¹ В экспедиции Р. Скотта использовалась специальная походная кухня довольно сложного устройства, состоящая, помимо примуса, из внутреннего котла и внешнего резервуара. При приготовлении пищи, пока закипал внутренний котел, во внешнем резервуаре таял снег или лед. Таким образом достигалась экономия топлива и повышался коэффициент полезного действия походной кухни. Сходные образцы ранее использовались в экспедициях Ф. Нансена и некоторых других.

 

Вылазка за яйцами пингвина. Кошмарный путь на мыс Крозир. Мы на месте. Постройка дома. Проблема керосина. Гнездовье. Яйца пингвина у нас. Тяготы обратного пути. Отчет профессора

В упомянутом в списке «ламповом ящике» находились: ворваньевая лампа, спиртовая лампа, лампа со свечой для использования в палатке, ворваньевая печь, выводная труба. В последний момент лыжи с палками решили оставить. Таким образом, общий вес груза составил на троих 395 килограмм, которые предстояло тащить на себе.

Багаж не умещался на четырехметровых санях, пришлось взять двое по 3 метра и привязать одни к другим. Так было легче упаковать вещи и управлять санями, но зато почти в два раза увеличивалась трущаяся поверхность.

22 июня. День зимнего солнцестояния.

Ночь, сильный мороз; небо ясное, темно-синее, почти черное; звезды – стальные точки; ледники отливают серебром. Снег поскрипывает под ногами. Слышен треск льда – значит, температура падает; в приливной трещине урчит прибывающая вода. А надо всем волна за волной, складка за складкой разворачивается занавес полярного сияния. У нас на глазах он гаснет, потом вдруг вспыхивает длинный луч с пурпурно-золотым хвостом и устремляется к зениту, изгибаясь по пути дугой бледно-зеленого и бледно-оранжевого цвета. И снова появляется занавес и вдали распадается на длинные лучи, словно прожекторы светят из-за курящегося кратера Эребуса. Они опять складываются в волшебный занавес:

Внутри хижины бурное веселье. А почему бы не веселиться, если сегодня солнце поворачивается, чтобы возвратиться к нам? Такой день бывает только раз в году.

После обеда каждому надлежало произнести речь, но Боуэрс вместо этого притащил замечательную рождественскую елку из лыжной палки и щепочек бамбука с прикрепленными к ним перышками; елку украшали свечи, сласти, консервированные фрукты и очень смешные игрушки из запасов Билла. Титус получил три подарка – губку, свисток и пугач, настоящий пугач, при нажиме на курок стрелявший, – и был очень доволен. Весь остаток вечера он приставал с вопросами: «Вам не жарко?» – «Нет, не жарко». – «Жарко, жарко!» – и губкой обтирал вам лицо. «Сделайте милость, упадите после выстрела», – попросил он меня и принялся расстреливать всех по кругу; а между выстрелами еще свистел в свисток.

Он пошел танцевать мазурку с Антоном, который мог бы затмить весь русский балет, и Антон без конца извинялся за свою неуклюжесть. Понтинг показывал диапозитивы о нашей жизни в Антарктике, многие из которых раскрасил Мирз. Появление каждого такого кадра встречалось возгласом: «Кто это его так раскрасил?» – «Мирз!» – звучал ответ – и раздавался взрыв хохота. Понтингу не давали рта раскрыть. Принесли молочный пунш, и Скотт поднял тост за восточную партию, а Клиссолд, повар, предложил выпить за доброе старое натуральное молоко. Титус выстрелил вверх и заорал: «Этот выстрел я посылаю – как это у Гомера? – в небесную лазурь, то есть к Эребусу!» Когда мы легли спать, он спросил: «Черри, вы отвечаете за свои действия?» Я сказал, что да, отвечаю, на что он громко свистнул в свисток. Последнее, что я помню, это Отс будит Мирза и спрашивает, свободно ли его сердце.

Прекрасный был праздник.

С тех пор прошло пять дней, и вот наша троица, из которой, во всяком случае, одному страшновато, стоит на льду залива Мак-Мёрдо, тяжело переводя дух и обливаясь потом. У нас двое саней, связанных цугом, на них нагромождены вещи – спальные мешки и лагерное снаряжение, провиант на шесть недель, ящик с оборудованием для хранения образцов в спирту. А еще мы везем киркомотыгу, ледорубы, страховочную веревку, большой кусок уиллесденского брезента и настил для пола. Два часа назад при виде саней Скотт не без удивления поинтересовался, указывая на шесть бачков, притороченных ко дну вторых саней: «Билл, зачем вам столько керосина?» Для такого похода у нас и впрямь невероятно тяжелый груз – 127 килограмм на человека.

Сейчас полдень, но темно – хоть глаз выколи – и совсем не жарко.

Пока мы отдыхаем, я возвращаюсь мыслями к душной затхлой конторе на Виктория-стрит, месяцев на пятнадцать назад. «Едемте с нами, – сказал мне Уилсон, а потом: – Я собираюсь отправиться зимой на мыс Крозир изучать эмбриологию императорских пингвинов, но не очень об этом распространяюсь – вдруг ничего не выйдет». Ура! Это намного заманчивее конторы на Виктория-стрит, работа в которой, по мнению врачей, вредила моему и без того плохому зрению: люди на противоположной стороне улицы виделись мне расплывчатыми движущимися пятнами. Билл поговорил со Скоттом, и тот согласился меня взять, если я готов рисковать самой жизнью. Я был готов ко всему.

После похода по устройству складов мы однажды пересекали на мысе Хат чертовски скользкий обрывистый склон, с которого, мне казалось, я в один прекрасный день непременно слечу в море, и Билл спросил, согласен ли я его сопровождать и если да, то кого взять третьим. Третья кандидатура ни у меня, ни у него не вызывала ни малейших сомнений, и в тот же вечер мы сделали Боуэрсу соответствующее предложение. Он, конечно, безумно обрадовался. И вот мы стоим в заливе Мак-Мёрдо. «Это зимнее путешествие – очень смелое предприятие, но его затеяли настоящие люди», – записал вечером Скотт в дневнике.

 

22 июня. День зимнего солнцестояния.

 

Боуэрс, Уилсон и Черри-Гаррард перед походом

 

Не знаю, так ли это. Относительно Билла и Бёрди сомнений, конечно, нет, что же касается третьего, то, возможно, лучше подошел бы Лэшли. Но Билл был против участия моряков в подобных походах: «Они не умеют заботиться о себе и не станут следить за одеждой». Между тем Лэшли был незаменимый человек. Эх, если бы Скотт пошел к полюсу вчетвером и четвертым взял Лэшли!

Что за предприятие наш поход? Почему эмбрионы императорского пингвина так важны для науки? Зачем трем путешественникам в здравом уме понадобилось в разгар зимней ночи совершать вылазку на мыс, который прежде посещали только в светлое время года, да и то преодолевая очень большие трудности?

Я уже говорил во введении к этой книге, что в то время было известно миру об императорском пингвине, главным образом стараниями Уилсона. Именно потому, что императорский пингвин является, вероятно, самой примитивной птицей из существующих ныне на Земле, изучение его эмбриологии столь важно для науки. В эмбрионе сохраняются следы развития животного в прежние эпохи и в прежних его состояниях; в нем отражены все его прежние ипостаси. Эмбрион императорского пингвина может оказаться недостающим звеном в цепи развития от пресмыкающихся к происшедшим от них птицам.

К тому времени было найдено только одно гнездовье императорских пингвинов – на морском льду, в маленькой бухточке у края Барьера на мысе Крозир, огражденном километрами мощнейших ледяных гряд. В сентябре там обнаружили птенцов. Следовательно, вычислил Уилсон, период яйцекладки приходится на начало июля. И едва миновал день зимнего солнцестояния, знаменующий середину зимы, как мы отправились в экспедицию за птичьими яйцами, подобной которой никогда не было и не будет.

Потная одежда начала замерзать, и мы двинулись дальше. Нам видно лишь черное пятно слева: мыс Теркс-Хед. Вскоре оно исчезло, следовательно, мы миновали невидимый в темноте Ледниковый язык, сбегающий со скал. После этого мы расположились поесть.

Этот первый лагерь запомнился мне только потому, что тогда началось наше обучение работе по разбивке лагеря в условиях темноты. Если бы мы еще столкнулись со страшным морозом, который ожидал нас впереди…

Ветер заставлял спешить: скинули упряжь, все к саням, разложили подстилку, прижали ее мешками, расправили внутреннюю палатку, натянули ее на бамбуковые стойки – держи их, Черри! – сверху – наружную палатку, на ее борта – снега побольше, и быстренько внутрь с печкой, спичками и свечой…

Так мы всегда ставили палатку; мы привыкли так ее ставить за много дней и ночей, проведенных в санных походах по Барьеру весной, летом и осенью, когда солнце еще стояло высоко на небе или лишь начинало опускаться; при надобности сбрасывали рукавицы – не страшно, руки потом отогреются, времени хватит; в те дни мы гордились, что чай закипал у нас через двадцать минут после того, как мы скидывали упряжь; а на того, кто работал в рукавицах, посматривали косо, считая, что он копается.

Но сейчас так не получалось. «Придется работать помедленнее, – говорит Билл. И добавляет: – Ничего, привыкнем работать в темноте». В тот день, помнится, я еще пытался не снимать очки.

Переночевав на морском льду, мы поняли, что слишком уклонились в сторону Касла; на мыс Хат пришли только к вечеру следующего дня. Я говорю о дне и ночи, хотя они мало чем отличались друг от друга. (Позднее нам не стало хватать суток, и мы перестали обращать внимание на это деление времени, чисто условное в той ситуации.) Мы убедились, что готовить горячую пищу в таких условиях трудно, и отказались от обычных недельных дежурств. Договорились кашеварить по одному дню. Из съестных припасов у нас были только галеты, пеммикан и сливочное масло. Пили чай, иногда для разнообразия кипяток.

После мыса Хат мы сравнительно легко волочили тяжело нагруженные трехметровые сани, еще не зная, что этот первый более или менее сносный участок будет единственным на нашем пути. Для впряженного в сани путешественника сносный участок тот, где лучше скольжение. Обогнули мыс Армитедж, взяли курс на восток. Мы знали, что впереди край Барьера, что в том месте, где он встречается с морским льдом, отвесный обрыв. Поэтому нам придется искать снежные надувы поблизости. Мы прямо на них и вышли – и тут же попали под струю очень сильного ветра, как всегда, дующего с холодного Барьера на более теплый морской лед. Температура воздуха – 44 °C, а я по глупости снимаю рукавицы, чтобы на веревках подтянуть сани вверх. Пальцы, мои пальцы!.. Окончательно они отошли только в палатке, за ужином, и через несколько часов на каждом появилось по два-три волдыря величиною в дюйм. Они мучительно болели в продолжение многих дней.

Ночевали примерно в полумиле от края Барьера. Температура – 49 °C. Спали скверно, утром (29 июня), продрогшие насквозь, с радостью вылезли из спальников. Впечатление такое – позднее оно подтвердится, – что хорошо только за завтраком, когда впереди, если повезет, еще целых 17 часов до того, как снова придется влезать в спальник.

Понять, какой кошмар – этот путь с мыса Эванс на мыс Крозир, сможет лишь тот, кто повторит наш маршрут; но вряд ли найдется такой глупец. Наши муки не поддаются описанию. Последующие недели были по сравнению с этими 19 днями блаженством. Условия не стали лучше, напротив, они ухудшились, но нам было все равно. Я, например, так настрадался, что смерть – не слишком мучительная, конечно, – уже не страшила. Часто говорят о смерти как о подвиге… Это заблуждение – умереть легче всего; доза морфия, прыжок в приветливую трещину – и вот он, блаженный сон. Труднее продолжать жить…

Главным злом была темнота. Я не думаю, что при дневном свете температура – 57 °C мешала бы нам, вернее, мешала бы, конечно, но меньше. Мы бы видели, в каком направлении идти, куда ставить ногу, где находятся постромки от саней, котелок, примус, провиант; мы бы видели свои следы, глубоко вдавленные в рыхлый снег, и могли бы по ним вернуться за оставленным грузом, видели бы завязки от мешков с провиантом; могли бы прочесть показания компаса, не перебирая три-четыре коробки в поисках сухой спички; могли бы взглянуть на часы – не настала ли долгожданная пора вылезать из спального мешка, – а не шарили бы в поисках их по снегу; и нам не пришлось бы тратить по пять минут на открывание входа в палатку и по пять часов каждое утро на подготовку к выходу…

Да, с того момента, как Билл кричал «Подъем!», и до того, как мы впрягались в сани, в те дни проходило не меньше четырех часов. Двое запрягали третьего, иначе ничего не получалось, так смерзался брезент. И наша одежда тоже. Даже вдвоем не всегда удавалось придать ей нужную форму.

Тому виной – пот и дыхание. Никогда бы не подумал, что через кожные поры выделяется столько отходов жизнедеятельности человеческого организма. Даже в самые холодные дни, когда, случалось, мы ставили лагерь, не прошагав и четырех часов, – надо было срочно спасать окоченевшие ноги, – мы все равно обливались потом. Он не успевал впитываться в шерстяную одежду – тогда бы кожа обсыхала – и замерзал на ней коркой, постепенно нараставшей. Едва выделившись из тела, пот превращался в лед. Переобуваясь, мы всякий раз вытряхивали из штанов массу снега и льда. С курток и рубашек наверняка высыпалось бы не меньше, но до такой степени, мы, конечно, не обнажались. Зато в спальных мешках, если за ночь удавалось согреться, тепло тела растапливало лед. Часть влаги оставалась на одежде, часть впитывалась в мех спального мешка. Вскоре и то и другое замерзало до твердости брони.

А дыхание? Днем по его милости нижняя часть лица покрывалась инеем, вязаный шлем намертво прирастал к голове. Нечего было и пытаться его снять. Только при горящем примусе можно было при желании сорвать с головы свое оледеневшее дыхание. Самое худшее, однако, ожидало в спальном мешке. Оставить в нем отверстие и дышать через него нельзя – слишком холодно. Всю ночь напролет дышишь внутри спальника, дыхание все учащается, ведь кислорода все меньше: чиркни спичкой – она ни за что не загорится!

Конечно, мы не сразу промерзли до мозга костей; понадобилось несколько дней, чтобы мороз одолел нас. Что он нам уготовил, я понял однажды утром, в полной боевой готовности вылезши из палатки. Мы уже позавтракали, в относительном тепле палатки влезли в обувь, изготовились к старту… Выйдя наружу, я поднял голову, желая осмотреться, и… не смог ее опустить. Пока я стоял – секунд пятнадцать, не больше, – моя одежда окаменела на морозе. Четыре часа я с вытянутой шеей волочил сани; с тех пор, выскочив наружу, мы спешили принять рабочую позу, прежде чем одежда успеет замерзнуть.

Тогда-то мы поняли, что темпы прежних санных походов для нас не приемлемы: следует все делать медленно, стараться не снимать меховые рукавицы, надеваемые поверх шерстяных варежек, останавливаться, как бы мы ни были заняты, при первых признаках обморожения и стараться восстановить циркуляцию крови. Лагерь мы ставили теперь вдвоем, третий – в очередь – тем временем топал ногами, бил себя по бокам, растирал лицо. Но кровообращение в ногах таким образом не восстановишь, единственное для этого средство – поставить лагерь и, еще не разуваясь, глотнуть кипятку. На ходу ноги, конечно, теряли чувствительность, колоды да и только, но как узнать, обморожены ли они? Тут на помощь приходили медицинские познания Уилсона. Он не раз выслушивал, что происходит у нас с ногами, и решал, идти ли еще час вперед или стать лагерем. Ошибись он – и нам конец! Травма у одного грозила бы всем опасностью, даже гибелью.

Двадцать девятого июня температура весь день держалась – 46 °C, иногда задувал ветерок, покусывавший лица и руки. Сани тяжелые, поверхность плохая – двигались мы медленно и трудно. На привале выяснилось, что Уилсон отморозил пятку и подошву одной ноги, а я – большие пальцы на обеих ногах.

