Хорошее начало. Погода портится. Опоздали. Возвращение. Вступили на ледник. Гибель Эванса.

Из экспедиции «Дисковери» Скотт вынес мнение, что молодые люди играют важную роль в полярных исследованиях; и тем не менее пятерку, которая с широты 87°32' пошла дальше на юг, составляли исключительно люди зрелого возраста, причем выбраны они были из большой группы в основном молодых людей. Четверо из них привыкли брать на себя ответственность и вести за собой других. Четверо из них имели за плечами богатый опыт санных экспедиций, притерпелись к низким температурам. Ни один не спасовал бы перед опасностью, не впал бы в панику ни при каких обстоятельствах, не был подвержен изнурительным нервным срывам. Скотт и Уилсон были самыми возбудимыми из всей партии. По-моему, волнения, посещавшие Скотта, не столько давали выход его энергии, сколько помогали превозмочь однообразие духовной жизни. Скотту было 43 года, Уилсону – 39, Эвансу – 37, Отсу – 32, Боуэрсу – 28. Для своего возраста Боуэрс был на редкость зрелым человеком.

Партия из пяти человек, конечно, лучше справится с положением, если один из ее членов выйдет из строя, но вряд ли у нее есть еще какие-нибудь преимущества, и, взяв в поход на полюс лишнего человека, Скотт много терял и ничего не выигрывал. Этот поступок говорит, с моей точки зрения, о том, что в то время он считал свое положение очень устойчивым. Ему хотелось взять с собой как можно больше людей. Он, казалось, стремится к тому, чтобы в полюсной экспедиции были представлены и армия, и флот. Так или иначе, он взял пять человек, причем решение относительно пятого принял в самый последний момент, добавив тем самым еще одно звено к цепи. И он был доволен своим решением. Через четыре дня после ухода последней возвращающейся партии, лежа во время пурги в тепле спального мешка, хотя температура в полдень была – 30 °C, он написал длинный панегирик, в котором очень высоко отозвался о своих товарищах, и заключил его словами: «Таким образом, лучшего подбора людей не придумать»[11]. Старшину Эванса он называет работником-богатырем, одаренным «поистине замечательной головой»! Ни слова о том, что партия мерзнет, хотя они уже достигли наибольшей высоты своего маршрута. Еда удовлетворяет их полностью. Пока нет ни тени беспокойства. Только у Эванса на руке неприятный порез!

В том, что партия разрослась до пяти человек, было больше недостатков, чем можно предположить с первого взгляда. Запас провианта на четверых был рассчитан на пять с половиной недель. Пятерым его могло хватить только на четыре недели. Возникали и бытовые неудобства, ибо, повторяю, все было рассчитано на четверых, палатка, например, в которой из-за внутренней палатки делалось еще меньше места. Когда спальные мешки расстилали на ночь, у двоих крайних они не помещались на полу и те частично спали на снегу; их мешки соприкасались с внутренней палаткой и впитывали влагу от оседавшего на ней инея.

Но что вывело бы из состояния равновесия любого, кроме Боуэрса, так это то, что на пятерых у них было только четыре пары лыж. Брести пешком по рыхлому снегу рядом с четырьмя лыжниками, идущими ритмичным шагом, наверное, не только трудно, но и мучительно. А у Бёрди такие короткие ноги! И нет для него равномерного темпа движения на лыжах, который помогает другим отвлечься от походной рутины. Когда Скотт за четыре дня до проведенной им реорганизации велел вспомогательной партии оставить ее лыжи, он еще и не помышлял о том, чтобы взять к полюсу пятерых.

«Хотел бы я быть среди них! – писал Уилсон, имея в виду тех, кто будет избран для похода через ледяной купол к полюсу. – Тогда в будущем году примерно в это время я буду на полюсе или поблизости от него. Но кроме меня есть столько молодых людей в самом расцвете лет и сил, что сделать окончательный выбор будет чрезвычайно трудно». «Я хотел бы, когда мы придем к полюсу, ощущать в своей руке руку Билла», – сказал Скотт.

И Уилсон был среди них и вел дневник. Это дневник художника, любующегося горами и облаками, ученого, наблюдающего льды и скалы, врача, а главное – человека с проницательным умом. Нетрудно догадаться, что в таком путешествии его привлекала прежде всего возможность познания. Его записи – сдержанное, по преимуществу очень простое изложение фактов. Редко встречаются какие-либо комментарии, но именно поэтому те, что есть, приобретают особый вес. Вот записи за те дни, о которых сейчас идет речь:

«24 декабря. Перспективы отличные, от дневного перехода получил удовольствие». «Сегодня первый день Рождества, по-настоящему хороший и радостный; сделали очень большой переход».

«1 января 1912 года. По ошибке спали сегодня ночью только шесть часов, но я спал не просыпаясь, проснулся в той же позе, в какой заснул, за шесть часов даже не шевельнулся».

«2 января. Сегодня, к нашему удивлению, видели летающего над нами поморника, явно голодного, но не ослабевшего. В его испражнениях обнаружили одну слизь – и ничего больше. Он появился во второй половине дня и через полчаса исчез».

И, наконец, запись от 3 января: «Вчера вечером Скотт рассказал о своих планах достижения Южного полюса. Пойдут Скотт, Отс, Боуэрс, квартирмейстер Эванс и я. Тэдди Эванс с Крином и Лэшли завтра повернут отсюда обратно. Сегодня Скотт закончил свое недельное дежурство по кухне, с завтрашнего дня начинается мое». И это все.

Боуэрс на следующий день записал в дневнике: «На прощание я завтракал в палатке с Тэдди Эвансом, Крином и Лэшли. Спал накануне очень мало, поэтому боялся сегодняшнего перехода. Мы отдали возвращающейся партии различные наши заметки, письма и послания и отправились в путь.

Тэдди и его спутники прокричали нам троекратное приветствие, причем Крин чуть ли не плакал. Сани у них легкие как перышко, они, наверное, легко пройдут весь путь . Мы без труда везем свой груз, до ленча сделали 10 километров, а к 7.15 вечера прошли в общей сложности 20 километров. Идем девять часов в день. При тяжело нагруженных санях это трудно, особенно же утомительно для меня, так как у меня нет лыж.

Сегодня на плато впервые дует северный ветер, к концу маршрута слой снежных кристаллов придает поверхности сходство с песчаным пляжем. Сани тяжелые, словно из свинца. Вечером ветер улегся и, хотя температура – 27 °C, достаточно низкая, было определенно приятно стоять около палатки и греться под лучами солнца. Это был первый после выхода на вершину спокойный вечер. Носки и прочие влажные вещи, вывешенные на ночь для просушки, немедленно покрылись длинными пушистыми кристаллами – точь-в-точь перья. Носки, рукавицы, финнеско за ночь прекрасно высыхают. С ними нет хлопот теперь по сравнению с весенними и зимними путешествиями. На те полтора часа, что длится ленч, я стараюсь раскладывать спальный мешок на солнце, чтобы из него выходила сырость, образуемая дыханием и испарениями тела»[23].

Изобилие солнца, плохое скольжение, переливающиеся облака… ужаснейшие заструги, покрытые, словно можжевельником, пучками кристаллов… вокруг сверкающий лед… небритые лица, заиндевелые усы… день за днем работа до седьмого пота, а руки в петлях лыжных палок порой холодные как лед… легкие перистые облака, несущиеся куда-то рядами тонких обрывков… тучи на горизонте, разгоняемые ветром…

Таковы впечатления от первых десяти дней похода полюсной партии, рассыпанные тут и там по страницам дневника Уилсона. В целом, мне кажется, он доволен.

