Зимовка. Кого искать? На юг! Лед вскрылся. Пурга за пургой. Наши новые питомцы. Лекция Райта

Рассказ Аткинсона о последнем годе экспедиции, самом тяжком для любого оставшегося в живых ее участника, занимает несоразмерно мало места в книге «Последняя экспедиция Р. Скотта». Аткинсона надо было заставлять писать – он под любым предлогом уклонялся от этого занятия. В ту зиму путешественники испытали трудности, не имеющие себе равных в истории исследования Арктики. Таких тяжелых климатических условий никогда прежде не наблюдалось в заливе Мак-Мёрдо. Незадолго до того как зима вступила в свои права, было предпринято несколько чрезвычайно важных санных походов, в одном случае не меньше четырех, и их участники были совершенно изнурены. Только благодаря хорошему руководству и высокому духу товарищества зимовка завершилась успешно. Спасал, конечно, и отлично налаженный быт: жилье, питание, отопление, одежда, распорядок дня – все было без сучка и задоринки. На севере, в нескольких сотнях километров от нас, шестеро наших товарищей – партия Кемпбелла, преодолевая такие же трудные, а то и худшие погодные условия, боролась в это время за свое выживание, если уже не погибла, пытаясь пробиться на юг. Мы представляли их положение, но считали, что они живы: ведь они со свежими силами сошли с корабля. А на юге, в бескрайних просторах между нами и Южным полюсом, исчезли пять человек. В их судьбе сомнений не было – они погибли.

Прежде всего нам, зимовщикам, предстояло решить, как наилучшим образом распорядиться наличными силами. Нас стало меньше: девять человек отплыли на родину, не имея ни малейшего представления о разыгравшейся трагедии. Двое сошли с корабля нам на помощь. Итого на мысе Эванс в этот последний год собралось тринадцать человек. Из них Дебенем почти наверняка не мог участвовать в санных походах из-за травмы колена. Арчер прибыл для того, чтобы варить еду, а не возить сани. Да и мое самочувствие внушало очень серьезные опасения. Фактически только одиннадцать человек – пять офицеров и шесть матросов – были пригодны для санных вылазок будущим летом.

С транспортными средствами все обстояло благополучно. Семь мулов, присланных правительством Индии, были превосходными животными, то же можно сказать о двух наших прежних собачьих упряжках. Новые же собаки, доставленные кораблем, за исключением двух, никакой ценности как тягловая сила не имели. Но наши псы прошли две с половиной тысячи километров только по Барьеру, не говоря уже о переходах между мысом Хат и мысом Эванс, и, хотя тогда мы этого не понимали, им все это надоело, и никогда больше не проявляли они в работе того рвения, что мы от них ожидали.

Первым делом мы решили, что в предстоящую зиму в меру наших сил и возможностей все должно идти обычным чередом. Конечно, надо было по-прежнему вести научную работу, да и мулы с собаками требовали ухода. Иными словами, следовало продолжать нести ночные вахты, производить наблюдения за метеорологическими условиями и полярными сияниями. Из-за сокращения научного состава мы теперь нуждались в помощи моряков. Кроме того, ко дню зимнего солнцестояния предполагалось подготовить следующий номер «Саус Полар Таймс». Все понимали, как важно не допустить, чтобы в нашу жизнь вторглось упадническое настроение. Тем более что, как показало будущее, непрестанные пурги неделями держали нас взаперти. Если даже выдавался погожий день, прогулки и физические работы на воздухе ограничивались почти исключительно пределами скалистого мыса. При наличии морского льда это было вовсе не безопасно.