Ночью было очень холодно, температура упала до – 54 °C. Во время завтрака 30 июня термометр показывал – 48 °C. Пуховые вкладыши из спальников мы вытащили – так они лучше просыхают. Мой меховой спальник слишком велик для меня, оттаивать его труднее, чем остальные, но зато он менее ломкий, чем у Билла.

Мы вступили в холодную бухту, лежащую между полуостровом Хат и мысом Террор. Еще со времени экспедиции «Дисковери» известно, что дующие с Барьера ветры обтекают его, направляясь в залив Мак-Мёрдо за нашей спиной и к мысу Крозир, да и вообще к морю Росса, – впереди нас. Здесь не бывает сильных ветров, сдувающих со льда снег, поэтому он не так тверд и хорошо отполирован, как в других местах; сейчас он покрыт массой мельчайших снежных кристалликов, чрезвычайно твердых, тянуть по ним в мороз сани все равно что по песку. Я уже говорил выше, что на Барьере при очень низких температурах полозья саней не в силах растопить острия кристаллов, а лишь перекатывают их. Вот по такой поверхности мы и шли в этом походе, или, и того хуже, по рыхлой, когда при каждом шаге мы проваливались чуть ли не по колено в снег.

Тридцатого июня мы попытались сдвинуть сани, по-прежнему соединенные вместе, но не тут-то было. Оставалось одно: отвязать одни сани от других и передвигаться челноком. При свете мы часто прибегали к этому способу, рискуя лишь тем, что неожиданно налетевшая пурга заметет следы. Но сейчас, в темноте, все намного сложнее. Правда, с 11 часов утра до 3-х пополудни с грехом пополам еще можно различить на снегу глубокие следы, по ним вернуться к оставленным саням и подтащить их к передним. Распрягал и впрягал нас в сани обычно Боуэрс. При таком методе передвижения мы вместо полутора километров проходили три, да и везти сани, даже одиночные, все равно было трудно. Ленч ели при температуре – 52 °C. После него тьма еще более сгустилась, и за санями назад мы всякий раз шли с открытой горящей свечкой. Странно, наверное, выглядела наша процессия: трое замерзших людей и маленький кружок света впереди. Обычно мы ориентировались по Юпитеру, и с тех пор я смотрю на него с неизменной нежностью.

Мы почти все время молчали – разговаривать было не легко; впрочем, в санных походах вообще не очень-то поговоришь. Помню, именно тогда возник спор относительно жутких морозов. Что это – нормальное состояние для Барьера? Или результат внезапного похолодания? И если да, то почему оно возникает? Спор длился около недели. Уилсон неукоснительно придерживался принципа – делать все медленно, только медленно. Время от времени слышался вопрос: «Идем дальше?»

И ответ: «Да». «Раз мы едим с аппетитом, – замечал Билл, – значит, все в порядке». Неизменно терпеливый, уравновешенный, спокойный, он, думаю, единственный на Земле был способен возглавить такой поход.

В тот день мы продвинулись вперед на 5 километров, а прошли расстояние в 16 километров. Остановились на ночлег при – 54 °C, совсем окоченевшие. В эту ночь я последний раз лежал (чуть не написал «спал») в оленьем спальнике без пухового вкладыша (они были у всех). Ночь я провел ужасно – меня по несколько минут била дрожь. Я никак не мог с ней совладать, тело мое содрогалось так, что, казалось, спина не выдержит нагрузки и переломится. Говорят, «зубы стучат от холода»… Что там зубы! Все тело изгибается в конвульсиях – вот это холод! Я могу сравнить это состояние только с ущемлением челюсти, которое мне однажды пришлось с ужасом наблюдать. У меня был отморожен большой палец на ноге, но не помню, давно ли это случилось. Уилсон в своем маленьком мешке чувствовал себя вполне уютно. Боуэрс храпел вовсю. В ту ночь минимальный термометр под санями показал – 56°, на санях – 59 °C. Это составляет 107° мороза.

Первого июля мы также двигались челноком. Идти стало еще труднее. Выхода никакого – мы были вынуждены тащить каждые сани отдельно. С тех пор всякий раз, как мы по своим следам возвращались за санями, Уилсон и я – Боуэрс в меньшей степени – становились жертвами странного оптического обмана. Я уже упоминал, что мы находили путь при свете свечи и старались ступать в старые следы. И вдруг усталый мозг начинал воспринимать их не как углубления, а как выпуклости. Стараясь наступить на бугорки, с трудом, преодолевая боль, мы задирали ноги. Опомнившись – вот глупцы! – какое-то время мы заставляли себя шагать по мнимым кочкам обычным шагом, но недолго. Через несколько дней мы поняли, что придется примириться с этой нелепостью. Но это выматывало последние силы.

Все эти дни мучительно болели волдыри на пальцах. Еще до обморожения, когда руки просто мерзли самым обычным образом, влага под тонкой оболочкой волдырей на всей поверхности пальцев превратилась в лед. Возиться с печкой или мешочками с провизией было сущей пыткой; накачивать примус – и того хуже; но однажды после ужина я вскрыл шесть-семь волдырей и испытал огромное облегчение. После этого я каждый вечер обрабатывал подобным образом созревшие образования, иногда с трудом удерживаясь от стонов, пока они постепенно не исчезли.

Да, в эти дни и ночи не было такого часа, когда бы мне не хотелось стонать, но взамен я твердил придуманную мной присказку. Особенно, помню, она выручала меня в конце дневного перехода; ноги мои окоченели, сердце бьется замедленно, силы на исходе, все тело застыло от холода, а я беру лопату и иду копать снег на борта палатки, в которой дежурный пытается разжечь примус. «Сам взвалил себе на шею, так давай теперь терпи, сам взвалил себе на шею…» – повторяю я и приободряюсь. Незаметно для себя я принимаюсь твердить: «Терпи, терпи, терпи, терпи, – и завершающим аккордом: – сам взвалил себе на шею!» В летнем санном походе одна из радостей в том, что силой воображения можно в течение многих недель переноситься за тысячи километров от места, где находишься. Отс, например, любил в мечтах грузить съестные припасы на свою яхту (и собирался попробовать маринованную селедочку). Мне же виделась маленькая вращающаяся полка моего собственного изобретения, но не с книгами, как полагается, а с пеммиканом, шоколадом, сахаром, галетами, какао, тут же рядом – кипящий котел Нансена наготове, и я, придя домой, могу немедленно утолить голод. Иные переносились мысленно в театры, рестораны, охотились на диких гусей, гуляли с хорошенькой девушкой или девушками… Но нам все это было заказано. Мы не могли ни на минуту отвлечься от своего окружения, подумать о чем-нибудь постороннем. У нас не было передышек. Я пришел к выводу, что мне лучше не думать ни о прошлом, ни о будущем, жить только сиюминутной работой; сосредоточиваться лишь на одной мысли: как сделать ее получше. Стоит только представить себе что-нибудь…

Первого июля ко всем нашим мукам добавился встречный ветерок, совсем не сильный. Но при – 54 °C даже легчайшие порывы ветра обжигают и вызывают немедленное обморожение открытых частей тела. Мы вооружились предусмотрительно запасенными лоскутами непродуваемой ткани на меховой подкладке и сделали из них нашлепки для носа, закрепляемые под шерстяным шлемом. Они оказались очень удобными, тем более что под ними происходит конденсация выдыхаемого воздуха, нижняя часть лица быстро покрывается плотной ледяной коркой, которая сама по себе также является своеобразной защитой. Для нашего похода это было нормальное состояние, вовсе не причинявшее неудобств, так как от соприкосновения со льдом кожу защищала борода. Мне эта ледяная маска нравилась, пока не приходилось снимать шлем, чтобы поесть горячего. За 8 часов мы прошли всего-навсего 3,5 километра.

Этой ночью сила ветра достигала 3 баллов, температура воздуха – 54 °C, мела поземка – погода была, одним словом, плохая, но, на наше счастье, к утреннему старту 2 июля ветер стих до легкого. Температура поднялась до – 51 °C, весь день удерживалась на этом уровне и только вечером снова опустилась. В 4 часа пополудни мы заметили полосу тумана слева над полуостровом, тут же наши замерзшие рукавицы начали оттаивать, а контуры земли, проступающие под светом звезд, утратили четкость. Мы проделали, как обычно челноком, 4 километра, лагерь поставили в 8 часов вечера при температуре – 54 °C. Переход выдался очень тяжелый, ноги у меня окоченели еще до ленча и так до вечера и не отошли. После ужина я вскрыл шесть или семь волдырей, и мне сразу полегчало.

Смешно слышать, как некоторые говорят: «Ах, у нас в Канаде было минус пятьдесят, и ничего, вполне терпимо», или: «В Сибири я застал шестидесятиградусные морозы». А потом из разговора выясняется, что у них была добротная сухая одежда, спали они крепким сном в сухой теплой постели, на воздух выходили на несколько минут из натопленного дома или поезда. Мороз для них можно сравнить разве что с тем, который ощущаешь, поедая ванильное мороженое с горячим шоколадным кремом после прекрасного обеда у Клэриджа. Мы же в нашем походе считали – 50° счастьем, к сожалению, редко выпадающим на нашу долю.

В тот вечер мы впервые отказались от свечи, в надежде, что ее заменит луна. Вышли намеренно задолго до ее появления на небосклоне, но, как увидим, пользы от нее было мало. Хотя однажды она спасла нас от верной гибели.

Случилось это несколько позже, когда мы находились в зоне трещин. Где-то слева от нас возвышалась невидимая гора Террор, а справа тянулся вал сжатия, выдавленный Барьером. Мы заблудились в темноте и знали одно – что спускаемся вниз по склону, сани чуть ли не бьют нас по пяткам. Весь день было темно, луну затянули облака, мы ее не видели со вчерашнего дня. И вдруг на небе возник маленький просвет, и луна осветила в трех шагах от нас огромную трещину, затянутую сверкающей пленкой льда не толще стекла. Еще секунда – мы бы на него ступили, и сани непременно повлекли бы нас вниз. Вот тут мы и уверовали в успех нашего предприятия: Бог не может быть столь жестоким и спасти нас лишь для того, чтобы продлить наши муки.

Но пока что трещины нам не страшны: мы еще не достигли того протяженного участка, где Барьер, движущийся под тяжестью многих сотен километров лежащего за ним льда, наталкивается на склоны Террора, также могучей горы высотою 3 тысячи км. Мы брели по лодыжку в рыхлом снегу, покрывающем этот безветренный район. Снег казался бездонным и был не теплее воздуха, так что чем дольше мы шли, тем холоднее становилось ногам, да и всему телу. Обычно в санном походе спустя четверть часа после старта начинаешь согреваться – здесь как раз наоборот. Я и сейчас часто непроизвольно постукиваю носком правой ноги о пятку левой: эту привычку я вывез из зимнего похода, так мы согревались на всех остановках. Впрочем, нет. Не на всех. Был один случай, когда мы просто улеглись на спину и уставились в небо, на котором сверкало восхитительнейшее из всех виденных нами сияний. Так, во всяком случае, утверждали мои спутники, я же по близорукости ничего не видел, а очки надеть не мог на таком морозе. Мы шли на восток; полярные сияния разворачивались перед нами во всем своем блеске впервые – предыдущим экспедициям, зимовавшим в заливе Мак-Мёрдо, это прекрасное зрелище отчасти заслонял вулкан Эребус. И вот мы лежим на спине, а небо почти целиком закрыто дрожащими сдвигающимися завесами, лимонно-желтыми, зелеными, оранжевыми, которые с быстротой вихря проносятся над нами.

Ночью минимальная температура – 54 °C, 3 июля она колеблется между – 47° и – 50 °C. Мы продвинулись всего лишь на 4 километра, и я про себя решил, что у нас нет ни малейших шансов дойти до пингвинов. Билл в эти ночи несомненно чувствовал себя очень плохо, но это мои собственные умозаключения, сам он никогда не жаловался. Мы знали, что по ночам спим, ведь каждый слышал храп соседей, и всех посещали приятные сновидения и жуткие кошмары. Но мы не чувствовали себя выспавшимися, стоило на ходу чуть задержаться – и глаза сами собой закрывались.

Наши спальные мешки – одно горе; чтобы растопить в них ночью ложе для сна, нужно потратить уйму времени. Билл кладет свой мешок посередине, Боуэрс – справа от него, я – слева. Билл неизменно настаивает на том, чтобы я первым влез в мешок, раньше него. Это большая жертва с его стороны – после горячего ужина мы быстро остываем. Затем следуют семь часов дрожания от холода, а утром, выдираясь из мешка, каждый первым делом затыкает разным тряпьем его входное отверстие – чтобы оно не успело на морозе сжаться. Получается нечто вроде пробки, после ее удаления остается дыра, в которую вечером приходится влезать.

Не так-то просто влезть в нее – приходится складываться самым странным образом, завязываться какими-то узлами, от чего потом возникают судороги. Выжидаешь, массируешь болезненное место, но стоит пошевелиться – и судорога тут как тут. Донимают нас и желудочные спазмы, особенно Боуэрса. После ужина мы не сразу тушим примус – только огонь нас и спасает, – и часто нужно спешно выхватывать его из рук товарища, корчащегося от очередного спазма. Ужасно было наблюдать приступы болей у Боуэрса – ему несомненно приходилось хуже, чем мне и Биллу. Я же страдал изжогами, особенно ночью, в мешке; возможно, потому, что мы злоупотребляли жирами. По глупости я долго это скрывал. А когда поделился с Биллом, он быстро помог мне лекарствами.

Так называемым утром свечу всегда зажигает Бёрди – это акт подлинного героизма. Спички влажные, что видно невооруженным глазом. Сырость выступает на них и в относительном тепле палатки, после мороза снаружи, и в наших карманах. Пока спичка загорится, перепробуешь четыре-пять коробок. А температура на их металлической поверхности – под – 56 °C. От малейшего прикосновения к металлу на голой руке остается след. Правда, если не снимать варежки, то ничего не ощущаешь, тем более что кончики пальцев сильно загрубели. Зажигать утром свет было чертовски холодно, но особенно неприятно еще и потому, что прежде всего следовало удостовериться, наступила ли для этого пора. Билл настаивал на том, что мы должны проводить в мешках не меньше семи часов в сутки.

В условиях цивилизации о человеке судят по его словам, ведь у него есть много способов скрыть свою истинную сущность от окружающих, впрочем, им и некогда особенно в нее вникать. На Юге все иначе. Мои спутники совершили зимний поход и выжили; позднее они совершили поход к Полюсу и погибли. Это были не люди, а золото, чистое, сверкающее, без каких-либо примесей. Словами не выразить, какие это были прекрасные товарищи.

И тогда, и после, в суровые беспросветные дни, из числа худших, выпадавших когда-либо на долю людей, с их уст ни разу не сорвалось ни одного раздраженного или сердитого слова. Позднее, когда мы были уверены, насколько вообще может быть уверен человек, что умрем, они сохраняли обычную веселость; и, насколько я могу судить, их песни и шутки не были вымученными. И они никогда не суетились, только старались действовать побыстрее, насколько это позволяли крайние ситуации, в которых мы находились. Как ужасно, что такие люди гибнут в первую очередь, а менее достойные продолжают жить!

Некоторые пишут о полярных экспедициях так, как если бы это были чуть ли не увеселительные прогулки. Мне кажется, они рассчитывают на читателя, который скажет: «Замечательный парень! Мы знаем, что ему пришлось пережить, а он не жалуется ни на какие лишения и трудности». Иные авторы впадают в противоположную крайность. Не понимаю, какая им польза от того, что они пугают непосвященную публику температурой – 28 °C, называя ее морозом в 50°. Я не хочу подражать ни первым, ни вторым. Не стану отрицать, что наш зимний поход был ужасным путешествием, и выдержать его помогли исключительные душевные качества обоих моих спутников, ныне покойных, только благодаря им я вспоминаю этот поход даже не без удовольствия. В то же время мне не хочется говорить о нем хуже, чем он того заслуживает. Поэтому читателю нечего опасаться, что я склонен к преувеличениям.

