Спешные сборы. Начало санного похода. Восхождение на Барьер. Закладка лагерей. Возвращение партии с пони. Возвращение партии с собаками. Вести с «Терра-Новы». Экспедиция Амундсена. Перевозка припасов в лагеря Угловой и Безопасный. Расколовшийся лед. Стоянка на мысе Хат

24 января 1911 года эти тринадцать человек стартовали с мыса Эванс. Читатель с богатым воображением, возможно, полагает, что они были эдакими силачами, неделями или даже месяцами готовились к предстоящим трудностям, спали не менее девяти часов в сутки, регулярно питались и ежедневно тренировались под наблюдением ученых.

Увы, подобные представления очень далеки от действительности. В течение многих недель мы, не в силах раздеться, только в полночь валились на койку и были счастливы, если удавалось проспать до 5 часов утра. Ели мы когда придется, работали же сверх всяких сил. Стоило кому-нибудь присесть на ящик с багажом, как он немедленно засыпал.

Мы и лагерь покинули в спешке, граничащей с паникой. К югу от нас, где можно было пройти на Барьер, таяние, ветры и течения ослабили лед, он бы не выдержал веса пони. Впереди и справа и вовсе простиралась чистая вода. Оставалось одно: вести лошадей через лавы на отроге Эребуса в юго-восточном направлении, а затем по крутому галечному склону спуститься на уцелевший припай. Кстати, на следующий день после того, как мы пересекли этот участок, припай исчез.

В последние два дня дел было по горло: поспешно укладывали провиант, нагружали сани, писали письма, отбирали и пригоняли по себе одежду. Скотт с помощью Боуэрса составлял списки всего необходимого для следующего года пребывания в Антарктике: их следовало передать на корабль, а оттуда – поставщикам. Отс развешивал корм для пони на время похода, сортировал упряжь и вообще командовал весьма беспокойными лошадьми. Много споров вызывало сопоставление ценности пары носков и эквивалентного ей по весу количества табака, ибо помимо носильных вещей, что были на теле, каждому разрешалось иметь не более 5 килограммов личного багажа. В него входили:

Из всех воспоминаний, связанных с днем отъезда, глубже всего в память врезался образ Боуэрса, запыхавшегося, разгоряченного, сильно страдающего от боли в колене, – он ударился им о скалу, когда его потащил за собой его крупный жеребец по кличке Дядя Билл, в тот момент неуправляемый. Боуэрс остался в лагере, чтобы дать последние указания о хранении ящиков с багажом и провизией, а когда пустился нам вдогонку, фактически заблудился в незнакомый еще тогда местности. Всю свою одежду он надел на себя, чтобы не перегружать пони. Ногу он расшиб так сильно, что несколько дней ходил ко мне на перевязку, не желая обращаться к врачам: а вдруг они запретят ему участвовать в походе. Трое суток он глаз не смыкал.

В эту первую ночь (24 января) мы поставили лагерь – получился он неприглядным – недалеко от мыса Хат. Начало санного перехода не обошлось без происшествий. Стартовав с одними пони, мы добрались до Ледникового языка, около которого открытая вода подпирала уцелевший лед, а «Терра-Нова» вышла из залива, перегнала нас и бросила якорь у конца Ледникового языка. Он был испещрен многочисленными, хотя и мелкими, трещинами и ямами, переправлять через них пони было трудно, но все же мы благополучно перетащили их и провели к судну, с которого в это время сгружали собак, сани и упряжь. Затем мы перекусили на борту. К югу от языка морской лед разрывала большая полынья; пришлось несколько часов на руках тянуть сани в тыльной части языка, пока не был найден выход на твердый лед. Потом последовали мы с пони. «Если лошадь провалится в такую яму, я сяду и разревусь», – сообщил Отс. Не прошло и трех минут, как мой пони увяз в каше из снежуры и обломков льда – только голова и передние ноги еще торчали наружу, – под которой скрывалась трещина в морском льду, явно готовая в любую минуту расшириться. Мы обвязали пони веревками и вытащили его. Бедняга Гатс! Ему на роду было написано утонуть. Но через час он, по-видимому, забыл о всех злоключениях и с обычным усердием тащил свой первый груз к мысу Хат.

На следующий день мы перевозили грузы с судна в лагерь, который уже имел более аккуратный вид. Кое-что из припасов следовало доставить на край Барьера, а пока мы перебрасывали их челночным способом: перевезя часть груза, возвращались за новой порцией.

Двадцать шестого мы отправились на корабль за последней поклажей и, стоя на морском льду, попрощались со своими товарищами, вместе с которыми столько пережили: с Кемпбеллом и пятерыми его спутниками, которым впоследствии выпали невероятные лишения, с жизнерадостным Пеннеллом и всей судовой командой.

Прежде чем расстаться, Скотт поблагодарил Пеннелла и его людей «за их замечательную работу. Они работали, не щадя своих сил, ни на одном корабле никогда не было лучшей команды… Немного грустно прощаться со всеми этими славными людьми, а также с Кемпбеллом и его партией. Я от всего сердца надеюсь, что они преуспеют во всех своих смелых начинаниях, ибо их самоотверженность и высокий дух заслуживают награды. Да благословит их Бог».

Четверым из участников похода по устройству складов было суждено больше никогда не увидеть этих людей, а Пеннелл, капитан 3-го ранга на «Куин Мэри», погиб в Ютландском бою.

Два дня спустя, 28 января, мы начали перевозить грузы на Барьер. В общей сложности за все это время мы проделали челночным способом около 150 километров – с корабля, стоящего у Ледникового языка, к лагерю у мыса Хат, а оттуда вверх. Эти первые дни санных поездок были восхитительны! Можно себе представить, какие воспоминания они будили в Скотте и Уилсоне, если даже нам, никогда ранее здесь не бывавшим, многие неоднократно описанные достопримечательности местности казались едва ли не старыми друзьями. Пока мы продвигались по замерзшему морю, наше внимание привлекала каждая тюленья лунка, и каждое скопление снега, обточенное порывами ветра, вызывало удивление. За кратером Эребуса показался пик Террора, над нами, пока мы шли по маршруту, нависали скала Касл и склон Дейнжер. Обогнув выступ полуострова, мы увидели впереди маленький изрезанный мыс Хат, а на нем крест в память Винса – все осталось без изменений. Вот старая хижина экспедиции «Дисковери», залив, в котором стоял корабль и из плена которого он чудом вырвался в самый последний момент, но лишь для того, чтобы сесть на мель у самого мыса, где на дне по сей день лежат, сверкая в лучах вечернего солнца, несколько пустых консервных банок с «Дисковери». А за заливом высятся известные нам по литературе горы Обсервейшн и Крейтер, разделенные ущельем Гэп, по которому гуляет ветер; знаменитый ветер с мыса Хат, который, конечно, дует и сейчас, когда мы идем.

С тех пор над этими местами пронеслось несколько сот метелей – а тут все как прежде. Все так же торчат воткнутые Ферраром поперек висячих ледников маленькие рейки для определения скорости их движения, на склонах – кто бы подумал! – отчетливо выделяются следы.

В начале похода пони везли по 400 килограммов груза каждый, везли, казалось, без особого напряжения, и тем не менее двое из них вскоре захромали. Мы, естественно, встревожились, но отдых все поправил. Скорее всего мы их перегрузили, хотя шли они по твердому насту.

 

Январь 1911 года. Участники перед началом санных походов. Задний ряд (слева направо): Тейлор, Черри-Гаррард, Дэй, Нельсон, лейтенант Эдвард Эванс, Отс, Аткинсон, Скотт, Райт, Кэохэйн, Гран, Лэшли, Хупер, Форд, Антон, Дмитрий. Передний ряд (слева направо): Боуэрс, Мирз, Дебенем, Уилсон, Симпсон, старшина Эдгар Эванс, Крин

 

 

Морской лед около мыса Хат и холма Обсервейшн был уже очень ненадежен. Обладай мы в ту пору нашими теперешними познаниями и опытом передвижения по такому льду, мы бы, наверное, спали на нем не так спокойно. Партиям, направляющимся летом к мысу Хат или в его тыл, следует в пути держаться подальше и от него, и от мыса Армитедж. Но мы ведь спешили доставить все необходимое на Барьер и там в безопасности, насколько можно было судить, заложить большой склад. Участок морского льда между мысом Армитедж и мысом Прам покрывали высокие ледяные валы сжатия, созданные давлением, которое оказывал при движении Барьер; кое-где в промоинах между ними резвились многочисленные тюлени. Судя по высоте валов и толщине вскрывающегося льда, ледяной покров южнее мыса Хат был не моложе двух лет.

Хорошо помню тот день, когда мы доставили на Барьер первую очередь грузов. Мне кажется, все были немного взволнованы – впервые ступить на Барьер, это ли для нас не событие? И потом, что здесь за поверхность? И как насчет этих дьявольских трещин, о которых мы столько читали? Во главе партии шел Скотт, и, сколько хватал глаз, нас окружал все тот же ровный морской лед – и вдруг Скотт очутился над нами; настолько незаметно он вступил на полого поднимающийся снежный надув у Барьера. Еще минута – и наши лошади с санями также пересекли приливную трещину и вот уже шагают по мягкому податливому снегу, так непохожему на твердый ледяной покров замерзшего моря, где мы только что шли. Восхождение на Барьер оказалось очень прозаичным и спокойным. Но Барьер полон подвохов, – чтобы познать его, нужны годы и годы.

В этот день по дороге на Барьер Отс расстарался и убил тюленя. Моей палатке, если мы будем вести себя хорошо, он обещал почки, и у нас уже текли слюнки в предвкушении жаркого. Труп тюленя остался лежать на месте его бесславной кончины, а на обратном пути, когда мы к нему приблизились, Титус направился вырезать из туши наш обед. В следующий миг мы увидели улепетывающего тюленя и Отса, который норовил пырнуть его ножом. Самец благополучно скрылся, практически не пострадав, – позднее мы убедились, что заколоть тюленя складным ножом невозможно. Отс же довольно сильно порезал руку, соскользнувшую с рукоятки, и она долго напоминала ему о неудачной охоте.

Барьер, с которым нам суждено было познакомиться очень близко, был покрыт рыхлым, слишком рыхлым для пони снегом и казался ровным. Лишь слева, в нескольких сотнях ярдов от нас, высились два маленьких заснеженных холмика. Мы пытались разглядеть их в подзорную трубу, но так и не поняли, что это такое. Тогда мы попридержали лошадей, а Скотт направился к ним и разгреб снег. Под ним оказались палатки, очевидно, оставленные Шеклтоном или его людьми, когда «Нимрод» снимал южную партию с Барьера. Снаружи их покрывал снег, изнутри они были забиты льдом почти до самых верхушек стоек. Позже мы их откопали, затратив целый вечер. Палаточный брезент совсем сгнил – его рвали голыми руками, – но бамбуковые стойки и их наконечники ничуть не пострадали. Докопав до пола, мы нашли на нем все в целости и сохранности. Котелком и примусом можно было пользоваться – Скотт разжег огонь и сварил еду; впоследствии мы часто прибегали к их помощи. В палатке благополучно сохранились какао фирмы «Роунтри», бульонные кубики фирмы «Бранд», бараньи языки, сыр и галеты – вся провизия лежала прямо под снегом и вся вполне годилась для употребления. Несколько дней мы питались этими припасами. И на первых порах казалось поразительным, что едим мы пищу, пролежавшую здесь много лет.

Наш первый груз мы подняли на Барьер в субботу 28 января – провезли его не более километра и устроили склад, получивший впоследствии наименование Фуражного. Через два дня лагерь передвинули на два с половиной километра в глубь Барьера и здесь построили главный склад, Безопасный. «Безопасный» – потому что даже в случае небывалого таяния морского льда, при котором часть Барьера оторвется, это место уцелеет. Последующие события доказали, что мы рассчитали правильно. Мы прошли на санях лишь небольшой участок Барьера, но он заставил нас призадуматься: поверхность была ужасающе мягкой, и бедные пони глубоко вязли в рыхлом снегу. Было ясно, что при таких условиях ни одна лошадь долго не выдержит. Но ведь Шеклтону удалось как-то пройти на лошадях довольно далеко.

Пока мы не спешили, так как провианта имелось вдоволь. А уж когда мы отсюда двинемся дальше, придется экономить еду и стараться идти побыстрее. Решили дать лошадям отдохнуть, а сами заняться устройством склада и переделкой саней; этому посвятили следующий день. У нас была с собой одна пара лошадиных снегоступов, сплетенных из бамбука в металлическом каркасе. При такой поверхности вполне можно было их испытать, и они показали себя прекрасно. До этого о них много и горячо спорили, и «лошадиные лыжи» для всех пони выгрузили на мыс Эванс. Но высадившись и без того с большим опозданием, мы не успели потренировать лошадок в ходьбе на снегоступах и в результате оставили их на мысе Эванс.

Скотт немедленно послал Уилсона с Мирзом на собачьей упряжке проверить, позволяет ли состояние морского льда пройти за ними на мыс. Мы же со следующего утра принялись учить наших лошадей ходить на единственной имевшейся у нас паре. Но после возвращения собачьей упряжки это занятие лишилось смысла: Уилсон с Мирзом застали между Ледниковым языком и зимней базой чистое море и вернулись с пустыми руками. Они рассказали, что у края языка раскрылась трещина прямо под санями; те шатнулись было назад, но все же успели проскочить. На Ледниковом языке вообще все трещины мелкие. Впоследствии в одну из них упал Гран, но вышел по ней на край языка, а оттуда – на морской лед.

Старт назначили на следующий день: выступаем с пятинедельным запасом провизии для людей и животных; ориентировочно идем четырнадцать дней, закладываем провиант на две недели и возвращаемся обратно. К сожалению, Аткинсона пришлось оставить – он оцарапал ногу и ссадина загноилась, – а заодно и Крина, присматривать за ним. К великому огорчению Аткинсона, ему необходимо было вылежаться, чтобы не стало хуже. Хорошо еще, что у нас нашлась запасная палатка, а для приготовления еды им оставили котелок и примус из палатки Шеклтона. Бедняге Крину, чтобы не соскучился, поручили перетаскивать грузы из Фуражного склада в Безопасный и, кроме того, к вящему его неудовольствию, – вырыть пещеру для проведения научных наблюдений.

Мы вышли 2 февраля, проделали 8 километров по неровной поверхности и поставили лагерь (№ 4). Температура приближалась к нулю [– 18 °C], и Скотт решил попробовать передвигаться ночью, надеясь, что тогда поверхность лучше. Трудно сказать, так ли это, позднее мы пришли лишь к выводу, что для передвижения саней, поставленных на лыжи, наилучшей является поверхность при температуре около – 9 °C. Но вот что выяснилось с несомненной очевидностью: лошадям легче везти поклажу ночью, по холоду, отдыхать же и спать – днем, когда солнце достигает наибольшей высоты и печет вовсю. Поэтому мы укладывались спать в 4 часа пополудни, а вскоре после полуночи снова пускались в путь, проходя по 8 километров до и после ленча.

Мы двигались в восточном направлении по депрессии шириной около 40 километров, разделяющей низкий, довольно однообразный склон острова Уайт на юге и живописные склоны Эребуса и Террора на севере. Эта часть Барьера стабильна, а вот впереди, не сдерживаемая сушей, находится подвижная часть ледника, которая непрерывно течет на север, к морю Росса. Там, где ледяной поток упирается в мыс Блафф, остров Уайт, а главное в мыс Крозир, и контактирует с почти неподвижным льдом, по которому мы шли, возникают валы сжатия с ложбинами между ними, превращающимися порой в коварные трещины. Предполагалось, что мы будем держаться восточнее, пока не пересечем эту зону несколько севернее острова Уайт, и только тогда повернем точно на юг.

