скучать не даст никогда!
Польщенный Кубатай откашлялся, погладил бородку и сказал:
— Почему бы не спеть? Баритон у меня славный, колоратура приятная. А песен я знаю — море... Сейчас...
Несколько минут он шел мурлыча себе под нос мелодию, а потом, неожиданно тонким голосом, запел:
Если долго-долго-долго,
Если долго по тропинке,
Если долго по дорожке,
Ехать, прыгать и бежать,
То наверно, то наверно,
То наверно, то наверно,
То возможно, можно, можно,
Можно в Африку прийти!
Удивленный дурак посмотрел на Смолянина. Но и толмач, разинув рот, внимал чудной песенке мудреца. А тот, вприпрыжку, то забегая вперед, то возвращаясь к спутникам, пел:
А-а! В Африке небо вот такой ширины!
А-а! В Африке горы вот такой вышины!
А-а! Крокодилы, кашалоты,
А-а! Обезьяны бегемоты!
А-а! И зеленый попугай!
А-а! И зеленый попугай!
Бесшабашное веселье охватило дурака. Не беда, что в песне пелось про неведомую страну Африку. Видать и там все, как у людей: небо и горы, кашалоты и обезьяны... Сорвав на ходу с дерева банан, немножко зеленый, но все равно вкусный, Иван подхватил песенку. А следом, не в такт, но искренне, стал подпевать Смолянин:
Но конечно, но конечно,
Если ты такой ленивый,
Если ты такой трусливый,
Сиди дома не гуляй...
Ни к чему тебе дороги,
Косогоры, горы, горы,
Буераки, реки, раки,
Руки-ноги береги!
Спутники, не сговариваясь, остановились, обнялись, и запели припев. Вполголоса, но грозно и жизнеутверждающе:
А-а! В Африке небо!
А-а! В Африке горы!
А-а! Крокодилы!
А-а! Обезьяны!
А-а! И зеленый!
Иван-дурак посмотрел на мудреца, смущенно потрогал его зеленые волосы, и сказал:
— Ох, полюбился ты мне, мудрец! Умен, как князь Владимир, красив, как Красно Солнышко... Если б еще волосы не зеленые были!
— Какие есть! — обиделся мудрец.
— Ладно, зеленые волосы не беда, мы не расисты, — рассудил Иван. — За песню спасибо, хоть и не все в ней понятно, но веселей на душе стало.
— Я еще много чего знаю! — похвастался мудрец. — Вот, например... В Африке несчастье, в Африке злодей! В Африке ужасный Бармалей!
— У нас тоже злодей есть, Кащей Бессмертный, — согласился Иван. — А че ты все про Африку поешь? Родом оттуда, али че?
Кубатай захихикал, глядя на Смолянина. Тот ухмыльнулся.
— Да нет, я не из Африки, — сказал, наконец, Кубатай. — Просто понравилась она мне очень, вот и выучил про нее разные песни да стишки.
...Вскоре, издалека уже, увидел Иван возвышающееся над деревьями мрачное серое здание.
— Не замок ли то Кащеев? — спросил Иван, не замедляя шага.
— Кря-кря! — ответил за его спиной Смолянин.
— Кубатай, — спросил Иван, не оборачиваясь, — это он по вашему, по-басурмански?
— Не-у, — ответил Кубатай, — то есть, э-э-э, м-мяу!
Иван остановился как вкопанный и оглянулся. Позади, вместо спутников его, пораженно глядя друг на друга стояли: серая в оранжевую крапинку утка и пушистый, черный, с зеленоватой проседью, кот. Возле кота — сабелька с перевязью валялась.
— Что же вы наделали, товарищи мои! — запричитал Иван, вспомнив, каким образом давеча Алеша в козленочка превратился. — На кого ж вы меня покинули?