Вы сами прочтете дневники Скотта и составите свое собственное суждение, но, по-моему, после ухода последней возвращающейся партии с его души спал камень. Дело зашло уже так далеко, что теперь все зависело только от них самих. Все эти бесконечные расчеты с огромной массой цифр, весов, средних данных, все эти годы подготовки, месяцы волнений – ничто не пропало даром. Они продвигаются по расписанию, имея вдоволь пищи, может быть, даже больше, чем требуется, чтобы достигнуть полюса и пройти плато на полном рационе. И то, что причиняло столько беспокойства – ненадежные моторы, пони-страдальцы, ледник – все осталось позади.

 

Полюсная партия уходит на юг

 

Завтрак. Слева направо: Эванс, Боуэрс, Уилсон и Скотт

 

Мысленным взором я вижу, как они деловито работают, без суеты и лишних разговоров; каждый знает свои обязанности: вот они натягивают палатку; вот, поставив лагерь, садятся кружком на спальник в ожидании готовящейся пищи; вот греют руки на горячих кружках; откладывают по галете – на ночь, если проснутся; вот аккуратно пакуют сани; идут размашистым быстрым шагом – мы часто видели их идущими таким образом, очень хорошо это у них получалось.

И погода не такая уж скверная. «Солнце так греет, что, несмотря на низкую температуру, мы с удовольствием замешкались на открытом воздухе. Забавно тут стоять и вспоминать все ужасы, которые нам предсказывали: будто снег на солнце тает на лыжах и пр., и пр. Теперь мы подвигаемся по очень плоскому, но слегка отлогому плато. Заструги разбросаны все более и более беспорядочно. Направление их большей частью с юго-востока. Что-то ожидает нас дальше? Теперь пока все как будто идет необыкновенно гладко… Мы очень мало ощущаем холод. Самое лучшее в нашем положении – это осушающая сила солнца… Пищи вполне достаточно. Какое счастье, что мы напали на такую удачную комбинацию рационов. Продовольственная часть у нас в самом деле безукоризненна… В спальных мешках и в нашей двойной палатке уютно и тепло»[11].

Затем что-то произошло.

Когда Скотт писал эти строки, путешественники достигли вершины плато и начали плавно спускаться. Большой интерес представляет список скорректированных высот, приведенный Симпсоном в метеорологическом отчете: мыс Эванс – 0, лагерь Осколки – 51, Верхний ледниковый склад – 2145, склад Трех градусов – 2817, склад Полутора градусов – 2959, Южный полюс – 2722 метра над уровнем моря[28].

Что именно случилось – не совсем ясно, бесспорно лишь, что путь стал очень плохой, партия начала мерзнуть, а вскоре Эванс, в частности, начал терять силы. Самые большие неприятности доставляла плохая поверхность. Я попытаюсь объяснить, почему в этом краю, где, напоминаю, еще не ступала нога человека, не могло быть хорошего скольжения.

Скотт заложил склад Полутора градусов (то есть находящийся в 1,5°, или в 145 километрах от полюса) 10 января. В этот день он и его спутники начали спускаться, прежде же в течение нескольких дней двигались по довольно плоскому плато. В их дневниках мелькает слово «кристаллы»: кристаллы выпадают из воздуха, кристаллы образуют наросты на застругах, свободные кристаллы лежат на снегу. Кристаллы, мелкие как песчинки, нагреваясь на солнце, невероятно портят дорогу; в облачную погоду тащить по ним сани намного легче. Но облака появляются и исчезают без какой-либо видимой причины. Ветер же обычно дует им в лицо.

Райт утверждает, что некоторые данные наблюдений могут помочь понять природу этих кристаллов. При наличии ледяных кристаллов в воздухе возникает гало, а явление гало как раз и зафиксировано при прохождении участка от подножия ледника Бирдмора до полюса и обратно, то есть там, где местность понижается. Боуэрс упоминает, что кристаллы наблюдались не во всех направлениях, значит, воздух не всегда поднимался, кое-где он опускался, а следовательно, не выделял влагу. На пути к полюсу несомненно встречались разной формы поверхности, возможно, снег лежал волнами. Боуэрс пишет о крупной волнистости в 50 километрах перед полюсом, могли быть и другие неровности, не заметные для глаза.

Общеизвестно, что чем выше от земли, тем меньше атмосферное давление – даже о достигнутой высоте можно судить по показаниям барометра. На последнем участке пути перед самым полюсом воздух поднимался, поскольку ветер дул с юга, а, как мы видели выше, поверхность плато около полюса понижается. Гонимый южным ветром воздух по склону поднимался вверх. При этом он расширялся, так как с высотой давление падает. Воздух, расширяющийся без воздействия внешнего нагревания, как, например, в теплонепроницаемом сосуде, испытывает адиабатическое расширение. В таких случаях воздух сначала насыщается влагой, а затем она выпадает. Такие примерно условия сложились на плато, где воздух, поднимаясь, расширялся, но получал мало тепла извне, или не получал вовсе. Следовательно, он выделял влагу в виде кристаллов.

Резкое изменение форм поверхности (однажды, например, они оставили лыжи, так как попали в район сплошных заструг, – но местность снова выровнялась, поверхность стала мягче, и им пришлось возвращаться за ними) заставило Скотта предположить, что прибрежные горы недалеко; теперь мы знаем, что до них действительно всего лишь 208 километров. В это же время Скотт высказал опасение, что партия хуже тащит сани, но тут они попадают на участок с хорошим скольжением, и сани снова идут как по маслу.

В ночь на 12 января, через восемь дней после прощания с последней возвращающейся партией, он пишет: «В ночном лагере сегодня все перезябли. Мы думали, что нагрянул большой мороз, но, к удивлению, температура оказалась выше вчерашней, при которой мы грелись на солнце. Непонятно, почему было так холодно. Может быть, от чрезмерной усталости или от большой степени влажности воздуха. Удивительный человек Боуэрс! Невзирая на все мои убеждения, он настоял на своем – делал наблюдения после того, как мы устроились на ночь. И это пройдя весь день по мягкому снегу на собственных ногах, тогда как нам на лыжах было сравнительно легко»[11].

14 января Уилсон записал: «Очень холодный пасмурный серый день, с упорным юго-юго-восточным ветром, который всем нам сильно досаждает, хотя температура всего лишь – 28° во время ленча и – 26 °C вечером. До полюса совсем недалеко – чуть больше 60 километров»[15]. Скотт вторит ему в тот же день: «Опять почувствовали холод. У всех были холодные ноги, впрочем, причиной тому – состояние наших меховых сапог. Я вымазал кожу жиром, и получилась ощутимая разница. Отс, кажется, больше других чувствует холод и усталость. Впрочем, физически все в прекрасном состоянии».

И 15 января, во время ленча: «Все порядком умаялись»[11]. И снова Уилсон: «Во время ленча заложили склад провизии [Последний] – финишный рывок к полюсу мы совершаем с девятидневным запасом провианта. После ленча до 7.30 вечера двигались гораздо легче. Поверхность очень странная: то рыхлый снег, то откуда ни возьмись участки заструг, а иногда нам казалось, что мы идем по пологому склону, снижающемуся с запада на восток». В свете последующих событий я полагаю, что партия была не в такой хорошей физической форме, как это казалось десятью днями раньше, что именно поэтому они мерзли и с таким трудом тащили сани. И проявилось это тотчас же, как только они попали на плохую поверхность, образовавшуюся в результате выпадения кристаллов на снег.

Симпсон пришел к выводу, что существует почти постоянный градиент давления, который заставляет воздух на плато перемещаться в северном направлении параллельно 146-му меридиану восточной долготы и предполагаемому краю плато. Средняя скорость ветра в декабре и январе составляла тогда 18 километров в час. Во время перехода через плато Скотт в 23 случаях зафиксировал ветер силой 5 баллов и более, причем на пути к полюсу этот ветер дул им в лицо, а на обратном пути – в спину. Мороз при отсутствии ветра – это просто райские условия по сравнению с ветреной погодой, даже если в последнем случае температура и выше. Непрестанный безжалостный ветер в сочетании с большой высотой и низкими температурами превратили переход через плато в истинную муку.

