Где высадиться? Мыс Эванс. Разгрузка. Строительство дома. Обустройство лагеря. Место прошлой зимовки. «Терра-Нова» в опасности

«Говорят, идет адский шторм. Пойди-ка взгляни на барометр», – спокойно промолвил Отс за несколько часов до того, как мы вышли из паковых льдов. Я пошел, взглянул и от одного этого взгляда ощутил приступ морской болезни. В течение нескольких часов меня тошнило, ужасно тошнило: но нам, новичкам в Антарктике, еще предстояло понять, что поведение барометра здесь пока что для нас загадка. Ибо в конце концов ничего страшного не произошло. Когда в утреннюю вахту я взошел на мостик, мы шли по открытой воде, под свежим ветром. Он весь день крепчал, к вечеру дул очень теплый зюйд и шла низкая зыбь, знакомая нам по Северному морю. Назавтра в 4 часа утра поднялась большая волна, собакам и пони пришлось туго. В эти дни утреннюю вахту нес Ренник, я же скромно исполнял при нем обязанности мидшипмена.

В 5.45 мы заметили по левому борту, как нам показалось, айсберг. Минуты через три Ренник сказал: «Там полно пака». Я спустился вниз и доложил Эвансу. Из-за снегопада и тумана видимость была нулевая, и не успел Эванс подняться на мостик, как мы приблизились к паку и поплыли в окружении оторвавшихся от него льдин, одной из которых, очевидно, и был наш айсберг. Пришлось убрать как можно скорее передние паруса – других не было – и под одним только паром убийственно медленно ползти в подветренном направлении. Словно на ощупь пробираясь по огромной полынье, мы постепенно стали различать то ли сплошные паковые льды, то ли отблеск от них по траверзу с обоих бортов.

На мостике состоялось нечто вроде совещания, и было приказано лечь в дрейф и держаться на чистой воде с подветренной стороны пака, пока ветер не стихнет. «В обычных условиях безопаснее всего было бы сделать поворот оверштаг и держать курс к востоку. Но в данном случае мы должны были рисковать и ради наших лошадей поискать более спокойные воды. Миновав ряд плавучих льдин, над которым разбивались волны, мы скоро подошли к сплошному льду и, обойдя его, были приятно удивлены, очутившись в сравнительно спокойных водах. Пройдя еще немного, судно остановилось и легло в дрейф»[11].

Весь этот день мы дрейфовали вместе с паком, время от времени медленно уходя под парами в подветренном направлении, чтобы уклониться от плывущих на нас льдин. К ночи погода начала проясняться. Был канун Нового года.

Я пошел спать, надеясь проснуться уже в 1911 году. Но проспал недолго, меня разбудил Аткинсон. «Ты видел землю? – спросил он. – Завернись в одеяла, пойди посмотри». С палубы я какое-то время ничего не различал. «Видишь вон там наверху отблеск? – помог мне Аткинсон. – Это снег, подсвеченный солнцем». И действительно: над облаками единственными светлыми пятнами на темном горизонте возвышались знаменитые вершины гор, словно обтянутые белым атласом. Предвестники Антарктического континента, гора Сабин и хребет Адмиралти.

И я, признаюсь, вернулся на теплую койку. В полночь в детскую ворвалась шумная толпа, в честь Нового года звонившая в обеденный колокольчик. Я ждал, что меня стащат с койки, но, подбодренный ударом в бок от Бёрди Боуэрса, живо вскочил сам.

Мы шли берегом Земли Виктории, залитой ярким солнечным светом. «Вечер совершенно тих. В 11 часов многие, наслаждаясь солнцем, сидели на палубе и читали»[11].

Второго января, в понедельник, в 8.30 вечера мы увидели в 180 километрах от нас вулкан Эребус. На следующее утро чуть ли не все были на реях – убирали паруса. Судно держало курс на мыс Крозир, и нашим восхищенным взглядам открывалась северная оконечность острова Росса, а на восток от него простиралась стена Барьера, скрывавшаяся за горизонтом. Воды, по которым мы шли, кишели пингвинами Адели и косатками.

Я видел Фудзияму, самую изящную и стройную из всех гор на Земле; видел горы Канченджанги – из смертных только Микеланджело мог бы воссоздать такое величие. Но мне милее всех Эребус. Тот, кто сотворил Эребус, понимал очарование горизонтальных линий, и очертания Эребуса ближе к ним, чем к вертикалям. Это самая умиротворяющая гора на свете, и я очень обрадовался, узнав, что наш дом будет стоять у ее подножия. И постоянно над кратером Эребуса лениво полощется флаг из вулканических паров.

Мы достигли передней стенки Барьера приблизительно в 8 километрах восточнее места ее соединения с базальтовыми скалами мыса Крозир. Уже видны возникшие в результате сжатия ледяные волны, оказавшиеся таким серьезным препятствием на пути путешественников с «Дисковери» к колонии императорских пингвинов. Нолл чист, а вершину горы Террор окутывают облака. Что же касается Барьера, то нам он кажется старым знакомцем – так точно он соответствует нашим представлениям о нем и изображениям на рисунках и фотографиях.

Скотт приказал спустить вельбот, и мы подгребли под утесы. Нас встретил довольно сильный прибой.