В ночь на 4 июля температура упала до – 54 °C, но утром мы проснулись (сомнений нет, в это утро мы действительно проснулись) с чувством большого облегчения. Температура всего лишь – 33 °C, скорость ветра – километров двадцать пять в час, тихо падает снег. Такая погода стояла всего лишь несколько часов, и мы понимали, что за пределами нашей безветренной зоны завывает настоящая пурга, но за это время мы успели выспаться и отдохнуть, полностью оттаяли наши мешки, мы насладились их влажным теплом. Для меня, во всяком случае, эта своеобразная пурга явилась даром свыше, хотя у нас не было сомнений, что, когда она закончится и мороз вступит в свои права, наше снаряжение станет еще хуже, чем было. Что делать – выходить было совершенно невозможно. В течение дня температура понизилась до – 42°, а ночью до – 48 °C.

Назавтра, 5 июля, идти было очень трудно из-за выпавшего свежего снега. Мы, как всегда, прибегали к челночному методу, выжали из себя восемь часов работы, но продвинулись всего лишь на 2,5 километра. Температура колебалась между – 48° и – 52 °C; какое-то время дул довольно сильный ветер, сковывавший нас по рукам и ногам. Вокруг месяца большой круг гало с вертикальным столбом и ложными лунами. Мы надеялись, что взбираемся на длинный заснеженный выступ в начале Террора. В эту ночь температура была – 59°, за завтраком – 57°, в полдень около – 60,5 °C. Этот день запомнился мне – именно тогда я понял, сколь неразумно стремиться к рекордам. В 5.51 пополудни, после ленча, выставленный Боуэрсом термометр показал – 60,8 °C, то есть 109,5° мороза – вполне достаточно для того, кто идет среди кромешной тьмы, в обледенелой упряжи и одежде. Минимальная температура, замеренная в весеннем походе экспедиции «Дисковери», составляла – 55,4 °C, а в те времена наибольшим сроком для санной вылазки, к тому же при дневном свете, считались две недели. У нас же шел десятый день после выхода из дому, а весь поход был рассчитан на шесть недель.

К счастью, нет ветра. Открытая наша свечечка не гаснет, пока мы тащимся по старым следам за вторыми санями, но стоит хотя бы на долю секунды коснуться обнаженным пальцем какой-нибудь металлической детали, и все! Он уже обморожен! Трудно застегивать пряжки на ремнях, стягивающих груз на санях; еще труднее возиться с котлом, кружками, ложками, примусом, бачком для керосина. Просто не могу понять, как Боуэрс управляется с метеорологическими приборами, но журнал у него в безупречном порядке. А ведь на него и дохнуть нельзя – он тут же покрывается льдом, на котором карандаш не оставляет следа. Веревки всегда причиняют большие неприятности, а в такой мороз с ними просто беда. Мучительно утром пристегивать упряжь к саням, в конце перехода – отстегивать, мучительно привязывать к багажу спальные мешки, закреплять походную кухню поверх ящика с инструментами, но что это по сравнению с маленькими завязками, превратившимися сейчас в жгутики льда! Самые ненавистные – у мешка с недельным запасом провианта и те, что потоньше, – у вкладывающихся внутрь него мешков с пеммиканом, маслом и чаем. И все же злейший наш враг – тесемки от входа в палатку; больше всего они походят на проволоку, а закручивать их надо особенно тщательно. Если в течение семичасового пребывания в мешке возникает потребность выйти, приходится развязывать тесемки, твердые, как шило, а затем протаивать себе обратный путь в спальник, успевший приобрести твердость доски. Имеющийся у нас парафин предназначается для низких температур, он стал лишь менее прозрачен. А вот отделить кусок масла от общего бруска – дело нелегкое.

Температура ночью – 59,9 °C, и я не буду притворяться, что не понимаю Данте, поместившего круги ада, где грешники мучимы холодом, ниже тех кругов, где они горят в огне. Все же иногда мы спим и всегда строго выдерживаем семь часов в спальнике. Билл снова и снова спрашивает, не повернуть ли нам обратно, и мы дружно отказываемся. Между тем для меня нет на свете ничего желаннее. Я уверен, что мечта о мысе Крозир – чистое безумство. 4 июля все так же челноком, выкладываясь до предела, мы продвигаемся опять на 2,5 километра. Находились досыта – а от мыса Эванс до мыса Крозир 107 километров!

За свою короткую жизнь я не раз убеждался, как сильны все люди, пренебрегающие общепризнанными истинами, – они достигают невозможного. Мы никогда не высказывали вслух своих потаенных мыслей. Говорили о чем угодно: о каменном веке, который наступит для нас, когда мы построим себе на склоне горы Террор теплую хижину из камней; о топливе для печи – пингвиньем жире; яйцах императорских пингвинов, которые заспиртуем в сухом тепле хижинки… Умалчивали лишь о том, что мы, люди неглупые, отлично понимали: не добраться нам до этих самых пингвинов и идти дальше – безрассудство. И все же со спокойным упорством, в полном согласии друг с другом, чуть ли не с кротостью, эти два человека продолжали двигаться дальше вперед. Я же лишь следовал за ними.

Организму человека полезно работать, принимать пищу и спать в установленное время, но в санных походах эту аксиому очень часто забывают. Вот и теперь выяснилось, что восьмичасовой переход и семичасовой сон просто не укладываются в пределы суток, так как при наших условиях самый обычный лагерный быт поглощает больше девяти часов. Мы решили отказаться от воображаемой границы между ночью и днем и в пятницу 7 июля стартовали уже в полдень. Температура – 56 °C, стоит густой белый туман. У нас лишь самое общее представление о том, где мы находимся. В 10 часов вечера останавливаемся на ночлег, продвинувшись за день на 2,7 километра. Но о радость! Сердце не выскакивает из груди, пульс приближается к нормальному; легче ставить лагерь, руки вновь обрели чувствительность, ноги не цепенеют от мороза. Бёрди вытаскивает термометр: всего лишь – 48 °C. Я, помнится, говорю: «Сказать кому-нибудь, что 87° мороза могут восприниматься как величайшее облегчение, так ведь не поверят». Может, и в самом деле не поверят, но тем не менее это так. Вечером я записал в дневнике: «Есть все же что-то неодолимо привлекательное в том, чтобы делать нечто, чего раньше не делал никто». Как видите, я уже был настроен на более оптимистичный лад.

Сердце у нас работало замечательно. Но к концу ежедневного перехода ему уже было невмоготу перекачивать кровь к нашим конечностям. Редко случались дни, когда Уилсон и я не обмораживались. На стоянках я замечал, что сердцебиение сравнительно медленное и слабое. Против этого лишь одно средство – горячий напиток: чай во время ленча, кипяток на ужин. Уже первые глотки делают чудо: ощущение такое, говорил Уилсон, будто прикладываешь грелку к сердцу. Его удары становятся сильнее, быстрее, по телу вверх и вниз разливаются потоки тепла. Затем снимаешь обувь – гамаши (укороченные наполовину и обернутые вокруг низа штанины), финнеско, сеннеграс, меховые носки и две пары шерстяных. Растираешь икры ног и уговариваешь себя, что тебе хорошо: отморожения болят лишь после того, как оттают. Позднее на них вскакивают волдыри, а еще позднее появляются участки омертвевшей кожи.

Билла одолевала тревога. Скотт дважды ходил с ним зимой на прогулку и все отговаривал от зимнего похода, но в конце концов дал свое согласие при условии, что Уилсон приведет нас обратно целыми и невредимыми: мы ведь должны были идти на юг. Билл относился к Скотту с величайшим уважением, и впоследствии, когда мы, находясь на краю гибели, собирались вернуться домой через Барьер, более всего беспокоился о том, как бы не оставить на мысе Крозир что-нибудь из снаряжения, даже из того научного инвентаря, который нам уже не был нужен, а на мысе Эванс имелся в избытке. «Скотт никогда не простит мне, если я брошу здесь вещи», – говорил он. Прекрасное правило для санных походов. Партия, которая его не соблюдает или оставляет часть грузов для последующей доставки, редко достигнет успеха. Но и возводить это правило в непререкаемый закон тоже не следует.

И вот теперь Билл чувствовал ответственность за нашу судьбу. Он не раз говорил извиняющимся тоном, что никак не ожидал таких невероятных трудностей. По его мнению, раз он пригласил нас участвовать в походе, то в какой-то мере повинен во всех наших невзгодах. Руководитель, так относящийся к своим подчиненным, может добиться многого, если они люди достойные; если же их душевные качества оставляют желать лучшего, они попытаются использовать его мягкость в своих интересах.

Ночью 7 июля температура – 51 °C.

Восьмого июля появились первые признаки того, что рыхлый порошкообразный снег, наподобие крахмала, вскоре кончится. Тащить сани было по-прежнему безумно тяжело, но иногда финнеско, прежде чем погрузиться в снег, пробивали тонкую корку – значит, здесь бывают ветры. Иногда нога ступала под мягким снегом на твердый скользкий участок. Мы шли в тумане, и он двигался вместе с нами, высоко вверху сияла луна. Править было не легче, чем волочить сани за собой. Четыре часа напряженнейшей работы дали за утро всего лишь 2 километра, три часа во второй половине дня – полтора километра. Температура – 49 °C с ветром – ужасно!

Утром следующего дня начал падать снег, лег густой туман; пробудившись, мы вообще ничего не увидели вокруг. После обычных четырех часов ходьбы решили, что двигаться дальше челночным способом невозможно: в таком тумане не отыскать след ко вторым саням. К великой нашей радости, убедились, что можем везти сдвоенные сани, по-моему, прежде всего благодаря повышению температуры до – 38 °C.

Вот уже четвертый день кроме тьмы нас окружает еще и туман – верный признак того, что земля близко. Это должен быть мыс Террор, туман же образуется благодаря теплому влажному воздуху, поступающему с моря через трещины во льду: предполагается, что здесь Барьер находится на плаву.

Я бы с удовольствием пригласил вас в спокойный вечер выйти к краю Великого Ледяного Барьера, взглянуть на солнце, которое садится посреди ночи, и полюбоваться осенними красками острова Росса. После трудного походного дня, перед тем как лечь спать, приятно окинуть взором окрестности. Вы довольны жизнью, живот ваш набит вкусным жирным пеммиканом, из палатки доносится уютный запах табака, а впереди ждет мягкий мех спального мешка и крепкий сон. А перед вами на снегу все оттенки цветов, созданные Господом Богом. На западе – Эребус, ветер еле колышет облако дыма над ним; на востоке – пониже, более правильной формы, – гора Террор. Какая мирная, величественная картина!

Вы могли бы любоваться ею четыре месяца назад, если бы находились в то время на Барьере. В самом низу, далеко вправо, то есть на востоке, виднеется темная громада скалы, выступающая из колоссальных снежных заносов. Это Нолл, а прямо под ним выдаются утесы мыса Крозир. Нолл кажется совсем маленьким, утесы же почти не видны, хотя эти столбы, круто обрывающиеся в море, достигают в высоту 240 метров.

На мысе Крозир край Барьера, на протяжении 600 километров представляющий собой ледяной монолит толщиной до 60 метров, стыкуется с землей. Барьер надвигается на сушу со скоростью немногим меньше 1,5 километра в год. Попытайтесь представить себе, какой хаос он образует в этом месте. По сравнению со здешними ледяными валами сжатия, возникшими от его движения, морские волны кажутся ровной пашней. Наиболее крупные гряды находятся на самом мысе Крозир, но они продолжаются параллельными земле рядами на южных склонах горы Террор. Нагромождения камня и льда на мысе Крозир переходят в трещины, обнаруженные нами в районе Углового лагеря, километров на шестьдесят дальше в глубине Барьера, и ледяные мосты, которые нам приходилось пересекать.

В дни экспедиции «Дисковери» такая гряда, натолкнувшись на мыс Крозир, образовывала небольшую бухточку, и в ней на морском льду путешественники нашли первое и тогда единственное известное гнездовье императорских пингвинов. Досюда не доходили метели, выдувавшие снег с моря Росса, а открытая вода или разводья находились поблизости. Так что пингвинам было где класть яйца и где находить пропитание. Таким образом, чтобы попасть в бухту к императорским пингвинам, надо было отыскать дорогу по ледяной гряде к Ноллу, а уже там форсировать самое гряду. И все это в полной темноте.

Мыс Террор, к которому мы приближались в тумане, лежит километрах в тридцати от Нолла и заканчивается длинным снежным языком, уходящим в глубь Барьера. К бухте в дни «Дисковери» ходили неоднократно при дневном освещении, и Уилсон знал, что к ней можно пробраться по узкой полосе льда, свободной от трещин, вьющейся между горой и параллельными ей ледяными грядами. Но одно дело идти по такому коридору днем и совсем другое – ночью, особенно когда нет стен, по которым можно ориентироваться, – только трещины кругом. Но так или иначе, мыс Террор должен быть где-то поблизости, и вот уже смутно вырисовывается перед нами полоса снега, не Барьер и не гора, через которую пролегает наш единственный путь вперед.

Сейчас, когда во тьме наши глаза более или менее бесполезны, мы начинаем понимать, какую важную помощь могут оказывать ноги и уши. Ходить в финнеско все равно что ходить в перчатках: подошвы ног ощущают все так чутко, как если бы они были босы. Мы чувствуем малейшее изменение поверхности, каждую корку льда, сквозь которую проваливается нога, каждое твердое место под пластом рыхлого снега. Вскоре мы начинаем все больше полагаться на звуки шагов – из них мы узнаем, что под ногами – трещина или прочный грунт. С этого момента почти все время идем между трещинами. Я проклинал эти щели и при ярком дневном свете, когда при известном старании их можно избежать, а если это не удается и ты все же проваливаешься, то, во всяком случае, можешь разглядеть стенки трещины, проследить их направление, решить, как лучше выбраться наверх; и когда твои спутники видят, как остановить сани, к которым ты прикреплен постромками; как их удержать от падения; и какие меры следует принять, чтобы вызволить тебя из пропасти, где ты болтаешься метрах в пяти от поверхности. Да и наша одежда тогда еще походила на одежду. Но даже в идеальных условиях, при хорошем освещении, в теплую безветренную погоду, нет ничего хуже трещины и для того, кто тянет сани по ровному однообразному снежному пространству, каждый миг опасаясь провалиться в бездонную пропасть, и для спасателя, хватающегося за веревку и сани, чтобы помочь исчезнувшему на его глазах товарищу. Мне и сейчас иногда снятся кошмары о днях на леднике Бирдмора и в других местах, когда люди по несколько раз за час падали в трещины и повисали на всю длину постромок и веревок. Однажды на леднике Бирдмора из двоих моих товарищей по упряжке один упал вниз головой, а второй за 25 минут проваливался восемь раз, хорошо еще, что постромки его удерживали. «А выдержат ли в случае чего мои?» – думаешь всякий раз. И все же эти дни кажутся воскресным пикником по сравнению с тем, как мы вслепую разыскивали императорских пингвинов среди трещин на мысе Крозир.

Сильно мешала наша одежда. Будь на нас свинцовая броня, мы бы и то лучше владели руками, легче поворачивали голову и шею. Если бы наши ноги так же обросли льдом, стоять бы нам на том месте по сей день, не в силах сделать ни шагу; к счастью, штанины еще сохраняли кое-какую гибкость. Влезть в сбрую из фитильного ремня тоже было задачкой не из легких. В самом начале похода мы убедились, что всякий раз надевать и снимать ее трудно, и несколько опрометчиво решили перекусить прямо в ней. В палатке сбруя оттаяла, а затем смерзлась намертво до крепости дерева. Да и вся наша одежда стала как из фанеры и торчала на теле самыми невообразимыми складками и углами. Натянуть одно такое «фанерное» одеяние поверх другого можно было лишь совместными усилиями всех участников похода, и эту процедуру приходилось повторять по два раза на день для каждого. Один Бог знает, сколько времени она занимала, но уж не меньше пяти минут на одного человека.