Аткинсон был старшим. Кроме того, он вместе с Дмитрием взял собак на свое попечение. Из них многие – и старые наши, вынесшие на своем хребте санные походы, и вновь прибывшие – находились в очень плохом состоянии, и вскоре для них построили собачий лазарет. К этому времени у нас оставалось двадцать четыре прошлогодних пса и одиннадцать, доставленных недавно кораблем, – трое из новой партии уже погибли. Лэшли ведал мулами, все семь были распределены между людьми, которые их выгуливали. Нельсон продолжал заниматься биологией моря. Райт совмещал обязанности метеоролога, химика и физика. Гран заведовал складами и помогал Райту в метеорологических наблюдениях. Дебенем был геологом и фотографом. Мне было приказано отдыхать и набираться сил, но не бросать занятия зоологией, а также участвовать в выпуске «Саус Полар Таймс» и в летописи экспедиции. Крину доверили склады и снаряжение для санных походов. Арчер стряпал. Хупер, вообще-то исполнявший обязанности по обслуживанию дома, следил также за работой аппарата по выработке ацетилена. Два других матроса – Кэохэйн и Уильямсон – были по горло загружены повседневной работой в лагере и подготовкой к предстоящему санному сезону.

Метель, угрожавшая нам на протяжении всего пути с мыса Хат, разразилась 1 мая, вскоре после того, как мы пришли на мыс Эванс. Лед в Северной бухте, застывший совсем недавно, в первый же день пурги взломало, сохранилась лишь узкая полоска вдоль берега. Но и она исчезла на следующий день, когда ветер все крепчал, достигая в порывах скорости до 140 километров в час [45 м/с]. Как ни странно, видимость все это время оставалась вполне сносной.

Шел второй день пурги. Ночью продолжал свирепствовать ветер, начался снегопад, видимость исчезла. С 3 до 4 часов утра буря достигла такой силы, что в стены хижины непрестанно бился песок с камнями. Анемометр почти все время забивался снегом, и Дебенем, несший ночную вахту и в 4 утра пытавшийся его прочистить, вконец измучился. Но пока анемометр еще действовал, он зафиксировал порыв ветра скоростью более 145 километров в час [46 м/с]. А после того как он вышел из строя, на хижину обрушился шквал такой силы, что большинство ее обитателей проснулись, а камни градом забарабанили по стене. Утром в течение трех минут анемометр показывал на холме скорость ветра 166 километров в час [53 м/с]. Позднее она составляла в среднем 125 километров в час [40 м/с]. Пурга бушевала весь этот день и следующий, но 6 мая выпал один из прекрасных ясных дней, когда трудно поверить, что когда-нибудь может задуть ветер. Вот тут-то мы и разглядели, что произошло с морским льдом. Посередине залива его как не бывало, на юго-запад открытая вода простиралась до самого острова Тэнт. В ту зиму мы пережили еще много метелей, даже более жестоких, но именно эта сыграла роковую роль: разразившись в критический момент замерзания моря, она разметала весь лед, а последующие сильные ветры не давали образовываться достаточно прочному ледяному покрову, способному выдерживать их натиск.

В моем дневнике есть такая запись за 8 мая: «До сих пор мы никогда не предполагали, что на море – поблизости и в заливе к западу от мыса Эванс – может в течение зимы не образоваться постоянный ледяной покров. Но здесь вокруг по-прежнему открытая вода, и вполне возможно, что в этому году так и не образуется постоянного льда, во всяком случае, к северу от острова Инаксессибл и от этого мыса. Сейчас Северная бухта покрыта льдом, но ночью его унесло, затем пригнало обратно, и в данный момент он соединяется с припаем лишь вновь образовавшимся свежим льдом».