Видя перед собой обширную заснеженную поверхность, трудно судить о том, плоская ли она. Наверняка, вокруг на несколько километров здесь тянутся во множестве большие трещины, хорошо прикрытые снегом. Нам, однако, в этом первом походе попадались только мелкие. Я склонен думать, что в этой местности не может не быть и ледяных волн сжатия. На подходах к лагерю № 5 мы провалились на участке рыхлого снега, пони один за другим постепенно увязли в нем по самое брюхо и уже не могли стронуться с места. По-видимому, это была старая трещина, погребенная под рыхлыми сугробами, или же ложбина у вала сжатия, недавно занесенная метелями. Моему пони каким-то чудом удалось вытянуть сани на другой борт, хотя я ежесекундно ожидал, что вот-вот твердь земная под ногами разверзнется и пропасть поглотит нас обоих. Других же лошадей пришлось распрячь и выводить под уздцы. Нашу драгоценную пару снегоступов надели на крупного пони Боуэрса, сам же он вернулся назад и выволок застрявшие сани. Здесь мы разбили лагерь.

 

Черри-Гаррард и его пони Майкл

 

Сниппет, Нобби, Макл и Джимми

 

Третьего-четвертого февраля прошли 16 километров и поставили лагерь № 6. На последних восьми километрах пересекли несколько трещин, первых на нашем пути. Я слышал, как Отс спросил кого-то, как там внутри. «Темно, как в аду», – гласил ответ, но больше мы трещин не встречали, потому что пересекли зону сжатия между островом Уайт и мысом Крозир. Последняя стоянка была названа «Угловой лагерь»: здесь мы повернули и двинулись на юг. Угловой лагерь будет неоднократно фигурировать в нашем рассказе; от него до мыса Хат 48 километров.

Четвертого февраля в 4 часа пополудни, впервые после того как мы взошли на Барьер, налетела метель. Впоследствии мы имели возможность убедиться, что в окрестностях Углового лагеря метели случаются так же часто, как на мысе Хат ветры. Зарождаются эти стихийные явления, вероятно, на мысе Блафф и устремляются к морю через мыс Крозир. Угловой лагерь лежит как раз на прямой, соединяющей эти две точки.

Летние метели все походят одна на другую. Прежде всего повышается температура, и без того не особенно низкая, и вы перестаете мерзнуть в палатке. Иногда метель дарит долгожданный отдых; ведь многие недели ты тянул тяжелые сани, каждое утро вскакивал с ощущением, что лишь минуту назад сомкнул глаза, испытывал, помимо физического, непрерывное нервное напряжение, какое вызывает работа среди трещин… – и вот на два-три дня ты прикован к постели. Можешь спать глубоким сном без сновидений с перерывами лишь на еду, изредка пробуждаясь, чтобы из мягкого тепла спальника на оленьем меху прислушиваться к хлопанью палатки на ветру, можешь в состоянии дремоты переноситься в другие части света, пока снег сыплет и сыплет на зеленый брезент палатки над головой.

А снаружи буйствует хаос. Дует ветер штормовой силы; в воздухе сплошные хлопья, вихри подхватывают их и несут на снег, покрывающий Барьер. Стоит сделать несколько шагов в сторону от палатки – и ее уже нет. Стоит потерять ориентацию – и ничто не поможет тебе найти дорогу обратно. Стоит обнажить лицо и руки – и они очень скоро будут обморожены. И это в разгар лета! А теперь для полноты картины добавьте мороз, свирепствующий здесь осенью и весной; зимой же еще и полный мрак.

Хуже всего приходится животным, и в эту первую нашу пургу все пони ослабели, а двое практически потеряли работоспособность. Тут уместно напомнить, что они целых пять недель стояли на раскачивающейся палубе; что пережили очень сильный шторм; что разгрузка судна заняла мало времени, а после нее они почти все 300 километров тащили тяжело нагруженные сани. Мы сделали для них все, что могли, но Антарктика слишком суровый край для лошадей. Мне кажется, при виде мучений, испытываемых животными, Скотт страдал больше, чем они сами. Иное дело собаки. Эти сравнительно теплые метели приносили им лишь отдых. Уютно свернувшись в снежной ямке, они не обращали ни малейшего внимания на то, что их заметает снег. Билглас и Вайда, сводные брат и сестра, стоявшие в упряжке рядом, всегда укладывались в одну ямку, причем, чтобы было теплее, один пес ложился на другого. Часа через два они по-братски менялись местами.

Мело три дня. После этого мы пять дней шли почти точно на юг. Перед нами расстилалось открытое ледяное пространство, за спиной остались море и гора Террор. Покрыв 85 километров и поравнявшись с южной оконечностью мыса Блафф, мы заложили склад Блафф. Координаты этого склада и Углового приведены в книге «Последняя экспедиция Р. Скотта».

В эти дни два наших пони – Блюхер и Блоссом – полностью вышли из строя, сдал и Джимми Пигг. Хотя поверхность стала плотнее – она представляла собой нескончаемую череду ледяных валов и куполов, оглаженных ветром до твердости мрамора. Те из нас, кто впервые попал в Антарктику, научились не мерзнуть на Барьере, ставить палатку, варить за двадцать минут еду и еще тысяче и одной мелочи, овладеть которыми помогает только опыт. Но вот как помочь бедным пони, мы так и не узнали, хотя очень старались.

Признаться, некоторые из них уже изначально были мало пригодны для нашей работы, и занимавшемуся лошадьми Отсу на первых порах пришлось очень и очень тяжко. Только благодаря его умелому командованию, помноженному на доброту и терпение погонщиков, удалось добиться результатов, часто превосходивших самые радужные наши надежды.

Однажды вечером мы обратили внимание на то, что Скотт возводит из рыхлого снега нечто вроде стены или крепостного вала, защищающего его упряжку от ветра с южной стороны. Боюсь, мы наблюдали за его действиями с известным недоверием, в глубине души считая их мало полезными – подумаешь, небольшой кусок неплотного заслона на огромной заснеженной равнине! Но вскоре мы на собственном опыте убедились, каким благом являются подобные заграждения даже при слабом ветерке (почти неизменно дующем, как вы понимаете, с юга). С тех пор ежевечерне после разбивки лагеря, пока варился пеммикан, каждый погонщик начинал строить стену за спиной своего пони, а после ужина, прежде чем улечься в спальный мешок, заканчивал ее сооружение. Немалая жертва с его стороны, если вспомнить, что после поглощения похлебки и какао следует немедленно залезть в спальный мешок, иначе потом так и не согреешься! Нередко можно было услышать сквозь дремоту: «Билл! Нобби разломал свою стену!» И Билл вылезал из палатки и восстанавливал заграждение.

Отс полагал, что в этом походе по устройству складов следует некоторых пони провести как можно дальше на юг, там забить, и мясо заложить в склад на корм собакам полюсной партии. Но против этого плана восстал Скотт. Здесь, в лагере Блафф, он решил отослать обратно трех самых слабых пони (Блоссома, Блюхера и Джимми Пигга) с их погонщиками – лейтенантом Эвансом, Фордом и Кэохэйном. Они выступили в обратный путь на следующий день – 13 февраля, остальная же партия двинулась вперед, причем чем больше мы отдалялись от ветреной области Блаффа, тем мягче становилось у нас под ногами. Теперь в партии осталось две собачьи упряжки, которыми управляли Мирз и Уилсон, и пять лошадей: Скотт вел Нобби, Отс – Панча, Боуэрс – Дядю Билла, Гран – Скучного Уилли, Черри-Гаррард – Гатса.

В одной палатке жили Скотт, Уилсон, Мирз и я, в другой – Боуэрс, Отс и Гран. Скотту пришло в голову, что лошадей можно вести в затылок другу другу, привязав вторую к саням первой и т. д., и тогда всей кавалькадой смогут управлять два-три человека, а не пятеро, как сейчас.

В ночь на воскресенье (12 февраля) мы снялись с лагеря у склада Блафф и, идя против сильной поземки с ветром, проделали до ленча 11 километров. Было довольно холодно, и через десять минут после того как мы с пони покинули место привала, поднялась настоящая пурга. Собачьи упряжки не успели выйти, поэтому мы спали впятером в четырехместной палатке и не испытывали при этом никаких неудобств. Может быть, именно тогда у Скотта зародилась мысль о том, чтобы идти к полюсу не вчетвером, а впятером. В понедельник вечером метель стихла, собаки подошли, и мы в очень тяжелых условиях продвинулись на 10 километров. Мы уже остановились, чтобы поставить палатки, а пони Грана – Скучный Уилли, угрюмое и упрямое животное, – плелся, как обычно, еще далеко позади. В это время к нему приблизились собачьи упряжки. Что произошло дальше – так навсегда и останется тайной. Кажется, несчастный Уилли завяз в сугробе. Обезумевшие от голода псы одной упряжки опрокинули свои сани и вмиг очутились на спине лошади – ни дать, ни взять стая диких волков. Гран и Уилли оказали мужественное сопротивление, собаки были отогнаны, но Уилли появился в лагере без саней, весь в кровоточащих ранах.

После ленча нам удалось проделать всего лишь километр – слишком устали лошади, да иначе и быть не могло. На следующий день с трудом прошли 12 километров, причем Дядя Билл и Скучный Уилли двигались медленно и часто останавливались. Уж очень глубокий был снег. Пони быстро слабели, и мы понимали, что еще не научились правильно обходиться с ними на Барьере; вид у них был изможденный, их мучил голод, его явно не мог удовлетворить отведенный рацион; осенние холода отнимали у лошадок последние силы. Еще один день мы шли вперед при температуре – 29 °C и легком ветерке, затем на широте 79°29' решили заложить склад – он стал известен под названием «склад Одной тонны» – и возвратиться назад. В свете последующих событий важно отметить, что склад этот представлял собой всего-навсего накат из снега со сложенными под ним провиантом и керосином, над которым развевался флаг на бамбуковом древке. Со склада Одной тонны земля видна только в очень ясную погоду, и от мыса Хат его отделяют 240 километров.

Целый день мы занимались тем, что складывали в кучу провизию, керосин, прессованное сено, овес и все необходимое для предстоящего похода к полюсу общим весом около тонны. Скотт был удовлетворен результатами, да и действительно, в этом складе можно было нагрузиться всем нужным и уже отсюда с полной выкладкой идти на штурм полюса.

Для возвращения на зимнюю базу партия снова была разделена на две. Скотту не терпелось получить на мысе Хат сообщение о высадке партии Кемпбелла на Землю Короля Эдуарда VII, которое должна была доставить «Терра-Нова» на обратном пути в Новую Зеландию. Он решил сделать быстрый рывок к мысу Хат с двумя собачьими упряжками, одной из которых правили бы он и Мирз, а другой – Уилсон и я. Боуэрса же он оставлял за главного для перегона пяти пони, выстроенных в одну линию друг за другом; ему в помощь были приданы Отс и Гран.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПАРТИИ С ПОНИ СО СКЛАДА ОДНОЙ ТОННЫ

(из письма Боуэрса)

Груза у нас было так мало, что Титус решил: лошадям будет легче делать дневной переход без привала, зато потом дольше наслаждаться отдыхом. Таким образом, мы пропускали ленч и обедали поплотнее на привале. Свежие следы были видны еще достаточно отчетливо, и это избавляло нас от необходимости сверяться по компасу, процедуры очень трудной, из-за того что нужно не меньше минуты стоять неподвижно в ожидании полной остановки стрелки компаса. Наш поход был удивительным: снежная мгла все отдаленные предметы скрывала, а все ближние – увеличивала до гигантских размеров.

Хотя мы шли по совершенно плоской равнине, никак не могли отделаться от ощущения, что местность вокруг нас то подымается резко вверх, то опускается до глубоких выемок. Вдали вдруг появлялось стадо коров, но я думал: «Нет-нет, это собачья упряжка вырвалась на волю и мчится на нас». Еще через минуту, однако, мы проходили мимо комьев старого конского навоза, которые и были причиной галлюцинаций. При определенном освещении нас часто посещали различные видения, и мы к ним привыкли. Заструги – это твердые волны, образуемые ветром на поверхности снега. Они редко бывают выше 30 сантиметров и часто так занесены снегом, что воспринимаются как незначительные повышения почвы. Но нам они часто кажутся огромными хребтами, пока не ступишь на них ногой. Прошагав 16 километров, впереди, приблизительно в полутора километрах от нас, заметили среди мертвой белой пустыни маленький черный треугольник – там собачьи упряжки сделали привал. Мы уже были довольно близко, когда они сняли лагерь и торопливо погрузились. По-моему, это выглядело довольно глупо и напоминало сказку о быстроногом зайце и черепахе. И все-таки мы двигались с неплохой скоростью, и Скотт был приятно удивлен тем, что Скучный Уилли идет так хорошо. Собаки ринулись вперед, а через 19 километров мы достигли гурия Пагода, где нам оставили тюк фуража.

Здесь мы поставили палатку и поспешно, как только могли, соорудили валы для защиты наших животных от холодного пронизывающего ветра. Уилли, который вел себя хуже всех, старался упереться в эту снежную стену крупом и разломать ее. Что же касается моего пони, то мне пришлось ставить заслон вне пределов его досягаемости, ибо он желал во что бы то ни стало съесть его и начинал с самого низа. Он упорно сдвигал нижнюю глыбу, пока все строение не рушилось. Сердиться на глупых тварей бесполезно: Титус утверждает, что лошадь не способна к логическим рассуждениям, – оставалось одно: строить заново и подальше от пони.

Ночью распогодилось, и на следующий день, 19 февраля, мы выступили при идеальных условиях: солнце уже стояло довольно низко, все неровности поверхности бросались в глаза, и мы ясно видели склад в 11 километрах от нас, приподнятый миражем; единственное, что плохо при подобных оптических явлениях – уж очень долго приходится идти. Мираж – великая достопримечательность Антарктики и одно из самых обычных оптических явлений на Барьере. Подчас трудно поверить, что впереди не плещется открытое море . Мы достигли места схватки Уилли с собаками на пути к югу, а затем долго спорили по поводу темного предмета, лежавшего впереди на снегу. Сначала решили, что это снова собачий лагерь, но он оказался на поверку всего-навсего коробкой из-под галет – так обманчиво здесь освещение. Позднее мы заприметили лагерь, где пережидали метель, и обрадовались: можно будет не ставить новые заслоны, обойдемся старыми. Уилли вел себя в этот день намного хуже лошади, к которой он был привязан, приходилось буквально тащить его. А за километр до лагеря Уилли наотрез отказался идти дальше, и, как мы его ни понукали, все было бесполезно. Ничего не поделаешь, стали на этом месте, пройдя за день только 17 километров. Это было очень досадно, обнадеживало лишь то, что Титус, обычно большой пессимист, не отказался пока от намерения доставить его живым на зимовку. Уилли выдали дополнительную порцию овса за счет других лошадей, но мой крупный пони взял свое: даже стреноженный, он ухитрился пододвинуть к себе сани, засунуть морду в наш драгоценный мешок с галетами и полакомиться ими до отвала. Легкие без груза сани не могли удержать привязанных лошадей, поэтому их закрепляли как могли и заваливали снегом.