«Нам было поручено выяснить возможности высадки, но прибой с такой силой разбивался среди глыб льда на берегу и у подножия льда, что о высадке нечего было и думать. Мы бы и лодку разбили и сами очутились в воде. Но для меня это было истинной мукой – ведь в каких-то двух метрах над нами на небольшом грязном обломке старого припая, выброшенном на берег, размером не более трех квадратных метров, стоял, понурившись, живой птенец императорского пингвина, а рядом спал стоя его верный родитель. Малыш был еще покрыт пухом – интереснейший факт биографии этой птицы, мы догадывались о нем, но до сих пор никто этого не видел. Ни в природе, ни на чучелах мы не наблюдали такой стадии развития: крылья уже освободились от пуха и покрылись перьями, оперилась также полоска на груди и часть головы. Эта птица явилась бы для меня бесценным сокровищем, но мы не могли рисковать ради нее жизнью, и она осталась стоять на своем месте. Любопытно, что, хотя вокруг было сколько угодно чистого льда, на котором могли бы жить эти жалкие отщепенцы, покинутые цветущей колонией – вместе с дрейфующим припаем та уже плыла на север, – они предпочли остаться на единственном уцелевшем обломке льда размером около трех квадратных метров, да к тому же еще оказавшемся на два метра выше уровня воды; они явно не могли взять в толк, почему эта льдина никак не оторвется и не последует за всеобщим исходом на север, начавшимся, должно быть, с месяц назад. Интереснейший случай, наводящий на мысль о том, что эти смешные существа очень туго соображают. Но в этом чрезвычайно грязном куске льда, имевшем в толщину около полуметра и нависавшем над водой наподобие пещеры, было еще кое-что удивительное: из его нижней стороны торчали лапы и куски тел дохлых пингвинят, а в одном месте даже труп взрослой особи. Я надеюсь зарисовать весь этот необычный сюжет, ведь, насколько нам было известно, именно в этом уголке можно узнать кое-что об императорских пингвинах, иначе их жизнь останется тайной, как многие другие явления живой и неживой природы. А этот эпизод, во всяком случае, вносит нечто новое в наши познания об удивительной примитивной птице…

Выгребая из-под ледяных обрывов, мы все острили, что было бы неплохим предсмертным развлечением увидеть, как нависающий лед отрывается и падает на нас. Признаться, мы не без удовольствия отошли от этого места метров на двести-триста и уже гребли по открытой воде обратно к кораблю, как вдруг раздался громоподобный шум, затем сильный всплеск воды, и вверх взметнулось облако ледяной пыли, словно дым при взрыве. Случилось именно то, о чем мы только что говорили. Но не только это взволновало нас на обратном пути к кораблю: у нас на глазах пояс плотного пакового льда прижал «Терра-Нову» так близко к Барьеру, что в какой-то момент мы усомнились, сможет ли она вывернуться или врежется в него. Разворачиваться не было ни времени, ни пространства, и ей пришлось пятиться кормой вперед, сквозь толстый лед, преодолевая удары сильной зыби о руль и кормовой подзор»[15].

К западу от мыса Крозир склоны горы Террор спускались к морю, образуя удобное для высадки место, но только в спокойную погоду. Летом здесь располагается большая колония пингвинов Адели, и именно здесь экспедиция «Дисковери» оставила на столбе записку с описанием своего маршрута, предназначавшуюся на будущий год спасательному судну. До этой записки пыталась добраться санная партия, шедшая с Барьера, но результатом была лишь ужасная гибель Винса. Плывя вдоль берега, мы ясно различали столб, такой же новенький, как в тот день, когда его поставили. Теперь мы уже знаем, что позади него есть выход на Барьер, а пингвинью колонию мыс Крозир защищает от метелей. Лучшего места для зимовки не придумаешь, и мы очень огорчились, поняв, что высадиться невозможно.

Там мы впервые увидели колонию маленьких пингвинов Адели. Берег был усеян сотнями тысяч птиц, многие тысячи их кружили в воде вокруг судна. После того как мы ближе познакомились с колонией, ее своеобразные обитатели казались нам уже не случайными знакомыми, а добрыми друзьями. Что бы ни делал пингвин, все окрашено его индивидуальностью, он жизни не пожалеет, лишь бы увидеть что-нибудь интересное. Летать он не умеет. Да и вообще его поведение необычно для птицы. Например, будучи вынужден бороться с большими, чем остальные пернатые, трудностями, он проявляет при этом невероятную отвагу; это совершенно особое существо, то серьезное, то веселое, энергичное, храброе, дерзкое, и всегда (если только вы не управляете собачьей упряжкой) желанный гость; он становится чуть ли не близким человеком.

Кроме мыса Крозир, мы могли высадиться в заливе Мак-Мёрдо, в таком месте, которое удовлетворяло бы главному требованию – имело связь с Барьером по морскому льду, так как суша в основном непроходима. От мыса Крозир мы взяли курс на мыс Бёрд, северо-западную оконечность острова Росса, выполнив по пути детальную съемку побережья.

Подойдя к мысу Бёрд и острову Бофорт, мы заметили, что устье пролива забито паковыми льдами. Пришлось прижаться по возможности к земле, чтобы избежать неприятностей. «Обходя мыс Бёрд, мы постепенно открывали хорошо знакомые и незнакомые места: гору Дисковери и Западные горы, смутно видневшиеся сквозь дымку. Приятно было вновь увидать их. Нам, в сущности, пожалуй, лучше на этой стороне острова. Чувствуется как бы что-то родное в этой обстановке»[11].

Весь берег от мыса Крозир до мыса Ройдс ледяной и недоступный, причем большей частью сильно трещиноватый. Западнее мыса Бёрд ютятся несколько маленьких пингвиньих колоний, а высоко над ними на фоне ледяных склонов выделяется несколько серых гранитных глыб. Это эрратические валуны, вынесенные льдом с Западных гор, – свидетельство более теплого климата в прошлом, когда Барьер поднимался тысячи на две футов выше, чем сейчас, и выдавался намного дальше в море. Но в наше время Антарктика стала холоднее, снег стал откладываться в более северных районах и соответственно уменьшилось образование льда.