— Кря-кря, — печально ответила утка. И вдруг нахохлилась, напыжилась, затопталась на месте, а потом отпрыгнула в сторону и с ужасом в глазах оглянулась. Там, где только что она стояла, лежало крупное, чуть больше куриного, яйцо. Да не простое, а золотое.
— Хе-хе-хе, м-мяу, хе-хе-хе, — затрясся кот истерически, — знаю, знаю я эту историю! Баба била, била, не разбила, дед бил, бил, не разбил... Потом мышка прибежала, хвостиком махнула... Мышка! — повторил он с нездоровым блеском в глазах, — мышка — это хорошо. И еще златая цепь нужна. Где ее взять-то?
Оправившись от первого потрясения, утка, напряженно уставившись в одну точку, вновь принялась топтаться на месте.
— Ничего себе производительность, — заметил кот, — если б яйца на цепь перековать... Вань, пособи, а? Что я сам-то могу с такими конечностями? — и он коснулся Ивановой ноги мягкой лапкой.
— Да пошел ты! — осерчал Иван на своих незадачливых спутников. — Больше дела мне нет, как только яйца на цепи перековывать! — Сказал да тут же и смягчился. Не по своей же воле басурманы в домашних животных превратились. — Вот что, горемычные, — сказал он, присев и погладив кота по шерстке бархатной, — недосуг мне с вами задерживаться. К Кащею спешить надо. Ежели голову там сложу, не поминайте лихом. А ежели живым останусь, помогу вам. Или чары с вас снять колдовские, или, если не выйдет, уход приличный обеспечу.
Тем временем утка вновь сделала шаг в сторону и принялась с интересом, спокойно уже, разглядывать очередное золотое яичко.
— Главное, никуда отсюдова не уходите, чтоб искать вас не пришлось, — закончил Иван, поднимаясь. — Все. Бывайте!
Со словами этими повернулся он лицом к дворцу кащееву и побежал дальше в одиночестве.
Миновав небольшую пальмовую рощицу, Иван остановился перед огромным мрачным замком из серого ноздреватого камня. Вынул из ножен меч, перекрестился трижды, как матушка учила, и, шагнув к дверям дубовым, принялся колотить в них кулаком.
С таким же успехом он мог бы стучать по собственному шлему.
Иван повернулся к дверям спиной и стал бить в них пяткой богатырской. Одна створка треснула. В тот же миг из-за дверей раздался вкрадчивый голос:
— Зачем имущество-то ломать? Оно денег стоит. Нажми-ка, лучше, богатырь, на кнопочку.
Тут только разглядел Иван на косяке небольшую белую кнопку и немедля нажал ее. В тот же миг над дверью приоткрылось небольшое окошечко, а из него выдвинулась и накренилась объемистая лохань. И Ивана с ног до головы окатило дурно пахнущей жидкостью.
Из-за дверей раздалось тихое счастливое хихиканье, и они, наконец, отворились. На пороге, почти беззвучно трясясь, стоял невысокий полный лысоватый мужчина в ночной рубашке.
— Ой, не могу! Ой, порадовал! — добродушно выкрикивал толстяк, хохоча.
— Да я тебя сейчас! Я тебя!.. — угрожающе двинулся на него Иван.
— Ну ладно, ладно, мир, — успокаивающе предложил толстяк, опасливо отступая вглубь. — Я пошутил. Люблю, понимаешь, шутки. Ты кто таков-то, молодец?
— Я — богатырь, Иван-дурак. Пришел с Кащеем сразиться.
— Это хорошо! — обрадованно закивал толстяк, беря Ивана под руку и ведя по коридору. — Это здорово! Давно ждем. Этот Кащей нас всех тут просто затретировал. — Толстяк посерьезнел и, остановившись, повернулся лицом к Ивану: — Освободитель ты наш! Герой! Тобой гордится вся земля русская! Не подкачай, Ванюша! — и поволок нашего героя дальше по коридору.
— Да где Кащей-то? — слегка упираясь спросил тот.
— А я откуда знаю? Он не докладывает. Посидим, подождем, чайку попьем.