Средняя скорость ветра в эти два летних месяца была, похоже, довольно постоянной, но мороз в январе вдруг резко усилился. Еще в декабре фактическая средняя температура на плато составляла – 22,6°, минимальная – 28,5 °C. По мнению Симпсона, «следует считать одним из чудес Антарктики то, что она представляет собой обширный участок земной поверхности, где средняя температура в самый теплый месяц более чем на 8° ниже нуля по Фаренгейту [– 22 °C], тогда как самая высокая зафиксированная в этом месяце температура всего лишь +5,5° F [– 14,7 °C]»[28]. Но в январе средняя температура на плато упала на 6°, то есть до – 28,2°, а минимальная до – 34,3 °C. Добавьте к этим температурам сильный ветер, о котором говорилось выше, – и вы сможете представить себе, в каких условиях протекал поход. После предыдущего путешествия Скотта по плато и полярной экспедиции Шеклтона такие ветры в районе полюса не были ни для кого неожиданностью. А вот резкое падение температуры по мере ослабления солнечной радиации выходило за рамки общепринятых представлений. Скотт скорее всего не ожидал ни столь быстрого похолодания, ни такой плохой поверхности, хотя знал, что переход через плато будет сопряжен с большими трудностями, и даже допускал, что эта часть пути может оказаться куда более тяжкой, чем все остальное путешествие.

В ночь на 15 января Скотт записал в дневник: «Дело, можно сказать, верное, единственная грозная возможность – это если опередил нас норвежский флаг»[11]. От полюса их отделяло 43 километра.

Описание последующих трех дней заимствовано из дневника Уилсона:

«16 января. Выступили в восемь утра, к 1.15 сделали 12 километров, устроили ленч и, пройдя 8,5 километров, наткнулись на черный флаг, колею от полозьев норвежских саней и собачьи следы, идущие в направлении на северо-восток и на юго-запад в обе стороны. Флаг, сшитый из специальной черной ткани, привязан к бруску, наверное, снятому с поломанных саней. Определить, когда оставлены следы, трудно – то ли две недели назад, то ли три, то ли больше. Но флаг по краям уже сильно обтрепался. Мы устроили привал, рассмотрелиследы и обсудили положение. До полудня скольжение было сносным, температура – 23° [– 31 °C], во второй половине дня мы спускались, причем поверхность поднималась в направлении к западу, а к востоку этого вздутия имелась ложбина – по ней-то и пришли норвежцы, очевидно, с другого ледника.

17 января. Сегодня в 6.30 вечера поставили лагерь на самом полюсе. Утром встали в пять и три часа шли по следам Амундсена на юго-юго-запад, миновали три маленьких снежных гурия, но тут следы потерялись под снегом, и мы направились к полюсу по прямой. В 12.30 сделали привал для ленча, с 3 до 6.30 снова шли. Ветер весь день дул нам прямо в лицо с силой от 4 до 6 баллов, температура была – 30 °C, второго такого холодного перехода я не припомню. Две пары рукавиц – двойные шерстяные и меховые – не могли уберечь руки от обморожения. И у Отса, и у Эванса, и у Боуэрса довольно-таки серьезно обморожены носы и щеки, а руки у Эванса в таком состоянии, что нам пришлось раньше обычного остановиться на ленч. День сегодня очень горький. Время от времени выходило солнце, обсервации производились во время ленча, до и после ужина, в 7 часов вечера и в 2 часа утра по нашему времени. Видимость неважная, воздух наполнен кристаллами – они несутся с юга нам навстречу и закрывают горизонт плотной серой дымкой. Никаких признаков гурия или флага мы не заметили, и, судя по утренним следам Амундсена, он, вероятно, определил положение полюса километрах в пяти от нашей стоянки. Надеемся, что завтра видимость будет получше, но так или иначе все того мнения, что Амундсен вправе считать себя первооткрывателем полюса. Он одержал победу, ибо он превратил экспедицию в гонки . Мы же занимались тем, ради чего прибыли сюда, в соответствии с составленной программой работ. Из следов можно заключить, что шли двое лыжников с большим количеством собак, получавших довольно скудный рацион. Палатка у них, по-видимому, овальной формы. Мы на полюсе – это событие ознаменовали двойной порцией супа и остатками шоколада, а также сигаретами из неприкосновенного запаса, которыми насладились в полной мере Скотт и Отс, а также Эванс. Мучительный день; а теперь пора залезать в твердые, словно накрахмаленные, замерзшие мешки. Завтра поворачиваем к дому, будем гнать изо всех сил, чтобы успеть передать новости на корабль.

18 января. Ночью произвели обсервацию, около 5 часов утра выступили из лагеря и прошли 6 километров назад в юго-восточном направлении, к тому месту, которое, согласно полученным прошлой ночью результатам, является полюсом. Здесь устроили привал на ленч; поставили гурий; сделали несколько снимков; водрузили «Юнион Джек», врученный нам Королевой-матерью, и все наши личные вымпелы. Мы называем это место полюсом, хотя на самом деле после следующих обсерваций мы прошли еще километр на юго-восток и вот в этой точке утвердили окончательно «Юнион Джек». До обеда поравнялись с последним лагерем норвежцев – они его назвали Полхейм; норвежцы оставили здесь государственный флаг и флаг «Фрама», а в палатке – порядочно снаряжения: спальные мешки, наполовину из оленьих шкур, две пары штанов, также на оленьем меху, спальные носки, секстант, искусственный горизонт, гипсотермометр со сломанными термометрами и пр. Я взял с собой спиртовку, которая могла пригодиться для медицинских надобностей и для дезинфекции примочек из снега. В палатке лежали письма: одно Амундсен адресовал королю Хокону, к нему прилагалась записка Скотту с просьбой передать его по назначению. Среди бумаг нашли список имен пятерых участников партии, но не указывалась ихроль. Я сделал несколько зарисовок, но мешал очень холодный ветер, – 30 °C. Бёрди сделал несколько снимков. Саней мы не нашли, хотя в бумагах они значились оставленными; возможно, их занесло снегом. Палатка была презабавным маленьким сооружением на двоих, с помощью белой веревки растянутым между стойками из кладрастиса . Из швов палатки я вытащил несколько обрывков истлевшего серо-голубого шелка. Скандинавы побывали на полюсе 16 декабря, здесь находились с 15-го по 17-е. За ленчем в лагере Южный полюс мы заметили примерно в километре от нас черный флаг, развевающийся на санном полозе. По просьбе Скотта я сходил за ним на лыжах и увидел – к нему привязана записка, из которой явствует, что именно эту точку норвежцы считали истинным полюсом. Мне отдали флаг и записку с подписью Амундсена, а также кусок полоза. Все наши перемещения в районе полюса наглядно изображены на небольшой схеме. После ленча мы прошли 10 километров от лагеря Полюс на север и стали на ночевку»[15].

Боуэрс, по-видимому, 17 и 18 января, внес в метеорологический журнал следующие записи о районе Южного полюса: «В пределах 190 километров от Южного полюса направление заструг, которые мы пересекали, соответствует, вероятно, направлению определенных господствующих ветров. Приблизительно до широты 78°30' ю., на которой мы закончили подъем и бесспорно начали спускаться к полюсу, заструги явно направлены на юго-восток. Далее последовала местность, пересеченная юго-восточными, южными и юго-западными застругами. Затем приблизительно на 79°30' возобладали заструги с юго-юго-запада. В этом районе ледяного купола поверхность изрезана неровностями, пролегающими более или менее перпендикулярно нашему курсу. Они переходят в огромные волны протяженностью в несколько километров, с однородной поверхностью на гребнях и в седловинах между ними. Поверхность покрыта сплошным ковром ледяных кристаллов. Пока мы там находились, они непрестанно выпадали то в форме крошечных игл, то в форме пластинок. Благодаря этому все время появлялись ложные солнца.