На следующий день (20 февраля) Уилли выглядел бодрее, тем не менее мы с самого начала настроились дойти только до лагеря Блафф, где оставили немного фуража. И идти-то было всего каких-то 16 километров, но мой старый пони задолго до цели начал проявлять признаки усталости; впрочем, это нас не беспокоило, тем более что километрах в восьми уже показался склад, живо заинтересовавший лошадей: вид подобных сооружений каким-то образом ассоциируется в их представлениях с едой и отдыхом. Скучному Уилли стало явно лучше, и мы в самом безоблачном настроении разбили лагерь. Капитан Скотт попросил меня, если будет возможность, произвести наблюдения с помощью теодолита, чтобы определить как можно точнее местоположение лагеря Блафф. Наш лагерь находился намного дальше за Блаффом, чем старый лагерь А экспедиции «Дисковери» (последний стоял практически на старой стоянке Шеклтона). И Скотт, и Шеклтон держались ближе к берегу ; теперь же, когда открыт ледник Бирдмора, можно идти прямо на него, то есть по меньшей мере на 24 километра восточнее мыса Блафф. По-моему, это дает большие преимущества, так как близ этого заметного скального выступа ледник, наталкиваясь в своем течении на неподвижные возвышенности, образует жуткое нагромождение трещин, замыкающихся скалами. Трещины тянутся на много километров, иные так велики, что в их безднах могла бы скрыться «Терра-Нова» со всеми своими потрохами. Нет нужды говорить, как чувствует себя пони в такой обстановке, отсюда и выбор маршрута. К сожалению, я не смог произвести наблюдения – мешала чуть ли не с самого утра плотная облачность, а днем повалил снег, без ветра. Это часто предвещает метель, и мы встревожились – ведь и за лошадей отвечаем, и галет мало. В полночь снялись с места; было очень мрачно, так как полуночное солнце, обходя горизонт, низко склонялось на юге – это первый признак осени и того, что летнийсезон несомненно закончился; небо затягивали низкие слоистые облака. Мы почти сразу потеряли из вида гурий и какое-то время шли по старым следам, пока не перестали различать их в снежной мгле. Вы, наверное, помните, что именно через лагерь Блафф возвращался Тэдди Эванс с тремя обессилевшими лошадьми, поэтому вокруг все было испещрено следами. Через 6 километров я увидел невдалеке, западнее нашего курса, небольшой холмик и направился к нему; это был гурий, но без опознавательных знаков или каких бы то ни было признаков бывшего лагеря, что меня тогда очень удивило. Далее я для удобства буду обозначать этот гурий буквой X. Мы двинулись дальше, но куда идти? В заснеженной пустыне нет ни одной точки, за которую бы мог зацепиться глаз, а чтобы ориентироваться по компасу, надо, сверяясь с ним, всякий раз застывать на месте. В санных походах мы пользуемся жидкостными компасами, самыми точными из компасов таких маленьких размеров. Но вы же понимаете, что из-за близости Магнитного полюса стрелка чаще всего показывала вниз. Чтобы привести ее в горизонтальное положение, ее противоположный конец уравновешивали грузиком, иными словами, точность показаний была весьма ограничена. На борту корабля в районе Магнитного полюса вибрация судовых машин и моторов вообще не позволяет пользоваться компасом.

В этот день (21 февраля) мы без конца шли зигзагами; сначала вел я, и Отс сказал, что я иду зигзагами. Мы поменялись местами, и я сразу понял, что он движется точно таким же манером, потому что идти по прямой более двух минут подряд было просто невозможно. Мы все же продолжали брести, часто останавливаясь в ожидании порывов ветра, чтобы определиться на местности – он должен был дуть нам в спины. Не очень сильный, он не досаждал, и все складывалось хорошо. Так мы тащились по этой белой пустыне около 11 километров от гурия X и вдруг всего в нескольких метрах от себя увидели другой гурий! Каким-то непостижимым образом, не обращаясь к следам и ориентирам на местности, не видя ничего дальше 30 метров, мы проделали 11 километров точно в нужном направлении и вышли к гурию Т. Это, конечно, было чистой случайностью, хотя многие на нашем месте объяснили бы подобное совпадение своим сверхъестественным умением ориентироваться. Ветер усилился, и знай я тогда о метелях столько, сколько знаю сейчас, я бы немедля разбил лагерь. А тогда решил идти дальше, потому что пони шли как нельзя лучше. Опасность в том, что, хотя двигаться по ветру довольно легко, рано или поздно устаешь и, пожалуй, все же раньше, чем ветер. Между тем ставить лагерь на ветру и вообще трудно, а в пургу почти невозможно; мы же, втроем ведшие пятерых пони, никак не справились бы с этим делом. К счастью для нас, снегопад все же не был пургой в полном смысле этого слова. Небо вскоре расчистилось, выглянули мыс Блафф и остров Уайт, а крутящиеся снежные вихри то налетали на нас, то уносились прочь.

Целых 27 километров проделали мы, пока не наступило затишье; мы тут же бросились ставить лагерь. Торопились ужасно и, к счастью, успели натянуть палатку и отгородить пони, прежде чем снова поднялся ветер. Голодные, как волки, съели все, что только можно было, – я лишь по своему обычаю отложил из своей порции три куска сахара для старика Дяди Билла, – и почувствовали себя вполне довольными жизнью. К вечеру ветер выдохся окончательно, в полной тишине при ярком сиянии солнца я успешно провел наблюдения. Эребус и Террор четко выделялись впереди, и я сделал множество угловых замеров для съемки местности, производимой Эвансом. Стартовали в обычное время, и этот день, 22 февраля, последний день лета, был самым приятным, хотя и самым длинным по числу пройденных километров за все обратное путешествие. Мы отмахали без отдыха 29 километров, и солнце с самой полночи ярко сияло над нами. Теперь оно уже раз в сутки опускалось ненадолго за горизонт. Все старые гурии просматривались на огромном расстоянии – большие, например, за 10 или даже за 11 километров. Гора Террор, на которую мы держали курс, виднелась очень ясно, даже трудно было поверить, что до нее добрых 110 километров. В конце маршрута мы заметили небольшой гурий за холмиком, оставшимся от нашего лагеря № 8 южного похода. Никто не стал бы без особой причины ставить гурий так близко от старой стоянки, и я тут же подумал, что он установлен на могиле одной из лошадей. Титус был уверен, что Блюхеру не выдержать тягот пути, он даже заключил с Граном пари на одну галету. На верхушке гурия лежал тюк фуража, а рядом на проволоке висела записка. К нашему великому удивлению, в ней рукой Тэдди Эванса сообщалось о смерти Блоссома. Но ведь Титус был так уверен, что Блоссом крепче Блюхера! И тут мне прояснилась тайна гурия X. Сомнений не оставалось, оба старых пони околели, вернулся только Джимми Пигг. 23 февраля погода вполне нам благоприятствовала, хотя к концу перехода облака заволокли небо. Мы прошли 22 километра – печальные доказательства гибели пони побудили нас бережнее относиться к нашим лошадкам, несмотря на то что шли они очень бодро. Через 13 километров мы очутились близ одного из лагерей Эванса, и одинокая снежная стенка подтвердила факт гибели двух лошадей. Как же грустно было Джимми Пиггу возвращаться! На 18-ом километре была сделана закладка из двух тюков фуража; до нашей цели – мыса Армитедж – оставалось еще 80 километров с лишком, корма же мы имели на три с половиной дня. Если делать по 24 километра в день, то этого хватит. Риск, конечно, большой: метели, всякие неожиданности, прежде всего наша собственная неопытность, – и тем не менее я отважился оставить фураж на следующий год.

Двадцать четвертого февраля мы опять шагали в непроницаемой мгле. К счастью, дымка не скрывала Угловой лагерь, хотя и там было довольно сумрачно. Поискав записки и другие свидетельства пребывания людей, я кое-что нашел. Солнце теперь уже заходило далеко за горизонт, и, будь мы подальше от дома, я бы перешел на дневные переходы. Редко видел я картину такого беспредельного запустения, какую являл собой в этот мрачный день Угловой лагерь. Затем опустился туман, и мы вслепую побрели на северо-запад. В 3.15 утра поднялся легкий южный бриз; я опасался метели – ведь у нас было в обрез корма для лошадей – и уже раскаивался в том, что по легкомыслию не взял фуража. Пройдя 19 километров, мы стали лагерем, так как в этой белой мгле невозможно даже просто идти по прямой. Выстроили пять колоссальных стен и укрылись за ними, надеясь на лучшее. Судьба, бывает, благоволит не только смельчакам, но и безумцам, так случилось и на сей раз: метели не было. Хотя, мы видели все бесспорные признаки ее приближения. 25 февраля Уилли шел хуже, так как идти стало труднее, и пришлось остановиться после каких-то 17 километров.

Я подумал, что при такой неустойчивой погоде лучше всего часов шесть отдохнуть и в тот же день выйти в лагерь Безопасный, до которого оставалось 13 километров. Представьте себе наш ужас, когда мы обнаружили, что на последней стоянке Гран потерял горелку от примуса. Нам предстоял холодный ужин!

Мы все же вырезали из консервной банки некое подобие горелки и умудрились растопить немного снега на примусе и получить тепловатый напиток. Галеттоже не было – из-за прожорливости моего пони. Прежде чем залезть в мешок, я увидел к северу от нас несколько темных пятен, водрузил теодолит на треногу и в трубу разглядел две палатки и несколько пар воткнутых в снег лыж. Обсудив ситуацию, мы пришли к выводу, что это или лыжная, или конно-лыжная партия с одной лошадью, идущая в Угловой лагерь (это была партия Скотта с Джимми Пиггом, направляющаяся в Угловой лагерь). Утром мы проспали и стартовали уже во второй половине дня. Погода, по-прежнему облачная, не предвещала ничего хорошего. Я понял, что в тумане отклонился довольно далеко на юг от нужного направления, хорошо еще, что мы не забрели на участок трещин близ острова Уайт. Наконец вдали показался лагерь Безопасный, но последние 6 километров тянулись бесконечно. Лошадей кормили последний раз до выхода, в тюках не осталось ни травинки, и все же, голодные, они тянули. Идти было очень тяжело из-за плохой поверхности, но, завидев лагерь, они пошли без остановок. Я думаю, они понимали, что дом поблизости. В 9.30 вечера мы были у цели. «Слава Богу!» – воскликнул я, взглянув на небо и пустые сани. Собаки были на месте, тут же стояла натянутая коническая палатка (у нас было несколько палаток такой формы кроме походных), из которой появились дядя Билл (настоящий «дядя Билл», то есть Уилсон) и Мирз. Вскоре пони, сытые, уже стояли за прочными стенами, мы же уничтожали ведро похлебки из пеммикана, галет и кусков тюленьей печени, сваренной на чужом примусе.

(На этом рассказ Боуэрса кончается.)

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПАРТИИ С СОБАЧЬИМИ УПРЯЖКАМИ

История возвращения на собаках полна волнующих событий. Мы двигались быстро, за первые три дня проделали почти 125 километров и приближались к Угловому лагерю. Собаки, постоянно недоедавшие, были сильно истощены, и нам приходилось бежать рядом с санями и погонять собак. Скотт решил срезать угол, то есть оставить в стороне Угловой лагерь и пройти наш первоначальный маршрут по диагонали. Кто мог предположить, что в результате мы попадем в обширную зону трещин?

Вечером 20 февраля мы пустились в путь при очень плохом освещении. Подмораживало, но ветра не было. Пройдя около 5 километров, я заметил впереди на Барьере понижение, в которое вот-вот должны были съехать сани. Я криком предупредил Уилсона, тот схватился за сани (он бежал рядом), но Старик уже провалился лапами в ложбинку. Это была скверная трещина, метров шесть в поперечнике, с глубокими синими провалами по обоим бортам. Сани благополучно одолели ее, но тут же попали на большой «стог сена» – вал сжатия – ледяной бугор, который мы в полумраке не разглядели. Шедшая слева от нас упряжка Мирза ничего не заметила. Из-за скудного освещения никто не видел этот ледяной холмик, пока мы на нем не оказались.

Еще три километра мы шли вровень, Мирз и Скотт слева от нас. По-видимому, мы пересекали множество трещин. Вдруг у нас на глазах собаки соседней упряжки исчезли одна за другой, как будто в погоне за каким-то зверем нырнули в нору.

«В ту же секунду вся упряжка, пара за парой, барахтаясь изо всех сил и стараясь вылезть на твердый лед, стала проваливаться. Передний, Осман, напряг всюсвою богатырскую силу и удержался. Удивительно было смотреть на него. Сани остановились, и мы отскочили в сторону. В следующую минуту положение выяснилось. Оказывается, мы шли вдоль моста из смерзшегося снега, перекинутого через трещину. Сани на нем остановились, собаки же повисли над бездной между санями и Османом. Почему мы с санями не провалились за ним – совершенно непонятно»[11].

Мы немедленно остановились, закрепили наших собак на месте и, прихватив страховочную веревку, бросились на помощь товарищам. Осману, крупному псу-вожаку, пришлось очень тяжело. Вцепившись когтями в лед, он изо всех сил удерживал повисшую на веревке в воздухе упряжку. Стоило Осману ослабить хватку, и скорее всего сани с собаками улетели бы в бездну.

Прежде всего мы вытащили сани из трещины, вбили в лед кол, и палкой, продетой в крестовину, намертво закрепили их. Затем Скотт и Мирз попытались со стороны Османа подтянуть к себе веревку, мы же всей своей тяжестью навалились на сани, чтобы они не соскользнули в трещину. Скотт и Мирз не сдвинули веревку ни на сантиметр. Тогда мы что было сил налегли на кол. Тем временем две собаки, освободившись из упряжи, упали в трещину на снежный карниз, приблизительно на глубине 20 метров. Немного погодя они свернулись калачиком и заснули. Другая висевшая в воздухе собака исхитрилась опереться лапами о стенку трещины, а между несколькими ее товарками завязалась драка – те, что находились повыше, старались стать на спины нижевисящих.

«В подобных неожиданных случаях сразу всего не сообразишь, и в первые минуты все суетились довольно бестолково. Мы ни на сантиметр не могли сдвинуть ни главную постромку саней, ни упряжь Османа и душившую его веревку. Скоро, однако, мысли наши прояснились. Мы разгрузили сани, отнесли в безопасное место спальные мешки, палатку и печку. Осман удушливо хрипел. Ясно было, что его необходимо скорее освободить. Я сорвал ремни с одного спального мешка, и ими, с помощью Мирза, удалось на несколько сантиметров оттянуть веревку, освободить Османа и разрезать на нем хомут.

Затем, прикрепив веревку к главной постромке, мы общими усилиями принялись тащить собак. Одного пса достали и отвязали, но тем временем веревка так глубоко врезалась в край льда, что дальше вытянуть ее не было никакой возможности. Но теперь мы могли сделать то, чего следовало бы добиваться с самого начала, а именно – поставить сани поперек трещины и с них работать. Это нам удалось, хотя при этом пальцы у нас немели. Уилсон крепко держался за прицепленную якорем постромку; остальные работали у другого конца. Веревка, которой управлялся Осман, была очень тонкая и могла оборваться. Поэтому пришлось спустить Мирза ниже, и он прикрепил спасательную веревку к концу постромки.

Работа пошла правильнее. Мы вытащили собак попарно на сани и одной за другой перерезали хомуты. Труднее всего было оттащить последних собак, потому что они находились под нависшим краем ледяной коры, притиснутые отягченной снегом веревкой. Наконец, задыхаясь, мы вытащили на твердый лед и последнюю собаку. Из тринадцати животных одиннадцать были спасены»[11].

Собаки провисели больше часа, у некоторых из них были, очевидно, какие-то внутренние повреждения. А две все еще лежали в трещине на снежном карнизе. Скотт предложил спуститься по страховочной веревке и вытащить их. В нем говорила и его врожденная доброта и нежелание терять двух собак из упряжки. Уилсон сказал, что это безумная и к тому же очень опасная затея, но если кому-нибудь и спускаться, то уж никак не Скотту. Полезет он, Уилсон. Скотт, однако, твердо стоял на своем, и мы бросили в пропасть 30-метровый канат, чтобы измерить расстояние до собак. Оно составило примерно 20 метров. Затем спустили на карниз Скотта, и он стоял на нем все то время, что мы поднимали поочередно собак. Надо ли говорить, как они были ему рады!

 

 

Возвращение партии из похода

 

Как раз в эту минуту спасенные псы, свободно бегавшие вокруг с порванными и спутанными постромками на шее, затеяли свару с другой упряжкой. Крикнув Скотту, что ему придется обождать, мы кинулись их разнимать. Нугис успел сильно пострадать, досталось и моей ступне. Наконец мы их развели и вытащили Скотта. Тянуть веревку пришлось всем троим, пальцы совсем онемели от холода.