Коридор кончился, и Иван под руку со своим провожатым вошел в просторный сумрачный зал с большим круглым столом посередине. По стенам горели редкие факелы.
— Вот, садись сюда, — взял толстяк Ивана за плечи, усаживая его на стул. — Сюда...
Иван сунул меч в ножны и сел, но в тот же миг у стула подломилась явно заранее подпиленная ножка. Иван с грохотом рухнул на пол, а толстяк, схватившись за животик, зашелся тем же, что и возле двери, счастливым тихим смехом.
— Ой, не могу! Ой, умру! Шутник я, а, Вань?
— Шутник! — зло ответил Иван, пытаясь подняться с пола и не понимая, отчего у него это не получается.
— Да ты не сердись, Ваня, — насилу успокоившись сказал толстяк, — чувство юмора надо иметь. Тут ведь сдохнуть со скуки можно... — И, не выдержав, прыснул снова, наблюдая за тщетными попытками Ивана встать. — Стул, стул! Я этот клей сам изобрел! Правда, намертво?
Тут только Иван понял, что ему мешает приклеившийся к штанам стул. С проклятием он перевернулся на живот, потом встал на четвереньки, а уж потом и на ноги поднялся. Стул, само-собой остался приклеенным к штанам тянул их вниз, торчащие горизонтально ножки стесняли движения, а упершаяся под лопатки спинка мешала выпрямиться полностью.
— О-хо-хо! Ой, хи-хи-хи! — надрывался толстяк, побагровев от натуги.
— Гы-гы, — хохотнул Иван неуверенно, а потом не выдержал и захохотал во весь голос. Через минуту они, не в силах устоять на ногах в одиночку, стояли с толстяком в обнимку, повизгивая и утирая слезы.
Успокоившись, наконец, и отдышавшись, Иван освободился от объятий шутника и насупился:
— Портки-то испортил мне!
— Да ты снимай, снимай их! — радостно вскричал тот, — не стесняйся, тута окромя нас с тобой никого нету. Сейчас я тебе новые принесу. Да помоднее — кожаные, с заклепками! — Со словами этими он засеменил из зала к боковой двери. На пороге уже остановился и сказал: — А ты подкрепись пока, проголодался, небось, с дороги.
Тут только заметил Иван на столе фрукты и сласти. Но не до еды ему было — очень уж стул мешал. Иван с облегчением расстегнул штаны, и стул, увлекая их вниз, со стуком упал на каменный пол.
«А вусе ж я в замке Кащеевом», — вспомнил Иван об осторожности и, оставшись лишь в кольчуге да сапогах, снова вынул меч из ножен и приготовился ко всему.
Кроме того, что произошло дальше.
Из боковой двери вышла чопорного вида дама в бордовом, складчатом бархатном платье. В руках она держала портки кожаные. На носу ее поблескивало пенсне.
— Велено штаны вам передать, — произнесла она надменно.
Иван в ужасе бросил меч и обеими руками прикрыл срамное место.
— Ай! — взвизгнула дама, приблизившись, — охальник!
— Да я... — залепетал Иван, готовый от стыда провалиться сквозь землю, — сейчас я, только это... — и он протянул руки к штанам.
— Ой! — снова взвизгнула дама, направив пенсне на то, что ей открылось во всей красе, и отступила назад.
Вновь стыдливо прикрывшись широкими ладонями, Иван, боясь остаться без брюк, шагнул за ней.
— А-а-а!!! — истошно завопила дама и быстро-быстро попятилась к двери. Иван, не отпуская рук, маленькими шажками побежал за ней.
За дверью открылась маленькая комнатка с двумя столами, заваленными инструментами, книгами и разными непонятными предметами.
— Лови! — вдруг крикнула дама и кинула штаны Ивану в лицо.
Не находя возможности поднять руки, Иван попробовал поймать штаны зубами, но только зря клацнул ими, штаны же упали к его ногам.