Флаги, оставленные месяц назад норвежцами, практически не пострадали, из чего можно сделать вывод, что в этот период не было очень сильных ветров . Их санная колея и лыжня, там, где видны, слегка приподняты, то же произошло и с отпечатками собачьих лап. Близ их лагеря Южный полюс снежные наносы имеют юго-западное направление, но с подветренной стороны палатки один сугроб тянется на юго-юго-восток. Норвежцы поставили палатку с учетом юго-западного ветра. Идти по снегу плохо – он слишком рыхлый, – и под его поверхностью никаких изменений кристаллической структуры не наблюдается; слоев наста, как на Барьере, здесь нет. Снег настолько рассыпчатый, что снежинки существуют как бы отдельно друг от друга, не сцепляясь, при таянии из него получается очень мало воды. Непрерывное и быстро меняющееся движение перистых облаков, образование и перемещение светящихся точек свидетельствуют о том, что в это время года верхние слои атмосферы не вполне спокойны или совсем не спокойны»[31].

И все! Ни звука больше о страшном потрясении, которое они несомненно испытали. Представьте себе: эти люди уже два с половиной месяца находились в пути и прошли 1300 километров. Ледник оказался для них тяжким испытанием. Плато, до места прощания с последней возвращающейся партией, было не хуже, возможно, даже лучше, чем они ожидали. Но за этой чертой к большой высоте, встречному ветру и низкой температуре, достигавшей в среднем – 28 °C, добавился град ледяных кристаллов, которые превратили снег в подобие песка, особенно в солнечную погоду. Они жили в перистых облаках, и в таких необыкновенных условиях оказывалось, что поверхность снега холоднее, когда светит солнце, чем когда его скрывают облака. Они начали спускаться. Тут появились первые настораживающие признаки: они мерзли, особенно Отс и Эванс, а у Эванса и с руками было плохо – они вообще болели у него с той поры, как матросы сколачивали новые сани. Заниматься этим было очень холодно – наверное, это была одна из самых тяжелых их работ за всю экспедицию. Я не уверен, что на это обстоятельство обращено достаточно внимания.

 

 

Одна из последних фотографий группы Скотта на Южном полюсе. Слева направо: доктор Уилсон, лейтенант Боуэрс, старшина Эванс, капитан Скотт, капитан Отс

 

И после всего этого: «Норвежцы нас опередили. Они первыми достигли полюса. Ужасное разочарование! Мне больно за моих верных товарищей. Мы многое передумали и обо многом переговорили. Завтра надо идти дальше, к полюсу, а затем с максимальной скоростью спешить домой. Конец всем нашим мечтам. Печальное будет возвращение… Полюс! Да, насколько иные условия против тех, которые мы ожидали. Мы пережили ужасный день… Товарищи шли через силу с застывшими руками и ногами… У Эванса руки так зазябли, что решили сделать привал… Ветер дует вовсю, температура – 29 °C. В воздухе чувствуется эта страшная холодная влажность, которая в одну минуту пронизывает до костей… Великий Боже! Что это за ужасное место…»[11]

Это не вопль отчаяния. Это возглас, исторгнутый из глубин души жуткой действительностью. Ведь температура близ Южного полюса даже в январе приблизительно на 13° ниже температуры соответствующего месяца (июля) у Северного полюса[28] (если такой мороз стоит здесь в разгаре лета, то каково в середине зимы?). И все же, за исключением поверхности, похожей на песок, условия были такими, какими они себе их представляли, и продуманная до мельчайших подробностей организация похода оправдала себя даже сверх всех ожиданий.

Метеорологический журнал и обсервации, проводившиеся в невероятно сложных условиях, отнимали у Боуэрса так много времени, что он лишь на обратном пути смог вести дневник. Вот принадлежащее ему описание семи последующих дней.

«19 января. Великолепное ясное утро с легким юго-западным ветром. Во время завтрака пришил к моей зеленой шапке лоскут – чтобы на марше ветер не задувал сзади под воротник. Поставили на сани мачту с парусом и направились на север, на гурий Амундсена, а затем по нашим собственным следам, но в обратную сторону. По ним дошли до следующего гурия и наконец до черного флага, где у нас был лагерь 58. После этого с чувством облегчения оторвались от следов норвежцев и до самого ленча шли по своей старой колее. Сделали 13 километров.

После полудня миновали гурий 2 по маршруту англичан. Благодаря свежему попутному ветру скольжение приличное. Правда, мне, пешему, идти тяжело, но что усталость – пройти бы побольше. Всего за день сделали 25 километров, завтра после ленча должны добраться до Последнего склада. Вскоре после полудня небо нахмурилось, в конце дня пошел довольно сильный снег, спустилась дымка, вызванная ледяными кристаллами, появилось ложное солнце.

20 января. Утром снова свежий попутный ветер, наполняющий наш парус. Насколько лучше, когда ветер дует в спихну, а не в лицо! Позднее видимость ухудшилась, но после часа дня мы увидели Последний склад, а в 1.45 были около него. Красный флаг на бамбуковом древке, веселым трепыханием приветствовавший наше возвращение с полюса, обещал в изобилии жизненные блага, зарытые под ним. Наша жизнь на плато целиком зависит от складов, поэтому мы с радостью приветствуем одинокие маленькие гурии. Из этого склада, называемого Последним, мы вынули еды на четыре дня, бак с керосином, немного метилового спирта [для лампы] и кое-что из оставленных личных вещей. Бамбуковое древко флага приладили к полу палатки: оно теперь будет нашей мачтой взамен временной – подобранной на полюсе сломанного полоза от амундсеновских саней.

Утром шагали очень долго – хотелось добраться до склада, поэтому после ленча шли меньше обычного. Ветер усилился до крепкого с отдельными могучими порывами, метет поземка. Будь он встречный, идти было бы прескверно. Через час ходьбы я перевязал мои постромки ближе к «корме» – так легче управлять санями. К сожалению, под конец поверхность была песок да и только, но все же мы одолели 26 километров; лагерь ставили при холодном ветре, который через несколько часов превратился в пургу. Хорошо, что наш склад цел и невредим.

21 января. За ночь ветер усилился до 8 баллов, сильный снегопад. Утром пуржило так, что и думать о выходе нечего. Ветер был бы нам кстати, но при таком снегопаде почти невозможно ориентироваться из-за плохой видимости. Решили выжидать и выйти при первых признаках прояснения. К счастью, пурга оказалась непродолжительной, вместо обычных двух дней она длилась лишь до полудня, и в 3.45 мы уже мчались под раздутым парусом. Бежать на лыжах было хорошо, а я, пеший, увязал в рыхлом снегу. Как бы я был рад дорогим моим стареньким лыжам! Но до них – увы! – еще около 320 километров. Потом ветер улегся, и я занял мое прежнее место посередине упряжки. Прошли 9 километров и поставили лагерь. Очень помогают находить дорогу старые гурии и наши следы, кое-где занесенные снегом и закрытые застругами, но все же легко различимые.

22 января. Утром наткнулись на сапоги Эванса из овчины. С тех пор как они упали с саней [11 января], их чуть не полностью занесло снегом. Дул сильный юго-юго-западный ветер, но вскоре стал успокаиваться. К ленчу сделали 13 километров. После ленча ветер и вовсе стих, под действием солнца поверхность превратилась в настоящие опилки. Пятеро мужчин тянули легкие сани – а они не то что скользить, податься вперед чуточку и то не хотели, не сани, а настоящая борона. Мы были счастливы, когда в 7 часов вечера стали на ночлег. По-моему, мы все здорово вымотались. Все же за день сделали 31 километр. До склада Полутора градусов всего лишь 48 километра, если повезет, за два перехода доберемся. [Минимальная температура ночью была – 34 °C (не скорректированные данные). – Э. Ч.-Г.]