Итак, мы приближались в тумане к горе Террор, несколько раз, как нам казалось, мы поднимались и спускались. То и дело ощущали под ногами твердый скользкий снег. То и дело ноги проваливались сквозь верхнюю корку льда на снегу. И вдруг, совершенно неожиданно, перед нами выросло нечто гигантское, расплывчатое, неопределенных очертаний. Помню, я подумал, что вот в таких местах должны водиться привидения. Мы отцепили гужи от саней, и, связавшись, начали подниматься на этот ледяной кряж. Луна выхватывала из тумана нависший над нами зазубренный грозный карниз. Продолжая подниматься, мы поняли, что находимся на валу. Мы остановились, посмотрели друг на друга, и вдруг «дзинь!» – раздалось прямо у нас под ногами. И снова звон, треск и скрип – это ожил и раскалывался, словно стекло, лед. Он разрывался на трещины, и некоторые разбегались на сотни метров.

Мы сначала были потрясены, но потом свыклись. Вообще с первого до последнего дня этого похода мы получали в избытке свежие впечатления и ничуть не страдали от однообразия, неизбежного в длительных летних походах на санях по Барьеру. Единственное, что повторялось из ночи в ночь, так это приступы дрожи от холода, продолжительные и следовавшие при этих температурах один за другим почти без перерыва все то время, что мы проводили в наших ужасных спальниках. Позднее мы даже обмораживались, лежа в них. А уж хуже этого ничего не придумаешь!

Луна скрылась, на ее месте светлое пятно; но и его достаточно, чтобы сквозь туман разглядеть край другого хребта впереди и еще один – слева. Мы были в полной растерянности. Лед продолжал с треском ломаться, может, это как-то связано с приливом, хотя от обычного припая нас отделяет много километров. Мы вернулись к саням, впряглись и потащили их, в нужном, по нашему мнению, направлении, каждую секунду ожидая, что земля вот-вот разверзнется под ногами, как это бывает в районах трещин. Попадались, однако, только новые взгорки и гряды из снега и льда, но мы их замечали лишь почти уткнувшись в них носом. Мы явно сбились с пути. Близилась полночь, и я записал тогда: «Трудно сказать, где мы – на ледяной гряде или на горе Террор, так или иначе, по-моему, нельзя идти дальше, пока не рассеется туман. Сначала мы шли на северо-восток, но, попав на этот участок, взяли юго-западнее, дошли, похоже, до какой-то ложбинки и стали в ней лагерем».

В 11 часов утра температура была – 38°, а сейчас – 33 °C. Падал снег, решительно ничего нельзя было разглядеть. Из-под палатки доносился грохот, словно какой-то гигант бил в большой пустой бак. Все говорило о том, что приближается пурга. И действительно, едва мы закончили ужин и начали оттаивать спальники, чтобы влезть в них, как с юга задул ветер. До этого на миг открылась черная скала, и мы узнали, что находимся, вероятнее всего, на участке ледяных хребтов совсем рядом с горой Террор.

Просматривая свои записи, я с удивлением обнаружил, что пурга продолжалась три дня. Утром следующего дня, то есть 11 июля, температура поднялась до – 13 °C, ветер усилился до 9 баллов. На третий день (12 июля) дул уже сильный шторм (10 баллов). Таким образом температура поднялась более чем на 26 градусов.

Мы проводили время не без приятности. В палатке тепло и сыро – из-за потепления весь лед внутри превратился в воду; мы лежим в сырой, источающей пар одежде, лишь изредка с грустью думая о том, что станется с нашим снаряжением, когда снова грянет мороз. Впрочем, не очень-то мы и думаем: в основном мы спим. В этом отношении пурга – воистину дар Божий.

Кроме того, мы пересмотрели свой рацион питания. В самом начале подготовки к походу Скотт попросил нас проделать несколько опытов, имея в виду переход полюсной партии будущим летом через плато. Предполагалось, что это будет самая трудная часть путешествия к полюсу. Тогда никому и в голову не могло прийти, что в марте в средней части Барьера погода может быть хуже, чем в феврале на плато, находящемся на 3 тысячи метров выше. Зная, что в зимнем походе мы будем находиться в экстремальных условиях, таких, каких еще не встречали полярные исследователи, мы решили предельно упростить питание. Взяли только пеммикан, галеты, масло и чай, но чай ведь не пища, а лишь вкусный стимулирующий напиток, главное – горячий; пеммикан был прекрасного качества, от копенгагенской фирмы Бовэ.

Ограниченность рациона давала то несомненное преимущество, что приходилось возиться с меньшим количеством мешков. При стоградусном морозе все предметы, находящиеся на воздухе, имеют приблизительно такую же температуру. Попробуйте развязать тесемки мешка при температуре воздуха – 57 °C, когда ноги у вас окоченели, руки же вы только что с трудом оттерли после того, как зажгли спичку (пришлось испробовать несколько коробок, а они металлические) и свечу – и вы поймете, что мы выиграли, сократив число мешков.

Но рацион имел и недостаток, который мы чем дальше, тем острее ощущали, – в нем отсутствовал в чистом виде сахар. Случалось ли вам так хотеть сахару, что это желание неотступно преследует вас и днем и ночью? Весьма неприятное состояние. Мы-то по сути дела не страдали без сладкого в такой мере – какое-то количество сахара содержалось в галетах. В размоченном виде они придавали приятный сладковатый привкус дневному чаю или вечернему кипятку. Их приготовила для нас по специальному заказу фирма «Хантли и Пальмер». Рецепт, разработанный Уилсоном и химиком фирмы, держится в секрете. Галеты эти не имеют себе равных на земле, и лучше них быть не может. Они были представлены двумя сортами – антарктическим и аварийным, отличавшимися, по-моему, только способом выпечки. При изобилии провизии в санном походе приятно съесть хорошо пропеченную хрустящую галету, если же ты сильно проголодался, то предпочтешь галету помягче.

 

 

 

 

У каждого из нас была индивидуальная норма галет, пеммикана и масла, и таким образом мы могли примерно определить правильное соотношение белков, жиров и углеводов, необходимых человеческому организму в экстремальных условиях. Билл горой стоял за жиры и начал с 240 грамм масла, 360 грамм пеммикана и только 300 грамм галет в день. Боуэрс сообщил, что он сторонник белков, и выбрал для себя 480 грамм пеммикана и столько же галет, а мне посоветовал налечь на углеводы. Я был не в восторге, так как опасался, что мне не хватит жиров. Но попытка не пытка, ведь по ходу действия в рацион можно вносить изменения. И я остановился на 600 грамм галет и 360 грамм пеммикана в день.

Боуэрс чувствовал себя хорошо (как всегда), но не справлялся со всей нормой пеммикана. Билл был сыт, хотя масло у него оставалось. Я же ходил голодный, бесспорно больше остальных страдал от мороза и ощущал потребность в жирах. При этом меня мучили изжоги. Поэтому, прежде чем увеличить долю жиров, я налег на галеты – довел их до 720 грамм, но это мало что изменило: мне по-прежнему хотелось жиров. Тогда мы с Биллом сели на одинаковые нормы: он уступил мне избыточные 120 грамм масла, а я ему 120 грамм галет, не удовлетворявшие мой голод. Теперь дневной рацион у нас двоих состоял из 360 грамм пеммикана, 480 грамм галет и 120 грамм масла, но масло иногда оставалось. Это исключительно хороший рацион питания, на протяжении почти всего похода мы были сыты. Иначе, конечно, нам бы не вынести тех ужасных условий.

Не знаю, как другие, а про себя не скажу, что у меня было легко на душе: лежим где-то у мыса Террор, воет пурга… Возможно, это состояние усугублялось таинственным грохотом снизу. Но главное, конечно, то, что мы совсем заблудились среди ледяных валов, и в этом мраке сам черт не найдет здесь дороги. Вопреки своему обычаю, ветер дул не по прямой, а крутил и вертел. Палатку сильно занесло снегом, сани и вовсе давно скрылись из виду. Обстановочка не из приятных.

Во вторник ночью и в среду сила ветра достигала 10 баллов, температура воздуха колебалась от – 22 °C до – 17 °C. Но затем ветер начал ослабевать и налетал лишь отдельными порывами. В четверг, 13 июля, к 3 часам утра он почти стих; стало холодать, сквозь бегущие тучи проглянули звезды. Вскоре мы принялись за завтрак, неизменно состоявший из чая и пеммикана, в которые макали галеты. Прежде чем пуститься в путь, надо было откопать сани и палатку, на что ушло несколько часов. Но вот наконец мы стартуем. Вечером я во всегдашней лаконичной манере поспешно нацарапал в записной книжке: «За день 12 километров – великолепно – перевалили через несколько ледяных гряд на горе Террор – днем на одной наскочили вдруг на огромную трещину – уже довольно высоко на Терроре – спасла луна – могли туда провалиться вместе с санями».

11 километров за день – расстояние, на которое мы до сих пор тратили около недели – очень повысили наше настроение. Температура весь день держалась между – 29° и – 34 °C, это тоже радовало. Пересекая поднятия на склоне горы, переходящие справа от нас в настоящие хребты, мы убедились, что дующий с горы ветер над этими грядами растекается по двум направлениям: по одну сторону на северо-восток, по другую – на северо-запад. Небо, казалось, предвещает ветер, да и пурга ушла не так далеко, как хотелось бы.

До сих пор мы держались благодаря тому, что сжигали больше керосина, чем требовала кухня. Примус продолжал гореть еще некоторое время после приготовления пищи и согревал таким образом палатку. Мы растирали отмороженные ноги, занимались какими-нибудь мелкими делами. А чаще всего просто клевали носом, не давая друг другу крепко заснуть. Но керосин – увы! – на исходе. Мы вышли с шестью бачками по 4,5 литра (Скотту казалось, что их слишком много), из них четыре уже опорожнены. Сначала мы считали необходимым оставить на обратный путь два бачка, теперь ограничиваемся в расчетах одним бачком и двумя залитыми керосином примусами. Между тем наши спальные мешки и при дополнительном обогревании почти орудия пытки. Даже сейчас, в самом начале похода, мне приходится что ни вечер целый час бить по мешку, разминать его, выкручивать, чтобы влезть в него. Но худшее впереди: это само пребывание в мешке.

Всего лишь – 37 °C, но «очень плохая ночь», как записано у меня в дневнике. Вышли мы своевременно, однако день был отвратительный, нервы напряжены до предела, потому что нам никак не отыскать тот узкий проход между трещинами, что ведет прямо к нашей цели. То и дело мы сбивались с дороги: внезапно начинался резкий спуск; потом: «Что, забрали слишком вправо?» – Никто не знает. – «Попытаемся идти поближе к горе». – И так далее! «С трудом одолели за утро 4,5 километра, попали в густую мглу, но она вдруг рассеялась, и мы увидели, что стоим в черной тени огромного отрога ледяного хребта. Двинулись дальше, беря левее, но тут Билл упал и попал рукой в трещину. Мы перебрались через нее и еще через одну, опять взяли левее, и Билл и я провалились одной ногой в трещину. Обшарили все кругом – пустота, пришлось перетаскивать сани прямо через трещину, но все обошлось»[17]. Один раз мы угодили в трещину и долго не могли из нее выбраться. Тогда Билл удлинил свои постромки страховочной веревкой (он потом часто так делал) и стал обнаруживать трещины намного раньше, чем мы. Нам-то, конечно, хорошо, куда хуже Биллу. В темноте трещины действительно выматывают нервы.

Пятнадцатого июля выступили утром; впереди слева от нас и почти над нами виден Нолл, огромный массив, обрывистые скалы которого образуют у моря мыс Крозир. К нам Нолл обращен более пологими склонами, а к ним прижимаются могучие ледяные валы, раскинувшиеся на много километров. Подумать только, эти валы мы одолели, как они нас ни сдерживали! Слева возносится на 3 тысячи метров гора Террор – она связана с Ноллом гигантским куполообразным надувом отполированного ветром снега. В одном месте он плавно спускается к коридору, по которому мы пришли, и здесь мы начинаем подъем. Трещин нет, только мощный надув, гладкий, словно стенки огромной фарфоровой чаши, которую он напоминает, и слежавшийся настолько, что мы, как на льду, надеваем кошки. Делаем 5 километров вверх по склону. Остается 130 метров до морены, на которой мы собираемся поставить хижину из камня и снега. Она слева от нас, а справа, по ту сторону снежного купола, – двойная вершина Нолла; здесь на высоте 250 метров мы ставим последний лагерь.

Мы на месте.

Каким получится наш дом? Скоро ли просохнут спальные мешки и одежда? Будет ли гореть ворваньевая печь? Найдем ли мы пингвинов? «Трудно поверить такому счастью – 19 дней позади. Мы с ног до головы мокрые, в мешки влезаем с трудом, ветрозащитная одежда больше походит на заледеневшие коробы. Шлем Бёрди твердый, как железо. Все волнения позади, это прекрасно!»[17]

Был вечер, но нам так хотелось поскорее начать строить дом, что мы взобрались на гору над лагерем, к выступающим из снега скалам. Их, конечно, не сдвинуть с места, но вокруг полно валунов, гальки и, конечно, сколько угодно замерзшего снега, за нашей спиной спускающегося полосой сугробов к палатке и большому ледяному валу километром дальше. Между ним и нами, как мы узнали позднее, стоит большой ледяной утес. Ледяные валы и Великий Ледяной Барьер за ними – у наших ног; берег моря Росса всего в каких-нибудь 6 километрах отсюда. Императорские пингвины должны обитать где-то за ближайшим склоном Нолла, скрывающим от наших глаз мыс Крозир.

Мы хотели построить хижину с каменными стенами, обложить их снегом, трехметровые сани использовать в качестве конькового бруса, а большой кусок зеленого уиллесденского брезента как крышу. Имелась у нас и доска для дверной притолоки. Поставим печку, топить будем пингвиньим жиром – получится удобный теплый дом, откуда мы будем предпринимать вылазки на птичьи гнездовья километров за шесть отсюда. А может, натянуть палатку около гнездовья и провести необходимые исследования прямо на месте, покинув нашу уютную хижину на одну-две ночи. Такие у нас были планы.

В ту же ночь «начали подкапываться под большой валун на вершине – он бы послужил основанием одной из стен дома, – но вскоре наткнулись на скалу и отказались от этой затеи. Выбрали новое место метрах в четырех дальше – довольно ровный участок морены, точно под вершиной возвышенности. Надеялись за ледяным валом найти более или менее надежную защиту от ярости здешних ветров. Бёрди по всему склону собирал камни – неподъемных для него нет, Билл занимался наружной насыпью, я клал из валунов стену. Камни вполне подходящие, снег же так слежался, что больше походит на лед; ледоруб его не берет, только маленькой лопаткой можно постепенно вырубить большой блок. Гальки мало, но зато она хорошая. Наполовину закончили одну из длинных стен и спустились на 130 метров к палатке, все идет на лад»[17].

С высоты тысячи метров открывался величественный вид. Чтобы насладиться им сполна, я надел очки и время от времени протирал их. На востоке внизу огромное пространство занимают ледяные валы, выжатые напором ледника. В свете луны они напоминают пашню: будто какие-то великаны вспахали здесь землю бороздами глубиной в 15–18 метров. Они доходят до края Барьера, а за ними расстилается замерзшая гладь моря Росса, ровная, белая, спокойная, словно над ней никогда не проносятся пурги. На севере и северо-востоке – Нолл. За нами громоздится гора Террор, на склоне которой мы стоим, и все это будто околдовано чарами серого бесконечного Барьера, холодного, массивного, насылающего вниз ветры, метели и тьму. Боже! Что за место!