Многие всю ночь напролет смотрели на этот новый мир, мыс за мысом, гора за горой разворачивавшийся перед нашими глазами. Пробившись сквозь несколько толстых льдин, «в 6 часов утра (4 января) мы вышли из плавучих льдов, находившихся в проливе в пяти километрах к северу от мыса Ройдс, и направились к этому мысу в полной уверенности, что кромка льдов повернет к западу от него. Но, к нашему удивлению, мы прошли мимо мыса по чистой воде, местами покрытой снежурой. Прошли мимо мысов Ройдс и Барни, миновали ледник на южной стороне последнего, обогнули и прошли, наконец, остров Инаксессибл, продвинувшись на добрые три километра к югу от мыса Ройдс. Судномогло бы пройти и дальше, но снежура начала густеть. К тому же удобного места для зимовки не было ближе мыса Армитедж. Никогда в этом проливе не видел я ледяного покрова в таком состоянии или берег столь свободным от снега. Эти факты, взятые вместе с необычно высокой температурой воздуха, привели меня к заключению, что лето было очень теплое. Выбор мест для зимовки большой: один из маленьких островков, берег Ледникового языка. Но мне прежде всего хотелось выбрать такое место, которое было бы нелегко отрезать от Барьера. Мысль моя остановилась на мысе, который мы, бывало, называли мысом Скьюа. Он остался позади нас и отделялся от нашей прежней стоянки двумя глубокими бухтами по обе стороны Ледникового языка. Я полагал, что эти бухты останутся замерзшими до поздней поры и что, когда они снова замерзнут, лед на них быстро окрепнет. Я созвал совет и предложил на обсуждение следующие предложения: зимовать на Ледниковом языке или идти к западу. Я лично был за последнее предложение, и, действительно, оно по обсуждении найдено явно заслуживающим предпочтения. Итак, мы вернулись обратно, обогнули остров Инаксессибл и на всех парах направились к крепкому льду у мыса. Пробив тонкий лед, окаймлявший большую прочную льдину, судно в двух с половиной километрах от берега тяжело ударилось о крепкий лед бухты. Тут были и путь к мысу, и пристань для выгрузки. Мы поставили судно на ледовые якоря»[11].

Скотт, Уилсон и Эванс отправились по морскому льду осматривать местность, но вскоре вернулись. Они нашли превосходное место для дома: на возвышенном берегу, полого спускающемся к морю, в северной части мыса, что перед нами; его нарекли мысом Эванс, в честь нашего старшего офицера. Тут же приступили к разгрузке.

Прежде всего выгрузили двое моторных саней, занимавших так много места на палубе. Несмотря на то что над ними и рядом прокатились сотни тонн морской воды, они «вышли из ящиков такими чистыми и свежими, точно накануне были упакованы»[11]. В тот же день они уже были на ходу.

Мы заранее приготовили клеть для пони – они были следующими на очереди, – но чтобы заманить их в нее, потребовался весь опыт Отса, все его искусство убеждения. Прошло немного времени – и все семнадцать пони были на льдине, катались по снегу и лягались от радости. Их отвели на берег и тщательно привязали к веревке на снежном склоне в стороне от пляжа – чтобы они не ели песок. Шеклтон в течение месяца после прибытия потерял четырех из восьми лошадей. Они были привязаны на каменистом участке мыса Ройдс и жевали песок, соблазненные его соленым запахом. Четвертый пони погиб, наевшись стружек, в которые были запакованы химикаты. Не то чтобы они испытывали голод, просто эти маньчжурские пони хватают в рот все, что попадается им на глаза, будь то кусок сахара или кусок Эребуса.

Собачьи упряжки перевозили легкие грузы с борта корабля на берег. «Много хлопот наделало нелепое поведение пингвинов, беспрестанно группами наскакивавших на нашу льдину. С той минуты как ноги пингвинов касались льдин, они всеми своими замашками выражали неистовое любопытство с полнейшим тупоумным пренебрежением к могущей грозить им опасности. Подходят они переваливаясь, обычным глупым манером тыкают клювом то в одну, то в другую сторону, не обращая внимания на свору собак, рычащих и рвущихся к ним, точно говорящих: «Чего вам надо? Что за возня?» Пингвины приближаются еще на несколько шагов. Собаки рвутся, кидаются, насколько позволяет привязь или сбруя. Пингвины нимало не смущаются, только ерошат перья на шее и сердито что-то кудахчут, точно ругают непрошеных гостей. Все их приемы и ужимки можно бы, кажется, перевести словами: «О, вот вы какие! Ну, не к таким попали: мы не позволим запугать себя и командовать нами». Еще один последний, роковой шаг, и они уже в пределах досягаемости. Прыжок, сдавленный крик, красная лужица на снегу – инцидент исчерпан»[11].

 

Офицеры «Терра-Новы»

 

Выгрузка моторных саней

 

Вещи перевозили по морскому льду километра за два, и к полуночи, после семнадцати часов непрерывной работы, мы с удовлетворением взирали на результаты своего труда. Уже были выгружены в основном пиломатериалы, предназначенные для постройки дома. Пони и собаки спали на берегу под лучами солнца. В большой зеленой палатке разместились строители дома, площадка для него была выровнена.

«Такая погода в этой местности подходит ближе к моему идеалу, чем любое другое, испытанное мною состояние. Тепло от солнца вместе с живительным холодом воздуха дает мне невыразимое ощущение силы и здоровья, тогда как золотой свет, проливаемый на это дивное сочетание гор и льдов, создает великолепие, которое вполне удовлетворяет мое чувство красоты. Никакими словами не передать того впечатления, которое производит открывавшаяся перед нашими глазами чудесная панорама… Отрадно видеть, наконец, результаты многомесячной подготовки. В то время как я пишу эти строки (в 2 часа пополуночи), вокруг храпят люди, утомленные целым днем тяжелой работы и готовящиеся к другому такому же дню. Надо и мне поспать, так как я провел 48 часов без сна. Но теперь по крайней мере могу надеяться на приятные сновидения»[11].

Изо дня в день мы ложились около полуночи и вставали в 5 часов утра. Керосин, парафин, фураж для лошадей, собачий корм, сани и санная упряжь, все необходимое для строительства дома, всяческий провиант и для жизни в доме, и для санных походов, уголь, научная аппаратура и снаряжение, карбид, аптечка, одежда – мне не счесть числа ездок по морскому льду взад и вперед, но твердо знаю одно: за шесть дней мы доставили на берег все самое важное. «Можем похвастаться исполненной работой. Вся провизия выгружена. Это немалый подвиг»[11], – писал Скотт. И далее: «Никакими словами не выразить усердия, с которым трудится каждый, как постепенно хорошо налаживается работа»[11].