А дама вдруг залилась знакомым смехом и, схватив себя за роскошно уложенные в прическу волосы, сдернула их прочь.
Под париком пряталась знакомая лысина.
— Это ж я, Ваня, я! — кричал толстяк сквозь смех, — шучу я так!
Иван молча натянул пришедшиеся впору портки, застегнулся, затем выпрямился и спросил угрожающе:
— Да кто ж ты такой, весельчак?
— Я-то? — переспросил толстяк, улыбаясь и снимая пенсне.
И тут громыхнуло в комнате раскатисто, и невесть откуда взявшийся ветер пронесся по комнате, потушив чадящие факелы. Но темнота не наступила. Холодное голубое сияние исходило от стен, пульсируя. Улыбка сползла с лица толстяка, и в призрачном свете оно стало страшным, как у мертвого. А сам он стал расти, расти, аж на две головы выше Ивана вымахал. Иван схватился за то место, где должон был висеть меч, но тут же вспомнил, что оставил его посреди зала.
— Я-то? — повторил великан мрачно, и Иван понял, что принятая им за платье одежда была роскошной царской мантией. — Кащей Бессмертный я!
— А что ж... что ж ты такой упитанный? — вопросил Иван, стараясь выиграть время, и помаленьку отступая к дверям.
— Всегда таким был, — ничуть не удивившись вопросу ответил Кащей. — Это людишки меня представляют тощим да мрачным. Мол, царь Кащей над златом чахнет! Плевал я на злато! По натуре я прикольщик да гурман. Люблю бананы, особливо если шкурку можно кому-нибудь под ноги бросить. К Яге порой захаживаю, богатырями проезжими полакомиться. Былинки пишу, в которых боянов высмеиваю. Зело люблю... Эй! Куда ты?
Иван, воспользовавшись болтовней Кащея, выскользнул в дверь, мангустом проворным прыгнул через весь зал, крепко ухватил меч-кладенец за рукоять и, довольный, сказал:
Коль умом не Кубатай,
Понапрасну не болтай...
Видать, общение с боянами не прошло для дурака бесследно. Он сжал меч в ладонях и зорко оглядел зал.
Шагах в пяти от него стоял мрачный Кащей.
— Обхитрил старика, да? — угрожающе спросил он. — Все, Иван. Шуточки кончились.
— Кончились, — согласился Иван, пригнувшись и начиная обходить Кащея по кругу. Тот, зорко глядя на Ивана, спросил:
— Зачем пожаловал, дурак?
— Постоять за землю русскую!
— Я на нее давно не зарюсь! Говори, что конкретно надо? За кем пришел?
— За сережками! — грозно сообщил Иван. Кащей нахмурился.
— За Сережками? Имя редкое, да не припомню таких. Здесь был Вася, Федя сидит в застенках, Иванов да Ивашек целая толпа. Даже ребенок один есть, Филипком зовут. Поперся один в школу через лес, заплутал, да и попал мне в лапы... Какие Сережки тебе нужны, дурак? Может и отдам. Не люблю я супротив кладенца драться.
— Василисины сережки, — объяснил Иван, смутно чувствуя, что разговор идет о разных вещах.
— Василисины? Ее не обижу, — смущенно признался Кащей. — Даже если от собаки-князя сыновей родила, все равно...
— Каких сыновей? — завопил Иван. — Сережки! В ушках их носят! С камешками самоцветными, что тебе, ироду, для опытов понадобились! Отдай, я все прощу!
Лицо Кащея побелело. Он покачал головой и твердо заявил:
— Не отдам. Никогда. Даже не проси.
— Тогда нас меч мой рассудит, — заключил Иван.
— А мой с ним поспорит, — согласился Кащей и достал из-под мантии кривой турецкий ятаган.
Противники закружились по залу, делая ложные выпады и меряя друг друга оценивающими взглядами.