В эту зиму лед в Северной бухте постоянно отрывался от припая, причем совершенно независимо от ветра. Я внимательно наблюдал за ним, насколько это было возможно в темноте. Южная кромка морского льда, во всяком случае иногда, двигалась не только на север от суши, но и слегка на запад вдоль фронта ледника. На северо-востоке лед порой сильно прижимало к леднику. Казалось, поля льда смещаются от острова Инаксессибл по спирали на север. В результате в молодом ледяном покрове часто возникали ряды разновозрастных полыней, тянувшиеся метров на сорок в направлении старых льдов. Изучать таким образом образование морского льда, покрытого порой очень красивыми ледяными цветами, было весьма интересным занятием, но сколько опасностей таилось в нем для собак, не понимавших, что эта флора не настолько прочна, чтобы выдержать их вес. Вайда однажды провалилась в такую полынью, но сумела выбраться на противоположную кромку. Мы выманивали ее к себе, она долго не поддавалась на уговоры, но все же успела выскочить до того, как поле льда сдрейфовало в море. Вышколенный Дмитрием отличный вожак Нугис убегал за зиму несколько раз. По крайней мере однажды его, похоже, унесло на льдине, и ему пришлось добираться обратно вплавь, – когда он вернулся, вся его шкура была облеплена ледышками. Кончилось тем, что он исчез навсегда, – сколько мы его ни искали, так и не нашли и даже не знаем, что с ним произошло.

Вайда, сильная собака со скверным характером, почти удвоила свой вес после возвращения со склада Одной тонны. В эту зиму она стала вполне домашней, любила полеживать у дверей, ожидая, чтобы кто-нибудь, выходя, потрепал ее по спине, а во время ночной вахты иногда даже забиралась внутрь дома. Но ей не нравилось, когда утром ее прогоняли с насиженного места, и я старался с ней не связываться, потому что она переходила в наступление. В тот год мы многих собак держали на воле, и, бывало, стоя неподвижно на скале у края мыса, я замечал, как рядом шныряют неслышными тенями три или четыре наших пса. Они выслеживали тюленей на припае – таким злом обернулась предоставленная им свобода. К сожалению, вынужден признаться, что мы частенько находили скелеты тюленей и императорских пингвинов. Одна новая собака, Лайон, иногда сопровождала меня на вершину Рэмпа, откуда я старался разглядеть, в каком состоянии находится лед в заливе. Этот вопрос интересовал ее, похоже, не меньше, чем меня, и, пока я смотрел в ночной бинокль, она сидела смирно и тоже вглядывалась в море под нашими ногами, черное или белое, в зависимости от состояния льда. У нас, конечно, была собака по кличке Пири, был и свой Кук. Пири на Барьере забили – он больше не хотел везти сани. А Кук выжил, но, по-видимому, был изгоем среди своих товарищей, и, как ни странно, ему это нравилось. При виде Кука собаки, не находившиеся на привязи, накидывались на него, и каждая его встреча с другими псами превращалась в настоящие бега. Однажды он также пошел со мной на Рэмп, но с полдороги вдруг повернул и со всех ног припустил к хижине. В это время из-за скалы выскочили на полном ходу три собаки и помчались за ним следом, причем казалось, что всем им это в радость.

Наверное, каждого из нас терзал вопрос, как правильнее поступить в предстоящем санном сезоне. Какую из двух пропавших партий искать? О том, чтобы попытаться зимой пойти на помощь Кемпбеллу и пятерым его товарищам, не могло быть и речи. Даже люди, находящиеся в хорошей форме, вряд ли смогли бы совершить такой поход к Убежищу Эванс – для нас же это полностью исключалось. К тому же, если бы мы могли проделать путешествие на север и обратно на юг, то уж в одну сторону – на юг – Кемпбелл и сам прошел бы. Кроме того, все признаки указывали на то, что под Западными горами – чистая вода, хотя не это обстоятельство предопределило наше решение. Проблема, которую нам предстояло решить, заключалась в следующем.

Партию Кемпбелла могла снять «Терра-Нова». Пеннелл собирался предпринять еще одну попытку снять их на обратном пути, а подойти снова к мысу Эванс и сообщить об этом ему могли помешать льды. С другой стороны, вполне вероятно, что корабль так и не сумел приблизиться к Убежищу. Похоже было также, что Кемпбелл в это время не мог отправиться к нам вдоль побережья из-за ненадежности морского льда. Ему и его людям опасности грозили прежде всего зимой, после ее окончания они, что ни день, уменьшались. Если мы в конце октября пойдем на выручку Кемпбеллу, то, зная приблизительную дату прихода корабля, опередим его помощь, по нашим расчетам, на каких-то пять-шесть недель. Однако если Кемпбелл и его люди живы, то после того как они перенесли зиму, приход спасательной партии может быть для них вопросом жизни и смерти.