На перевозку грузов были брошены все силы: двое моторных саней, две собачьи упряжки, партии с ручной тягой, пони, если Отс разрешал использовать их для работы. Боуэрс, как всегда, точно знал, что где находится и куда должно быть перевезено; на борту ему деятельно помогали Ренник и Брюс. Тягловые партии и погонщики лошадей, как правило, делали за день десять ходок, то есть около пятидесяти километров. Сами же лошади делали три ходки, а если не уставали, то четыре.

Транспортные средства в целом отвечали своему назначению, но вскоре выяснилось, что морской лед слишком тверд для полозьев саней. «Моторные сани работают все-таки не очень хорошо. Я боюсь, они не смогут везти грузы, которые предназначались для них. Все же они нам, вероятно, помогут, а теперь являются оживляющей и привлекательной деталью пейзажа, когда с гуденьем движутся по льдине. На некотором расстоянии, без глушителей, их гуденье звучит, как молотилка в действии»[11].

Настоящей загадкой были пони. Казалось бы, после долгого и трудного путешествия они будут измождены до полной потери сил. Ничуть не бывало! Едва они ступили на берег, как с величайшим наслаждением стали кататься по земле, лягать и кусать друг друга, да и любого, кто оказывался рядом. После двухдневного отдыха двенадцать из них были признаны годными для одной ездки в день, и эту ездку по твердому льду с грузом от 300 до 500 килограммов они совершили с большой легкостью. Вскоре мы поняли, что у каждого пони свой характер. Одни, такие как Панч и Нобби, честные труженики; другие – Блоссом, Блюхер, Джию – слабаки; была и пара сильных животных, но с норовом, да еще с каким. Вот, например, пони, которого вскоре прозвали Скучный Уилли. Внешность его была обманчивой: с виду пони как пони, но, едва познакомившись с ним, я понял, что на самом деле это помесь свиньи и мула. Он безусловно был сильной лошадью, но всегда старался плестись как можно медленнее и при малейшей возможности останавливался, из-за чего мы никак не могли решить, какую же тяжесть он на самом деле в состоянии везти. Боюсь, что в результате мы перегружали его, вплоть до того черного дня на Барьере, когда на него напала собачья упряжка. Именно его гибель в конце похода по устройству складов заставила Скотта задержаться, когда мы вышли на морской лед. Но об этом я скажу ниже.

Мне лишь дважды удалось увидеть Скучного Уилли на рыси. В первый раз это случилось, когда я вел Уилли занузданного, но, как у нас было принято, без удил. Без удил лошадьми было трудно управлять, особенно на льду, но они несомненно чувствовали себя лучше, тем более в морозную погоду, когда прикусывать металл неприятно и даже вредно. В тот день я со Скучным Уилли плелся к кораблю таким шагом, что мне приходилось чуть ли не тащить на себе не только его, но и сани. Только мы собрались в обратный путь, как затарахтел мотор, и испуганный Уилли помчался по льдине со скоростью, поразившей его, наверное, даже больше, чем меня; во всяком случае, он и сам повалился на сани, и меня увлек, после чего я много дней ощущал себя одним сплошным синяком. Второй раз он оживился в походе по устройству складов, когда его пытался вести Гран, шедший на лыжах.

Кристофер и Хакеншмидт были совершенно невыносимы. Кристофер, как мы увидим дальше, пал год спустя на Барьере, так и не смирившись до самого смертного часа. Хакеншмидт, прозванный так за отвратительную привычку лягать стоящих поблизости всеми четырьмя, прожил еще более бурную жизнь, но кончина его была мирной. Не знаю, пытался ли Отс его укротить, но будь это возможно, он бы укротил, потому что умел великолепно обходиться с лошадьми. Так или иначе, пока мы находились в походе по устройству складов, Хакеншмидт, оставшийся в хижине, заболел, чем – мы так и не выяснили, постепенно ослаб настолько, что уже не держался на ногах, и в конце концов его избавили от мучений.

Однажды мы, замерев от ужаса, наблюдали, как Хакеншмидт, запряженный в сани, мчится галопом через холмы и камни прямо на Понтинга. А тот, не сознавая, какой опасности подвергается, с обычной своей тщательностью наводит объектив большой камеры. Оба остались живы. Сколько раз убегали от нас пони, куда только они ни попадали, но поднимались целые и невредимые, хотя английская лошадь после такого происшествия слегла бы на неделю. «Лошади чувствуют, что постромки болтаются у их задних ног, и это их раздражает, животные нервничают – вот в чем беда», – заметил Скотт.

В первую неделю высадки и выгрузки багажа было два случая, которые могли кончиться печально. Первый – с Понтингом и косатками.

«Я сегодня немного опоздал и потому был свидетелем необыкновенного происшествия. Штук шесть-семь косаток, старых и молодых, плавали вдоль ледяного поля впереди судна. Они казались чем-то взволнованными и быстро ныряли, почти касаясь льда. Мы следили за их движениями, как вдруг они появились за кормой, высовывая рыла из воды. Я слыхал странные истории об этих животных, но никогда не думал, что они могут быть так опасны. У самого края льдины лежал проволочный кормовой швартов, к которому были привязаны две эскимосские собаки. Мне не приходило в голову сочетать движения косаток с этим обстоятельством, и, увидя их так близко, я позвал Понтинга, стоявшего на льду рядом с судном. Он схватил камеру и побежал к краю льда, чтобы снять косаток с близкого расстояния, но они мгновенно исчезли. Вдруг вся льдина колыхнулась под ним и под собаками, поднялась и раскололась на несколько кусков. Каждый раз как косатки одна за другой поднимались подо льдом и задевали о него спинами, льдина сильно раскачивалась и слышался глухой стук. Понтинг, к счастью, не свалился с ног, и смог избегнуть опасности. Благодаря счастливейшей случайности трещины образовались не под собаками, так что ни та, ни другая не упали в воду. Видно было, что косатки удивились не меньше нас. Их огромные безобразные головы высовывались из воды метров на два-два с половиной, и можно было различить бурые отметины на головах, их маленькие блестящие глаза и страшные зубы. Нет ни малейшего сомнения, что они старались увидеть, что сталось с Понтингом и собаками.

Собаки были ужасно напуганы, рвались с цепей, визжали. Еще бы! Голова одной косатки была, наверно, не больше чем в полутора метрах от одной из них.