23 января. Выступили при небольшом ветре, который нам немного помогал [температура – 33 °C. Через два часа юго-юго-западный ветер набрал силу до 4 баллов, парус надулся, мы весело понеслись вперед и до ленча сделали 14 километров. Во второй половине дня он усилился еще больше, мне пришлось стать позади саней – рулить и тормозить. Мы даже были вынуждены чуть приспустить парус, но и после этого летели как птица.

Очень легко находим старые гурии. Эванс отморозил нос, поэтому стали лагерем без четверти семь, сделав 26 километров. Палатку натянули с большим трудом – такой дул ветер»[23].

В ту же ночь Скотт записал: «Двигались мы очень быстро и могли бы оказаться в небольшом расстоянии от склада, если б Уилсон вдруг не заметил, что у Эванса отморожен нос. Нос побелел и затвердел. Мы сочли за лучшее в 6.45 остановиться на ночь. Не без труда поставили палатку, но теперь, хорошо поужинав, чувствуем себя довольно сносно.

Сомнений нет, что Эванс сильно изнурен. Пальцы у него в пузырях, и нос серьезно поврежден частыми обмораживаниями . Он сам сильно хандрит, встревожен за себя, а это недобрый знак. Думаю, что Уилсон, Боуэрс и я здоровы и бодры, насколько это возможно при существующих обстоятельствах. У Отса очень зябнут ноги. Я буду рад, когда уберемся с этих возвышенностей… Погода как будто проясняется»[11].

Передаю слово опять Боуэрсу:

«24 января. У Эванса пальцы покрылись пузырями от обморожений, а мы все здоровы, хотя исхудали и с каждым днем все острее ощущаем голод, несмотря на хорошие рационы. Иногда на ходу я долго предаюсь мечтам о том, как наемся до отвала при первой же возможности. Но до нее еще добрых 1120 километров пути, рановато я размечтался.

Вышли при крепком ветре, который усиливался. Один человек шел все время впереди, показывая путь, Титус и я придерживали сани сзади, и все же, несмотря на спущенный наполовину парус, они то и дело переворачивались. Пурга разыгралась не на шутку, и, сделав всего лишь 11 километров, мы после полудня встали. Ставить палатку было адски трудно, весь день буря неистовствовала. Сейчас, в 9 часов вечера, она, кажется, утихает. Нам всего 11 километров до склада, и эта задержка вызывает отчаяние»[23].

Скотт: «Это второй шторм с того дня, как мы ушли от полюса. Все это не нравится мне. Неужели погода портится уже для поворота к осени? Если так, да помилует нас Бог! Впереди у нас ужасный переход по вершинам при скудном рационе. Одна опора моя – Уилсон и Боуэрс. Не нравится мне и то, что Отс и Эванс так легко поддаются обмораживанию»[11].

Вернемся к дневнику Боуэрса.

«25 января. Подниматься в обычное время (5.45 утра) не было нужды – по-прежнему свирепствовала пурга. Решили завтракать попозднее, а ленч съесть перед самым выходом. Провианта осталось только на три дня, если пропустим склад, нам не сдобровать. Мешки и одежда все больше отсыревают. Погода, похоже, понемногу проясняется, если будет на то воля Господня, мы все же сегодня пойдем. Ем без всякого удовольствия; у нас кончилась соль, а без нее кусок в горло не лезет. Виновата партия Аткинсона, которая по ошибке захватила с Верхнего ледникового склада лишнюю банку соли. К счастью, там в складе у нас есть еще, так что мне страдать недолго – еще две недели.

10 часов вечера. В конце концов мы все же выступили, и с Божьей помощью благодаря попутному ветру быстро пробежали расстояние до склада Полутора градусов, который встретил нас большим красным флагом, рвущимся под ветром в облаках крутящегося снега. Взяли один с четвертью бачка керосина, недельный рацион на пятерых, кое-какие личные вещи. Флаг на бамбуковом древке оставили на гурии. Какое счастье, что мы нашли склад, теперь бы нам только не потерять на этих бескрайних снежных высотах склад Трех градусов, находящийся на широте 86°56'.

После полудня сделали 8 километров. Идти было страшно трудно, сани то и дело застревали в застругах, то выкатывались вперед, опережая везущих. Пришлось приспустить парус, и мы с Титусом пошли сзади, удерживая сани. Работа не из легких, да еще мерзнешь значительно больше, чем когда в упряжке везешь сани. Большую часть времени мы были вынуждены тормозить изо всех сил, чтобы сани не перевернулись. У Билла сильный приступ снежной слепоты из-за того, что он, стараясь разглядеть старую колею, снимает светозащитные очки.

В этот день ровно год назад мы вышли в поход по устройству складов. Тогда я никак не предполагал, что так быстро стану опытным полярным путешественником и тем более, что буду возвращаться с самого полюса»[23].

Уилсон был очень подвержен приступам снежной слепоты и головным болям перед пургой. Мне кажется, это было связано с его страстью рисовать при малейшей возможности и привычкой снимать очки, чтобы лучше отыскивать следы и гурии. Так что этот приступ был для него явлением обычным. «Я написал эти строки во время ленча, а к вечеру у меня разыгрался сильный приступ снежной слепоты… После полудня запуржило. Шли поэтому только с утра. Не мог разглядеть как следует следы. До завтрашнего [вчерашнего] дня глаза не беспокоили меня, но сегодня очень холодная метель, и напряжение, с которым я вглядываюсь в снег, стараясь рассмотреть след, спровоцировали острый приступ слепоты… С ленча до вечера шел пешим, состояние глаз не позволяло идти на лыжах. Сильный ветер со снегом, очень холодно. Закапал в глаза ZnSO₄ и кокаин, всю ночь боль не давала уснуть, только к утру вздремнул на часок… Снова весь день шел пешком, так как совсем не разбираю пути, если иду на лыжах; отдал их Бёрди. Глаза все еще очень болят и слезятся. К вечеру так устал, что спал прекрасно, сегодня чувствую себя гораздо лучше, хотя мучает сильная боль в лобной части головы»[15].

Поверхность была ужасная. На следующий день после того, как они покинули полюс (19 января), Уилсон записал в дневнике: «После полудня почти все время дул превосходный ветер точно нам в спины, но часов в шесть вышло солнце и началась отвратительная скребня не прекращавшаяся до остановки на ночлег в 7.30 вечера. Солнце освещает шершавый, точно песок, снег, вздымаемый ветром при температуре – 29 °C, и поверхность становится совершенно невыносимой, ни сани, ни лыжи не скользят, идешь, как по тонкому песку. Погода весь день довольно пасмурная из-за разорванных белых высоко-слоистых облаков, а над горизонтом висит серая полоса шириной в 3 градуса, по виду – снежное или штормовое облако; на самом деле она образуется благодаря непрестанному выпадению микроскопических снежных кристалликов. Одни имеют форму пластинок, другие представляют собой крохотные соединения игл и напоминают морских ежей. Пластиночки сверкаютна солнце так, как если бы имели приличную величину, но когда осаждаются на одежде, видно, что они не больше острия булавки. Потому-то агломераты игл еле заметны. Даже в лагере мы не отогреваем руки настолько, чтобы можно было заняться какой-нибудь тонкой работой. Погода упорно держится неприятно холодная и ветреная, около – 31 °C, но после ленча я все же сделал несколько зарисовок»[15].

Санные переходы уже не приносили никакой радости. Путешественники страдали от голода и холода, везти сани было трудно, двое из них чувствовали себя плохо. Еще 14 января Скотт предположил, что Отс сильнее других ощущает усталость и холод, 20 января он снова высказал это опасение[11].

Уилсон записал 19 января: «На марше наши небритые подбородки и щеки покрываются сплошным инеем, а руки так зябнут, что подчас едва удерживают лыжные палки. Несколько дней назад на Последнем складе Эванс порезал палец, сегодня он у него загноился».