«Сейчас мало дневного и лунного света, но в последующие двое суток мы использовали и тот, и другой максимально. Днем и ночью были на ногах, часто работали вообще в полной темноте; снег копали при лампе-вспышке. К концу второго дня закончили стены и обложили их насыпью, но на полметра не довели ее до верха: сначала надо плотно подогнать крышу, а уже потом доводить защитный вал. Сооружать его очень трудно из-за того, что снег плотный, – мягкого нет, и нечем забивать щели между снежными глыбами, более всего напоминающими каменные плиты для мощения улиц. Дверь уже готова: это треугольный кусок парусины с откидными клапанами, прижатый к стене камнями и снегом. Верх закинут за планку, низ врыт в снег»[17].

Бёрди огорчало то, что мы не закончим все в один день; он чуть ли не сердился, но работы оставалось очень много, а мы устали. На следующий день, во вторник 18 июля, поднялись ни свет ни заря, чтобы завершить постройку дома, но помешал сильный ветер. Мы все же взобрались наверх и немного покопали, но класть крышу было нельзя, пришлось уйти ни с чем. И тут мы поняли, что наверху дует гораздо сильнее, чем там, где стоит палатка. В это утро около дома было ужасно холодно, ветер достигал силы 4–5 баллов при температуре – 34 °C.

Проблема керосина становилась все более острой. Мы уже принялись за пятый из наших шести бачков, экономили как могли, даже горячее ели всего два раза в день. Надо было во что бы то ни стало пробраться к императорским пингвинам и разжиться их жиром, тогда можно будет пользоваться печкой, которую специально для нас сделали на мысе Эванс. Девятнадцатого выдался прекрасный тихий день. В 9.30 мы вышли с пустыми санями, двумя ледорубами, страховочной веревкой, сбруей и принадлежностями для свежевания тушек. В дни «Дисковери» Уилсон неоднократно ходил на мыс Крозир через ледяные валы. Но это было при дневном свете, и тогда путешественникам удалось найти удобный путь под скалами, которые сейчас отделяют нас от валов.

Мы приближались к подножию горного склона, немного уклонившись на север, где раньше не бывали, поэтому нам следовало остерегаться трещин, но вскоре мы вышли к краю утеса и двинулись вдоль него, пока он не сравнялся высотой с Барьером. Тут мы взяли налево, к морскому льду, зная, что вступаем в трехкилометровую зону валов сжатия около мыса Крозир. С километр шли спокойно, обходя гребни валов, все время стараясь оставаться на более или менее ровной поверхности и держаться как можно ближе к появившемуся слева от нас очень высокому утесу. По мнению Билла, пока мы от него не отдаляемся, мы следуем упомянутым проходом, которым пользовались участники экспедиции «Дисковери». Яиц они тогда так и не достали – было слишком поздно, из них уже вывелись птенцы. Найдем ли императорских пингвинов мы, а если найдем, то будут ли они насиживать яйца? Это пока не ясно.

Скоро, однако, наше везение кончилось, каждые несколько метров стали попадаться трещины, а многие мы наверняка пересекали, не догадываясь об их существовании. Как мы ни старались прижиматься к скалам, вскоре мы очутились на гребне первого ледяного вала, отделенного глубокой ложбиной от ледяного склона, на который мы так стремились. Затем мы пересекли большую ложбину между первым и вторым валами; забрели на участок огромных глыб льда, под воздействием давления принявших самые причудливые формы и изрезанных трещинами во всех направлениях; мы съезжали по снеговым склонам, переваливали через ледяные валы, стоявшие на пути к утесам. И всякий раз попадали на непроходимое место и отступали назад. Впереди шагал Билл – он опережал нас на длину страховочной веревки, которой привязался к передку саней, за ним шел Бёрди в упряжи, также прикрепленной к передку, я же замыкал шествие, привязанный к саням сзади. Сани эти сослужили нам отличную службу и как мостик и как лестница.

Два-три раза мы хотели спуститься с обледенелого склона на сравнительно ровную поверхность под ледяным кряжем, но не решились: слишком высоко. В тусклом свете все пропорции смещались; некоторые обрывы, на первый взгляд казавшиеся совершенно неприступными, мы успешно преодолевали с помощью ледорубов и веревок, хотя знали, что, упади мы, внизу нас непременно ждут трещины. На обратном пути я-таки угодил в одну из них, но мои товарищи, стоя выше на стене, благополучно извлекли меня оттуда.

Затем мы пробились в ложбину между первым и вторым большими валами и, по-моему, вскарабкались на вершину второго. Гребни валов достигали здесь высоты 15–18 метров. Трудно сказать, куда мы пошли дальше. Лучшими нашими ориентирами на местности были трещины, встречавшиеся иногда по три или четыре за несколько шагов, этакими пучками. При такой низкой температуре (было – 38 °C) я не могу носить очки, это создавало мне дополнительные трудности и задерживало всю партию. Выглядело это так: Билл замечал трещину и предупреждал нас; Бёрди успешно переправлялся через нее; я же, стараясь перешагнуть через нее или переехать на санях, с постоянством, заслуживающим лучшего применения, ставил ногу точно посередине провала. В тот день я проваливался не меньше шести раз, а уже у самого моря я упал в трещину, выскочил из нее и тут же покатился по крутому склону, но Бёрди и Билл удержали меня на веревке.

Так мы блуждали, пока не оказались в большом тупике, образованном, по всей вероятности, двумя ледяными валами там, где они вплотную подходят к морскому льду. Со всех сторон нас окружали высокие стены из ломаного льда с крутыми заснеженными склонами посередине, на которые мы полезли в поисках выхода, скользя, падая и оступаясь в трещины. Слева возвышалась громада мыса Крозир, но до него могло быть еще два или даже три вала, кто знает? Мы же, как ни тыкались в разные стороны, так и не приблизились к нему ни на шаг.

И тут мы услышали пингвинов.

Их голоса доносились с невидимого нам морского льда, от которого нас отделяла, наверное, полтора километра ледяного хаоса; отраженные скалами, повторенные эхом, они манили нас, беспомощных, туда, на лед. Мы жадно вслушивались, но понимали, что должны вернуться, ибо слабые проблески полуденного света быстро меркли, а о том, чтобы остаться здесь в полной темноте, было страшно и подумать. Мы пошли обратно по своим следам, и почти сразу же я споткнулся и полетел вниз по склону в трещину. На мое счастье, Бёрди и Билл удержались на ногах и помогли мне выкарабкаться. Следы были еле видны и вскоре начали теряться. Второго такого следопыта, как Бёрди, я не знаю, и время от времени он находил отпечатки наших ног. Но в конце концов даже он сбился с пути, и мы пошли вперед просто наугад. Правда, потом следы снова появились, но к этому времени самая тяжкая часть пути уже осталась позади. И все же мы были счастливы вновь увидеть свою палатку.

На следующий день (четверг, 20 июня) мы в три часа утра уже были около хижины и, невзирая на ветер, преследовавший нас весь день, уложили заменявший нам крышу брезент. Растягивая его над вторыми санями, поставленными вертикально посреди помещения, закрепляя снежными глыбами, мы и не подозревали, сколько неприятностей он нам готовит. Наветренный (южный) скат крыши мы дотянули до самой земли, прочно привязали к скалам, а уж только потом завалили снегом. Края брезента, свисавшие с трех других сторон сантиметров на 50 самое меньшее, мы также надежно закрепили через каждые полметра тросовым талрепом. С дверью возникли трудности, и временно мы оставили кусок ткани висеть в каменном проеме типа портика. Всю постройку снизу доверху обложили глыбами слежавшегося снега, но не смогли заткнуть щели между ними – не было рыхлого снега. И тем не менее нам казалось, что никакие силы не сорвут нашу крышу. Последующие события показали, что мы были правы.

Трудная это была работа – с трех часов утра, без завтрака, на ветру. Но в наши планы входило обязательно посетить в этот день их императорские величества; мы вернулись в палатку, поели и с первыми проблесками дневного света отправились наносить визит.

Теперь мы знали об этом участке сжатия льдов кое-что, чего не знали накануне; например, что со времен «Дисковери» он сильно изменился, возможно, стал больше. Кстати, это подтвердилось впоследствии фотографиями, из которых видно, что валы выдаются в море на километр дальше, чем 10 годами раньше. Поняли мы также, что если по примеру вчерашнего дня поднимемся на хребет в том единственном месте, где ледяные утесы выходят на уровень Барьера, то не попадем к гнездовьям и не выйдем под утесы, откуда прежде попадали на пингвиний пляж. Оставалось одно: перебраться через ледяной утес. И мы решили перебираться. Мне это не улыбалось – высота около 60 метров, кругом тьма, ничего не видно. Правда, на обратном пути накануне мы заметили в одном месте разрыв среди скал и сползающий с него снежный надув. А вдруг нам удастся по нему спуститься!

Итак, впрягшись в сани – Билл впереди на длинной постромке, Бёрди и я позади, – мы спустились по склону, который внизу упирается в утес, что нам, конечно, не видно. Пересекли несколько мелких трещин – наш проем должен быть где-то поблизости. Дважды мы подползали к краю утеса, но нет, выход не здесь; и наконец нашли склон, даже спустились по нему без особых трудностей и оказались там, где хотели: между наземными скалами и ледяными валами.

Как мы лазали среди валов, и представить себе трудно. Сначала все было, как накануне: мы взбирались на гребни, помогая друг другу, съезжали по склонам, проваливались в трещины и всяческие ямы, выбирались из них, но все же потихоньку продвигались вперед под утесами, которые, чем ближе к обрывистому выступу черной лавы – самому мысу Крозир, тем выше становились. Мы пробирались по острому, как бритва, гребню снежного хребта, балансируя и хватаясь за сани, чтобы не потерять равновесия: справа – глубокий обрыв с трещинами на дне, слева – тоже обрыв в трещинах, не такой глубокий. Мы ползли вперед даже не в полумраке, а почти в полной темноте, нервы наши были напряжены до предела. Под конец мы одолели несколько трещиноватых склонов и в результате, пройдя под скалой, попали на морену, где нам пришлось оставить сани.

Мы связались веревкой и пошли под утесами, теперь уже не ледяными, а каменными, возносящимися на 200 метров. Ледяные волны нагромождены здесь одна на другую в полнейшем беспорядке. 600 километров движущегося на них сзади льда так смяли и перекрутили эти гигантские валы, что даже у Иова не нашлось бы достаточно сильных слов, чтобы упрекнуть их творца. Мы пробирались то через них, то между ними, где удерживаясь с помощью ледорубов, где вырубая ими ступени, если кошками не за что было уцепиться. Но мы неуклонно приближались к пингвинам, и уже нам казалось, что на этот раз мы добьемся своего, как вдруг впереди выросла ледяная стена, и с первого же взгляда стало ясно, что нам ее не преодолеть. Крупнейший вал сжатия упирался в утес. Все! Дальше пути нет! Но тут Билл нашел какую-то темную дыру, нечто вроде лисьей норы, уходящей в глубь льдов, и со словами: «Выведет, наверное», – исчез в недрах этой пещеры, Боуэрс нырнул вслед за ним. Ползли мы долго, но не встречая особых препятствий, и вот я уже выглядываю по ту сторону стены; подо мной глубокая ложбина, одна ее стенка каменная, другая ледяная. «Упритесь спиной в лед, а ногами в камень, и так передвигайтесь», – слышу я голос Билла, стоящего уже на твердой ледяной платформочке в дальнем конце этого снежного колодца. Чтобы выбраться из него, мы вырубили пятнадцать ступеней. Возбужденные, очень довольные, мы легко пошли вперед, пока нашего слуха не достиг вновь крик пингвинов и мы, трое обледенелых оборванцев, не замерли над их пристанищем. Вот они, рукой подать, но где те несметные стаи, о которых мы наслышаны?

Мы стояли на припае, вернее, даже на карликовом утесе высотой не более трёх с половиной метров; у его подножия начинался морской лед, густо усеянный глыбами льда. Утес, имевший небольшой карниз, обрывался в море почти вертикально, снежных надувов около него не было. Может быть, потому, что море замерзло совсем недавно; так или иначе, но на Обратном пути нам самим не взобраться на его гладкую стену. Решили, что одному человеку со страховочной веревкой надо остаться наверху и этим человеком должен быть, конечно, я: при моей близорукости, когда невозможно надеть очки – они запотевают, – какой от меня толк в предстоящей операции? Будь у нас сани, они послужили бы лестницей, но ведь мы их оставили у морены, за несколько километров отсюда.

Пингвины сгрудились под барьерным утесом, в нескольких сотнях метров от нас. Скудный свет быстро мерк, вскоре совсем стемнеет, с юга задвигался ветер – все это тревожило нас и омрачало радость одержанной победы. Преодолев с неописуемым трудом все тяготы пути, мы первые и единственные из людей видели перед собой чудо природы. Протянуть лишь руку – и мы завладеем материалом, который может иметь огромное значение для науки. Каждым своим наблюдением мы превращали теоретические предположения в факты.

Потревоженные пингвины подняли невероятный гвалт, трубя своими металлическими голосами. Яйца у них несомненно были: пингвины передвигались шаркающей походкой, стараясь не выпустить их из лап. Но в возникшей сутолоке многие из них выкатывались прямо на лед, и не имеющие яиц пингвины, вероятно, давно ожидавшие такой оказии, поспешно их подхватывали. У бедных птиц могучий инстинкт материнства, по-видимому, подавляет все остальные. Борьба за существование столь жестока, что только неукротимая страсть к материнству обеспечивает продолжение рода; интересно бы знать, приносит ли такая жизнь счастье или хотя бы удовлетворение?

Я уже рассказывал о том, как люди с «Дисковери» нашли гнездовье, где мы теперь стояли. Как они предпринимали сюда в начале весны вылазки за яйцами, но всякий раз опаздывали и заставали только родителей и уже выведшихся птенцов. Они пришли к выводу, что императорские пингвины – странные птицы: по каким-то неведомым нам причинам они гнездятся в разгар антарктической зимы при 70° мороза и сильных пургах, которые непрестанно осыпают их снегом, пока они преданно насиживают яйца. Путешественники собственными глазами видели, как пингвин держит своего детеныша на огромных лапах, с материнской, а может быть, отцовской (оба пола борются за эту привилегию) нежностью прижимая его к голому пятну на груди. Но когда любящий родитель, не в силах дольше терпеть голод, отправляется за кормом к ближайшей полынье и оставляет своего потомка просто на льду, штук двадцать бездетных собратьев бросаются опрометью, чтобы им завладеть. Возникает драка, каждый так тянет птенца к себе, что нередко его раздирают на части, если он не сумеет скрыться от подобного избытка нежности в какой-нибудь ледяной щели, где чаще всего замерзает. Тогда же было найдено множество разбитых и пустых яиц, одним словом, стало ясно, что смертность огромная. Но все же кто-то выживает, а тут наступает лето. Чуя приближение сильной пурги (а они знают о погоде все), родители отводят детей к кромке открытой воды, иногда за много километров от гнездовья. Там они дожидаются сильного ветра, поднимающего большую волну, которая дробит лед на куски; на одном из них, как бы на своей личной яхте, пингвины безрассудно пускаются в плавание – к основному массиву пака.

Согласитесь, такая птица – существо весьма необычное. Когда семь месяцев назад мы проплывали на лодке под этими гигантскими черными утесами и увидели несчастного пингвиненка еще в пуху, то сразу поняли, почему императорские пингвины вынуждены гнездиться в середине зимы: если птенец, вылупившийся в июне, в начале января еще не оперился, то, появись он на свет летом, к грядущей зиме он не успеет одеться в перья. Из-за того что птенцы развиваются так медленно, императорские пингвины вынуждены переносить всяческие невзгоды – точно так же родственные узы связывают по рукам и ногам нас, людей. Весьма интересно, что у этой примитивной птицы такое продолжительное детство.