Затем, потому ли что игра показалась им неинтересною, или по чему другому, только чудовища куда-то исчезли. Нам удалось выручить собак и, что, пожалуй, еще важнее, спасти керосин – целых пять или шесть тонн, стоявших на припае рядом.

Мы, конечно, знали, что косатки водятся у кромки льдов и несомненно схватят каждого, кто имел бы несчастье упасть в воду, но то, что они могли проявлять такую обдуманную хитрость, расколов лед толщиной не меньше метра, действуя притом сообща, – это было для нас новостью. Ясно, что они обладают замечательной сметливостью, и мы отныне будем относиться к ним с должным уважением»[11].

Нам было суждено впоследствии еще раз подвергнуться атаке косаток.

Вторым происшествием явилась утрата третьих моторных саней. Утром в воскресенье 8 января Скотт приказал спустить сани с борта корабля. «Это быстро исполнили, сани поставили на твердый лед. Немного погодя Кемпбелл сказал мне, что кто-то из матросов, переходя по рыхлому снегу шагах в двухстах от судна, провалился одной ногой. Я не придал этому большого значения, поняв, что он провалился только сквозь верхнюю корку льда. Около 7 часов мне пришлось отправиться на берег с небольшим грузом. Кемпбелл остался отыскивать удобное место для перевозки мотора»[11].

Я нашел в своем дневнике запись о том, что случилось дальше. «Прошлой ночью лед сильно размягчился в некоторых местах, и я засомневался, можно ли вести через них пони от корабля к строящемуся дому – всего надо было пройти около четырехсот метров. Последние несколько дней быстро таяло, ибо стояла очень теплая для Антарктики погода. Сегодня утром было все то же самое, и Бейли провалился по самую шею.

Через полчаса после выгрузки саней на льдину нам приказали вытянуть их на твердый лед – тот, что окружал корабль, взламывало у нас на глазах. Все ухватились за длинный буксирный канат, но попали на опасное место, и сзади кто-то закричал: «Полундра!» С этого момента события развивались стремительно. Уильямсон провалился сквозь лед, мы же все почувствовали сильный рывок. Канат натянулся, и, чтобы удержать его, приходилось изо всех сил отклоняться назад; тем не менее мотор окончательно ушел под лед, за ним начали погружаться и сами сани. Медленно-медленно рассекали они льдину, затем исчезли под водой, увлекая за собой и канат. Мы отчаянно цеплялись за него, но в какой-то момент каждый оказывался на краю полыньи и был вынужден оторвать от него руки. Все собрались на твердом льду, а между нами и кораблем зияла злополучная полынья.

Пеннелл и Пристли пошли искать другую дорогу на судно, и Дэй попросил Пристли захватить на обратном пути его защитные очки. Немного погодя они вернулись со страховочной веревкой; Пеннелл шел впереди. Вдруг лед под Пристли подломился, он окунулся с головой, но тут же выскочил; позднее он сообщил, что успел ощутить сильное подводное течение. В мгновение ока Пеннелл растянулся во всю длину на льду, схватил Пристли под мышки и вытащил. «Хэлло, Дэй, вот ваши очки», – как ни в чем не бывало промолвил Пристли. Мы вернулись на борт, но в этот день уже никто на берег не ходил, а назавтра мы проторили более надежную дорогу в другом месте»[17].

Тем временем наш дом рос очень быстро, и в том великая заслуга Дэвиса, судового плотника. Он и на флоте служил ведущим корабельным плотником, прекрасно знал свое дело, всегда был готов прийти на помощь и ни при каких обстоятельствах не падал духом. Я помню, как во время плавания его в любое время дня и ночи каждый час вызывали для прочистки насосов от комьев угольной пыли, попадавших из трюма, и как он появлялся с неизменной улыбкой на лице. Вообще он был одним из самых полезных участников экспедиции. В строительстве дома ему помогали Кэохейн, Абботт и другие матросы. Впоследствии, по-моему, желающих работать было больше, чем молотков.

Дом представлял собой просторное помещение, длиной 15 метров, шириной – 7.5, высотою до потолка – 2.7. Изоляцией служила обшивка из морской травы.

«Стены имеют двухстороннюю обшивку с прокладкой из отличных простеганных мешков, набитых морской травой. Крыша с внутренней и наружной стороны снабжена дощатой подстилкой. На нее наложен двойной рубероид, потом изоляция из мешков, набитых морской травой, потом опять дощатая настилка и, наконец, тройной рубероид»[11].

Пол состоял из настланных на раму деревянных досок, положенной на них изоляции из мешков с морской травой, затем слоя войлока, второго деревянного настила и линолеума сверху.

Мы полагали, что в нашем доме будет тепло, и не ошиблись. Более того, зимой, когда в нем жили двадцать пять человек, горели кухонные приборы, а в дальнем конце часто топилась печь, нередко становилось душно, несмотря на большие размеры помещения.

Входная дверь вела на крыльцо, а уже оттуда через главную дверь мы попадали в комнату. На крыльце размещались генераторы ацетиленового газа, которыми ведал Дэй; он же следил за исправностью вентилятора, кухонных приборов, печи, трубы которой во избежание потерь тепла проходили на пути к дымоходу через всю хижину. Трубы были оборудованы вьюшками, которые можно было по мере надобности открывать и закрывать и таким образом регулировать вентиляцию. Помимо главного вентилятора у потолка хижины, еще одно, также регулируемое, отверстие для поступления воздуха имелось близ пола, в месте соединения обеих труб. Оно также должно было улучшать вентиляцию, но на деле мало что давало.

Перегородкой между кубриком и остальным помещением служили ящики, содержимое которых, например, бутылки с вином, на открытом воздухе могло бы замерзнуть и лопнуть. Перегородка не достигала потолка. Когда возникала нужда что-нибудь достать из того или иного ящика, снимали его боковую стенку, а пустой ящик превращался в полку.