Скоттом руководило не только желание спасти собак, но и научные интересы. Поскольку мы шли поперек линии напластования, естественно, ожидалось, что мы будем пересекать трещины под прямым углом, а не двигаться, как оказалось в действительности, вдоль них. Пока мы поднимали Скотта с 20-метровой глубины, он все бормотал что-то вроде: «Ума не приложу, почему у этой трещины такое направление, под прямым углом к тому, что я ожидал…» Стоя на снежном карнизе, он хотел было двинуться в сторону и обследовать трещину, но мы отговорили его: уж очень непрочен карниз, сквозь синие дыры внизу зияет пустота. Кроме того, Скотт сожалел, что у нас нет термометра: температура ледника представляет собой большой интерес, данные, полученные на такой глубине, могут служить довольно надежными показателями средней годовой температуры. Но в общем нам следовало поздравить себя со счастливым исходом этого пренеприятного происшествия. Мы ожидали впереди еще несколько километров трещиноватой поверхности; поднимался ветер и гнал клубы снега; словно от дыма, небо на юге почернело. Мы поставили палатку, как следует поели и занялись починкой собачьей сбруи, безжалостно разрезанной при спасении собак. Счастье наше, что трещины больше не встречались – усилившийся ветер очень затруднил бы спасательные работы, – и ночью мы шли без помех, проделав после ленча 18 километров, а всего за сутки – 26. Это потребовало большого напряжения сил, так как два с половиной часа работы у трещины вымотали и собак и людей. Пока ставили лагерь, распогодилось, стало совсем тепло. В палатке царила приятная дружественная атмосфера, еще более теплая, чем обычно. Так всегда бывает после подобных происшествий.

В лагерь Безопасный мы пришли на следующий день (22 февраля), горя нетерпением узнать, как дела корабля, где высадилась партия Кемпбелла, пришли ли уже пони со склада Блафф. Лейтенант Эванс, Форд и Кэохэйн, ведшие лошадей, были уже в лагере, но всего лишь с одним пони. Остальные двое погибли от истощения вскоре после того, как мы с ними расстались, – мы, не зная того, проходили мимо гуриев, установленных на их могилах. История их печальна, весь обратный путь этой партии был трагическим. Сначала обессилел Блоссом, затем Блюхер, их гибель ускорила пурга, налетевшая 1 февраля.

Падение собак в трещину и известие о гибели лошадей огорчило Скотта, а тут еще его встревожило отсутствие Аткинсона и Крина, которые должны были ожидать нас в лагере, но не оставили даже записки. Не было также никаких сообщений с «Терра-Новы», и мы решили, что и людей, и сообщение следует искать на мысе Хат. Проспав три-четыре часа и подкрепившись чаем с галетами, пошли без животных на мыс, захватив с собой примус, чтобы как следует поесть в хижине на мысу, и спальные мешки на случай непредвиденной задержки. По морскому льду достигли Гэпа, оттуда увидели, что открытая вода тянется до самого мыса Хат, и добрались до хижины. Тут нас ожидали сплошные загадки. Хижина была очищена от забившего ее льда; на двери висела записка, датированная 8 февраля: «Мешок с почтой для капитана Скотта находится в доме, у его южной двери». Мы облазили весь дом, но ни почты, ни Аткинсона с Крином, ни вещей, доставленных кораблем, не нашли. Были высказаны самые невероятные гипотезы. Меж тем свежий лук и хлеб говорили о том, что судовая партия здесь побывала, но как объяснить все остальное? Кто-то предположил, что, поскольку нас именно в это время ожидали обратно, Аткинсон с Крином по очень непрочному морскому льду отправились на лыжах в обход мыса Армитедж к лагерю Безопасный, а мы с ними разминулись, так как шли через Гэп. Вскоре мы нашли следы, ведшие к морскому льду. Полные сомнений, мы двинулись обратно. Скотт был ужасно встревожен, все устали, склад казался недосягаемым. Только в 180 метрах от него мы увидели еще одну палатку. «Слава Богу, – выдохнул Скотт. – Я думаю, Билл, вы волновались не меньше меня».

У Аткинсона была судовая почта, подписанная Кемпбеллом. «Все, что случилось в этот день, бледнеет перед удивительным содержанием почты, врученной мне Аткинсоном. В своем письме Кемпбелл сообщал обо всем, что он сделал, и о том, как нашел Амундсена, поселившегося в Китовой бухте»[11].

Хотя Скотт описал это событие очень выразительно, его слова бессильны передать чувства, овладевшие им и в той или иной мере каждым из нас, хотя мы и были предупреждены телеграммой, посланной Амундсеном с Мадейры в Мельбурн. Целый час все мы были в ярости, всех одолевало безумное желание немедленно плыть в Китовую бухту и там, на месте, расправиться тем или иным образом с Амундсеном и его людьми. Конечно, это была чисто эмоциональная реакция, вполне естественная в нашем положении. Мы только что закончили первый этап непосильной работы по прокладыванию пути к полюсу; и мы считали – пусть безосновательно, – что честно заслужили право первопроходцев. В нас тогда необычайно сильны были чувства товарищества и взаимопомощи; мы начисто забыли о существовании духа соперничества, и его внезапное вторжение в нашу жизнь вывело всех из равновесия. Я вовсе не одобряю тот наш взрыв ярости – а это была именно ярость, – я просто излагаю события в их последовательности, так как без этого не может быть правдивого рассказа об их участниках. Взрыв этот прошел бесследно; я снова передаю слово Скотту:

«Это сообщение вызвало у меня одну только мысль, а именно: всего разумнее и корректнее будет и далее поступать так, как намечено мною, – будто и не былововсе этого сообщения; идти своим путем и трудиться по мере сил, не выказывая ни страха, ни смущения.

Не подлежит сомнению, что план Амундсена является серьезной угрозой нашему. Амундсен находится на 100 километров ближе к полюсу, чем мы. Никогда я не думал, чтобы он мог доставить на Барьер столько собак. Его план идти на собаках великолепен. Главное, он может выступить в путь в начале года, с лошадьми же это невозможно» [11].

Из почты мы узнали, что, покинув залив Мак-Мёрдо, «Терра-Нова» пошла на восток вдоль Барьера, чтобы высадить Кемпбелла и его людей, если удастся, на Земле Короля Эдуарда VII. По пути от мыса Крозир до долготы 170° з. с судна провели съемку Барьера, а затем взяли курс прямо на мыс Колбек, о котором Пристли написал в своем дневнике, что он «по нашим наблюдениям имеет высоту 60 метров, и необычно похож на самую обычную ограду, например садовую».

У этого мыса путешественников встретили плотные паковые льды, но главная беда была в том, что нигде на Колбеке они не нашли такого понижения, где было бы удобно высадиться партии Кемпбелла из шести человек. Они поплыли обратно вдоль Барьера, направляясь в небольшой заливчик, известный под названием бухты Балун. Вот что пишет по этому поводу Пристли в своем дневнике:

«1 февраля 1911 года. Плавание все же не закончилось безрезультатно, и наши сомнения относительно того, где зимовать – здесь или в южной части Земли Виктории, рассеялись самым удивительным образом. Около 10 часов мы вошли на всех парах в залив, глубоко врезающийся в Барьер; позднее мы поняли, что это открытая Шеклтоном Китовая бухта; наблюдения, проделанные нами в последнюю экспедицию (в экспедицию Шеклтона), получили самое убедительное подтверждение. По словам Пеннелла, все теперешние съемки местности почти повторяют то, что сделано шеклтоновской экспедицией. Китовая бухта, о которой мы сообщали, вызывала сомнения у исследователей, но теперь они развеяны окончательно. Твердо установлено, что бухта Балун и соседний залив, обозначенный на карте экспедиции «Дисковери», соединились, и, более того, за это время новый большой залив еще сильнее врезался в стену Барьера; в самом деле, даже невооруженным глазом видно, что после нашего визита в 1908 году его западная граница сильно изменилась. В остальном залив все тот же: те же обманчивые пещеры и тени, издали кажущиеся скальными выходами, те же утесы, выжатые на поверхность давлением льдов, и провалы за ними, те же беспредельные просторы морского льда и даже стада китов те же.

Надеюсь, что до ухода мы сумеем нанести залив на карту, но это зависит от погоды. Было очень приятно получить подтверждение правильности полученных нами данных и всего, сделанного Шеклтоном, и я лег спать совершенно удовлетворенный прожитым днем, в полной уверенности, что уж здесь-то восточная партия сумеет высадиться на Барьере, и таким образом наш последний шанс исследовать Землю Короля Эдуарда VII не будет упущен.

Но человек предполагает, а Бог располагает, и в час ночи меня растолкал Лилли и сообщил поразительную новость: на морском льду залива стоит на ледовом якоре судно . На борту в течение нескольких минут царило смятение – все, натягивая на бегу одежду, с камерами в руках ринулись на палубу.

Тревога не была ложной – в нескольких ярдах от нас действительно стояло судно, более того, те, кто читал книги Нансена, узнали в нем знаменитый «Фрам».

Парусное вооружение у него косое, трубы нет – на судне, очевидно, был керосиновый двигатель. Впередсмотрящие вскоре доложили, что видят на Барьере хижину, а наиболее возбужденные умудрились даже разглядеть группу людей, вышедшую нас встречать. Поэтому Кемпбелла, Левика и меня, не мешкая, опустили через борт корабля, поставленного на якорь, и мы на лыжах отправились к видневшемуся вдали темному пятну. Оно оказалось всего-навсего складом; мы повернули к судну, и Кемпбелл, которому не терпелось встретить незнакомцев, оставил нас, новичков на лыжах, далеко позади и обратился к ночному вахтенному на «Фраме».

Тот сообщил, что на борту находятся только трое человек, остальные же помогают Амундсену устроиться на зимовку, которая в два раза дальше от моря, чем склад. Амундсен должен появиться на «Фраме» завтра, и мы решили задержаться, чтобы Пеннелл и Кемпбелл смогли с ним побеседовать. «Фрам» подошел к паковым льдам 6 января и к 12-му уже протиснулся сквозь них, следовательно, им было легче, чем нам. Амундсен, узнали мы, собирается пойти к полюсу не раньше будущего года. Это нас обнадежило – значит, будущим летом состоится честное соревнование за первенство в покорении полюса, но, конечно, западная (главная) партия проведет зиму в большом напряжении.

Что касается планов нашей партии, то тут все ясно. По неписанным законам полярного этикета нам нельзя вторгаться в район амундсеновской зимовки, мы возвратимся в залив Мак-Мёрдо, оттуда в бухту Робертсон и там постараемся устроиться как можно лучше. А пока суд да дело, мы не теряли времени даром. Ренник производил замеры глубины – она достигала здесь 324 метра, матросы забили трех тюленей, в том числе серебристого красавца крабоеда, Лилли брал пробы воды с глубин 90, 180, 270 и 310 метров и ловил планктон с помощью планктонной сети, Уильямс налаживал трал, чтобы пройтись им по дну, если время и погода позволят. Я нащелкал целую пленку и отдал ее Дрэйку для проявления в Крайстчерче. Среди заснятых сюжетов есть «Фрам» и «Терра-Нова», склад, заложенный Амундсеном, ледяные обрывы и морской лед с крупными разломами трещин, мощные снежные надувы, кое-где смытые прибоем вплоть до карниза в несколько метров шириной, на котором упорно держится снег.

Ночь прошла спокойно, время от времени шел снег.

4 февраля 1911 года. В семь часов утра меня разбудил Левик – ему понадобилась моя камера. Оказалось, что около 6.30 утра Амундсен, Юхансен и еще шесть человек вернулись на «Фрам» и явились к нам – поговорить с Кемпбеллом и Пеннеллом. Кэмпбелл, Пеннелл и Левик пошли на «Фрам» завтракать и оставались там до полудня, а возвратившись, сообщили, что к нам на ленч собираются гости – Амундсен, капитан «Фрама» Нильсен, который, высадив партию, уведет его из Антарктики, и молоденький лейтенант – его имени никто не запомнил. После ленча наши офицеры и часть матросов отправились осматривать «Фрам», знакомиться с остальными норвежцами и прощаться с ними. Я не пошел и в это время показывал норвежскому лейтенанту наше судно. Около трех часов пополудни мы подняли ледовый якорь, расстались с «Фрамом» и медленно двинулись вдоль морского льда, ведя траление на глубинах от 350 до 540 метров. Траление оказалось очень удачным – мы вытащили две полные корзины донного ила; биологи получили еще более ценную добычу: к внешней стороне сети прицепились две длинные криноиды, полметра длиной, в довольно хорошем состоянии.

Сейчас мы стоим у Барьера и продолжаем картографическую съемку. Затем направимся к мысу Эванс, там простоим один день, поднимемся на север и попытаемся высадиться на мысе Адэр, чтобы за ним обосноваться на зимовку.

Утром Браунинг и я осмотрели восточный фасад бухты. Как мы выяснили, он состоит из прозрачного зернистого льда с диаметром зерен от четверти до трех восьмых дюйма и с многочисленными пузырьками воздуха.

По пути я сделал несколько снимков собак Амундсена, а еще на стоянке заснял кое-какие трещины и пещеры на обрывах Барьера.

Итак, мы расстались с норвежцами, но все время думаем, вернее, не можем не думать о них. Все они показались мне людьми с яркой индивидуальностью, упорными, не пасующими, конечно, перед трудностями и неутомимыми в ходьбе, легкими в общении, с чувством юмора. Сочетание всех этих достоинств делает их опасными соперниками, но, несмотря на это, к ним как к людям невольно проникаешься симпатией.

Я обратил особое внимание на то, что они тщательно избегали получения от нас каких-либо полезных для себя сведений. Мы узнали новости, неприятные безусловно и для нас, и для западной партии, но весь остальной мир будет, конечно, с напряженным интересом следить за гонкой к полюсу – она может иметь любой исход. Зависит он и от случая, и от отчаянных усилий, которые приложат обе стороны, и от их упорства.

Норвежцы зимуют в опасном месте – лед быстро взламывается в Китовой бухте, которую они принимают за залив Борхгревинка, и к тому же их лагерь стоит точно в зоне, где прочность льда нарушена. Зато если они благополучно перезимуют (а они хорошо себе представляют, какие опасности им угрожают), то в числе их преимуществ будут собаки – их у Амундсена много, – энергия нации того же северного типа, что и наша, опыт путешествий по снегу, не имеющий себе равного в мире.

Остается ледник Бирдмора. Смогут ли их собаки преодолеть его, а если смогут, то кто же пройдет его первым? Одно я знаю твердо: наша южная партия сделает все возможное и невозможное, чтобы не уступить первенства, и мне представляется, что скорее всего в будущем году полюса достигнут обе партии, но кто окажется первым, известно одному Господу Богу.

Мы узнали несколько интересных фактов, связанных с норвежцами.

Машины «Фрама» уместились бы на половине площади нашей кают-компании, цистерны для горючего с момента выхода из Норвегии не нуждались в пополнении, гребной винт могут поднять три человека. Они довезли до Барьера свежий картофель из Норвегии. (Некоторые члены команды по происхождению бесспорно ирландцы.) На «Фраме» в твиндеке у каждого отдельная каюта, очень удобная. С борта судна в хижину припасы перевозили восемь упряжек собак по пяти голов в каждой, отдыхавшие через день.

Для похода к полюсу они намерены использовать упряжки из десяти собак, работающие через день. Их псы останавливаются по свистку, а если выходят из повиновения, то, чтобы их усмирить, достаточно перевернуть сани, даже нагруженные. Береговая партия состоит из девяти человек, судовая – из десяти. «Фрам» под командованием Нильсена возвратится в Буэнос-Айрес и за зиму совершит кругосветное плавание с целью исследования морских глубин.

В этом году они не собираются идти на юг и даже не уверены, будут ли расставлять склады. У них 116 собак, десять из них – суки, а следовательно, способны производить на свет потомство, что и делали успешно на пути судна. В море «Фрам» держится, как пробка: сильно перекатывается между волнами, но не забирает воду, и в плавании собаки не были привязаны, а свободно бегали по палубам. Мы узнали много других второстепенных подробностей, но, наверное, они всплывут в памяти немного позднее, когда главные впечатления от встречи чуть поблекнут»[22].