Но как ни замечательна история жизни императорских пингвинов, мы не для того шли сюда целых три недели, чтобы любоваться тем, как они сидят на яйцах. Нам нужны яйца с эмбрионами, желательно в начальных стадиях насиживания, свежие и не мороженые, чтобы специалисты дома могли разделить их на тончайшие срезы и исследовать историю эволюции птиц. Билли и Бёрди быстро схватили пять яиц, чтобы в меховых рукавицах донести до нашей иглу на горе Террор и там положить в припасенный для этой цели спирт. Кроме того, ради жира для печи они убили и освежевали трех птиц – императорский пингвин весит до 45 килограмм.

Море Росса замерзло, и в поле зрения не было тюленей. Пингвинов мы насчитали всего лишь сто экземпляров, а в 1902 и 1903 годах их было две тысячи. Билл определил, что яйцо есть только у одной птицы из четырех или пяти, но это, конечно, очень приблизительные оценки – ведь мы не хотели без особой нужды беспокоить птиц. Было непонятно, почему их так мало: может, из-за того, что лед, судя по виду, образовался совсем недавно? Или это только первая прибывшая партия? А может, напротив, предыдущее гнездовье ветром унесло в море и это – начало второго поселения? Или же бухточка на морском льду становится небезопасной?

Те, кому до нас удавалось встречать императорских пингвинов с птенцами, замечали, что пингвины пестуют мертвых и замерзших детенышей, если не могут обзавестись живыми. Путешественники находили испорченные яйца – родители, наверное, насиживали их после того, как те замерзли. Мы же подметили, что, стремясь во что бы то ни стало что-нибудь насиживать, некоторые птицы, не имеющие яиц, сидят на ледышках. Несколько раз Билл и Бёрди поднимали яйца и убеждались, что это твердые грязные куски льда, формой и размером напоминающие яйца. Одна самка выронила насиживаемую ледышку, тут же вернулась и подсунула под себя другую такую же, но без малейших колебаний отказалась от нее, когда ей предложили настоящее яйцо.

Тем временем к утесу, на котором я стоял, подошла целая процессия пингвинов. Скудный дневной свет уже почти погас, слава Богу, что мои товарищи поторопились вернуться. Спешка началась отчаянная. Прежде всего я поднял наверх рукавицы с положенными в них яйцами (мы их потом повесили на фитильном ремне на шеи), затем шкурки пингвинов, но Билла мне никак не удавалось втащить. «Тяните!» – кричал он снизу. «Тяну», – отвечал я. «Но веревка внизу даже не натянута!» Билл встал Боуэрсу на плечи и так с грехом пополам взобрался наверх. Мы оба схватились за веревку, но конец в руках Бёрди по-прежнему имел слабину. В месте наибольшего напряжения веревка защемилась в щели – очень частое явление при работе на льду с маленькими трещинами. Мы попытались пропустить ее поверх ледоруба, но это не помогло. Положение становилось серьезным. Но тут Бёрди, который, разведывая местность в поисках выхода, успел провалиться на морском льду одной ногой в воду, нашел место, где злополучный карниз прерывался. Он вырубил для себя ступени, мы его подтянули – и вот, наконец, мы снова все вместе стоим на вершине, правда, нога Бёрди теперь в толстом ледяном сапоге.

 

 

Императорские пингвины. Мыс Крозир. Рисунки Уилсона

 

Обратно мы мчались что было мочи, в рукавицах лежали пять яиц, две шкурки Бёрди подвязал к поясу, одну – я. Мы связались, и это сильно мешало взбираться на ледяные валы и пролезать в пещеры. При подъеме на крутую осыпь, присыпанную снегом, я на полдороге выронил ледоруб; в другом месте, не различая в темноте вырубленные на пути туда ступени, шагнул на авось. «Черри, – произнес Билл с бесконечным терпением в голосе, – вам просто необходимо научиться владеть ледорубом». К концу этой вылазки моя ветрозащитная одежда превратилась в клочья.

Мы нашли сани, и в самую пору. У нас оставалось три более или менее целых яйца: мои оба разбились в рукавицах. Одно я вылил, второе хотел донести до дому и бросить в котел; ему так и не суждено было туда попасть, но зато на обратном пути к мысу Эванс мои рукавицы оттаивали быстрее, чем у Бёрди (у Билла рукавиц не было), – наверное, им пошел на пользу жир яичного желтка. Через ложбины у подножия ледяного вала мы пробирались ощупью – такая вокруг стояла тьма. Таким же способом пересекали многочисленные трещины, нашли наш вал и начали подъем. Чем выше, тем лучше становилась видимость, но вскоре мы все же перестали различать свои следы, пошли наугад и, на счастье, вышли к тому самому склону, по которому спускались. Весь день дул отвратительный холодный ветер при температуре от – 29° до – 34 °C, очень ощутимой. Теперь погода улучшалась. Ложился туман, найти палатку было чрезвычайно трудно. Ветер усилился до 4 баллов, и мы окончательно сбились с пути. Но вот под нами группа скал, около которых мы поставили иглу; помучившись еще немного, мы отыскали и ее.

Мне рассказывали об одном английском офицере, участнике сражения при Дарданеллах, который в бою ослеп и попал на ничейную территорию между английскими и турецкими окопами. Он передвигался только ночью, но, потеряв ориентировку, не знал, в какой стороне англичане, полз то туда, то обратно, и отовсюду его обстреливали. Так проходили дни и ночи, но однажды он почти дополз до английских позиций, и по нему, как обычно, открыли огонь. «О Боже! Что мне делать!» – этот возглас отчаяния был услышан, и офицера вынесли свои.

Когда на долю человека выпадают ни с чем не сравнимые страдания, безумие или смерть могут казаться избавлением от них. Одно знаю твердо: в нашем походе смерть порой представлялась нам другом. В ту ночь, когда мы брели неведомыми путями, продираясь сквозь мрак, ветер и снег, лишенные сна, промерзшие и уставшие, как собаки, гибель в трещине виделась нам чуть ли не дружеским подарком.

«Все пойдет на лад, – сказал Билл назавтра. – Я полагаю, что хуже, чем вчера, уже не будет». Увы, было, и значительно хуже.

Вот что произошло дальше.

Мы перебрались в иглу, так как надо было беречь керосин на обратную дорогу и не хотелось пачкать палатку черной копотью, неизбежно возникающей при сгорании ворвани. Пурга бушевала всю ночь, и мы, внутри иглу, покрылись снегом, проникавшим в сотни щелей; в этом месте, постоянно обвеваемом ветром, так и не нашлось достаточно рыхлого снега, чтобы тщательно их законопатить. Пока мы счищали жир со шкурки одного пингвина, снежная пыль запорошила все вокруг.

Это было неприятно, но не страшно. После пурги на подветренной стороне хижины и скал, под которыми она стоит, останется рыхлый снег. Им-то мы и воспользуемся, чтобы получше изолировать наш дом от превратностей погоды. С большим трудом разожгли мы ворваньевую печь, но, разгоревшись, она выплюнула кусок кипящего жира прямо в глаз Биллу. Всю ночь он пролежал без сна, не в силах сдержать стоны; впоследствии он говорил нам, что опасался вообще потерять глаз. Кое-как сварили еду, и Бёрди еще некоторое время топил печь, но это жилище, как ни старайся, было не нагреть. Я вышел наружу, натянул зеленый брезент, служивший крышей, на дверь, до самых камней, подоткнул его под них и навалил сверху побольше снега. Задувать стало гораздо меньше.

В жизни на удивление часто глупцы и святые ведут себя одинаково, и я никак не могу решить, кем были мы в это зимнее путешествие. Ни разу никто не произнес ни одного сердитого слова; однажды только я услышал нетерпеливые нотки в голосе Билла (в тот самый день, когда я никак не мог втащить его с пингвиньего гнездовья на скалу); никто не жаловался, если не считать невольной жалобой стоны Билла, но ведь на его месте иной бы взвыл. «Я полагаю, что хуже, чем вчера, уже не будет», – для Билла это было очень сильно сказано. «Я ненадолго вышел из строя», – написал он в отчете Скотту. Наше путешествие было испытанием на выносливость при совершенно уникальных обстоятельствах, и эти два человека, несшие на своих плечах все бремя ответственности – я-то ведь не отвечал ни за что, – проявляли неизменно то единственное качество, которое является верным залогом успеха: самообладание.

На следующий день, то есть 21 июля, мы прежде всего бросились затыкать щели между твердыми снежными глыбами свежевыпавшим снегом. Увы, его оказалось до слез мало, но все же по окончании операции в стенах не осталось щелей. Чтобы защитить крышу от порывов ветра, вырубили и наложили на брезент несколько плоских слежавшихся глыб снега, прижав его таким образом к несущей балке, в роли которой выступали сани. Кроме того, мы перенесли палатку к двери иглу. Теперь оба наши жилища стояли на высоте 250 метров на склоне Террора, под защитой скальных отрогов. Здесь гора за нашей спиной обрывается к Барьеру, откуда несутся метели. Склон перед нами, уходивший на километр или больше вниз к ледяным утесам, был так чисто выметен ветрами, что для ходьбы по нему приходилось надевать кошки. Палатка в основном находилась под защитой иглу, только ее верхушка возвышалась над крышей, да сбоку выступал край.

В эту ночь мы перенесли основную часть снаряжения в палатку и растопили печь. Я всегда испытывал к ней недоверие: опасался, что она может вспыхнуть и поджечь палатку. Но она горела ярким пламенем и давала много тепла, которое удерживалось благодаря внутренней палатке.

Если не думать о режиме, который мы все равно никогда не соблюдали, было совершенно безразлично, начинать ли размораживать спальные мешки в 4 часа утра или в 4 часа дня. Мне кажется, в ту пятницу мы легли спать днем, оставив в палатке финнеско, львиную долю припасов провизии, мешок Боуэрса с личными вещами и множество других предметов. Скорее всего мы оставили там и ворваньевую печь, потому что наивно было даже пытаться нагреть иглу. Брезентовый пол от палатки лежал в доме, под спальными мешками.

«Все пойдет на лад», – сказал Билл. Собственно говоря, у нас были основания благодарить судьбу. Вряд ли кто-нибудь сумел бы построить лучшую хижину из затвердевшего снега и камней; постепенно мы улучшим ее теплоизоляцию. Ворваньевая печь на ходу, топливо для нее припасено; мы нашли дорогу к пингвинам, у нас есть три целых яйца, правда замороженных (те два, что находились в моей рукавице, разбились, когда я, ничего без очков не видя, упал). А кроме того, сумеречный свет, испускаемый солнцем из-за горизонта, с каждым днем держится все дольше.

С другой стороны, наш поход уже длится в два раза дольше, чем все предыдущие весенние вылазки. Их участники шли при дневном свете, а наш верный спутник – темнота; они никогда не испытывали таких морозов, даже близких к ним, редко работали в такой трудной местности. По-настоящему выспаться нам удалось всего один раз примерно месяц назад, когда в метель температура повысилась, и тепло наших тел превратило в воду лед в спальных мешках и на одежде. Нервная нагрузка огромная. Мы безусловно ослабели. У нас осталось чуть больше одного бачка керосина на обратный путь, а мы знаем, что нас ждет при переходе через Барьер: условия, почти невыносимые даже для людей со свежими силами и новеньким снаряжением в хорошем состоянии.

Итак, с полчаса или чуть больше у нас ушло на то, чтобы влезть в спальные мешки. С севера надвигались перистые облака, застившие звезды, на юге хмурилось и ложился туман, но в темноте так трудно судить о предстоящей погоде. Ветер был слабый, температура воздуха – 29 °C. Мы не испытывали особого беспокойства: палатку ведь вкопали на совесть, да к тому же ее удерживали наваленные на борта для пущей безопасности камни и сани. Стены нашей иглу не могла бы поколебать никакая сила на земле, да и за брезентовую крышу, окруженную чуть ли не крепостным валом и старательно закрепленную, мы были совершенно спокойны.

«Все пойдет на лад», – сказал Билл.

Не знаю, в котором часу я проснулся. Было безветренно, стояла та тишина, которая, в зависимости от обстоятельств, может быть или умиротворяющей, или грозной. Затем всхлипнул порыв ветра, и опять все стихло. Прошло десять минут, и задуло с такой силой, словно мир бился в истерике. Казалось, землю рвет в клочья – такой стоял невообразимый грохот.

«Билл, Билл, палатку унесло!» – услышал я голос Боуэрса, кричавшего нам из-за двери. Утренние потрясения всегда самые тяжелые: в наших еще не совсем очнувшихся ото сна головах мелькнула мысль, что новость может означать медленную и особенно мучительную смерть. Бёрди и я в несколько приемов с великим трудом преодолели то небольшое расстояние, что отделяло раньше палатку от двери иглу. До сих пор не понимаю, почему уцелело так много наших вещей, находившихся в палатке, пусть даже они были с подветренной стороны иглу. Место, где стояла палатка, было усеяно предметами снаряжения, и позднее, когда мы огляделись и подсчитали потери, оказалось, что не хватает только поддона походной кухни и ее наружной крышки. Их мы так и не нашли. Что самое удивительное – наши финнеско лежали на том самом месте, куда мы их положили, то есть там, где была часть палатки, прикрытая от ветра хижиной. Там же находился и мешок с личными вещами Бёрди и банка со сластями.

Таких банок у Бёрди было две. Одна предназначалась для торжества по поводу достижения Нолла, вторую он втайне от нас взял для дня рождения Билла, который приходился на следующий день. Но мы принялись за сласти в субботу, сама же банка впоследствии пригодилась Биллу.

Чтобы найти вещи, приходилось ломиться сквозь плотные стены темного снега, старавшегося в отместку сбросить нас со склона. Но ничто не могло нас остановить. Я видел, как Бёрди был сбит с ног, но успел отползти от обрыва. Передав все находки Биллу, мы возвратились к нему в иглу и попытались собрать вещи и сами собраться с мыслями, а в нашем смятенном состоянии это было нелегко.

Мы несомненно попали в отчаянное положение, и не совсем по своей вине. Хижину можно было поставить только там, где для нее имелся строительный материал – камни. Совершенно естественно, что мы всеми силами старались укрыть и ее, и палатку от сильного ветра, но теперь выяснилось, что для них опасен не сильный ветер, а напротив – недостаточно сильный. Главная струя урагана, отклоненная находящимся сзади ледяным хребтом, проносилась над нашими головами и, по-видимому, засасывала все снизу, где образовывался вакуум. Палатку или засосало вверх, или унесло ветром из-за того, что часть ее была на ветру, а часть – под защитой иглу. Крыша иглу то вспучивалась, то с громким хлопаньем опадала; в щели проникал снег, но создавалось впечатление, что это не ветер снаружи задувает его, а какая-то сила всасывает изнутри; для нас самым большим злом оказалась не наветренная, а подветренная стена. Внутри все уже покрывал слой снега толщиной 15–20 сантиметров.

Вскоре мы стали волноваться за иглу. Сначала тяжелые снежные блоки, уложенные на брезентовую крышу, удерживали ее на месте. Но казалось, что ураган медленно, но верно их сдвигает. Нервы у нас были на пределе: ожидание беды среди оглушительного грохота сводило с ума. Так шли минута за минутой, час за часом… Снежные блоки уже слетели прочь, крыша ходуном ходила вверх-вниз – никакому брезенту долго не выдержать.

В субботу утром мы приготовили горячую еду, как выяснилось потом, последний раз перед очень длительным перерывом. Каждая капля керосина была на счету – попытались варить на ворваньевой печи, но после нескольких предсмертных конвульсий она у нас в руках развалилась на куски: какой-то узел распаялся и, по-моему, к лучшему – печь была скорее опасна, чем полезна. Доваривали еду на примусе. Две детали от кухни унесло, но мы кое-как пристроили котел на примусе. Договорились, что для экономии горючего постараемся обойтись, сколько вытерпим, без горячей пищи. Господь Бог нам в этом помог.

Мы изо всех сил старались законопатить щели в стенах; в ход пошли носки, рукавицы, другая одежда. Но пользы было чуть. Наша иглу представляла собой вакуум, который заполнялся сам собой; если она не всасывала снег, то его заменяла тонкая угольная пыль с морены, покрывавшая нас и все вокруг черным слоем. Сутки напролет мы ждали, что вот-вот останемся без крыши. В таком отчаянном положении мы не решались отвязывать дверь.