Мы вселились в дом 18 января, в нем было очень тепло, играл граммофон, все были довольны. А до этого многие участники наземной партии долгое время жили в палатках на берегу. Там тоже было удобно, намного удобнее, чем можно было предположить, исходя только из общепринятых представлений о жизни в полярных районах. Выгрузка почти закончилась, на корабле оставалось всего лишь несколько каких-то вещей. «С юга дул теплый ветер со снегом, я взял сани и отправился к кораблю, который то и дело полностью скрывался в снежной пелене. Везти пустые сани было не легче, чем обычно тащить тяжело нагруженные. Чай на борту, прием очень теплый, но с нескрываемым чувством превосходства: что наш комфорт на берегу против здешнего! Между тем преимущества их комфорта не так уж очевидны: они впервые попытались разжечь печь в кают-компании, в результате все кашляли от дыма, а сажа покрыла все вокруг»[17].

Дом стоял метрах в четырех над водой, на песчаном пляже, который когда-то был черной лавой. Предполагалось, что высота хорошо защищает его от любого наката, какой только может достичь этого закрытого места. Тем не менее, как мы увидим дальше, Скотт очень беспокоился за его судьбу во время похода по устройству складов, когда зыбь уничтожила не только много километров морского льда и порядочную часть Барьера, но и кончик Ледникового языка. Пляжа мы больше не видели – осенние бури засыпали его снегом, а в следующие два летних сезона солнце было бессильно растопить толстые сугробы. Для первого года нашего пребывания на мысе Эванс несомненно характерно необычайно сильное таяние. Не суждено нам было вновь увидеть и маленький водопад, обрушивавшийся тогда по скалам из озера Скьюа в океан.

Холмик за домом, высотою 20 метров, мы вскоре нарекли Уинд-Вейн, так как там находились различные метеорологические приборы. С подветренной стороны таких возвышенностей всегда образуется снежный нанос или ледяной пласт. За нашей горкой он был так велик, что мы смогли вырубить в нем две ледяные пещеры. Первая была предназначена служить погребом; в него, в частности, сложили мороженые бараньи туши, ехавшие с нами из Новой Зеландии в палубном холодильнике. На них, к сожалению, появились признаки плесени, и мы опасались злоупотреблять бараниной. Но вообще-то мясные запасы состояли преимущественно из тюленины и пингвинятины, баранина же считалась роскошью.

 

 

 

Строительство дома в базовом лагере на мысе Эванс

 

Вторую пещеру, 4 метра на 1.5 метра, выдолбили Симпсон и Райт для магнитных инструментов. Температура в пещерах держалась, как выяснилось, довольно постоянной. К сожалению, это был единственный снежник, пригодный для устройства в нем тоннелей. Поблизости от нас нигде не откладывалось таких масс льда и снега, как на Барьере, где можно копать сколько угодно, что и делал Амундсен со своими людьми.

Ящики с нашими припасами Боуэрс разместил штабелями по западному склону, начиная почти от двери дома. Сани стояли там же, но выше по склону. В первую зиму это было вполне удобно, но на следующий год бесконечные метели и снежные заносы заставили нас перетащить все имущество на вершину ледяного хребта позади дома, с которого ветер сметал снег. Амундсен считал целесообразным ставить ящики двумя длинными рядами.

Собак держали на длинной цепи или веревке. Лошадиные стойла поставили у северной стены дома, заслонив их таким образом от пурги, которая здесь обычно налетает с юга. У южной стены Боуэрс построил для себя склад. «Каждый день он предлагает или выполняет какой-нибудь план, повышающий благоустройство нашего лагеря»[11].

«Скотт, кажется, очень доволен тем, как все складывается», – записал я тогда в своем дневнике. Да и как могло быть иначе! Вряд ли кому-нибудь еще так везло с подчиненными. Мы гнули спину до тех пор, пока не чувствовали, что больше нет сил, но и после этого находили для себя какое-нибудь дело, брались за него и работали уже сверх сил. И судовая и наземная партии не только в это время, но и на протяжении всего путешествия делали все возможное, и делали прекрасно. Люди работали самоотверженно.

«Если вы можете представить себе наш дом приютившимся у подошвы холма на длинной полосе темного песка с аккуратно расставленными перед ним грудами ящиков со всякими припасами и с морем, набегающим внизу на обледенелый берег, вы будете иметь понятие о непосредственно окружающей нас обстановке. Что же касается нашего более отдаленного окружения, то нелегко подобрать слова, которые достойным образом передавали бы его красоту. Мыс Эванс – один из многих и самых ближних отрогов вулкана Эребус, поэтому всегда над нами возвышается величественная, покрытая снегом дымящаяся вершина вулкана. К северу и к югу от нас глубокие бухты. За ними по нижним уступам гор спускаются огромные ледники, высокой голубой стеной врезающиеся в море. Синева моря усеяна сверкающими айсбергами и огромными плавучими льдинами. Вдалеке, за проливом, но с такими смелыми, великолепными очертаниями, что они кажутся близкими, стоят красивые Западные горы со своими многочисленными высокими острыми пиками, глубокими, обледенелыми долинами и резко изваянными кручами. Все это составляет такой дивный горный ландшафт, которому на свете мало подобных»[11].

 

Хаска по кличке Крис и граммофон

 

Вулкан Эребус

 

«Перед отъездом из Англии мне все время говорили, что в Антарктике, где так мало жизни, должно быть скучно. Но мы сами уже составляем большое хозяйство. В пятидесяти метрах от нас – девятнадцать пони, за ними – тридцать собак, которые время от времени по зачину Дика воют не хуже волков, своих сородичей. Вокруг гнездятся поморники, затевающие драки из-за остатков убитых нами тюленей, а также задушенных собаками пингвинов, на которых те набрасываются при первом удобном случае. По лагерю бродит сука колли, привезенная специально для вывода щенят. У моей палатки стоит пингвин – по-видимому, он надеется здесь пройти линьку. Только что до лошадиных стойл добрался тюлень – здесь полно тюленей Уэдделла, пингвинов и китов. На борту же у нас кот Ниггер и голубоватый персидский котенок, кролики и белки. Нет, в нашем лагере жизнь бьет ключом.