Как выяснится позднее, Пристли трижды ошибся. Во-первых, он вынес об Амундсене распространенное, но совершенно ложное представление как о простом норвежском мореплавателе, совсем не интеллектуале. Во-вторых, ему показалось, что Амундсен поставил свой лагерь на льду, а не на твердой земле. В-третьих, он был уверен, что Амундсен пойдет к полюсу старым путем, через ледник Бирдмора. В действительности же Амундсен был исследователем высочайшего интеллекта, по складу ума больше напоминавшим еврея, чем скандинава; достаточно вспомнить, с какой дальновидностью, руководствуясь одной лишь логикой, он выбрал место для зимовки. Признаюсь, в тот момент мы все его недооценивали и не могли избавиться от ощущения, что он хочет опередить нас обманным путем.

Вернемся, однако, к заливу Мак-Мёрдо и сообщениям, оставленным на мысе Хат. Итак, двух пони, отданных партии Кемпбелла, выгрузили с «Терра-Новы» на мыс Эванс: Кемпбелл правильно рассудил, что при создавшихся условиях они могут быть Скотту полезнее, чем ему. Последующие события доказали, сколь верен был этот самоотверженный шаг. Затем «Терра-Нове» предстояло пойти на север и попытаться высадить партию Кемпбелла на крайней северной оконечности Земли Королевы Виктории. В то же время угля оставалось так мало, что могла возникнуть необходимость возвращаться напрямик в Новую Зеландию. Кемпбелл в своей записке сожалел, что не сможет встретиться со Скоттом: он предполагал, что новые обстоятельства могут побудить Скотта изменить состав партий, а кроме того, Амундсен предложил Кемпбеллу высадить его партию в Китовой бухте и заняться исследованием ее восточного района, но Кемпбелл не считал себя вправе принять приглашение без согласия Скотта.

Как мы теперь знаем, из-за недостатка угля пришлось выбирать одно из двух: поспешно ссадить партию Кемпбелла со всем ее снаряжением в бухте у мыса Адэр или везти всех назад в Новую Зеландию. Как выразился один матрос: «Сама по себе наука вещь замечательная, но как бы не перестараться». Корабль уже был готов освободиться от них, да и они для этого созрели. Они высадились на берег по пояс в воде – и «Терра-Нова» благополучно отбыла в Новую Зеландию.

Скотт решил, что до прихода партии с лошадьми со склада Одной тонны следует заняться перевозкой на санях припасов в Угловой лагерь. Но «с собаками плохо. Они страшно голодны, исхудали, как щепки, и очень устали. Я уверен, что этого не должно бы быть, просто мы их мало кормим. В будущем году необходимо увеличить им паек и придумать для них какой-нибудь разумный режим. Одних галет мало»[11]. Кроме того, несколько собак не оправились от повреждений, полученных в трещине. Значит, можно было полагаться только на людей и одну выжившую лошадь – единственную из троих, что вышли со склада Блафф, а именно на Джимми Пигга.

Партия выступила в пятницу 24 февраля, передвигалась днем. В нее входили: Скотт, Крин и я с санями и палаткой; лейтенант Эванс, Аткинсон и Форд со вторыми санями и палаткой; Кэохэйн, ведший Джимми Пигга. На исходе вторых суток похода мы увидели вдали партию с лошадьми, направлявшуюся в Безопасный лагерь. В Угловом лагере Скотт оставил партию лейтенанта Эванса с лошадью, а сам со мной и Крином решил сделать рывок к Безопасному лагерю. До самой ночи шли мы ускоренным темпом, одолели за день 42 километра и стали лагерем километрах в шестнадцати от Безопасного лагеря. Туда к этому времени должна была подоспеть партия с лошадьми.

Далее события приняли трагический для нас оборот. Вызванные рядом сложных обстоятельств, они имели своим следствием потерю лучших наших транспортных средств и только чудом не привели к человеческим жертвам. В это время, то есть 26 февраля, на Барьере находились три наши партии. За Скоттом шел лейтенант Эванс с пони Джимми Пигом. Скотт, Крин и я стояли лагерем недалеко от Безопасного лагеря. В самом Безопасном лагере находились две собачьи упряжки с Уилсоном и Мирзом и только что прибывшая со склада Одной тонны партия с пятью лошадьми – почти все они были худы, голодны и измождены. Между Безопасным лагерем и мысом Хат – замерзшее море, которое в этом году то ли вскроется, то ли нет, но, как мы знали по наблюдениям последних дней, лед очень непрочен. Ледяной покров простирался тогда километров на одиннадцать к северу от мыса Хат. До конца летнего сезона оставалось немного. В последние две недели держалась температура от – 45 до – 51 °C, а пони плохо переносили такой мороз. На наше горе несколько раз налетали свирепые пурги, и нам стало ясно, что лошадям более всего страшны не холода и рыхлый снег под копытами, а вот именно эта осенняя непогода. Скотту хотелось как можно скорее доставить животных на мыс Хат, где мы могли обеспечить им более или менее надежное укрытие.

На следующее утро, 27 февраля, открыв глаза, мы увидели самую настоящую осеннюю пургу – с очень густым снегопадом, ветром в 9 баллов и температурой около – 29 °C. Это было ужасно: каково будет нашим несчастным шестерым пони, все еще не покинувшим Барьер? Пурга закончилась на следующее утро, и о событиях этого дня лучше меня расскажет Скотт:

«Упаковались и в 6 часов пошли в Безопасный лагерь. Очень холодно, и вообще дела плохи. Уилсону и Мирзу с самого нашего ухода сопутствовало одно ненастье, оно застигло и Боуэрса с Отсом. Пурга длилась два дня. Лошади живы, но в жалком состоянии. С востока дул резкий холодный ветер. Нет никакого смысла дальше здесь ждать. Мы поспешно приготовились всей компанией двинуться к мысу Хат. Укладка заняла много времени. Снегу выпала масса, и часть саней была занесена на метр. Около 4 часов благополучно отправились вперед двое саней с собаками. Стали собираться в путь с лошадьми. Когда с них сняли одеяла, мы ужаснулись. Что наделала с ними пурга! Все лошади без исключения исхудали до последней степени. Особенно плачевно состояние Скучного Уилли.

Предполагалось лошадей отправить по следам собак. Наша маленькая компания должна была выступить последней и раньше лошадей выйти на морской лед. Меня очень тревожил переход по льду: я видел там много полыней»[11].

В дальнейшем рассказе я на время умолчу о двух собачьих упряжках – Мирза и Уилсона, которые вышли из лагеря раньше, чем пони.

Первым был готов покинуть лагерь Дядя Билл, пони Боуэрса, и тот, не дожидаясь остальных, тронулся в путь. Затем мы запрягли Панча, Нобби, Гатса и уже взялись за Уилли, но едва вывели его вперед, как он повалился наземь.

Скотт быстро перестроился. Меня и Крина с тремя более крепкими лошадьми послал вперед на соединение с Боуэрсом, ожидавшим всех в миле от лагеря. Отса и Грана оставил при себе – попытаться помочь больному пони. Скотт рассказывает в своем дневнике об отчаянных усилиях, которые предпринимали путешественники для спасения Уилли: «Мы подняли его еще раз на ноги, дали горячее овсяное пойло. Подождав час, Отс осторожно повел его. Мы тем временем нагрузили сани и, надев лыжи, повезли их. Метрах в двухстах от лагеря бедный Уилли свалился опять, и я убедился, что это – конец. Мы разбили лагерь, окружили Уилли снежным валом, делали все возможное, чтобы только поставить его на ноги. Но все старания оказались тщетными. Жалость брала смотреть на Уилли. Около полуночи мы уложили и подперли его, как могли удобнее, а сами легли спать.

Среда, 1 марта. Нашего бедного Уилли ночью не стало. Грустно, что почти довели его домой, и вдруг – такой конец. Ясно, эти пурги бедным животным не под силу. Шерсть у них плохая; но если бы даже она была самого первого сорта, то все же, попав в такую пургу, лошади быстро выбились бы из сил. Между тем нельзя допустить, чтобы они приходили в скверное состояние в самом начале работ экспедиции. Получается, что в будущем году необходимо будет выступить позднее.

Что же делать! Мы поступали по мере своего понимания и опыта купили дорогой ценой. Теперь надо приложить все старания к тому, чтобы спасти остальных лошадей»[11].

Последующие происшествия, вероятно, лучше всего описаны Боуэрсом в письме родным, в котором он никоим образом не преувеличивает опасности, угрожавшие ему самому и двум его спутникам. Напомню, что Скотт направил меня и Крина с тремя лошадьми из Безопасного лагеря вдогонку за Боуэрсол, который уже вел одного пони. Приближалась ночь, света было мало, но с края Барьера мы еще различали в отдалении две черные точки – собачьи упряжки, бежавшие к мысу Армитедж.

«В ночь на 28 февраля я первый вышел с моим пони и никак не мог понять, почему остальные задерживаются; откуда мне было знать, что Уилли свалился? Я подошел к краю Барьера и устроился у подножия снежника в ожидании остальной партии. К моему удивлению, появились только Черри и Крин, которые вели на одной веревке Панча, Нобби и Гатса. От них я узнал про Отса и Скотта. Мне было приказано без промедления идти за собаками по морскому льду к мысу Хат; при этом Скотт еще раньше предупреждал меня, чтобы на морском льду лагерь ставили лишь при крайней нужде, если животные не смогут идти дальше. У нас было четверо тяжело нагруженных саней – ведь мы везли в хижину на шесть недель провизии, керосин, лошадиный фураж, массу всякого снаряжения из склада и т. д. К сожалению, собачьи упряжки неправильно поняли полученные приказания и, вместо того чтобы вести нас, рванули вперед. Нам они виделись далекими пятнышками, мелькавшими в направлении старой тюленьей трещины. Пересекши ее, они взяли вправо, к мысу Армитедж, и исчезли в черной бесконечной дымке, которая, казалось, окутала все в той стороне. Потом уже мы узнали, что километра через три они встретили кое-какие настораживающие признаки, поэтому изменили курс, пошли к Гэпу и около полуночи добрались до земли.

Я брел по их следам, пока мы не достигли тюленьей трещины – это старая гряда, выдвинутая сжатием, которая на много километров тянется с мыса Прам в юго-западном направлении. Мы внимательно осмотрели лед за трещиной, которую только что пересекли: вроде бы вполне прочный; он был более старый, чем тот, что лежал за ним, так как замерзал бесспорно раньше. Итак, мы пересекли трещину и пошли на мыс Армитедж. Лошади еле передвигали ноги – они еще не пришли в себя после пурги, и приходилось очень часто останавливаться. Попав на неустойчивый лед, мы брали резко на запад; около мыса всегда встречались плохие места, и я надеялся их обойти. Крин, совсем недавно проделавший этот путь по морскому льду, уверял меня, что если описать полукруг, то можно обойти опасные участки. Так мы протащились еще полтора километра, но тут меня взяли сомнения: трещины попадались слишком часто, это уже были не шутки; лед, правда, был толстый – от полутора до трех метров, – но, посудите сами, приятно ли смотреть, как между трещинами просачивается наверх вода, а это зрелище то и дело возникало перед нами. Это означало, что лед движется, а раз движется, то и разрушается. Я кидался в разные стороны – может, думаю, близ мыса лед покрепче, но в конце концов наткнулся на подвижную трещину во льду и решил повернуть обратно. Из-за туманного сумрака ничего не было видно, ледяной покров под ногами казался не хуже обычного, но я-то знаю, что нельзя доверяться пришедшему в движение льду, как бы надежно он ни выглядел. Путьназад был ужасен: кругом темно, мрачно, все наводит тоску. Животные совсем пали духом и останавливались так часто, что мне уже начало казаться – никогда нам не достичь тюленьей трещины. И все же я сказал Черри, что не стану рисковать и поставлю лагерь только по другую сторону трещины, на старом надежном льду, если мы дотуда добредем. И мы до нее добрались! Снег за ней показался мне рыхлым, тогда как на другой стороне, обращенной к морю, он был твердым – из-за того-то мы и потеряли за трещиной след собак. Но даже миновав ее, я считал, что надо уйти подальше. Мы прошли, сколько позволяли изможденные пони, и только тогда разбили лагерь; обнесли лошадей снежными заслонами, задали им корма и сами сели ужинать. У нас был только примус без горелки, вода на нем закипала полтора часа. Кроме того, мы взяли с собой миску пеммикана. В темноте я принял за кулек с какао мешочек с порошкообразным карри и сварил его с сахаром. Крин лишь выпив свою порцию до последней капли, обнаружил ошибку. Спать мы легли уже в 2 часа дня. Перед сном я вышел и осмотрелся: все тихо, спокойно; на западе по-прежнему стоит туман, но окрестности хорошо просматриваются примерно на полтора километра, нет никаких причин для тревоги. Только вот небо над проливом темное – верный признак открытой воды. Я пошел спать. Через два с половиной часа, однако, меня разбудил какой-то шум. Оба мои товарищи храпели, и я подумал, что это меня и разбудило. Взглянул на часы – они показывали 4.30, собрался было повернуться на другой бок и заснуть, как вдруг снова услышал подозрительный шум. «Мой пони жрет овес!» – промелькнуло у меня в голове, и я выполз из палатки.

Словами не передать, что я почувствовал в этот миг, поэтому целиком полагаюсь на ваше воображение. Вокруг плавали куски взломавшегося пакового льда. Виднелись вершины холмов, но ниже все покрывала тонкая дымка, и сквозь нее было видно, что поблизости от нас нет прочного льда; он весь покрошился и вместе с зыбью вздымается вверх и опадает вниз. Кругом повсюду длинные черные языки воды. Льдина, на которой мы примостились, раскололась по линии снежных заслонов, точно посередине стены бедного Гатса. Гатс исчез, и лишь поглотившая его темная полоса воды отмечала место, где он стоял. Двое саней, подпиравших заградительные сооружения вокруг лошадей с другого конца, оказались теперь на соседней льдине, на самом ее краю! А наша палатка стояла на льдине метров тридцати, не больше, в поперечнике. Я закричал Черри и Крину, а сам в носках бросился спасать сани. Мне удалось подтащить их к тому месту, где соединялись обе льдины, и переправить на нашу льдину. В этот самый момент она раскололась надвое, но мы все, к счастью, оказались на одном обломке. Я натянул финнеско и высказался в том духе, что нам случалось бывать в переделках, но такой опасности мы еще не подвергались. Впоследствии многие говорили, что было чистейшим донкихотством с моей стороны не бросить все на произвол судьбы и не спасаться самим. Но вы, конечно, понимаете, что у меня ничего подобного и в мыслях не было.

Мы свернули лагерь и запрягли лошадей в рекордный срок. Но тут мне надо было принять главное решение – в какую сторону идти. К мысу Армитедж явно невозможно, на восток тоже – именно оттуда дует ветер, и нас уже несет на запад, к открытому проливу. Остается один путь – на юг. Туда-то я и пошел. Лошади очень ловко перепрыгивали через трещины. Во всяком случае, Панч делал это довольно охотно, а остальные две следовали его примеру. Моя тактика состояла в том, чтобы ни в коем случае не разделяться, а стараться сосредоточиваться со всем имуществом на одной льдине, выжидать, когда с ней соединится, или почти соединится, другая, плывущая в нужном направлении, и тогда переводить на нее сначала пони, а потом уже перетаскивать и сани. Таким образом, мы медленно, но верно продвигались вперед. Пока действуешь – все вроде бы хорошо, мучительны минуты, пока ждешь, чтобы сомкнулась полынья. Иногда проходило десять минут, иногда больше, но рано или поздно – бац! – мы ударялись о соседний обломок, и он наползал на нашу льдину или мы на него. Случалось, что он разламывался или отскакивал так быстро, что мы успевали переправить только одну лошадь и были обречены снова ждать. Часто приходилось отступать от своего курса, но мы, все время дрейфуя вместе с паком на запад, тем не менее неуклонно продвигались и на юг.