Что же касается полюсной партии, то мы не сомневались, что она погибла. Их тела лежат где-то между мысом Хат и Южным полюсом под снегом или на дне трещины – последнее казалось наиболее вероятным. Мы не знали ни курса, которого придерживались путешественники от Верхнего ледникового склада на 85°5' ю. ш. до полюса, то есть на всем протяжении похода через плато, ни местонахождения заложенных ими складов; лейтенанта Эванса, возглавлявшего последнюю вспомогательную партию, списали по болезни на корабль, а никто из сопровождавших его в походе моряков подобными сведениями не располагал.

Обе вспомогательные партии на обратном пути через ледник Бирдмора имели возможность убедиться в том, как сильно он изрезан трещинами, поэтому все сходились во мнении, что полюсная партия скорее всего провалилась в трещину. Ведь их было пятеро, то есть они весили значительно больше, чем вспомогательные партии, состоявшие одна из трех, другая из четырех человек. Лэшли склонялся к мысли, что Скотт и его люди погибли от цинги. Об истинной причине мы и не подозревали, так как знали, что партия обеспечена полным рационом питания на значительно более длительный срок, чем ей требуется для прохождения всего расстояния, судя по средним данным о переходах до широты 87°32'.

Главной задачей всей нашей экспедиции было достижение полюса. Выполнена она или нет, так и останется навсегда неизвестным, если не будут найдены какие-нибудь доказательства. Постараться выяснить судьбу пропавших – разве не было нашим долгом не только перед ними самими и их родными, но и перед всей экспедицией в целом?

Шансов найти останки участников полюсной партии было как будто немного. Но Скотт имел привычку оставлять после себя на складах записки, и представлялось вполне логичным, что перед началом спуска по леднику Бирдмора он оставил на Верхнем ледниковом складе какие-нибудь сведения о партии. Было очень важно выяснить это обстоятельство. В случае, если мы пойдем на юг, нашей конечной целью будет этот склад. Идти дальше, как я уже сказал выше, не имело смысла – мы не могли проследить маршрут Скотта.

Но если мы отправимся на юг, поставив перед собой цель достигнуть Верхнего ледникового склада, то при отсутствии у нас складов провианта потребуется столько людей, что послать вторую спасательную партию, за Кемпбеллом, уже не будет возможности.

Непрестанно взвешивая в уме все эти «за» и «против», однажды вечером мы собрались в хижине, чтобы решить, как следует поступить. Это был очень трудный вопрос. С одной стороны, мы можем пойти на юг, не найти никаких следов полюсной партии, проходим без толку все лето, а в это самое время люди Кемпбелла, возможно, погибнут, не получив никакой помощи. С другой стороны, мы можем пойти на север, убедиться там, что люди Кемпбелла живы и здоровы, и тогда судьба полюсной партии и результаты ее усилий останутся навсегда неизвестными. Но вправе ли мы рисковать людьми, которые, возможно, живы, ради тех, кто наверняка мертв?

Вот такие соображения изложил Аткинсон на собрании всех участников партии. Сам он был уверен – и так прямо и сказал, – что следует идти на юг, и попросил каждого зимовщика высказать свою точку зрения. Никто не выступил в пользу похода на север. Только один человек не голосовал за южный поход, но он предпочел воздержаться от высказываний. Я был поражен тем, что столь сложный вопрос был решен единодушно. И мы стали готовиться к новому путешествию на юг.

Невозможно выразить, а тем более представить себе, как трудно было принять такое решение. Тогда мы еще не знали ничего – теперь мы знаем все. А нет ничего сложнее, чем в свете ставших известными фактов понять колебания людей, которые пробивались сквозь туман неизвестности.