Френсис Дрэйк весь день напролет отыскивает лед, годный для снабжения корабля водой. Вчера он сложил на льдине кучу камней, в которую его товарищи хотели воткнуть флаг – а потом сфотографировать его – с надписью: «Самая южная точка мистера Дрэйка»»[17].

Планировалось, что 25 января двенадцать человек с восемью пони и двумя собачьими упряжками выйдут в южном направлении, чтобы заложить на Барьере склады для идущих к полюсу. Скотт считал, что залив между нами и мысом Хат покроется льдом в марте, возможно, даже в самом начале марта, и именно тогда большинство из нас по этому льду вернется на мыс Эванс. Иное дело пони – им не преодолеть утесы на подходах к этому мысу, поэтому все было подготовлено для того, чтобы они, а значит, и их погонщики, остались на мысе Хат. Для этой цели Скотт намеревался воспользоваться старой хижиной, построенной еще экспедицией «Дисковери».

Пятнадцатого января Скотт взял Мирза и с одной собачьей упряжкой отправился на мыс Хат, находившийся в 25 километрах южнее нас. Они пересекли Ледниковый язык, где нашли оставленный Шеклтоном склад прессованого сена и маиса. К западу от языка, чуть ли не достигая его, простиралась открытая вода.

Прибыв в хижину, Скотт был неприятно удивлен тем, что она забита снегом и льдом. Это являлось серьезной помехой; к тому же, как мы убедились впоследствии, занесенный ветром снег, подтаяв, смерзся в лед, и вся внутренность хижины представляла собой одну огромную ледяную глыбу. Внутри нее находилась пирамида ящиков – склад, оставленный экспедицией «Дисковери». Мы знали, что в них галеты.

«Для нас было большим огорчением найти старый дом в таком заброшенном состоянии. А мне так хотелось найти все старые постройки и ориентиры невредимыми. Ужасно грустно провести ночь под открытым небом и знать, что все, сделанное для удобства, уничтожено. Я лег в самом удрученном настроении»[11].

В эту ночь «спали плохо до самого утра и потому встали поздно. Позавтракав, отправились в горы. Дул резкий юго-восточный ветер, но солнце светило, и я приободрился. Я никогда не видел, чтобы было так мало снегу. Лыжный след был совершенно прерван в двух местах. Гэп и холм Обсервейшн почти обнажены; обнажен был также большой склон на одной стороне высоты Аррайвал, а на вершине горы Крейтер виднелось огромное обнаженное плато. Как бы нас порадовало подобное зрелище в прежние времена! Водоем оттаял, и тиназеленела в свежей воде. Углубление, вырытое нами в насыпи, возвышавшейся над поверхностью водоема, сохранилось. Мирз обнаружил это, провалившись в него по самую грудь. Он сильно вымок при этом.

На южной стороне мы могли видеть, как и прежде, гряды льда за мысом Прам, выдвинутые сжатием. Лед в бухте Хорсшу оставался нетронутым и, видимо, не испытывал давления. Морской лед давил на мыс Прам и вдоль ледяного подножия Гэпа и выдвинул новую ледяную гряду, на протяжении двух миль опоясывающую мыс Армитедж . Мы нашли старые термометровые трубки Феррара выступающими из снежного склона, как будто они были поставлены туда только вчера. Крест Винса тоже как вчера поставлен – краски совсем свежие и заметна надпись»[11].

Двое наших офицеров участвовали в экспедиции Шеклтона 1908 года – Пристли, входивший в нашу северную партию, и Дэй, ведавший моторами. Пристли с двумя товарищами совершил санный переход на мыс Ройдс и оставил описание тамошнего старого дома:

«Поставив палатку, мы с Левиком пошли к хижине за провизией. Попутно я завернул на мыс Деррик и взял большую трехкилограммовую банку с маслом, Левик же пока открыл дом. Внутри стояла кромешная тьма, но я отодрал доски от окон и впустил свет. Странно было видеть, что все вещи лежат точно на тех местах, где мы их оставляли, когда рванули прочь с мыса, воспользовавшись затишьем в метели. На койке Марстона валяется шестипенсовое издание «Истории Бесси Кострелл» – кто-то, по-видимому, читал книгу и бросил ее раскрытой на той странице, где остановился. Но больше всего минувшие времена напомнило то, что по пути из кладовой, проходя мимо большого котла с водой, я рукавом ветрозащитной куртки задел кран и таким образом отвернул его. При звуке капающей воды я машинально сделал шаг назад и завернул кран; мне даже показалось, что сейчас раздастся хриплый голос Бобса, пеняющего мне за неуклюжесть. При подобных обстоятельствах самое удивительное, наверное, то, что ничто не изменилось: на столе лежат остатки хлеба, испеченного для нас Бобсом; к моменту прихода «Нимрода» мы не успели его доесть. На некоторых кусках отчетливо выделяются надкусы, сделанные еще в 1909 году. Вокруг стоят различные приправы, соленья, соль и перец, все необходимое для того, чтобы перекусить на скорую руку, и полураскрытая банка с имбирным печеньем; оно хрустит на зубах так же, как в тот день, когда его распечатали, – такой здесь сухой климат.

В каюте около кладовой громоздятся пустые банки – мы с беднягой Армитеджом перед отъездом собирали их вокруг дома.

В моей каюте полки завалены журналами и газетами, доставленными спасательным судном. Одним словом, все на месте, все, кроме людей. Это вызывало почти гнетущее чувство. Мне все мерещилось, что вот-вот распахнется дверь и войдут люди, возвращающиеся с прогулки по окрестным холмам.

Но осматриваться было некогда – Кемпбелл готовил в палатке еду, мы запихали в мешок несколько банок джема, плам-пудинг, немного чая, имбирное печенье и вернулись в лагерь. К этому времени повалил густой снег, после обеда он не прекратился, и мы, поев, в 1.30 пополудни залезли в палатку и легли спать. Вот еще что интересно: на многих сугробах четко выделялись следы подков, некоторые казались настолько свежими, что можно было поручиться – они оставлены в этом году.

Старик [Левик] напугал нас, вдруг заявив, что совсем близко видит корабль. Какое-то время мы терялись в догадках, но оказалось, что это всего-навсего «Терра-Нова», стоящая на ледовых якорях около острова Скьюа.