Первым ударил Кащей. Но Иван отразил его выпад, с истинно богатырской ловкостью отпрыгнул в сторону, и сказал:
— Никогда тебе, нелюди поганой, не одолеть богатыря русского!
Кащей снова замахнулся, и с хриплым смехом сказал:
— А тебе, Иван, никогда меня не убить! Потому что я...
Меч-кладенец пропел свою страшную песню, и ударил по тощей шеи князя тьмы. С мерзким хрустом голова Кащея отделилась от плеч, упала на пол, и мгновенно истлела, превратившись в горку черной пыли.
Иван утер со лба трудовой пот и посмотрел на обезглавленного противника. А тот слепо пошарил руками, похлопал по обрубку шеи, откуда медленно лилась густая черная кровь... Раздался треск, повалили искры и вонючий дым, из обрубка стремительно проклюнулась новая голова. Ничуть не хуже прежней.
— ...Бессмертный, — закончил прерванную кладенцом речь Кащей. — Бессмертный я, по жизни так вышло!
Иван почувствовал на сердце ледяную лапу страха. Но панике не поддался, и продолжал свои обманные финты и выпады. Минут через пять ему удалось обрубить Кащею руку, но и та выросла вновь. Кащей захохотал:
— Вот прикол-то! Ничего ты со мной не сделаешь, богатырь! А как утомишься — тут тебе и конец!
Иван молча кружил по комнате. Проходя мимо стола богатого, он украдкой спер с него гроздь бананов и засунул за пазуху. «Как утомлюсь — пожую бананов, сил и прибавится», — думал дурак.
— Никак тебе, Иван, не победить меня, — бахвалился Кащей, — смерть-то моя — в яйце!
Подхватив с пола сломанный стул, с прилипшими к нему богатырскими штанами, Иван запустил его в Кащея. Тот взвыл, скрючился и заорал:
— Дурак ты, Иван-дурак! Не в этом! Сказки надо читать! Все, хватит шутки шутить! Убивать тебя буду!
Сообразив, что Кащей Бессмертный рассердился не на шутку, Иван распахнул какую-то дверь и юркнув в нее, сбежал по ведущей вниз лесенке.
Глазам его предстала большая комната, уставленная дыбами, испанскими сапогами, гильотинами, увешанная цепями и веревками, с железными противнями, на которых зловеще светились раскаленные докрасна железяки. Зрелище было жутким.
— Ага! — крикнул Кащей, вбегая вслед за Иваном. — Сам в мою пыточную камеру пришел! Молодец!
Иван торопливо оторвал от грозди банан, сжал его могучими пальцами, выстрелив сладкую колбаску мякоти себе в рот. «Дай мне силу великую, фрукт любимый!» — взмолился он мысленно. И вдруг вспомнил встреченного на пути бояна Воху с его загадочной былиной: «Зря Иван жевал бананы, не в бананах, видно, суть. Фрукт сей не залечит раны, не поможет отдохнуть. Кожура — другое дело, кожура — всему венец. Шкурку от банана смело примени — врагу конец.»
«Как же ее применить, шкурку бестолковую», — подумал Иван. Ничего не придумал, и в сердцах запустил в Кащея банановой кожурой.
— Черт побери! — только и успел крикнуть Кащей, оскальзываясь на шкурке и грузно падая на пол.
— Черт побери, черт побери! — радостно завопил Иван, подбегая к Кащею и рубя поверженного врага в капусту.
— Погодь, Иван, я руку сломал! — взмолился Кащей. Но было уже поздно. Могучими ударами богатырь разобрал Кащея на шесть основных кусков, после чего остановился, решая, что же делать дальше.
Из обрубков Кащея шел дым. Они шевелились и явно норовили сползтись друг к другу. Что же делать? Что?
Иван торопливо схватил жирную волосатую ногу, с давно нестриженными грязными ногтями на пальцах, и потащил ее к цепям. Нога сопротивлялась, но в одиночку у нее сил явно не хватало. Заковав левую ногу Иван вернулся за правой. Потом и туловище обмотал цепью, затем руки и голову. Проверил надежность оков, вздохнул и присел понаблюдать за результатом.