20 января: «У Эванса четыре или пять пальцев покрылись из-за обморожений волдырями. Титус обморозил нос и щеки. Эванс и Боуэрс тоже».

28 января: «После обморожений на полюсе у Эванса кончики многих пальцев в сплошных волдырях. У Титуса большой палец на ноге иссиня-черного цвета».

31 января: «У Эванса слезают ногти, под ними голое мясо и раны».

4 февраля: «Эванс очень страдает от холода, все время обмораживается. Большой палец Титуса чернеет, нос и щеки мертвенно-желтые. Через день делаю Эвансу перевязки с борным вазелином. Гноя пока нет».

5 февраля: «У Эванса загноились пальцы. Нос его очень плох [тверд], выглядит ужасно»[15].

«Скотт очень беспокоился за Эванса, который «сорвал два ногтя на руке. Обе руки у него в очень плохом состоянии и, к моему удивлению, он малодушничает. Эванс на себя не похож с тех пор, как повредил руку… Наше физическое состояние не улучшается. Особенное опасение вызывает состояние Эванса. Он как-то тупеет и вследствие сотрясения, полученного утром при падении, ни к чему неспособен… Нос Эванса почти в таком же состоянии, как и его пальцы. Он вообще сильно разбит»[11].

Мы закончили цитировать выше дневник Боуэрса 25 января, тем самым днем, когда путники дошли до склада Полутора градусов. «Я буду спать гораздо лучше сегодня, зная, что мешок с провизией снова наполнен… Боуэрсу сегодня опять удалось сделать наблюдения. Удивительно, как он ухитряется это делать при таком холодном ветре»[11]. Назавтра они отшагали 26 километров, но сбились со старого петлявшего следа.

27 января они сделали 22 километра «весь день по очень плохой поверхности, с глубоко врезанными застругами, и только к вечеру начали выбираться из их царства»[15]. «Клянусь многотерпеливым Иовом, это каторжный труд», – сказал Скотт.

Но затем идти стало легче:

28 января пройдено 25 километров. «Удачный день, и прошли мы хорошее расстояние при очень приличном скольжении»[15].

29 января Боуэрс сделал последнюю запись о целом походном дне: «Рекордный переход сегодня. Благодаря свежему ветру и улучшившемуся скольжению мы вскоре оказались на участке, где проходили уже два ряда следов – здесь с нами распрощалась вспомогательная партия. Затем мы дошли до памятного лагеря, где меня зачислили в полюсную партию. Вот была радость! Лагерь сильно занесло снегом, кругом заструги юго-юго-восточного и юго-восточного направления. До ленча сделали 17 километров. Я шел позади саней и удерживал их; промерз до мозга костей, руки совсем онемели. После ленча надел рукавицы из собачьего меха и почувствовал себя намного уютнее. Продолжается сильный ветер с поземкой, температура – 32 °C. Слава Богу, что миновали дни, когда он дул нам в лицо. Отмахали до вечера 35 километров, таким образом до нашего драгоценного склада [Трех градусов] осталось всего лишь 46 километров. И все же плохо нам придется, если мы не придем к нему через полтора перехода»[23].

30 января – снова 35 километров, но накануне Уилсон растянул сухожилие на ноге. «Я сильно зашиб Tibialis anticus, и нога весь остаток дня страшно болела… Левая нога весь день мучительно болела, так что мне пришлось лыжи отдать Бёрди, а самому хромать рядом с санями. Tibialis anticus распух, затвердел, наполнился синовиальной жидкостью, кожа покраснела, над голенью – отек. Но благодаря свежему ветру мы сделали отличный переход».

31 января: «Опять шел рядом с санями, нога распухшая, но болит меньше. До склада Трех градусов оставалось 9 километров. Дошли до него, запаслись провиантом на неделю, захватили веревку, оставленную Эвансом, позавтракали, причем каждому дали дополнительно по галете сверх обычных трех и по одной десятой ежедневной порции масла. Ближе к вечеру достигли гурия, где Бёрди оставил лыжи. Взяли их и шли до 7.30 вечера. К тому времени легкий ветерок, дувший весь день, окончательно стих, а солнце продолжало светить и несмотря на температуру – 29 °C, мы наслаждались теплой ясной погодой. Теперь у нас к супу добавилась одна десятая порции пеммикана. Нога ночью по-прежнему распухшая»[15]. Они сделали 22 километра в этот день и 28 на следующий. «Нога намного лучше, не болит, я весь день шел, держась за сани и подталкивая их. Небольшой отек еще держится. Сегодня спустились метров на 30 по очень крутому склону»[15].

Они приближались к истокам ледника Бирдмора, покрытого трещинами и ледопадами. 2 февраля произошел еще один инцидент, на сей раз со Скоттом. «Все шло хорошо до тех пор, пока я, стараясь на очень скользком месте удержаться на ногах и в то же время не терять следов, не свалился, сильно ударившись плечом. Теперь, вечером, оно жестоко болит. Таким образом, в нашей палатке прибавился еще один инвалид. Из пятерых – трое пострадавших, а самая скверная дорога еще впереди! Счастливы мы будем, если выберемся без серьезных бед. У Уилсона с ногой получше, но она легко может опять ухудшиться, так же как у Эванса пальцы… Ухитрились отсчитать 27 километров. Лишняя пища несомненно идет нам впрок, и все же мы опять порядком голодны. Становится понемногу теплее, возвышенность понижается. До горы Дарвин осталось не больше 130 километров. Пора нам сойти с этих возвышенностей. Дня через четыре мы с ними распростимся. Мешки наши все больше мокнут, и нам нужно бы побольше сна»[11].

Какое-то время они разыскивали прежнюю колею, но, зная удобный проход к складу на вершине ледника, 3 февраля решили идти прямиком на север, не считаясь со старыми следами и гуриями. В этот день они продвинулись на 26 километров.

Уилсон сообщает в дневнике: «День опять солнечный и ветреный. Несколько раз спускались по склонам, а закончили день подъемом. Вокруг огромные глубоко врезанные заструги, снежные наносы, поверхность отполирована ветрами до гладкости яичной скорлупы. Дует все время с юго-юго-востока. Сегодня около 11 часов вечера на горизонте к востоку от нас показались наконец вершины гор… Впервые на обратном пути при пересечении крайней вершины хребта попали на участок, сильно изрезанный трещинами.

4 февраля. 29 километров. Чистое безоблачное небо, поземка. Утром преодолели пологий спуск, в том числе два или три террасированных склона, на одном из которых попалось довольно много трещин. Из них крайняя с юга, коварно прикрытая снегом, была такой величины, что Скотт и Эванс провалились в нее по пояс. Трещины тянутся на восток и на запад. Ближе к гребню встретили обычные широкие продольные трещины, хорошо прикрытые снегом. После полудня опять вышли перед спуском на гребень с продольными трещинами, переправились через одну с рухнувшим снежным мостом, на месте которого зияла огромная дыра, куда легко поместился бы конный экипаж. Сейчас, когда мы держим курс на север, видим множество горных вершин справа от себя и позади. Встали лагерем у самого подножия большого холма, исполосованного трещинами, – это, очевидно, вершина горы.

5 февраля. 29 километров. Тяжелый день. Попали в ужасающий хаос широких трещин, больше походивших на глубокие, ущелья. Мы слишком забрали на восток, пришлось крутиться между трещинами то взад, то вперед, без конца пересекать их по снежным мостам. Взяли западнее, но здесь нас встретили нагромождения ледопадов, без конца и края.

Скотт в этот день записал в дневнике: «Ночевку пришлось устроить на очень неровном, но защищенном от ветра месте, и впервые за несколько последних недель нам было в лагере хорошо»[11].