Дом производит жутковатое впечатление, все кажется, что рядом кто-то есть. И не только мне, но и моим товарищам. Вчера вечером, ложась спать, я мог бы побиться об заклад, что слышу голоса громко перекликающихся людей.

Я думал, что у меня просто расшалились нервы, но Кемпбелл утром спросил, слышал ли я крики – он точно слышал. Должно быть, это тюлени звали друг друга, но голоса их звучали вполне по-человечьи. Воображение у нас так разыгралось, что приведись нам на пути к Блэксэндбичу набрести на лагерь японцев или людей другой столь же неожиданной национальности, мы бы ничуть не удивились. Вечером Старик нас позабавил: открыл банку молока «Нэстле» сразу с двух сторон, вместо того, чтобы на одной проделать две дырки. Так он привык, сообщил он, ибо разводил обычно целых две банки молока для вечернего какао на четырнадцать человек.

В результате почти весь вечер мы занимались тем, что делали затычки для молока»[22].

Тем временем, как и следовало ожидать, необычайно высокая (по моему мнению) летняя температура воды оказала свое действие на морской лед. Лед начинает таять снизу, по мере согревания воды. Прежде всего таяние распространяется на северные участки – они ближе всего к открытой воде, – но одновременно большие лужи образуются там, где сильное течение перекатывается через мели – около мыса Эванс, мыса Хат, мыса Армитедж.

Семнадцатого января взломало лед между мысом Эванс и кораблем, хотя полоса припайного льда между ним и берегом, по которой мы ходили, удержалась. Корабль начал разводить пары, но ночью появились многочисленные трещины и на припае. Вообще-то на разведение паров отводится до двенадцати часов, они же, мне кажется, управились за три. И в самый раз, потому что, судя по рассказам, их к этому моменту понесло течением. Утром «Терра-Нова» пришвартовалась ко льду всего лишь в 200 метрах от припая под мысом.

«В настоящее время положение судна чрезвычайно удобно. Если подует южный ветер, оно прижмется ко льду, и конец мыса будет для него великолепным укрытием. При северном ветре оно сможет повернуть совсем близко к берегу, к месту, глубина которого не будет превышать пяти километров. За такой полосой льда волнение едва ли застигнет судно врасплох. Местечко выбрано как будто необыкновенно удобное и безопасное, хотя в этих краях ни в чем, конечно, нельзя быть уверенным; опыт учит, что легко ошибиться»[11].

Трудности, которые испытывал корабль, объяснялись прежде всего недостатком угля. Ночь с 20 на 21 января выдалась опять очень тревожной:

«Посреди ночи, почуяв недоброе, я вышел из дому и сразу увидел, что дело плохо. Лед ломался при северной зыби и свежеющем ветре. К счастью, ледяные якоря глубоко вошли в лед и некоторые еще держались. Пеннелл разводил пары, матросы возились с сорвавшимися якорями.

Мы послали на помощь людей с берега. В 6 часов утра пар был поднят, и я с радостью увидел, что судно повернулось к ветру, предоставляя нам собирать якоря и канаты»[11].

Как только корабль отошел, на его место приплыл и остановился большой айсберг. «Терра-Нова» возвратилась днем и в поисках подходящего места для якоря, очевидно, обошла вокруг айсберга. Дул сильный северный ветер. Течения и мели близ мыса Эванс тогда еще не были изучены. На участке моря, отделяющем остров Инаксессибл от мыса Эванс, протяженностью около километра, проходило очень сильное северное течение. Судовые машины дали задний ход, но не смогли преодолеть течение и ветер, и «Терра-Нова» села на мель, села довольно прочно; по словам некоторых свидетелей этого происшествия, ее корпус сидел на дне от кормы до грот-мачты.

«Меня мучили назойливые мысли о судьбе шестидесяти человек, если судно не сможет возвратиться в Новую Зеландию. Единственным утешением была твердая решимость, несмотря ни на что, идти к югу, как было задумано. Меньшим злом казалась мне возможность полного освобождения судна при помощи лодок, потому что село оно, несомненно, при высокой воде. Это было, в сущности, печальным выходом из создавшегося положения.

Трое или четверо из нас мрачно глядели с берега на происходившую на судне суету. Видно было, как люди переносили груз на корму. После Пеннелл рассказывал, что они в очень короткое время перетащили 10 тонн.

Первый луч надежды озарил нас, когда заметили, что судно очень медленно поворачивается. Потом мы увидели, как люди перебегали от борта к борту, очевидно, силясь раскачать судно. От этого «Терра-Нова» сначала стала ворочаться как будто быстрее, но потом остановилась, правда, ненадолго. Машины все время давали задний ход. Вскоре стало заметно легкое движение. Но мы только тогда убедились в том, что судно сходит с места, когда с него и с вельбота донеслись радостные крики. В тот же момент «Терра-Нова» свободно пошла задним ходом и, к общему несказанному облегчению, наконец, совсем снялась с мели»[11].

Все эти действия заняли известное время. Скотт вместе со всеми вернулся в дом и занялся упаковкой провианта для похода по устройству складов. В трудные минуты они проявлял необычайную мудрость. Вот и сейчас: мы еще не были готовы к санному походу, но 23 января в Северной бухте сошел весь лед и начала освобождаться Южная бухта. А ведь именно через нее пролегал наш путь на Барьер. Поэтому совершенно неожиданно Скотт решил, что в поход по устройству складов выступаем или на следующий день или, может статься, никогда. Провезти сани по южному склону мыса было уже невозможно, но мы нашли путь, по которому могли вести лошадей сначала сушей, а затем спустить по крутой осыпи на еще уцелевший морской лед. А не уплывет ли он прежде? Риск был велик. «Невольно молишься, чтобы лед продержался всего несколько часов. Путь в одном месте лежит между айсбергом, находящимся на открытой воде, и большой полыньей перед ледником. Лед в этом месте может оказаться слабым, и узкий перешеек каждую минуту может переломиться. Мы рассчитываем почти что на минуты»[11].