С треском и грохотом кащеевы конечности приросли к туловищу. Затем голова, мучительно изгибая шею дотянулась до тела, приросла и жалобно крикнула:
— Что же ты наделал, дурак? Как ты ноги поставил?
Иван покосился на ноги. Мало того, что те неестественно вытянулись, дотягиваясь до туловища, они еще и приросли неправильно: левая нога вместо правой, а правая — вместо левой. Руки же росли со спины. Полуметровой длины шея довершала картину, делая Кащея похожим на паука.
— Прикольщик я, Кащеюшка, — ласково сказал Иван. — Не обессудь. Так оно получилось.
Кащей подергался-подергался, но цепи оказались прочными. Иван тем временем оглядывал изобилие пыточных инструментов.
— Кащей! Для чего сия штуковинка?
— Для подстригания левого уса, — грустно сказал Кащей. — Древняя восточная пытка.
— Жаль без усов ты у нас... А эта фиговинка?
— Для вырывания волос путем возвратно-поступательных движений с увеличивающейся амплитудой.
— Мудрец... Почти как Кубатай. Только что ж ты лысый? А эта финтифлюшка зачем?
— Ребра перекусывать, и мелкими кусочками через ухо вытаскивать.
— О! Это пойдет, — оживился Иван.
— Пожалуйста, — вяло согласился Кащей. — Только учти: пытки нечисть не страшат, а убить меня никак невозможно.
Плюнув в сердцах, Иван бросил пыточные причиндалы и побрел из комнаты, оставив Кащея дергаться в цепях.
— Вначале пленников спасу, — решил Иван. — А там видно будет.
В обширных Кащеевых застенках, сырых и мрачных, плохо проветриваемых, Иван понял, что работа предстоит немалая. Но какой же богатырь работы боится? Поплевал Иван на руки, высморкался под ноги, и побрел вдоль железных клеток, отпирая одну за другой и ведя инвентаризацию.
— Ты кто?
— Федя-богатырь.
— Выходь. Ты кто?
— Вася, — простонал следующий узник, царапая что-то обломком меча на стенах темницы.
— Подожди, допишу...
— «Здесь был Ва...» — прочел пораженный Иван, захлопнул дверь клетки и сказал: — Здесь он и остался. А ты кто?
— Филипок! — радостно крикнул седой косматый старик, выползая из своего узилища.
— До чего тяга к знаниям доводит, а? — поцокал языком Иван, дал заливисто смеющемуся старичку завалявшийся за пазухой банан и продолжил осмотр. — Ты кто? А где ты?
Камера была пуста. Лишь под койкой Иван обнаружил глубокую дыру, из которой слышался шум моря.
— Там Эдмонд какой-то срок тянул, — сообщил Ивану очередной узник, горячо обнимая спасителя. — Прокопал дыру вязальной спицей, да и убег.
— Молодец! — восхитился Иван, на радостях даже забыв поинтересоваться именем словоохотливого узника. Лишь когда тот быстренько выбежал из застенков, Иван обнаружил, что пропал кошелек с остатками небогатых Василисиных командировочных. Но такие мелочи богатыря не смущали. Еще одна камера пустовала, лишь на кровати лежал мельничный жернов с надписью: «Здесь, после долгих страданий, разорвалось сердце узника...» Иван вытер слезу и пошел дальше.
— Ты кто?
— Иван-царевич, — робко отозвался небритый парень в волчьей шубе на голое плечо.
— Выходи, тезка! — обрадовался Иван. — А ты кто?
— Иван-боярин сын.
— И ты, друг, выходи. А ты кто?
— Иван-крестьянский сын.
— Проваливай, лодырь! Нечего казенные хлеба проедать! Ты кто?