6 февраля. 24 километров. Утром опять пытались срезать углы. Опять угодили на участок больших расселин, тянущихся в западно-восточном направлении, и выбирались с трудом. Опять пошли на запад и спускались по колоссальным застругам при несильном, но очень холодном ветре. Во второй половине дня ориентировались все больше и больше на гору Дарвин. Обогнули один из основных участков ледопадов и оглянулись на него… Очень холодный переход; много трещин; я шел пешком и видел их довольно много; остальные идут на лыжах.

7 февраля. 25 километров. Снова ясный день, с утра проделали мучительный переход по одному-двум ровным участкам и вниз по длинному склону. После полудня поднялся свежий ветер, и мы очень быстро спустились по нескольким длинным склонам, исполосованным большими застругами. Чтобы тормозить и удерживать сани сзади, требовались большие усилия. К 7.30 дошли до Верхнего ледникового склада, нашли его в полном порядке»[15].

Здесь кончалось плато и начинался ледник. Здесь должны были прекратиться и трудности, связанные с погодой. Уилсон отдал должное красоте местности, к которой они приближались: «Скалы хребта Доминион в основном коричневато-мареновые или шоколадно-красные, часто перемежаются вкраплениями желтых пород. Думаю, они сложены, как и на западных склонах, из долерита и песчаника»[15].

Состояние партии несомненно не могло не внушать беспокойства, но переросло ли оно уже в серьезные опасения? Большие надежды возлагались на то, что впереди путников ждет теплая погода. Лучше всех чувствовали себя, наверное, Скотт и Боуэрс. Плечо у Скотта вскоре зажило, Боуэрс же, по словам Скотта, был «великолепен. Он все время исполнен энергии и деятельности». Теперь больше остальных мерз Уилсон. Его нога еще не настолько зажила, чтобы он мог идти на лыжах. Некоторое время страдал от обморожения на ноге Отс. И все же по-настоящему Скотт волновался только за Эванса. «Всего больше беспокоит нас Эванс. Его порезы и раны гноятся, нос очень плох, и вообще у Эванса все признаки изнурения… Итак, эти 7 недель мы прожили на льду и почти все в добром здоровье, но, думаю, еще одна такая неделя очень дурно подействовала бы на Эдгара Эванса, который час от часу теряет силы»[11]. Они увеличили рацион питания, что оказало благотворное действие, хотя все продолжали жаловаться на голод и недосыпание. Как только после спуска на ледник потеплело, еды стало им хватать. «Теперь мы сыты, но для того чтобы можно было не сокращать рационы, нужно идти безостановочно, а мы нуждаемся в отдыхе. Все же, с Божьей помощью, как-нибудь доберемся, мы еще не выбились из сил»[11].

В Антарктике нет микробов, если не считать случайных экземпляров, которые, почти наверняка заносятся сюда воздушными потоками из цивилизованного мира. Спишь всю ночь в мокром мешке и в сырой одежде, потом весь день тащишь сани по льду – и никакой простуды, да и вообще никаких болезней. Можно, конечно, заболеть от недостатка чего-то необходимого для организма, цингой например, ибо Антарктика – безвитаминный край скудости. Можно отравиться, если дать провизии слишком долго оттаивать или плохо зарыть ее в сугроб, так что солнце до нее доберется, пусть даже при достаточно низкой температуре. Это, конечно, возможно, но схватить инфекцию – нелегко.

С другой стороны, если что-то не заладится – ох как трудно исцелиться! Особенно долго заживают порезы. Из-за своей изолированности полярный путешественник может попасть в отчаянное положение. Ни санитарного транспорта, ни больниц здесь нет, а человек на санях – очень большая обуза. Фактически каждый, кто отправляется в полярное путешествие, должен быть готов ради спасения своих товарищей покончить с собой, и не следует преувеличивать трудность этого акта: в иных условиях умереть легче, чем жить. Так, например, было с нами во время зимнего путешествия. Помню, я сказал о своих настроениях Боуэрсу, который, оказалось, уже думал на эту тему и решил в крайнем случае покончить с собой при помощи ледоруба, хотя мне непонятно, как это сделать самому. А не то, добавил Боуэрс, можно броситься в трещину или же как следует порыться в аптечке. Тогда я пришел в ужас: подобные мысли прежде никогда не приходили мне в голову.

Восьмого февраля партия выступила с Верхнего ледникового склада, что находился под горой Дарвин. В этот день они добыли наиболее интересные из тех самых геологических образцов, которые, по настоянию Уилсона, в основном их и собиравшего, везли на себе до самого конца. В верховьях ледника изо льда выступают гора Дарвин и нунатак Бакли, представляющие собой на самом деле вершины высоких гор, и путь наш пролегал поблизости от них, но взбираться на них нам не нужно было. Нунатак Бакли – важный в геологическом отношении район: здесь Шеклтон нашел уголь, а насколько нам было известно, Антарктида не богата ископаемыми. Сколько хватал глаз, к горам, окаймляющим ледник по бокам, тянулись ледопады, и, если смотреть снизу на Бакли, они похожи на длинную обрушившуюся волну. Трудностью на Бирдморе было то, что если при восхождении ледопады видишь заранее и можешь их обойти, то на спусках замечаешь их, лишь оказавшись уже среди заструг и трещин и совершенно не представляя себе, как из них выбраться.

Эванс в этот день не мог тащить сани и снял с себя упряжь, но это не обязательно должно было служить серьезным предостережением: Шеклтон при возвращении с полюса именно на этом месте был вынужден поступить точно так же. Уилсон пишет:

«8 февраля, утесы нунатака Бакли. Очень насыщенный день. Утром был чрезвычайно холодный переход, дьявольски дуло с юга. Бёрди отпрягся, на лыжах добежал до горы Дарвин и собрал немного долерита – единственной породы, обнаруженной им на ближайшем нунатаке. Вышли на наст, сквозь который проваливались и мы – по самое колено, и сани. Я даже сначала подумал, что эта твердая корка – тонкий мостик над трещиной. Затем взяли немного восточнее, поверхность стала ухудшаться, и мы очутились на ледопаде, где главной нашей заботой было не дать саням набрать скорость, но в конце концов спустились и взяли курс на северо-запад или на север, к выходам коренных пород; лагерь поставили у самой морены под большими песчаниковыми уступами нунатака Бакли, в затишье, где снова стало довольно тепло; перемена просто чудесная. После ленча и до самого ужина все собирали геологические образцы, а я еще после ужина пошел осматривать морену и лег спать очень поздно. Носки, разложенные на скалах, высохли прекрасно. Величественные утесы биконских песчаников.

На морене масса известняка, во многих местах обломки долерита. Пласты угля по всем обрывам песчаников, попадаются куски выветрившегося угля с остатками ископаемой растительности. У меня была настоящая экскурсия, и я за короткое время отыскал несколько превосходных экземпляров.

9 февраля, на морене. Мы спустились вдоль морены, в конце нунатака Бакли я отпрягся и полчаса побродил по скалам; снова сделал несколько интересных зарисовок в альбоме. После морены очень хороший переход по неровному синему льду с небольшими вкраплениями тонкого фирна; на одном таком фирновом участке поставили лагерь, погода была хмурая, туманная, но ночью вышло яркое солнце. Мы все наслаждаемся теплом – температура около – 12° и полное безветрие – не то что непрекращающийся ветер на плато при – 30 °C.