Слов было произнесено очень мало. Крин, как истый моряк, держался так, будто частенько попадал в подобные ситуации. Черри, сама практичность, через час или два во время одной из вынужденных передышек вытащил из багажа шоколад с галетами и разделил между всеми. В этот миг мне меньше всего на свете хотелось есть, я засунул свою порцию в карман, но не прошло и получаса, как сжевал ее. Лошади вели себя ничуть не хуже моих товарищей и, прыгая со льдины на льдину, показывали высокий класс. Переведя на новую льдину, мы предоставляли их самим себе, и они терпеливо стояли, жуя повод или сбрую соседа, ожидая, пока мы перетащим сани и снова обратим на них внимание. Как трогательна была их доверчивость! Если разрыв между льдинами оказывался слишком велик для прыжка, мы прибегали к помощи саней: при длине 3,6 метров они служили прекрасным мостом. После нескольких часов такой ходьбы мы увидели впереди твердый лед и возблагодарили Господа Бога. Но тем временем появилась новая опасность: стая страшных косаток. Настал их час – среди осколков пака они весьма удачно охотились на тюленей и то и дело проплывали мимо нас между льдинами, выставляя наружу грозные черные плавники и со страшным ревом выпуская воздух. Научное наименование косатки – Orca qladiator, она значительно мельче кашалота и других крупных китов, но тем не менее намного их опаснее. Косатки вооружены огромными, вот уж воистину железными, челюстями. Они часто действуют сообща. Если помните, я уже писал вам о том, как они во время разгрузки судна раскачивали и этим раскалывали во всех направлениях тонкий лед под Понтингом, коим желали полакомиться.

Только через шесть часов мы достигли крепкого льда, который, как выяснилось, составлял часть Барьера. Но и от него прямо у нас на глазах отламывались огромные глыбы и плыли вслед за дрейфующим паком. Около нас подвижки льда были менее ощутимы – видимо, где-то далеко на западе что-то сдерживало этот процесс. Едва мы вышли из пролива, как весь лед, высвободившийся за мысом Армитедж, поплыл к середине пролива, а оттуда в море Росса. Но край Барьера был уже близок, мы воспряли духом, и я высмотрел большую льдину с бугром – я был уверен, что она примыкает к Барьеру и что, во всяком случае, все трудности позади. Мы резво взбежали на бугор навстречу избавлению от опасности – но что мы увидели с вершины! Вдоль всего фасада Барьера тянулась полоса открытой воды шириной от 9 до 12 метров. Она была забита обломками льда, которые подымались и опускались в такт движению волн, напоминая кипящий котел. В этом месиве свирепо шныряли взад и вперед косатки, а вожделенный край Барьера по другую сторону разводья представлял собой крутой ледяной утес высотой в 4,5–6 метров. Близок локоть, да не укусишь! Внезапно наша большая льдина с бугром раскололась надвое; пришлось поспешно отступить. Я нацелился на устойчивую с виду льдину, внушавшую полное доверие своей толщиной – уже не меньше 3 метров, – приятной округлой формы, с ровной поверхностью. Мы перебрались со всем имуществом на нее и, сделав таким образом все, что в человеческих силах, покормили животных и стали думать, как быть дальше.

Черри и Крин, как и с самого начала, были исполнены боевого духа и готовы к любым действиям. Нам казалось, что прежде всего необходимо связаться с капитаном Скоттом. Он, думал я, обеспокоен нашим отсутствием, да и мы сами уже не могли больше ничего предпринять, нужна была помощь. И тут я сообразил, что, двигаясь по льдинам вдоль Барьера против ветра, в конце концов, наверное, попадешь на такой осколок, который еще не оторвался от Барьера. Пускаться в такую авантюру вместе с лошадьми было бы явным безумием, но почему бы одному смельчаку не попытать счастья? Он бы шел против ветра, а так как ветер гнал льдины к нам, мог бы в любое время вернуться. Оставалось решить, кому идти. Обо мне не могло быть и речи. Тогда, значит, вопрос в том, идти обоим моим товарищам или одному. Но для меня важнее всего было сохранить лошадей и снаряжение, а что может сделать на льдине один человек? Ему бы себя спасти – и то хорошо. Поэтому я решил послать только одного и выбрал Крина, так как Черри, который носит очки, хуже видит. Оба, повторяю, были готовы идти, но, взвесив все за и против, я послал Крина, зная, что, на худой конец, он всегда может вернуться. Я написал записку капитану Скотту, мы напихали Крину еды в карманы и попрощались с ним.

Практичный Черри предложил поставить палатку и тем обозначить наше местонахождение; покончив с этим делом, я установил треногу и в подзорную трубу стал наблюдать за Крином. Мне мешали колыхания льдины вверх и вниз, особенно когда появились императорские пингвины, которые издали ну точь-в-точь люди. К счастью, солнце разогнало морозную дымку, ветер стих, замедлилось и движение льдов на запад. Зыбь улеглась. В центре пролива весь лед сошел, виднелась только чистая вода. Мы находились в ряду свободных льдин, дрейфовавших близ края Барьера. Несколько часов Крин то приближался к Барьеру, то отступал от него, но наконец я, к радости своей, увидел его на Барьере. «Слава Богу, – сказал я, – хоть один из нас выбрался из этой заварухи».

Этот день, проведенный вдвоем на льдине, был мало приятным для меня и Черри: мы прекрасно понимали, что при малейшем дуновении ветерка с юга нас неизбежно унесет в море. В то же время мы испытывали удовлетворение – ведь мы сделали все что могли, и мне казалось, что рука Всевышнего, оказывавшая нам до той поры чудесную поддержку, не покинет нас и теперь.

Мы накормили лошадей досыта. Косатки проявляли к нам интерес не на шутку. У них есть гадкая привычка выпрыгивать из воды вертикально вверх и с верхнего положения заглядывать на льдину – нет ли на ней тюленей. Огромные черно-желтые головы с отвратительными свинячьими глазками, все время окружавшие нас, а иногда высовывавшиеся в нескольких метрах от льдины, пожалуй, самое неприятное воспоминание о том дне. Вид характерных плавников тоже не доставляет особой радости, но в позе стойки косатки воистину страшны. К вечеру поблизости со всеми удобствами расположились в ожидании дальнейших событий поморники, явно предвкушая будущую добычу. Однако волнынакатывались все тише, и наша судьба зависела полностью от того, кто появится раньше – капитан Скотт или ветер.

Как я потом мог заключить из очень скромного рассказа Крина, он взобрался на Барьер с большим риском для жизни. Капитана Скотта он нашел вскоре после того, как тот соединился с Уилсоном . Говорят, капитан Скотт очень рассердился на меня тогда, что я не бросил все, лишь бы спастись самим. Уверяю вас, мне и в голову не приходило бросить лошадей. В 7 часов вечера, проделав длинный обходной путь, Скотт с Крином и Отсом появился на краю Барьера напротив нас. Было тихо, и в последние полчаса мы с Черри могли при желании перескочить на безопасный лед, используя сани в качестве лестницы. Дело в том, что большой перевернутый осколок льда застрял, как в тисках, между высокой льдиной и краем Барьера и, поскольку ветра не было, оставался на месте. Да, но что делать с пони? И мы продолжали ждать.

Скотт испытал такое облегчение, увидев нас живыми, так обрадовался, что не стал меня ругать. «Что делать с санями и лошадьми?» – спросил я. «Начхать на сани и лошадей, – ответил Скотт. – Я хочу видеть целыми и невредимыми вас. Сначала вы переберетесь на Барьер, а там видно будет». У нас с Черри все было наготове, мы разгрузили сани, подтащили их к краю льдины, содрали постромки и одни сани поставили лестницей с нашей неровной льдины вниз на промежуточную, другие – с той вверх, на край Барьера, и таким образом без труда взобрались на него. Капитан Скотт был так счастлив, что я понял, как он переволновался за этот день. Он уже корил себя за нашу гибель, а мы тут стоим как ни в чем не бывало, живехонькие. «Ребята, – сказал он, – вы даже не представляете, как я рад видеть вас живыми; и вас, Черри, конечно».

Я все же настаивал, что необходимо спасти животных и сани, и добился-таки своего: мы спустились обратно и перетащили сани на соседнюю льдину. Поочередно перевели туда же и лошадей, а Титус тем временем рубил острый край Барьера, чтобы лошади могли на него вскарабкаться. Скотт, который знает льды лучше, чем мы все вместе взятые, видел незаметные для нас опасности и требовал, чтобы мы отказались от своей затеи. Но я стоял на своем не на жизнь, а на смерть, и отвоевывал у Скотта одну уступку за другой. Лед все не двигался, и мы успели перебросить и перенести на Барьер вещи, оставались лишь сани и пони.

И в этот момент – вот разочарование! – льдины ожили. Титус вырубал на склоне Барьера тропку для лошадей, я же пытался сделать то же самое снизу со льдины. При этом я отбрасывал рыхлый снег на выросты льда, сглаживая их и делая менее скользкими. Вся эта операция потребовала бы многих часов, однако иной возможности поднять лошадей на Барьер не было. Мы рыли снег как одержимые, но капитан Скотт решительно приказал подниматься. Я подбежал к лошадям, снял с них торбы, поднял сани, и мы влезли на Барьер. Было самое время. Дул слабый юго-восточный ветер, но между нами и лошадьми зазмеилась черная полоса открытой воды. Она расширялась почти незаметно для глаза – полметра, полтора, три, шесть, и, как у нас ни болела душа за лошадей, мы все же не могли не радоваться тому, что находимся на другой стороне.

Мы оттащили сани немного от края Барьера, а две палатки поставили еще дальше, в полумиле от саней, потому что от Барьера то и дело откалывались куски льда. Пока варился ужин – было около 3 часов ночи, – Скотт и я снова сошли вниз. Ветер отошел к востоку, и весь лед пришел в движение. Вдоль края Барьера тянулась полоса воды шириной в 20 метров, а в ней, точно скаковые лошади, носились взад и вперед косатки. Где-то далеко плыли вдоль Барьера три наших несчастных бедолаги. В лагерь я возвратился в таком настроении, что хуже не придумаешь. А ведь это, наверное, ничто по сравнению с тем, что пришлось пережить в этот день бедному капитану Скотту. Я решил подбодрить его и заметил, что с двумя лошадьми, не взятыми Кемпбеллом, у нас на зимовке остается еще десять пони. Скотт возразил, что на моторные сани у него плохая надежда – слишком они барахлили при разгрузке корабля. Собаки его также разочаровали на обратном пути на мыс Хат, а сейчас он лишился своей главной опоры – лучших из лошадей. «Конечно, – сказал он, – в будущем сезоне мы свои ставки отработаем, но что касается завоевания полюса, то на это надежды мало». Трапеза прошла в печальной обстановке. Когда все легли спать, я снова сошел вниз, срезал расстояние по прямой и приблизительно через километр очутился напротив льдины с лошадьми. Их быстро несло на запад, но они спокойно стояли сгрудившись кучкой и не выказали ни малейшего волнения при виде меня. Они нисколько не сомневались, что вот сейчас я, как обычно, принесу им утренний завтрак в торбах. Бедные доверчивые создания! Будь это тогда в моих силах, я бы лучше прикончил их на месте, чем думать о том, как они медленно умирают голодной смертью на льдине в море Росса или становятся жертвами рыскающих вокруг кровожадных косаток.

После завтрака капитан Скотт послал меня за санями. К этому времени снова установился штиль. У меня опять забрезжила надежда. Я взял бинокль капитана Скотта и с края Барьера взглянул на запад. Лед почти весь сошел, но далеко на западе к длинному плечу Барьера прижималось крошево из битых льдин. На одной из них я, к моей великой радости, заметил три зеленых пятна – лошадиные попоны – и мы, все четверо, опрометью бросились к палатке капитана Скотта. Вскоре мы уже шагали впятером по Барьеру. Путь предстоял длинный, но мы взяли с собой палатку и немного еды. Крина в этот день поразила снежная слепота, он совсем ничего не видел. Поэтому, прибыв на место, мы первым делом поставили палатку для него. Пони находились в значительно худшем положении, чем накануне, но лед еще был в пределах досягаемости, а некоторые льдины прижимались к Барьеру.

Наученный горьким опытом, капитан Скотт разрешил нам предпринять новую попытку лишь при условии, что по первому его зову мы все бросим и побежим к Барьеру. Я страшно спешил, и с помощью Титуса и Черри мысленно проложил маршрут, ведший через шесть льдин и несколько скоплений ледяных обломков. Самым трудным должен был быть первый прыжок, но он бледнел по сравнению с теми пируэтами, которые проделывали лошади накануне. Мы смело повели Панча. Уж не знаю, почему он оступился , но только его нога соскользнула с самого края льдины, и в следующий миг он рухнул в воду. Не стану утомлять вас рассказом о том, как мы отчаянно боролись за жизнь несчастного маленького пони. Мы не смогли его вытащить, и наконец Титус ударом ледоруба положил конец его страданиям.

Но еще оставались мой пони и Нобби. Мы отказались от намеченного маршрута – капитан Скотт высмотрел другой, более длинный, но зато с выходом прямо на морской лед. Трудность по-прежнему состояла в том, что для начала лошадям надо было сделать хороший прыжок, иначе они не могли выбраться. Капитан Скотт заметил, что не желал бы повторения участи бедного Панча. Будьего воля, он бы лучше убил их на месте. Мы тем не менее стали понуждать Нобби к прыжку, но он заупрямился. Хоть от этого не было толку, но я все же подбегал с Нобби к краю льдины снова и снова. Скотт настаивал на том, что надо убить пони (не забывайте, что льдина в любой момент могла отойти от Барьера, и тогда бы нам не спастись), но все мое нутро сопротивлялось этому, я делал вид, что не слышу приказаний Скотта и продолжал понукать старую лошадку. В конце концов она прекрасно взяла препятствие, и Титус, воспользовавшись этим, с таким же успехом заставил прыгнуть и моего пони. Затем мы поднялись на Барьер и пошли вдоль него на запад, высматривая, где можно поднять лошадей. В более или менее подходящем месте Скотт и Черри начали прокапывать тропу, а мы с Титусом отправились по припаю за лошадьми. Мы захватили с собой пустые сани – на худой конец они могли послужить и мостиком, и лестницей. Около сорока льдин преодолели мы, прежде чем добрались до животных. Правда, идти было довольно легко, нам удалось довести лошадей почти до самого Барьера, до него оставалось всего-навсего две льдины, но в этом месте льды были всторошены из-за сжатия.

Нобби прекрасно начал последний прыжок, но внезапно в полынье рядом со льдиной появилось свыше десятка страшных косаток. Это, очевидно, напугало мою лошадку как раз в момент прыжка – вместо того чтобы прыгнуть, как надо было, прямо, она уклонилась в сторону, и ее задние ноги не попали на лед. Снова возникла опасность, но Скотт подхватил веревку и потащил Нобби вверх по склону Барьера, а Титус, Черри и я занялись бедным старым Дядей Биллом. Право, не знаю, почему косатки не подплыли под лед и не атаковали его; скорее всего они по горло были сыты тюленями, а может, так увлеклись происходящим на льдине, что забыли заглянуть под нее; во всяком случае, мы благополучно протащили его по тонкому льду до низкого участка битого льда у подножия утеса, венчавшего здесь Барьер.

Капитан Скотт опасался, как бы эти проклятые косатки – они ведь находились совсем рядом – не причинили нам зла, и твердил, что пони надо бросить. Но я ничего не слышал и не видел, кроме самой лошади, и, сойдя на тонкий переломанный лед, накрепко привязал страховочную веревку к ее передним ногам. Ослепший Крин был способен только удерживать спасенного Нобби на Барьере, мы же изо всех сил тянули веревку, пока Дядя Билл не оказался на льду. Он лежал на боку, на очень тонком льду. Появись тут косатка, она бы вмиг разломала лед, и мы бы все попадали в море. Представьте себе мое огорчение, когда я убедился, что моя лошадь не в состоянии подняться на ноги. «Это конец, – сказал Титус. – Нам его не спасти». Холодная вода и ужас от близости косаток плюс все, что раньше выпало на его долю, доконали доблестного старого трудягу. Трижды пытался он подняться на ноги, но в последний раз упал навзничь снова в воду. И тут возникла новая опасность: от Барьера начала отделяться глыба льда.