— Иван-дурак, — радостно улыбаясь сообщил перемазанный в золе, черный как смоль молодец.
Иван захлопнул дверь камеры, подпер для надежности булавой и пошел дальше, бормоча про себя: «одного достаточно...» В течении пяти минут он освободил: Ивана-коровьего сына, Ивашку, Иванко, Фэт-Фрумоса, Сослана, Кобланды-батыра, Корвина и Манаса.
Слегка смущенный таким изобилием, Иван осторожно открыл дверь следующей темницы. По ней бродил восточного вида юноша в тюрбане, развевающихся штанах и белой рубашке. Время от времени юноша подпрыгивал и толкал ладонями потолок.
— Ты кто? — ошалел Иван. Но в этот миг в потолке вывалилась плита, звонко расколовшаяся о тюрбан незнакомца, и тот его вопроса не услышал. Подпрыгнул, и скрылся в открывшейся в потолке дыре.
— Не иначе, принц персидский, — рассудил Иван и сел передохнуть. От впечатлений гудело в голове. А так было тихо, узники уже смылись, лишь в подпертой булавой камере бесился самозванец.
— Ладно, кончаем осмотр, — решил Иван-дурак и направился к последней камере, приговаривая: — Темницы рухнут, и свобода вас встретит радостно у входа, и братья ключ вам отдадут... Хотя какой ключ, темницы-то уже рухнули... Эй, кто здесь сидит?
Последняя камера разительно отличалась от остальных. Здесь было чисто и уютно, на стене висело блюдечко, по которому каталось наливное яблочко, создавая изображение голых девок, купающихся в пруду. На застеленной шелковыми простынками кровати сидел поп Гапон и жрал бананы.
— Вот ты где, гад! — заорал Иван, выхватывая кладенец. — Предатель! Россию, мать твою, продал! А ну отдай банан!
Вырвав изо рта Гапона недожеванный банан, Иван нервно съел его и сообщил:
— Ну все. Готовься к смерти. «Отче наш» прочти, или что там полагается, покайся как следует...
— Иван, Иван, успокойся, — затараторил Гапон. — Я ж и сам пленник горемычный, Кащеем в застенки посаженный.
— Видали мы таких пленников! — мрачно сообщил Иван. — Блюдечко цветное в камере, бананы свежие... дай еще один!.. простынки чистые. Убью!
— Иван, отпусти душу на покаяние, — зарыдал Гапон. — Не марай светлый праздник победы над Кащеем моей кровью грязной!
— Не паясничай! — оборвал его Иван. — За что в немилость Кащееву попал? Говори!
Гапон вздохнул, встал на колени, и прошептал:
— Честность меня подвела. Был я у Кащея в советничках, неплохой оклад имел, раз в квартал премиальные обещаны были. Да вздумал на днях Кащей дать мне на прочтение свои былинки юмористические, боянов да богатырей высмеивающие. Прочитал я их, да и скривился. Чушь собачья! И дернул меня нечистый записать в дневничке для памяти: «Кащей парень хороший, но пишет всякое говно. Надо сказать ему об этом, но помягче, поделикатнее...»
— Ну? — заинтересовался Иван. — Что, не сумел сминдальничать?
— Кащей, падла, шмон устроил! — теряя всю интеллигентность заорал Гапон. — Мой личный дневник прочел! Вот и посадил в камеру!
— Смягчающих обстоятельств не нахожу, — заявил Иван, поигрывая кладенцом. — Быть по моему. Рубить тебе голову хитрую...
— Не губи, Иван! — завопил Гапон. — Я тебе тайну Кащея открою! Где он сережки Василисины прячет, да где смерть его!
— А ты откуда знаешь? — поразился Иван, пряча меч.
— Да, как-то дневник Кащея под руку подвернулся... — смутился Гапон. Иван погрузился в раздумья. Наконец изрек:
— Значит так. Ты не предатель, ты хуже. Ты Гапон. Убивать не буду, коли тайны великие откроешь. Но и назад в Киев дороги тебе нет. Убирайся с Руси к половцам.