10 февраля. 26 километров. Утром с 10 до 2.45 прошли очень хороший кусок по направлению к Клаудмейкеру. Но постепенно нахмурилось, все исчезло в тумане снегопада, начавшегося с крупных хлопьев… После ленча через два с половиной часа ходьбы пришлось стать лагерем; при таком снегопаде видимости никакой, а мы спускаемся по синему льду…»[1 5]

На следующий день, идя по крайне неудобной поверхности и при очень плохом освещении, они попали на тот же участок сжатия, на котором мучились остальные возвращающиеся партии. И, подобно им, поняли это лишь тогда, когда уже оказались посреди этого места. «Тут мы совершили роковую ошибку – решили свернуть на восток. Шесть часов шли в надежде пройти значительное расстояние, в чем мы, кажется, не ошиблись, но в последний час убедились, что попали в настоящую ловушку. Полагаясь на хорошую дорогу, мы не убавили порций за завтраком и сочли, что все обстоит благополучно, но после завтрака попали в такой ужаснейший ледяной хаос, какой только мне случалось видеть. Целых три часа мы метались на лыжах из стороны в сторону в поисках выхода из тупика. То нам казалось, что мы взяли слишком вправо, то толкнулись слишком влево. Между тем путь становился все непроходимее. Я сильно приуныл. Были минуты, когда казалось, что найти выход из этого хаоса почти невозможно. Наконец, рассудив, что должен быть выход налево от нас, мы кинулись туда. Но там оказалось еще хуже, еще больше льда и больше трещин. Лыжи мешали. Пришлось их снять. После этого мы ежеминутно стали попадать в трещины. Великое счастье, что все обошлось без беды. Наконец, по направлению к земле увидели более пологий склон. Направились в ту сторону, хотя знали, что до того места от нас очень далеко. Характер местности изменился: вместо неправильно испещренной трещинами поверхности пошли огромные провалы, плотно набитые льдом, переходить через которые было очень трудно. Мы измучились, но все же шли вперед и к 10 часам вечера выбрались-таки. Теперь я пишу после 12-часового перехода»[11].

Но возвратимся к дневнику Уилсона:

«12 февраля. Хорошо выспались у самого выхода с участка ледопадов и хаоса заструг, легко позавтракали чаем, жидким супом с галетами, и к утру взялись за трудное дело – пошли на кошках по неровному голому льду; снова угодили на ледопад и дольше часа преодолевали его.

13 февраля. Ночевали на очень твердом и неровном льду среди трещин ледопада, позавтракали чаем с галетой – по одной на каждого. На палатке ни снежинки, только лыжи и проч. Выступили в 10 утра и после хорошего перехода по очень твердому и неровному льду к 2 часам пополудни нашли склад. Во вчерашнем хаосе провели лишь полчаса. Было очень пасмурно, шел снег, небо все в тучах, с трудом различали ориентиры, по которым отыскивали склад. И все же мы его отыскали, холодные и голодные поставили палатку, пообедали супом, чаем с тремя галетами на каждого. Затем с запасом провианта на три с половиной дня попрощались со складом под красным флагом и по морене Клаудмейкера спустились вниз. Брели по твердому синему льду около четырех часов, на исходе этого времени мне разрешили отобрать образцы на двух внешних грядах валунов. С внешней стороны были одни только долеритовые и кварцевые камни, с внутренней – долеритовые и песчаниковые… Мы стали лагерем у внутренней гряды валунов, и весь остаток дня погода прояснялась»[1 5].

В это время и Уилсон, и Боуэрс сильно страдали от снежной слепоты, хотя Уилсон не упоминает об этом в дневнике. У Эванса же, по словам Скотта, вечером не хватало сил, чтобы участвовать в работе по лагерю. 14 февраля они снова совершили хороший переход, но «никак нельзя утаить, что все мы работаем неважно. У Уилсона все еще болит нога, и он остерегается ходить на лыжах. Больше всего беспокоит нас Эванс – ему очень худо. Сегодня утром у него на ноге образовался огромный пузырь. Это нас задержало и дважды пришлось переодевать свою обувь на шипах. Я подчас опасаюсь, что состояние его ухудшается с каждым днем. Одна надежда, что он оправится, когда начнется правильная работа на лыжах, такая, как сегодня. Эванс голоден, Уилсон тоже. Между тем было бы рискованно увеличивать рационы. Напротив, я, в должности повара, даже несколько сокращаю порции. Мы менее проворно справляемся с разбивкой лагеря, и поэтому мелких задержек случается все больше и больше. Сегодня вечером я говорил об этом с товарищами и надеюсь, что это поможет. Нельзя проходить нужное расстояние не увеличивая часов перехода»[11].

Что-то неладное случилось с этой партией, что-то, по-моему убеждению, очень серьезное, что не могло быть вызвано только труднейшим путешествием, которое они к тому времени проделали. Ведь оно оказалось не намного тяжелее, чем они предполагали, разве что пурга у подножия ледника Бирдмора и скверная поверхность близ полюса могли явиться для них неожиданностью. И тем не менее Эванс, которого Скотт считал самым выносливым из всей партии, уже сдал, да и остальные, по признанию Скотта, теряли силы. Причина крылась, видимо, в чем-то ином. Возвращаюсь снова к дневнику Уилсона:

«15 февраля. 25 километров. Впервые после того как повредил ногу, встал на лыжи, шел весь день, девять часов подряд. К вечеру нога разболелась и распухла, каждую ночь ставлю на нее снеговой компресс. Мы еще не миновали гору Киффин и много спорим о том, далеко ли до Нижнего ледникового склада, скорее всего 29–32 километров. Пришлось снова сократить рацион, вечером съели по одной галете с жидким супом из пеммикана. Завтра пойдем на одноразовом питании, идти еще два дня. Днем сильно затянуло, мы с трудом шли четыре часа, но сделали немногим больше 8 километров. И все же сегодня ночуем ближе к складу, чем вчера.

16 февраля. 23 километра. Хорошо стартовали при ясной погоде после легкого завтрака из одной галеты на брата и с утра сделали 12 километров. Снова затянуло, ленч ели почти на том же самом месте на горе Киффин, где у нас был привал 15 декабря. Днем снегопад все усиливался, и спустя три часа с четвертью после ленча Эванс обессилел, почувствовал тошноту, головокружение, не смог идти на лыжах даже рядом с санями, и мы разбили лагерь. Гор не видно, но мы, наверное, находимся довольно близко от скалы Пиллар. Состояние Эванса во многом объясняется тем, что он никогда ничем не болел и сейчас, когда у него отморожены руки, угнетен своей беспомощностью. Ленч и ужин скудные.

17 февраля. Прояснилось, мы, воспользовавшись этим, выступили к складу и прошли значительную часть пути, но тут Эванс обнаружил, что у него спадают лыжные ботинки. Мы остановились, чтобы он поправил ботинки и продолжил везти сани, но ботинки снова соскочили, а потом еще раз, и тогда Эвансу разрешили надеть ботинки как следует и догонять нас. Он шел далеко позади, на привалмы стали без него, поели, а его все не было, и тогда мы пошли за ним. Он лежал на снегу, с отмороженными руками, мы возвратились за санями и положили его на них, так как ноги отказывали ему. Когда мы привезли его в палатку, он находился в коматозном состоянии и вечером, около 10 часов, скончался, не приходя в сознание. Час или два мы проспали в мешках, поели, прошли по валам сжатия около 6 километров и достигли Нижнего ледникового склада. Здесь, наконец, поставили лагерь, наелись досыта и выспались, в чем испытывали крайнюю нужду. Склад находился в полном порядке»[15].

«Ужасный день… Обсуждая симптомы болезни Эванса, мы пришли к заключению, что он начал слабеть, еще когда мы подходили к полюсу . Его состояние быстро ухудшилось от страданий, которые причиняли ему его обмороженные пальцы и частые падения на леднике, пока он, наконец, не утратил всякую веру в себя. Уилсон уверен, что при одном из этих падений он получил сотрясение мозга. Страшное дело – так потерять товарища. Хотя, если спокойно обдумать, нельзя не согласиться, что после всех тревог прошлой недели вряд ли можно было ожидать лучшего конца. Обсуждая вчера за завтраком свое положение, мы поняли, в каком отчаянном «переплете» находились, вдобавок имея на руках больного»[11].