Еще несколько часов назад Билл посоветовал, если крыша улетит и мы останемся под открытым небом, перекатиться, лежа в спальных мешках, к выходу и ждать, пока замерзнем и нас занесет снегом.

Положение становилось все безнадежнее. Расстояние между туго натянутым брезентом и санями, на которых он должен был бы лежать, возросло – ведь он натягивался, а прижимавшие его сверху снежные блоки были снесены. Крыша вздымалась и опадала с усиливающимся грохотом. Снег проникал сквозь стены, словно щели в них не были законопачены всеми имевшимися в запасе носками, варежками и прочими мелочами. Пижамными куртками мы заткнули просвет между крышей и камнями над входом. Эти камни ходили ходуном и грозили обрушиться нам на головы.

Переговариваться приходилось криками. Кому-то пришла в голову мысль: выйти и обвязать крышу страховочной веревкой. Но Боуэрс категорически отверг это предложение. «В шторм человека на корабле не пошлют на такое дело», – сказал он. Сам же он то и дело выскакивал из мешка и то поплотнее затыкал дыры в стенах, то подпирал потолок, то старался удержать брезент на месте… Он был неподражаем, наш Бёрди.

И тут-то оно и случилось!

Бёрди как раз стоял у двери, где переброшенный через притолоку брезент натягивался сильнее всего. Билл фактически тоже вылез из мешка, стараясь длинной палкой прижать какой-то угол ткани. Не могу сказать, что именно делал я, помню лишь, что выпростался наполовину из мешка.

Вдруг верх двери лопнул, и зеленый уиллесденский брезент разорвался на сотни клочков быстрее, чем вы успеете прочесть эти слова. Грохот раздался неописуемый. Треск разрываемой на мельчайшие лоскутки материи перекрыл даже дикий рев ветра высоко на горе. Верхние камни из стен упали на нас, и внутрь ворвалась пурга.

Бёрди нырнул за своим мешком и после отчаянных усилий влез в него, правда, вместе с огромным количеством снега. Билл тоже, даже с большим успехом. Я же, по пояс в мешке, повернулся к Биллу и пытался ему помочь. «Влезайте сами как следует!» – закричал он, но я продолжал свои попытки. Тогда он нагнулся и с волнением сказал мне в самое ухо: «Прошу вас, Черри!» Я знаю – он считал себя ответственным за нас, боялся, что по его вине мы погибнем.

Дальше я помню, что голова Боуэрса лежала на Билле. «Порядок!» – гаркнул Бёрди, и мы поддакнули. И, странное дело, эти слова помогли, хотя и произнесены-то они были только потому, что порядка именно не было. Затем мы перевернули спальники дном кверху, а клапаны подоткнули по возможности себе под бока. И так мы лежали, размышляли о своем положении и даже изредка пели.

Я думаю, писал Уилсон, что все мы обдумывали планы возвращения без палатки, с одним лишь брезентовым полом, на котором тогда лежали. В тот момент, конечно, разговаривать было невозможно, но позднее, когда пурга стихла, мы рассудили, что сможем ночевать в вырытых в снегу ямах, прикрытых сверху палаточным полом. Вряд ли кто-нибудь из нас в душе серьезно верил, что при таких низких температурах, в нашем тогдашнем состоянии обледенения, мы можем дойти до цели, передвигаясь подобным способом, но никто не выразил ни малейшего сомнения. Бёрди и Билл охотно пели, до моего слуха долетали отрывки песен и псалмов, я иногда подтягивал, но, боюсь, слишком слабым голосом. Нас, естественно, очень сильно занесло снегом. «Я решил во что бы то ни стало сохранить тепло, – писал Боуэрс, – и под тем, что осталось от моего мешка, старался двигать ногами, а чтобы скоротать время – пел. Изредка я пинал Билла, и если он в ответ шевелился, то, значит, счастливый именинник жив. Ну и день рождения ему выпал!» Бёрди заносило больше всех, но и мы с Биллом изредка выгибались дугой, чтобы стряхнуть снег со спальника. Приоткрыв клапаны мешка, мы собирали щепотками свежий снег и, подержав его немного во рту, проглатывали. Когда руки согревались, брали новую порцию и так спасались от жажды. Несколько брезентовых лоскутов, еще удерживавшихся на стенах над нашими головами, в течение многих часов издавали треск наподобие револьверных залпов. На стенах брезент не отстал ни на дюйм. Грохот ветра походил на шум, что врывается в открытые с обеих сторон окна экспресса, мчащегося по туннелю.

Верю, что мои товарищи ни на минуту не теряли надежды. Конечно, они были встревожены, но не пали духом. Что же до меня, то я совершенно не надеялся на спасение. Когда брезент на крыше подался, я так и подумал – это конец. А как я мог думать иначе? Чтобы достигнуть этого места, нам пришлось много дней идти во мраке, преодолевая мороз, какой еще не приходилось испытывать людям. Четыре недели мы находились в условиях, которые прежде если и выпадали на долю человека, то не больше, чем на несколько дней. Все это время нам не доставало сна, а засыпали мы сном смертельно уставших людей, способных заснуть и на гвоздях; каждую минуту из этих четырех недель мы были вынуждены бороться просто за свое существование, и всегда в темноте. Но мы находили в себе силы идти дальше благодаря тому, что всячески старались ублажать свое тело, руки и ноги, жгли керосин, вдоволь ели горячей жирной пищи. А сейчас мы лишились палатки, из шести бачков с керосином остался один, в походной кухне не хватает деталей. Если, на наше счастье, мороз отпускал, одежда влажнела – хоть выжимай, но стоило вылезти из спального мешка – и она смерзалась в твердые, как броня, ледяные пластины. В мороз, даже имея палатку над головой, мы перед сном больше часа проводили в единоборстве со спальником – так трудно было его, смерзшийся, разъять. Нет! Без палатки мы, считай, уже трупы.

А увидеть палатку вновь – один шанс из миллиона: мы расположились на высоте 300 метров, на склоне горы, где ветры, направляясь прямо в море, набирают особую силу. Под нами крутой склон, настолько твердый, что его не берет кирка, и очень скользкий – попробуй стань на него в финнеско, будешь катиться до самого низа; склон упирается в большой ледяной утес, в сотню метров высотой, а за ним на протяжении многих километров громоздятся один на другой валы сжатия, все в трещинах, искать там палатку все равно что иголку в стоге сена; дальше уже море. Возможно, там, где-нибудь по дороге в Новую Зеландию, и лежит наша палатка. Одно ясно – она пропала.

Стоя лицом к лицу со смертью, не думаешь о вещах, которые, если верить богословским трактатам, грешников мучают, а праведников наполняют благодатью. В тот момент для меня было бы естественным взвешивать шансы попасть в рай; но, по правде говоря, я об этом не задумывался. Попробуй я заплакать – я бы не смог. И у меня не было ни малейшего желания перебирать прегрешения молодости, напротив, я жалел, что недостаточно пользовался жизнью. Как известно, дорога в ад вымощена благими намерениями; дорога в рай – упущенными возможностями.

Я хотел бы вернуть эти годы. Как бы я их прожил, как веселился! Вот о чем я жалел. Правильно сказал великий перс: на пороге смерти, памятуя о милости Божьей, мы грызем локти от сожаления, когда думаем, сколько в своей жизни упустили из страха перед Судным днем.

А мне хотелось персиков в сиропе – как хотелось! Они были у нас в запасах на мысе Хат – сладкие, сочные, мечта, а не персики. Мы ведь почти месяц не видели сахара. Да, больше всего мне хотелось именно сиропа.

В таком нечестивом настроении я собрался умирать, решив, что не буду пытаться согреться и тогда это продлится недолго, а если все же затянется, то на худой конец можно воспользоваться морфием из походной аптечки. Я предстаю далеко не героем моему читателю, сидящему в теплой уютной комнате, но зато говорю правду, чистую правду! Люди страшатся не смерти, а медленного мучительного умирания.

И тут, помимо моей воли, к разочарованию для тех, кто ожидает моей предсмертной агонии (а чужая смерть всегда доставляет кому-нибудь удовольствие), я заснул. Наверное, во время этой чудовищной пурги температура довольно сильно поднялась и приблизилась – 18 °C, что для нас было непривычно тепло. Согревал нас и слой снега. В результате в мешках образовалось этакое приятное теплое болотце, и мы погрузились в сон. Было столько важных причин для волнения, что волноваться уже просто не имело смысла; а к тому же мы так устали! И были голодны, ведь последний раз мы ели накануне утром, но голод не особенно нас мучил.

Так мы лежали час за часом, в сырости и тепле, а над нами завывал шторм, в некоторых своих порывах достигавший неописуемой мощи. При жестоком шторме сила ветра составляет 11 баллов, а 12 баллов – максимальный показатель на шкале Бофорта. Боуэрс определил, что дует 11-балльный ветер, но он всегда так боялся преувеличить, что был склонен занижать данные. Мне кажется, что это был самый настоящий ураган. Но мы, насколько я помню, не так плохо провели это время, то и дело впадая в дремоту. Я вспомнил, что партии, бывавшие весной на мысе Крозир, попадали в метели продолжительностью в восемь и десять дней. Но, наверное, эти мысли волновали больше Билла, чем нас с Бёрди; мною овладело какое-то оцепенение. Где-то в глубине сознания у меня шевелилось смутное воспоминание о том, что Пири пережил пургу под открытым небом, но не летом ли это было?

Пропажу палатки мы обнаружили рано утром в субботу (22 июля). Немного погодя в последний раз поели горячего. Крыши лишились днем в воскресенье, и все это время мы голодали – экономили керосин, да и из спальников нас могла выгнать только крайняя нужда. К вечеру воскресенья у нас уже около тридцати шести часов маковой росинки во рту не было.

Обвалившиеся внутрь камни не причинили никому вреда, мы даже как-то разместились между ними, двигая их с места, – вылезти из мешков было невозможно. Более серьезной неприятностью являлись снежные наносы и вокруг и на нас. Они, конечно, помогали сохранять тепло, но из-за относительно высокой температуры спальники промокали больше обычного. А ведь если мы не найдем палатку (найти же ее равносильно чуду), спальные мешки и пол под нами будут единственным подспорьем в борьбе с Барьером, которая, по моему глубокому убеждению, могла иметь лишь один исход.

Пока же нам оставалось только ждать. До дома около 100 километров, чтобы их пройти, нам потребовалось почти три недели. В минуты пробуждения каждый, наверное, думал о том, как попасть на мыс Эванс, но я мало что помню об этом времени. Воскресное утро перешло в день, день – в ночь, ночь – в утро понедельника. А пурга все свирепствовала с чудовищной яростью; здесь будто собрались вместе все ветры мира, и все они безумствовали. В тот год на мысе Эванс бывали сильные ветры, в следующую зиму, когда у нашего порога плескалось открытое море, они стали даже злее. Но такого ветра, как у мыса Крозир, я больше никогда не встречал и ни о чем подобном не слышал. Удивительно, как это он не унес весь земной шар.

В понедельник рано утром наступило ненадолго затишье. Обычно при затяжных зимних пургах, после того, как несколько дней подряд в ушах стоит их вой, затишье раздражает больше, чем этот шум. Как сказал поэт, «чувствуешь, что ничего не чувствуешь», но я не припомню у себя такого ощущения. Миновало еще семь или восемь часов, буря продолжала бушевать, но мы уже без особого труда слышали друг друга. Прошло двое суток, как мы не ели.

Мы решили вылезти из мешков и пойти на поиски палатки. Искали, промерзшие до мозга костей, совершенно несчастные, хотя старались этого не выказывать. Нигде никаких следов, да и как ее найдешь в такой тьме. Вернулись к себе, двигаясь против ветра. Растирая озябшие лица и руки, поняли, что как-то надо все же приготовить пищу. И приготовили, хотя более странного блюда не едал никто ни у Южного, ни у Северного полюса. Для начала вытащили пол из-под мешков, в них влезли сами, а его натянули над головами. Посередине между нами поставили и с грехом пополам разожгли примус, на него водрузили и удерживали все время руками котел, без двух унесенных ветром деталей. Примус горел плохо – ветер задувал пламя. Но все же постепенно снег в котле растаял, мы бросили туда щедрую порцию пеммикана и вскоре почуяли запах, прекраснее которого не было для нас ничего на свете. Сварили и чай – в нем было полно волосков от меха спальных мешков, пингвиньих перьев, грязи и мусора, но это никому не испортило аппетит. Из-за остатков ворвани, приставших к котлу, чай пах гарью. Этот обед мы запомнили навсегда; никогда еще пища не доставляла такого наслаждения, а привкус гари неизменно будет оживлять в моей памяти воспоминания о ней.

Было еще совсем темно, мы опять улеглись, но вскоре появились слабые проблески света, и мы снова пошли искать палатку. Бёрди вышел раньше, чем Билл и я. По неловкости я, вытаскивая из спальника ноги, увлек за собой и пуховый вкладыш, совершенно мокрый. Засунуть его обратно я не сумел, оставил в таком виде, и он превратился в камень. Небо на юге, черное и мрачное, не предвещало ничего хорошего, казалось, что с минуты на минуту снова разразится пурга.

Вслед за Биллом я начал спускаться по склону. Нет ничего, никаких признаков палатки! И тут мы услышали крики снизу. Двинулись им навстречу, поскользнулись и, не в силах остановиться, скользили до Бёрди. Он стоял и сжимал в руках палатку! Внешняя палатка все еще висела на бамбуковых стойках. Жизнь, отнятая у нас, возвращалась к нам обратно.

Преисполненные благодарности, мы лишились дара речи.

Палатку подняло в воздух, и, поднимаясь, она, вероятно, сложилась. Стойки с привязанной к ним внутренней палаткой зажали внешнюю ее часть, и она приняла вид закрытого зонтика. Это нас и спасло. Раскройся она в полете – и ничто бы уже не уберегло ее от гибели. Палатка с наросшим на нее льдом весила около 50 кг. Упала она приблизительно в километре у подножия обрывистого склона, причем угодила в яму. Ветер ее почти не достигал, и так она, сложенная, там и пролежала; крепления порвались и запутались, наконечники двух стоек сломались, но шелковый верх был цел.

Если палатка снова будет в порядке, будем в порядке и мы. Мы поднялись обратно по склону, неся ее торжественно и благоговейно, словно что-то не от мира сего. И вкопали ее так надежно, как никто никогда не вкапывал палатки, и не около иглу, а на прежнем ее месте, ниже по склону. Пока Билл занимался палаткой, мы с Бёрди перетряхнули в доме весь снег в поисках вещей и почти все нашли. Поразительно, как мало их пропало! Объясняется это тем, что почти все наши вещи были развешены на санях, подпиравших крышу, или воткнуты в дыры на стенах, чтобы сделать их снегонепроницаемыми. С южной стороны их вдувал внутрь дома ветер, а с северной – обратная тяга сквозняка. Они все были покрыты снегом. Какие-то мелочи типа носков и варежек, конечно, исчезли, но среди них единственным очень нужным предметом были меховые рукавицы Билла, которые он засунул в щели каменной кладки. Все спасенные вещи сложили на сани и столкнули их вниз. Не знаю, как Бёрди, но я настолько ослабел, что эта работа показалась мне неимоверно трудной. Пурга нас доконала.

Мы снова сварили еду – наш организм властно ее требовал. И пока добрая похлебка разливалась теплом по рукам и ногам, оживляла щеки, уши, мозг, мы говорили о том, как быть дальше. Бёрди всей душой стоял за то, чтобы нанести еще один визит императорским пингвинам. Милый Бёрди, он не хотел признать себя побежденным, да я и не знаю ни одного его поражения. «Я думаю, он [Уилсон] считал, что привел нас в гнилой угол и решил поэтому идти прямо домой; я же был за то, чтобы сходить еще раз к гнездовью. Но раз я по доброй воле согласился выполнять его распоряжения, то я подчинился, и на следующий день мы отправились домой»[23]. На самом деле это решение не вызывало никаких сомнений: наш срок истек, пора было возвращаться, а спальные мешки пришли в такое состояние, мы уже не были уверены, что нам удастся в них влезть при очень сильных морозах.