Она оторвалась, вероятно, еще раньше, а течение довершило дело. Скотт приказал немедленно подниматься наверх, и, конечно, это было как нельзя более своевременно. Тем не менее Титус и я никак не могли расстаться с Дядюшкой Биллом. «Я не могу оставить его здесь живым на съедение мерзким тварям», – сказал я. Рядом на льду лежал ледоруб. «Нет, я не смогу убить еще одну лошадь, мне будет дурно», – сказал Титус. Но я, конечно, и не думал, что мою лошадь должен убить кто-нибудь кроме меня; я взял ледоруб и ударил туда, куда показал Титус. Убедившись, что я справился со своей работой, мы с Титусом взбежали наверх и перепрыгнули через образовавшуюся на наших глазах щель в Барьере; вместо того чтобы вести спасенного пони, я нес в руках окровавленный ледоруб.

Ночью (2 марта) мы возвратились в наш старый лагерь с Нобби, единственным пони из пяти, вышедших со склада Одной тонны. На душе у меня было горько, перед глазами стояли Дядя Билл и Панч, но я утешался мыслью, что им не придется больше голодать и вообще все их земные муки закончились. Перед ужином мы со Скоттом прошлись вдоль Барьера, а на следующий день мы отправились в обратный путь. Нобби вез только двое легких саней, мы же из-за плохой поверхности тоже не могли перегружаться, поэтому пришлось оставить палатку, двое саней и большое количество различного снаряжения. Но на санях и так лежало 360 килограммов груза. Выдался сияющий день; снег под ногами был рыхлый и в то же время зернистый – сочетание чрезвычайно неприятное. Целых пять часов плелись мы до того места, где первоначально сошли с Барьера на морской лед.

Эванс со своей партией уже должен был прибыть из Углового лагеря. Скотту хотелось узнать, не оставил ли он записку в Безопасном лагере, и я отправился за ней, пока закипал чай. До Безопасного было два километра, я видел на снегу следы партии, но записки не нашел. Сердце сжала такая тоска при виде снежных стен, еще недавно загораживавших пони, что я поспешил уйти. Выступили мы во второй половине дня, и шли бесконечно долго; казалось, что мы никогда не дойдем до берега. Наконец мы достигли мыса Прам с его валами сжатия, где Барьер соединяется с полуостровом, уходящим на восток от мыса Армитедж. Валы представляют собой ледяные волны высотой до 6 метров, расположенные параллельными рядами, с ложбинами между ними. Как мы имели случай убедиться, опасные трещины находятся только по внешнему краю валов, хотя всюду много мелких. В одной такой ложбине мы в 9.30 вечера остановились на ночлег; я был вымотан до предела, остальные, думаю, тоже. До кромки льда оставалось примерно с полтора километра, но где лучше втащить Нобби на крутой склон? Проблема разрешилась благодаря приходу к полуночи Эванса, Аткинсона, Форда и Кэохэйна. Они видели, как мы спускались, и пришли узнать новости. Тэдди Эванс появился на мысе Хат накануне. Предупрежденный запиской капитана Скотта о том, что у края Барьера идти опасно, он повел свою партию с одной-единственной лошадью Джемсом Пиггом сухопутной дорогой. Всего лишь в полутора километрах восточнее лагеря, почти под самой скалой Касл, нашелся удобный проход. На следующий день он пришел с Аткинсоном на мыс Хат и узнал от Билла Уилсона и Мирза, присматривавших в хижине за собаками, что Черри, я и лошади пропали. Так я встретился с Актинсоном, которого давненько не видел.

Утром мы поднимали сани по крутому склону, который на 200 метров возвышается над маленькой бухточкой. Было так круто, что лошадей приходилось втаскивать под уздцы, мы же сами надели кошки. Это такие кожаные подошвы с легкими металлическими пластинками по длине ступни и шипами на месте каблуков [впоследствии они были усовершенствованы]. С помощью кожаных ремешков и шнурков кошки плотно крепятся на финнеско. Переноска вещей наверх заняла все утро, и только мы покончили с этим делом, как поднялся ветер. Наш лагерь был от него прекрасно защищен. Джимми Пигг и Нобби сновабыли вместе после многих недель разлуки, и в знак своего расположения Джимми вместо приветствия укусил Нобби в холку. Аткинсон пошел на мыс Хат известить дядюшку Билла, что мы живы, и вернулся с Граном, как раз когда наверх втаскивали последний груз. В хижине не было сахара, кроме доставленного собачьими упряжками, и Гран, со свежими силами, вызвался привезти пару мешков из склада в Безопасном лагере, хорошо видном вдали на Барьере. Мы все не поленились подойти к краю склона, посмотреть, как он съедет на лыжах. Это было замечательное зрелище; он спускался, наверное, со скоростью экспресса, так как оказался на Барьере в невероятно короткий срок, особенно по сравнению с теми долгими часами, что мы тащились с вещами наверх. Тэдди, Титус и Кэохэйн остались в лагере, позднее к ним должен был присоединиться Гран. Скотт с Крином и Черри вышел с санями на мыс Хат; Форд, Аткинсон и я последовали за ними. Остальные помогли нам преодолеть несколько сот метров склона и под скалой Касл распрощались с нами.

Именно здесь люди с «Дисковери» попали в пургу, заблудились и один из них погиб. Сейчас внизу стояла ясная погода, но тут, наверху, дуло страшно. Я был слишком поглощен процессом ходьбы, чтобы обращать внимание на горы и снежные склоны, с которыми так хорошо познакомился впоследствии. По прямой до хижины было около пяти километров, но все время приходилось то подниматься, то спускаться по склонам холмов. В награду за наши усилия под конец перед нами открылась панорама залива, с мысом Армитедж с одной стороны и мысом Хат с другой; в этом заливе целых два года стояло «Дисковери». Вид с высоты великолепный, а по дикому величию и нетронутости ему, может, даже мало равных в мире. За черной полоской воды высятся Западные горы и огромный купол горы Дисковери, над проливом дрожит темная морозная дымка, а по его водам там и сям несутся к морю айсберги. Примерно в километре под нами стоит маленькая хижина, а слева – 240-метровая пирамида холма Обсервейшн. Вокруг хаотическое нагромождение холмов и кратеров потухших вулканов.

Дуло кошмарно. Мы оставили одни сани на вершине, у начала спуска, а все необходимое – спальные мешки например – сложили на другие. Это был мой первый опыт спуска с санями по крутому склону. Сани никто не тащил за собой – наоборот, мы всей своей тяжестью дружно навалились на них, не давая им слишком сильно разогнаться или перевернуться. Ничего не скажешь, веселое занятие. Был, правда, один довольно опасный участок над самым заливом, но небольшой. Выметенный ветром до блеска, ледяной спуск заканчивался низким ледяным утесом, под которым плескалась вода. Прикованные к саням, мы бы хлебнули лиха, доведись нам оказаться на плаву, а для этого достаточно было поскользнуться. С величайшей осторожностью сползли мы вниз по опасному участку на снег, и по нему уже добрались до хижины. Она сильно изменилась с тех пор, как я видел ее последний раз; прежде всего ее очистили ото льда и снега. Нас радостно встретили Билл и Мирз, черные как трубочисты, мы их даже сперва не узнали; собаки подняли в нашу честь дружный лай; одним словом, мы сразу почувствовали себя дома. Внутри хижины горел огонь на ворвани, открытый, без дымохода или какого-нибудь, пусть примитивного, устройства для отвода дыма, – потому-то все и было черным-черно от копоти. После продолжительной жизни на природе меня это на первых порах неприятно поразило, я даже ел без всякого аппетита. Спали мы все рядом, головой к западной стене хижины, ногами – к морю.

Утром Скотт, Билл, Черри и я отправились к скале Касл – встречать другую партию. С моря задувало, но небо было ясное, Как ни странно, наверху ветер ощущался значительно меньше. Часа через два мы достигли Касла. Благодаря его гигантским размерам это одна из лучших примет на здешней местности. Партия, шедшая из лагеря Седло, подняла на склон двое саней; мы на себе втащили их на вершину, лошадей же распрягли и вели под уздцы. Теперь здесь уже стало трое саней, к двоим приставили по лошади, за третьи взялись сами. Капитан Скотт тем временем прошел внизу Касла по карнизу, чтобы взглянуть на пролив, и вернулся с ошеломляющим известием: он с трудом поверил своим глазам, но половина Ледникового языка откололась и исчезла. Гигантский Ледниковый язык существовал на этом месте десять лет назад, когда здесь стояло «Дисковери», и все последующие экспедиции неизменно его видели. Шеклтон разместил на нем свой склад, Кемпбелл там же зарыл для нас запасы фуража. В ту знаменательную ночь, когда произошла подвижка льдов, от языка, считавшегося практически земной твердью, откололось не меньше пяти километров льда, которые лежали здесь, наверное, века . Мы пошли к хижине. Билл высмотрел подходящую дорогу для пони, менее скользкую. Начался снегопад, но не настолько густой, чтобы не были видны ориентиры. На вершине склона Ски лошадей распрягли и повели кружным путем, по скалам. Остальные навалили на одни сани самое необходимое на первое время и спустили их тем же манером, что и накануне, а двое саней оставили наверху. Лошади добрались до хижины раньше нас и были размещены в стойлах в пристройке.

Итак, впервые после основания Безопасного лагеря партия по устройству складов собралась вся вместе, за исключением шести пони. В отчете об «инциденте на льдине», написанном мною много времени спустя по просьбе Скотта, есть такие слова: «Восстанавливая в памяти все эти события, я пришел к выводу, что недооценил признаки опасности, появившиеся на морском льду 28 февраля, и что 29-го должен был больше думать о безопасности моих товарищей. Но все складывалось так, что то, что произошло, не могло не произойти». Я не забыл упомянуть о безупречном поведении Черри и Крина, что же касается меня, то мне тоже не в чем себя упрекнуть. Вина моя лишь в том, что у меня мало опыта, но, зная, что я сделал все, что мог, я не стану огорчаться, если кому-нибудь захочется покритиковать мои действия. Сам я уверен, что чему быть, того не миновать – обстоятельства завязывались в такой узел, что поверить в случайное совпадение очень трудно. Подоспей мы шестью часами раньше, мы бы смогли пройти к хижине по прочному морскому льду; появись мы несколькими часами позднее, мы бы увидели перед собой у края Барьера открытую воду. Пурга, доконавшая наших животных, гибель Скучного Уилли, несчастный случай с собаками – все совпало так, чтобы мы оказались на морском льду в те единственные за целый год два часа, когда возможна подобная ситуация. Пусть те, кто верит в случайности, останутся при своем мнении. Но меня никто никогда не убедит в том, что там не было чего-то большего. Может статься, в свете событий будущего года мы поймем, какой смысл был вложен в этот явный удар, нанесенный по нашим планам. Во всяком случае, к полюсу мы пойдем, утратив долю крикливой хвастливости и дурацкой слепой самоуверенности, с какими некоторые из нас покидали Кардифф.

У бедного капитана Скотта теперь новые волнения. Дело в том, что наша зимовочная база – с лошадьми, складами, моторными санями – расположенана низком берегу, едва ли метрах в двадцати от воды, а дом стоит на высоте менее двух метров над уровнем моря; как же на них отразился шторм? Ответить на этот вопрос можно было, только сходив на мыс Эванс. Он же, хотя и виднелся в смутном далеке, был для нас, пока не замерзнет море, так же недосягаем, как Новая Зеландия. Капитан Скотт подумывает о том, чтобы попытаться выйти на отрог Эребуса, но с нашей стороны это почти невозможно – слишком густо он изрезан трещинами. Вот с другой стороны партия профессора Дейвида поднялась, не встретив на пути ни единой трещины. Капитан Скотт мужественно сносит все неудачи. Мы часто гуляем вместе, и он иногда заговаривает со мной о планах на следующий сезон. К своим потерям он относится очень философски и никого из нас ни в чем не винит».

На этом заканчивается та часть письма Боуэрса, которая посвящена происшедшему инциденту. Крин впоследствии рассказывал мне, как он добирался до Барьера. Сначала он пошел к Гэпу, выбирая самый безопасный путь по льду, но был вынужден вернуться и направиться к острову Уайт, перепрыгивая со льдины на льдину. «Я вел себя очень шустро, – говорил Крин. – Еще бы! Вокруг меня в этот день кишмя кишели не только пингвины и тюлени, но и косатки».

У Крина была с собой лыжная палка, и «она оказалась прекрасным подспорьем при переправе по льдинам. Наконец я оказался на льдине с бугорком, вроде той, на которой сидели вы. Она очень близко подходила к Барьеру, даже касалась его, хотя только одним углом. Я, значит, выдолбил палкой в стенке Барьера углубление для упора ноги, поставил в него одну ногу, и, опираясь другой на льдину, палкой оттолкнулся от бугра и перепрыгнул на Барьер выше упора для ноги. Место было ужасное, но я подумал, что лучшего мне не найти.

Я пошел прямо к Безопасному лагерю, но они меня оттуда, очевидно, заприметили, потому что Гран, да, кажется, именно Гран, на лыжах вышел навстречу. Скотт, Уилсон и Отс встретили меня задолго до лагеря. Я объяснил, что случилось. Скотт встревожился, но не произнес ни единого слова упрека, а велел Отсу пойти в дом, разжечь примус и накормить меня».

Следует рассказать поподробнее о поведении сотен китов, резвившихся в полосах открытой воды между обломками льда и оторвавшимися айсбергами. Большинство из них безусловно были косатки (Orca qladiator); они во множестве плавали туда-сюда, издавая рев и с шумом выпуская воздух; время от времени они каким-то непостижимым образом высовывались из воды и заглядывали на льдину, опираясь передней частью огромного черно-желтого туловища о ее край. Мы с пони притягивали их к себе, как магнит, и ясно было, что стоит кому-нибудь упасть в воду – и он будет вмиг сожран заживо.

Но я точно помню, что не все киты были косатки, я видел и бутылконосых дельфинов. Это особенно врезалось мне в память в один из наиболее драматических моментов того дня.

Мы продвигались очень медленно, иногда приходилось минут по двадцать выжидать, пока наша льдина коснется осколка, дрейфующего в нужную сторону. Курс мы держали на видневшийся вдали участок морского льда, который, казалось нам, возвышается и постепенно переходит позади в Барьер. Но, приблизившись, мы убедились, что между облюбованным нами участком и Барьером тянется черная полоса. Это, решили мы, трещина на краю Барьера, смыкающаяся и расходящаяся в такт мощным волнам зыби, на которых прыгают вверх-вниз ледяные осколки; а раз трещина периодически закрывается, значит, мы сможем перевести через нее пони.

Мы приблизились к Барьеру и начали взбираться на окраинные неровные льдины и отколовшиеся небольшие айсберги. Крина мы оставили с пони, а сами с Боуэрсом пошли на разведку и вскарабкались на ледяной холмик, через который надеялись попасть на Барьер.

Никогда не забуду того, что увидел тогда. Нас отделяла от Барьера полоса открытой воды метров в пятьдесят шириной, в которой вода бурлила, как в кипящем котле. У нас на глазах от Барьера откалывались айсберги. Они падали в воду и, сталкиваясь с другими айсбергами, разламывались надвое и крошились. Вода кишела косатками. В полынье между нашим пригорком и соседним айсбергом, занимавшей площадь небольшой комнаты, мы насчитали не меньше шести китов. Им было так тесно, что они могли лишь лежать без движения, высунув из воды морды. Так вот, насколько я помню, рыла у них были в форме бутылок. В это время наш холмик начал разваливаться на две половины, и мы поспешно ретировались вниз, на более прочные льдины.