— Уберусь, уберусь, надоела эта Русь, — просветлел лицом Гапон. — Значит так. Есть у Кащея комнатка заветная, в подвале схороненная. Там вещи премудрые стоят, гудят да светятся. Нить волшебная от них к дубу высокому тянется. Пойдешь по той нити, заберешься на дуб, там — яйцо. В яйце — сережки Василисы, а к ним игла припаяна. Ту иглу отломи, в ней смерть Кащея.
— Ясно, — сказал Иван. — Гапон, Гапон... И умом тебя Бог не обидел, и хитростью. Что ж ты язва такая, по характеру?
И с этими словами Иван вышел, оставив Гапона в полном недоумении.
...Быстро нашел Иван комнатку заветную, где Кащей держал вещи премудрые. Похожи они были на сундуки железные, светящимися каменьями разукрашенные. Гудели да шумели, огоньками помаргивали. А из самого большого сундука нить волшебная тянулась, из медной проволоки скрученная да резиной обмотанная.
Пошел Иван по нити, да и вышел к огромному дубу. Был тот дуб в сто сажень вышиной, облака за его верхушку цеплялись, ручьи да речушки меж корней извивались. Засучил Иван рукава да и полез на дуб.
Долго ли, коротко ли, а добрался он до самой вершины. Оглянулся — лепота! Всю Русь-матушку с дуба видно. И стольный Киев-град, и Муром родной, и иные селения, помельче размером. Вон Змей Горыныч летит, вон богатырь за чудом-юдом гонится. Вон, на неведомых дорожках, следы невиданных зверей...
А вот и яйцо, из хрусталя хитро сделанное. В яйце — сережки Василисины — пластиночки синенькие в виде лепесточков. Между ними — игла серебряная, к которой нить волшебная припаяна.
— Вот и конец твой, Кащей, — сказал Иван добродушно. Уцепился двумя пальцами левой руки за дуб, а правой рукой как дал по яйцу! Треснуло оно и разбилось. Схватился тогда Иван за иголку — а та колется, огнем жжет! Сопротивляться вздумала! А вместе с тем почувствовал Иван, как из иглы в него силушка несметная вливается.
Рассмеялся Иван смехом веселым, дурацким, да и переломил иглу между пальцами. Только искорки синие заплясали...
И случилось тут с ним что-то неладное. Ослабли вдруг руки-ноги богатырские, меч-кладенец к земле потянул. Змей Горыныч, мимо пролетавший, каркнул испуганно, да вороной средних размеров обернулся. Чудо-юдо, за которым вдали богатырь гнался, дикобразом предстало. Заорал Иван дурным голосом, не со страху, а с удивления. И полетел вниз с дуба высокого, навстречу верной погибели.
Только и дуб внезапно вниз стал расти. Превратился в пальму обычную, высоты невеликой. Упал вниз меч богатырский, а на него Иван сверху шмякнулся. Да так больно! Вся стойкость богатырская куда-то делась!
Встать попробовал — а кладенец к земле-матушке тянет. Пришлось отвязать себя от меча, да и оглядеться вокруг.
А вокруг чудеса творились диковинные. Дубы да ивы в пальмы и манговые деревья превращались! Буренушки в отдалении пасущиеся, буренушками остались, а вот бык, что их крыть готовился, носорогом обернулся! Кладенец, на земле валявшийся, скукожился и железячкой заковыристой обернулся, той самой, что Кейсеролл мумми-бластером прозывал. А на душе-то как стало! Скучно да обыденно. Тоска, хоть волком вой. Посмотрел Иван на дворец Кащеев, а тот вдруг превратился в серое здание, в коем всего чудес, что окна огромные, из хорошего стекла сделанные. А над дверью вывеска, на русском и еще каких-то языках:
«Этнографический музей», на вывеске было написано.