Не скажу, в какой именно день это происходило, но помню, как я спускался по склону – может быть, в надежде найти поддон котла, не знаю, – и думал, что любой человек в нашем положении с радостью пожертвовал бы чем угодно, лишь бы выспаться в тепле здоровым сном. Он бы отдал все что имеет; и годы своей жизни не пожалел бы. Сколько бы он согласился отдать – год, два, пять? Да, я бы отдал пять лет жизни. Помню заструги, вид на Нолл, легкую дымку темного тумана вдали над Морем; помню на белом снегу лоскутки зеленого брезента, трепещущие на ветру; холодный неуют этого пейзажа и ощущение слабости, разъедающее мое сердце.

Бёрди уже много дней уговаривал меня взять его пуховый вкладыш, роскошный сухой мешок из тончайшего пуха, которым он ни разу не пользовался. Но я отказывался. Я чувствовал, что буду последней скотиной, если соглашусь.

Мы упаковали по возможности вещи для обратного пути и легли спать, совершенно измочаленные. Ночью термометр показывал лишь – 24 °C, но у меня в мешке оцепенел от мороза большой палец на ноге: я пытался спать без пухового вкладыша, а сам спальник был мне велик. Несколько часов я бил ногой об ногу, стараясь его согреть. Поднялись мы ни свет ни заря, как и каждую ночь, – уж очень мало радости доставляло пребывание в спальниках. Дул довольно сильный ветер, казалось, что надвигается метель. Дел было по горло, часа на два – на три: окончательно упаковать вещи, лишние запрятать в углу дома. Мы оставляли вторые сани и записку, привязанную к ручке киркомотыги.

«Начали спуск при усиливающемся ветре и температуре – 26 °C. Мне поручили поддерживать сани сзади – я настолько измучен, что вряд ли смог бы тянуть как следует. Огромные нагрузки и недосыпание совсем меня вымотали, да и Билл выглядит очень плохо. Бёрди намного сильнее нас обоих. У подошвы склона повернулись спиной к пингвинам и прошли полтора километра по направлению к Барьеру, но тут на юге так нахмурилось, что мы начали ставить лагерь, не обращая внимания на сильный ветер. Дело шло медленно – руки закоченели и еле двигались; кругом одни заструги, вылизанные ветром до блеска, твердые как камень, рыхлого снега очень мало, а класть на борта палатки заледеневшие снежные глыбы опасно – могут порезать ткань. Бёрди привязал к двери, чтобы она не хлопала, ящик с галетами, а кроме того, взял на буксир палатку, как он выразился, привязав веревку к коньку, а другой конец прикрепив к своему спальному мешку: если палатку понесет ветер, то только с ним вместе.

Я буквально валился с ног от усталости и в конце концов согласился взять пуховый вкладыш Бёрди. Нет слов, чтобы оценить по достоинству этот величайший акт самопожертвования с его стороны. Свинство, конечно, что я его взял, но я уже не мог работать, мне надо было отоспаться, а в моем большом мешке это невозможно. Билл и Бёрди все уговаривали меня не выкладываться так, убеждали, что я слишком много беру на себя; я же чувствовал, что меня покидают последние силы. Бёрди поразительно вынослив; он спал почти всю ночь напролет; для него главная трудность в том, как бы не заснуть прежде, чем он успеет влезть в мешок. Он аккуратно вел метеорологические наблюдения, но несколько ночей поневоле пропустил – не смог вовремя проснуться. Часто он засыпал с кружкой в руках, и она падала на пол; а иногда он держал в этот момент не кружку, а примус.

Спальный мешок Билла постепенно приходил в негодность. Слишком узкий для пухового вкладыша, он трещал по всем швам. В результате Билл спал плохо, мы слышали, что он почти всю ночь бодрствует. Я тоже спал урывками, за исключением первой и, наверное, следующей ночи, когда начал использовать вкладыш Бёрди, еще сравнительно сухой. Мне бы казалось, что я и вовсе не сплю, если бы пять или шесть ночей подряд меня не будил один и тот же кошмар с некоторыми вариациями: будто нас заносит снегом, Билл и Бёрди стараются засунуть все снаряжение в мой мешок и для этого распарывают его»[17].

«Едва мы сошли с горы, – писал Боуэрс, – как опять поднялся страшный ветер. Пришлось ставить лагерь. Всю ночь палатка хлопала – словно стреляли из мушкетов – из-за двух поломанных у концов стоек. Терпение мое лопнуло, я вышел и как мог скрепил стойки, одним концом привязал веревку к верху палатки, а другим обмотал мой спальный мешок. Ветер стих через полтора дня. Мы снялись с места и, сделав километров восемь, очутились среди трещин»[23].

Весь этот день (26 июля) мы при очень скверном освещении блуждали среди валов сжатия, стараясь пробраться к склонам горы Террор. Температура понизилась с – 29° до – 43 °C. «Несколько раз мы ступали на плохо присыпанные снегом трещины среди выметенного ветром льда. Но это нас не остановило, мы продолжали идти на ощупь, обходя плотные ледяные склоны и выбирая глубокий снег с прочной коркой – такой всегда накапливается в ложбинах между ледяными валами. Не было ни света, ни каких-либо примет местности, которые могли бы служить ориентирами, если не считать расплывчатых туманных очертаний склонов впереди, беспрестанно меняющихся; что это за склоны, на каком расстоянии находятся – невозможно было определить. То ли мы приближаемся к обрывистому склону невдалеке, то ли к пологому склону горы Террор, за много километров отсюда. В конце концов мы стали руководствоваться уже только слухом и ощущением снега под ногами: и звук шагов, и прикосновение ног к снегу много говорят о том, нет ли поблизости трещины, не подстерегает ли опасность. Так мы и шагали в темноте, надеясь, что по крайней мере держимся нужного направления»[15]. И все же мы угодили в зону трещин, окончательно сбившись с пути, и поставили лагерь. «Во всяком случае мы, наверное, ушли с участка сжатия», – сказал Билл. Ничуть не бывало: всю ночь слышно было, как трескается лед, словно кто-то бьет в пустой бочонок.

Назавтра гвоздем дня стала живописная шапка Бёрди. Я слышал, как за несколько дней до нашего старта он спросил Скотта: «Как вам нравится это приспособление в качестве шляпы, сэр?» – держа его так, как знаменитая модистка Люсиль, когда она демонстрирует свою последнюю парижскую модель. Рассмотрев внимательно шапку, Скотт промолвил: «Я вам отвечу, когда вы вернетесь, Бёрди». Это было замысловатое сооружение со множеством наносников, пуговиц, завязочек. Бёрди рассчитывал пользоваться ими применительно к ветру, как если бы он ставил паруса на судне. Перед этим и другими походами каждый из нас, не щадя времени и сил, с помощью несессера с принадлежностями для шитья воплощал в походной одежде свои идеи об ее усовершенствовании. В готовом виде она выглядела на одних – на Билле, в частности, – элегантно, на других, к примеру на Скотте и старшине Эвансе, сидела мешковато, на Отсе и Боуэрсе казалась сшитой наспех, на иных и того хуже, не буду называть имен. Шапка Бёрди, едва обледенев, стала никуда не годной.

«Утром, когда чуть просветлилось, мы рассмотрели, что находимся немного севернее двух участков морены на горе Террор. Сами того не подозревая, мы стояли на месте соединения гряды, выдвинутой сжатием, с горой Террор и смутно различали прямо перед собой нечто огромное. Попытались было пройти, но вскоре справа от нас вырос гигантский ледяной вал, заслонивший и морену, и наполовину самое гору Террор. Билл сказал, что нам остается одно – идти вперед, в надежде что где-нибудь вал понизится; мы так и поступили, но нас преследовала неприятная мысль, что, по мере того как мы отдаляемся от горы Террор, между нею и нами ложатся многочисленные валы сжатия. Тогда мы попытались перевалить через этот вал, но вынуждены были повернуть обратно, ибо Билл и я чуть было не провалились в трещины. Минут через двадцать мы достиглиместа, где вал действительно понижался, пересекли его по диагонали и взошли на самый гребень. И тут Бёрди угодил в трещину, в которой поместился целиком. Он исчез из виду и из пределов досягаемости, повиснув на постромках. Билл удерживал постромки, а я – сани. Билл попросил меня достать страховочную веревку, а Бёрди снизу командовал, что нам делать. Иначе мы бы его не вытащили, потому что края трещины были рыхлые, и он не мог о них опереться»[17].

«Мой шлем так смерзся, – писал Боуэрс, – что голова оказалась как бы в твердом ледяном футляре; чтобы взглянуть вниз, мне приходилось наклоняться всем телом. В итоге, когда Билл провалился в трещину одной ногой, я вступил в нее обеими (в тот самый миг, когда я закричал, предупреждая об опасности[15]), ледяной мост подался, и я полетел вниз. К счастью, постромки рассчитаны на такие случайности и успешно удерживали меня над бездонной ямой, в обледенелом колодце, очень узком: заметь я его, я бы с легкостью через него перешагнул. Билл спросил: «Что вам нужно?» Я попросил страховочную веревку с петлей для ступни. Подтягивая то веревку, то постромки, они меня вытащили»[23]. На поверхности в это время происходило вот что: я лег поперек трещины и бросил Бёрди веревку с петлей; он надел ее на ступню; затем он поднял ногу, веревка ослабла, я ее подтянул, он, опираясь на петлю, приподнялся, в результате ослабли постромки в руках у Билла, теперь подтянул он, давая тем самым Бёрди возможность поднять ногу, а мне потянуть ослабевшую веревку. Так мы его поднимали дюйм за дюймом, а пальцы наши в это время замерзали – температура была – 43 °C. Впоследствии мы часто применяли при спасательных работах этот метод – замечательное свидетельство самообладания, ибо, как видите, его придумал в самый критический момент замерзший человек, повисший в трещине.

«Перед нами встал еще один вал сжатия, а сколько таких за ним – мы не знали. Положение наше было аховое. Но тут Билл опять надел на себя длинную постромку, и мы благополучно спустились со злосчастного вала. Все согласились с тем, что идти за лидером на длинной постромке весьма целесообразно. С этого момента удача повернулась к нам лицом, и все до самого конца шло благополучно. Спустившись на морской лед, мы через несколько дней вернулись домой, причем вдали все время маячил мыс Хат, а главное – мы шли при свете дня. Мне всегда казалось, что длинная цепь событий была следствием редкостного стечения обстоятельств и потому на какой-то стадии они были нам совершенно не подвластны. Когда на пути к мысу Крозир из-за туч внезапно вышла луна и осветила огромную трещину, без труда поглотившую бы нас вместе с санями, я счел это добрым предзнаменованием – значит, нам в этом походе не суждено погибнуть. Когда мы лишились палатки и, почти не надеясь на то, что когда-нибудь сможем ее найти, пережидали пургу, лежа в спальных мешках, я понимал, что нам предстоит долгая борьба с холодом, в которой мы не можем победить. Не могу описать чувство бессилия, владевшее мной, ибо я был уверен, что ничто нас не спасет, и тем не менее после ряда ужасных испытаний нам было дано с честью из них выйти. На обратном пути у меня было предчувствие, что теперь дела пойдут на лад, а в тот день, когда Бёрди провалился в трещину, я с утра, можно сказать, знал, что нам суждено пережить еще одну неприятность, а потом все повернется к лучшему.

Двигаясь по дну ложбины, мы все время обходили ледяные валы сжатия и весь день то поднимались, то опускались, но трещин больше не встречали. До конца похода мы вообще уже не имели дела ни с трещинами, ни с валами сжатия. Насколько я припоминаю, именно в этот день с мыса Крозир на Барьер распространилось замечательное сияние. Оно начиналось с самого яркого, какой только можно вообразить, розового цвета у основания, выше переливалось всеми оттенками красного и переходило в светло-зеленый, а тот уже – в темную синеву неба. Такого яркого красного цвета на небе я никогда прежде не видел»[17].

 

В трещине. Рисунок Уилсона.

 

Яйца императорского пингвина

 

Ночью было – 45°, а рано утром при выходе со стоянки – 44 °C. К полудню мы поднялись на мыс Террор, и вскоре нам открылся Эребус. Это был первый по-настоящему светлый день, хотя оставался еще целый месяц до появления солнца из-за горизонта. Не могу передать, какое облегчение принес нам дневной свет. Мы пересекли мыс по более широкой дуге, чем на пути туда, и оставили внутри нее все те хребты, на которых тогда три дня бедовали в пургу.

На следующую ночь мороз достиг – 54 °C; мы вернулись в безветренную бухту Барьера с ее низкими температурами, рыхлым снегом, туманами и дымками, с большими участками оседания наста. В субботу и воскресенье, 29-го и 30-го, мы, как всегда обледеневшие, брели с раннего утра до позднего вечера по этой снежной пустыне, радуясь тому, что скала Касл на глазах растет. Изредка то поднимался ветер, то ложился туман, но ненадолго. Силы наши убывали, только сейчас мы понимаем, как тогда ослабли. И тем не менее мы медленно, но верно продвигались вперед, делая по 7–12 километров в день. А на пути туда, применяя челночный способ, не могли одолеть за день больше 2,5 километра на этом отрезке пути. Заранее боялись его, он же оказался намного лучше, чем в тот раз: снег стал менее рыхлым и зернистым, лучше были заметны участки оседания – это такие участки, где наст проваливается под ногами. Обычно они занимают площадь около 18 метров; только ступишь ногой на его край – и верхняя ледяная корка оседает в пустоту на 5–7 сантиметров с тихим звоном, который сразу настораживает: нет ли поблизости трещин? Сейчас мы пересекали местность, где такие участки попадались часто. Один раз, пока Билл разжигал в палатке примус, я провалился ногой в проделанную мною же яму. Это вызвало значительное оседание: сани, палатка со всем ее содержимым и мы сами опустились примерно на 30 сантиметров, вызвав перезвон, который разнесся на много километров вокруг. Мы долго прислушивались, минуты три, не меньше, пока не начали замерзать.

На ходу мы время от времени останавливались, прямо в упряжи, уронив поводья в мягкий снег. Стояли, тяжело переводя дыхание, прислонившись спиной к поклаже – наваленному горой смерзшемуся снаряжению. Ветра не было, лишь изредка проносились легкие его дуновения; дыхание, вырываясь изо рта, превращалось с потрескиванием в изморозь. Разговоров никаких, только самые необходимые замечания. Уж не знаю почему не замерзал язык, но зубы с удаленными нервами у меня раскалывались на части. Так мы шли после ленча часа три.

– Как ноги, Черри? – интересуется Билл.

– Очень замерзли.

– Так и должно быть. У меня тоже.

Бёрди никто не спрашивал: с первого до последнего дня похода у него на ногах ни одного обморожения.

Полчаса спустя, продолжая идти, Билл повторяет вопрос. Я отвечаю, что совершенно не чувствую ног. У Билла одна нога еще сохраняет чувствительность, но вторая онемела. Пора ставить лагерь, считает Билл. Впереди еще одна ужасная ночь.

Мы освобождаемся от упряжи, Билл же прежде всего снимает меховые рукавицы, бережно расправляет смерзшиеся мягкие части (хотя вообще-то их не так легко разгладить на воздухе) и кладет на снег перед собой – этакие две черные точки. Его настоящие рукавицы пропали, когда разлетелась крыша, эти же, тонкие, из собачьего меха, предназначены служить лишь вкладышами; красивые и приятные поначалу на ощупь, они годятся, пока сухие, для того чтобы, например, закручивать винты теодолита, но для ремней и завязок это слишком тонкая вещь. Но без них Билл и вовсе пропал бы!