В зоологической части отчета об экспедиции «Дисковери» Уилсон утверждает, что окончательно не установлено, посещают ли бутылконосые дельфины (Hyperoodon rostrata) антарктические воды. Но поскольку до 48° ю. ш. они доходят, не исключено, что некоторые киты, виденные Уилсоном и другими членами экспедиции на кромке льдов, как последние и предполагали, действительно были бутылконосыми дельфинами. Я же, хотя и не особенно разбираюсь в китообразных, убежден, что под нами, на расстоянии каких-нибудь 6 метров, лежали именно эти дельфины.

Как уже говорилось, после того как Скотт спас нас, мы поставили палатки не меньше чем в километре от твердого края Барьера. Всю ночь напролет, точнее сказать, все раннее утро косатки шумели у Барьера, а иногда, как нам казалось, чуть ли не под нашими палатками. Время от времени кто-нибудь выходил из палатки взглянуть, не разламывается ли Барьер дальше, но никаких видимых изменений не замечал; оставалось предположить, что прочный как будто лед, на котором мы обосновались, изъеден изнутри трещинами, выбитыми могучим прибоем, и что вокруг нас имеются полыньи, скрытые снежными мостами, куда в поисках тюленей заходят киты.

На следующий день большая часть льда уплыла в море, косаток как будто тоже стало меньше. Тем не менее и тогда они нас поразили, на этот раз организованностью, которую проявили, возникнув целой стаей рядом с пони Боуэрса – Дядей Биллом, упавшим между двумя льдинами в воду. Мы изо всех сил старались вытянуть его на Барьер, и тут кто-то воскликнул: «Боже мой, гляньте на косаток!» За льдиной, на которой мы работали, в озерце талой воды двенадцать огромных косаток выстроились в шеренгу и уставились на нашу льдину. Тринадцатый – ни дать, ни взять капитан перед взводом солдат – находился перед ними. Мы повернулись в их сторону – и они, предводительствуемые своим вожаком, дружно, как один, погрузились под воду. Вот сейчас, решили мы, они атакуют нашу льдину. Уж не знаю, пытались они это сделать или нет, может быть, пытались, но неудачно – льдина ведь была толщиной метра четыре с половиной, – во всяком случае, мы их больше не видели.

Стоит вспомнить еще вот что. В среду утром нас разбудил в половине пятого утра крик Боуэрса, стоявшего в одних носках у палатки: «Черри, Крин, нас уносит в море!» На первый взгляд, положение и нам показалось совершенно безнадежным. «Безумство пытаться спасти лошадей и поклажу, когда у нас у самих один-единственный шанс спастись – немедленно броситься к Барьеру», – подумал я и высказался в этому духе. «Ну, я все-таки попытаюсь», – ответил Боуэрс. Возможно, это и было с его стороны донкихотством, но ведь он многого добился. Не знаю другого человека, который с таким пренебрежением относился бы к опасностям.

Некоторые мои товарищи, наверное, вспоминают мыс Хат с тем особым чувством нежности, каким люди проникаются к местам, где испытали много радости и горя. На мысе Хат, кроме того, есть своя особенная атмосфера. Затрудняюсь сказать, что именно ее порождает. Может быть, эстетичность окружающего мира – море, гигантские горы, замечательные сочетания весенних и осенних красок не могут не очаровать даже самых невпечатлительных людей; может быть, его таинственность – у самого порога Великий Барьер, днем невдалеке курится дымок Эребуса, ночью небо занавешивает полярное сияние; может быть, связанные с этим местом воспоминания: о старой хижине, старых опознавательных знаках, так хорошо известных тем, кто знает историю экспедиции «Дисковери»; о рейках, торчащих из снега, о ямах во льду – здесь брали лед для снабжения корабля пресной водой, о кресте Винса. Сейчас к нему добавился еще один крест – на вершине холма Обсервейшн.

И все же, когда мы впервые прибыли на мыс, хижина показалась нам достаточно неуютной. В ней уже несколько дней до нашего появления жили Уилсон, Мирз и Гран; из найденных старых кирпичей и решетки они соорудили открытый очаг посередине комнаты, топившийся ворванью. Но они не сделали отвода для дыма и сажи, и в результате в комнате мы не могли разглядеть даже ближайшего соседа, едва начав говорить, вы задыхались от кашля, страдали от сильной рези в глазах даже во сне. В наше отсутствие Аткинсон и Крин очистили пол ото льда, но пространство между потолком и крышей было забито синим льдом, и потолок кое-где угрожающе просел. По комнате гулял ветер, и сказать, что в хижине было холодно, это еще ничего не сказать.

Хижину построили участники экспедиции «Дисковери». Сами они жили на судне, вмерзшем в лед близ берега, дом же предназначался для мастерской и мог служить убежищем на случай кораблекрушения. Каким-то образом его использовали, но отопить такое большое помещение имевшимся углем оказалось невозможно, все равно что лить воду в бездонную бочку. Скотт по этому поводу писал: «В общем наша большая хижина была и будет нам полезна, но польза эта не столь велика, чтобы мы не могли без нее обойтись; поэтому нельзя утверждать, что обстоятельства оправдали материалы, время и труды, затраченные на доведение этого дома до полного завершения. Тем не менее он уже стоит здесь и будет стоять много лет, обеспеченный всем необходимым для существования любой менее удачливой, чем наша, партии, которая пойдет по нашим следам и будет вынуждена искать пищу и пристанище»[6].

Что ж! В 1902 году Скотт даже представить себе не мог, как пригодится ему эта хижина в 1910–1913 годах. Мы застали хорошо сохранившуюся пристройку, остатки двух магнитных павильонов и кучу мусора. Чего только из нее ни извлекали! Кирпичи для ворваньевой печи, железный лист – им покрыли ее верх, длинную печную трубу для дымохода. Кто-то умудрился приготовить цементный раствор и скрепил кирпичи, а асбестовую крышу одного из павильонов для магнитных наблюдений использовали для изоляции дымохода от деревянных перекрытий кровли. Старую дверь приспособили под кухонный стол, ящики же, перевернутые вверх дном, превратились в сиденья. Из провизии экспедиция «Дисковери» оставила штук сорок больших ящиков с галетами. Мы выстроили из них баррикаду посередине комнаты и таким образом перегородили ее, а старый зимний тент с «Дисковери», откопав его из снега, прикрепили к стенам – для теплоизоляции. Ближе к ночи мы очистили пол и расстелили на нем спальные мешки.

Две драгоценные лошадки, оставшиеся в живых от нашей восьмерки, с которой мы начинали путешествие, были помещены в пристройке, защищенной от ветра и снега. Самых задиристых собак привязали у дома, более спокойным предоставили свободу, но и это не избавило нас от частых собачьих свар. Была у нас одна несчастная собачонка по кличке Макака. При разгрузке корабля ее переехали сани, которые она везла в упряжке с другими псами, потом она пострадала вторично, упав вместе со всей упряжкой в трещину, и ее частично разбил паралич. Вид у нее был самый жалкий, из-за того что на задней части туловища не росла шерсть, но характер она имела бойцовский и никогда не сдавалась. Однажды ночью в сильный ветер Мирз и я вышли из дому, разбуженные собачьим лаем. Оказалось, что это взывала о помощи Макака – она взобралась на крутой склон и не знала теперь, как с него сойти. Когда собаки окончательно возвращались на мыс Эванс, Макаке было разрешено бежать рядом с санями. Но на мысе Эванс она пропала. Розыски ничего не дали, и после нескольких недель мы махнули на нее рукой. Однако месяц спустя Гран и Дебенем пошли на мыс Хат, и здесь у входа в дом их встретила Макака, очень ослабевшая, но еще способная подавать голос. Она могла питаться только тюленьим мясом, но как она ухитрялась его добывать в таком состоянии – остается тайной.

У читателя может возникнуть вопрос, почему мы, находясь так близко от зимовки на мысе Эванс, не могли до нее дойти немедленно? От мыса Эванс до мыса Хат действительно всего лишь 24 километра морем, оба дома стоят на одном и том же полуострове, но мыс Хат – на его оконечности, а мыс Эванс – на выступе застывшего потока лавы, выдающемся далеко в море, участок же суши между ними недоступен для санных партий из-за обширных зон трещин на склонах Эребуса. Достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться: хотя мыс Хат окружен морем или морским льдом, все стороны полуострова Хат, кроме горы Аррайвал, окаймлены Великим Барьером до самого мыса Прам на юге. Поэтому с мыса Хат в любое время года можно попасть на Барьер обходным путем, которым мы и шли, но вот дальнейшее продвижение на север невозможно, пока низкие осенние и зимние температуры не скуют море льдом. Мы добрались до мыса Хат 5 марта, и Скотт рассчитывал примерно к 21 марта пересечь образовавшийся молодой лед. Но прошел еще месяц, прежде чем первая партия смогла пройти к мысу Эванс, да и то замерзла лишь сама бухта, пролив же оставался открытым по воле ветров, которые выносили в море лед, едва он появлялся.

Помимо всех забот, одолевавших Скотта в последнее время, его неотступно преследовало опасение, как бы наш дом на мысе Эванс не смыл прибой, настолько могучий, что он взломал Ледниковый язык, который стоял здесь, вероятно, века. Снедаемый беспокойством, Скотт попросил Уилсона и меня быть наготове, чтобы вместе с ним пересечь на санях ледопады на склонах Эребуса и дойти до мыса Эванс. «Ходил вчера с Уилсоном на Касл посмотреть, нет ли возможности пробраться к мысу Эванс сухим путем, так как по морскому льду идти уже нельзя. День ясный, на солнце было очень тепло. Дорога к мысу Эванс, если она имеется, наверное, пролегает через самый труднопроходимый отрог Эребуса. От Касла весь бок горы кажется сплошной массой трещин, но возможно, что дорога нашлась бы на высоте 900 или 1200 метров над уровнем моря»[11]. Через несколько дней Скотт отказался от этого плана как от совершенно безнадежного.

Восьмого марта Боуэрс повел партию в лагерь Катастрофа за оставленным провиантом и снаряжением – иными словами, за вещами, которые удалось спасти с морского льда. Партия отсутствовала три дня, везла сани с большим трудом. «В углу бухты, – пишет Боуэрс, – поверхность Барьера сдавлена в гармошку, на преодоление валов ушло часа два. Одно время мы шли вдоль огромной трещины – она пролегала рядом с нами, словно широкая улица. В том месте, где она достигала ширины уж не менее 4,5 метров, я заглянул внутрь; дна не увидел из-за снежных карнизов, но трещина безусловно сквозная, так как снизу доносился рев тюленя»[23].

В письме домой Боуэрс рассказывает, как они втаскивали тяжелый груз на склон Касла: «Все утро у нас заняла переброска в два приема вещей до лагеря Седло. Я пришел к выводу, что по крутому склону подниматься не спеша, но без передышек, легче и менее утомительно, чем взбегать быстро, часто останавливаясь на отдых. Эту теорию я с большим успехом применяю на практике, хотя, конечно, не знаю, все ли разделяют мою уверенность в преимуществах безостановочных восхождений. После того как мы втащили наверх вторые сани, Аткинсон сказал: «В принципе я против вас ничего не имею, но временами я вас просто ненавижу».

Даниэль Дефо мог бы написать еще одного «Робинзона Крузо», поместив своего героя не на остров Сан-Хуан-Фернандес, а на мыс Хат. Взятые в санный поход запасы в основном кончились, и мы зависели от охоты на тюленей, которая обеспечивала нас пищей, теплом и светом. От ворвани, служившей топливом, мы были черны, как трубочисты; другой такой грязной команды, пожалуй, не найти. В погожие дни мы охотились на тюленей, в случае удачи разделывали туши и мясо доставляли на мыс, или же лазили по живописным холмам и кратерам, которых здесь хоть пруд пруди, а вечерами спорили до хрипоты, никогда не приходя к согласию. Одни присматривали за лошадьми, другие за собаками, третьи собирали геологические коллекции или рисовали чудесные закаты. Но главное, что мы делали, – это ели и спали. После шестинедельного санного похода каждый проводил в спальном мешке по двенадцати часов ежедневно. И мы отдыхали. Может быть, не все сочтут подобное времяпрепровождение приятным, но нас оно вполне устраивало.

Тюлень Уэдделла, который заходит в моря вокруг Антарктического континента, служил прекрасным подспорьем для удовлетворения наших потребностей. Ведь в случае нужды из тюленя можно добыть не только вполне съедобное мясо и жир для обогревания и освещения, но и шкуру, пригодную для финнеско, а также лекарство от цинги. Когда он огромной бесформенной массой возлежит на морском льду, только хороший удар может привлечь его внимание к человеку. Но и после этого он норовит зевнуть последнему в лицо и снова впасть в дремоту. Потревоженного тюленя врожденный инстинкт заставляет избегать воды – ведь там живут его заклятые враги – косатки. Но если все же удается загнать тюленя в воду, он в мгновение ока преображается, это уже сама красота и грация. Он невероятно ловко двигается, поворачивается в воде и без труда добывает себе рыбу на корм.

Нам посчастливилось, что в трех километрах от нас, в углу бухты, где встречаются Барьер, море и суша, – это место в дни «Дисковери» Скотт назвал мысом Прам – сохранился маленький островок морского льда, величиною в один акр, не больше.

Так вот, в летние месяцы мыс Прам – один из самых густонаселенных тюленьих яслей в заливе Мак-Мёрдо. Барьер, медленно надвигаясь на полуостров, сдавил припай в складки. Такие складки, естественно, перемежаются впадинами, летом в них собираются лужи морской воды, и здесь же тюлени устраивают себе лунки, рядом с которыми любят лежать и нежиться на солнышке; самцы дерутся между собой, самки производят на свет детенышей, малыши же резвятся и гоняются за собственным хвостом, точь-в-точь, как котята. Сейчас, когда морской лед взломался, в этом укромном уголке, под зелеными и синими ледяными утесами горы Крейтер, собиралось множество тюленей.

Для охоты на тюленя требуются большая палка, колющее оружие типа штыка, нож для свежевания туши, точило. Палка подходит любая, лишь бы подлиннее, чтобы ею можно было нанести тюленю сильный удар по носу: это его оглушает и он, к счастью для себя, теряет всякую чувствительность. Колющее оружие, или кинжал, обязательно с крестовидной рукояткой во избежание соскальзывания руки на лезвие, должно иметь не меньше 35 сантиметров в длину (без рукоятки); им наносится удар тюленю в сердце. Разделочные ножи у нас были длиной 30 сантиметров вместе с рукояткой, с лезвием длиной 17,5 сантиметров и шириной три сантиметра; одни с острым концом, другие – с закругленным, что лучше – не знаю. Рукоятки ножей должны быть деревянными – тогда не так мерзнут руки.

Охота на тюленя и разделывание туши – занятие, конечно, отвратительное, но ведь без него не обойтись, так что наличие нужного инвентаря вполне гуманно, да к тому же сберегает время и силы. Прежде всего с тюленя сдирают шкуру вместе с ворванью; затем от остова отделяют мясо, внутренности выбрасывают, печень аккуратно вырезают. Мясо рубят на куски и кладут на снег – когда они замерзнут, их собирают, как камни. При необходимости кости разрубают топором и скармливают собакам. Кроме внутренностей, ничто не пропадает.

Освещение было для нас жгучей проблемой в буквальном смысле этого слова. Я не знаю лампы лучше, чем воткнутый в жестянку из-под спичек, наполненную ворванью, фитиль, но каких только светильников, больших и маленьких, не предлагали их гордые изобретатели! Каждый такой светильник давал кое-какой свет, но не яркий. Были и более честолюбивые проекты, не связанные с ворванью. Наиболее опасный, пожалуй, принадлежал Отсу. Кто-то нашел немного карбида, и Отс тут же предложил осветить хижину ацетиленовыми горелками. Я думаю, он единственный среди нас, кто взирал на приготовления к этому без откровенной нервозности. Спас положение тактичный Уилсон. Он на несколько дней углубился вместе с Отсом в изучение проекта ацетиленового освещения, после чего, без видимых на то оснований, тот был признан неосуществимым. Это был успешный стратегический маневр, которому могла бы позавидовать любая женщина.