Наш зимний быт наладился, все шло своим чередом. В хижине было просторно, благодаря наличию свободного места многие операции удалось перенести с улицы под крышу дома. В фотолаборатории, например, в полу прорубили отверстие, туда доставили на санях несколько тяжелых глыб кенитовой лавы. Их намертво вморозили в скальный фундамент дома, просто-напросто облив горячей водой. На полученном таким образом монолите Райт вел свои наблюдения с маятником. Я получил возможность набивать чучела птиц в доме, в котором, кстати сказать, из-за меньшей численности обитателей стало намного холоднее.

Ветры буйствовали на протяжении всей зимы самым страшным образом. В мае средняя скорость ветра составляла 39 километров вчас [13 м/с], в июне – 49,5 [16 м/с], в июле – 47 [14 м/с]. Доля часов, когда ветер был сильнее 8 баллов по шкале Бофорта, составила в мае 24,5, в июне – 35, в июле – 33 % всего времени.

Эти цифры сами говорят за себя. После мая мы жили в атмосфере свирепых ветров и беспросветных метелей, и море у нашего порога ни разу не замерзало надолго.

После пурги в начале мая, уже описанной мною, вокруг мыса Эванс и в Северной бухте образовался довольно толстый лед. Мы установили на нем метеобудку, Аткинсон сделал рядом прорубь для рыболовной снасти. Рыбная ловля пробудила в нас дух соперничества: матросы поставили собственную конкурирующую снасть, задуманную как грандиозное сооружение, но по мере приближения к концу работы все более уменьшавшуюся в размерах. Однажды утром раздались ликующие возгласы, и в дверях вырос торжествующий Крин, неся сетку с уловом, – целых двадцать пять рыбин. Перед этим Аткинсон выловил одну-единственную рыбешку, но, как выяснилось, весь улов поедали обнаружившие сеть тюлени. Аткинсон проделал новую прорубь, но и там рыба ловилась лишь до тех пор, пока ее не нашел тюлень. У одной из попавшихся рыб (Tremasome) на спинном плавнике был паразитический нарост. В Антарктике внешние паразиты не распространены, так что находка представляла интерес.

Первого июня Дмитрий и Хупер с упряжкой из девяти собак сходили на мыс Хат и обратно в поисках Нугиса, вожака, сбежавшего от нас 1 мая, в день нашего возвращения на мыс Эванс. Корма для него по дороге было сколько угодно – с голоду он сдохнуть не мог. И тем не менее он исчез бесследно. Партия сообщила, что скольжение плохое, торосов, в отличие от прошлого года, на льду нет, но от острова Грейт-Рейзорбэк до острова Тэнт тянется большая открытая приливно-отливная трещина. У мыса Хат лежали огромные снежные сугробы, как, впрочем, и у мыса Эванс. В первые дни июня температура упала до – 34 °C и соответственно поднялось наше настроение: нам позарез был нужен прочный морской лед.

«Суббота, 8 июня. С позавчерашней ночи погода изменилась к худшему, настолько, что даже здесь это бывает редко – и слава Богу! В четверг вечером поднялся сильный северный ветер с небольшим снегопадом, ночью он усилился до 64 километровв час [21 м/с] при температуре – 30 °C. Сильный ветер с севера здесь редкость, обычно он предвещает пургу. Тем не менее к утру он стих, установился ясный тихий день, температура начала падать и к 4 часам пополудни достигла – 36 °C. Барометр весь день стоял на аномально низкой отметке, в полдень он показывал всего лишь 717,4 мм ртутного столба. В 8 часов вечера при температуре – 38 °C налетела пурга и одновременно резко подскочил барометр, который, очевидно, более чувствителен к приближению пурги, чем термометр – его показания изменились мало. Ночью дул, порою по несколько часов подряд, очень сильный ветер, иногда со скоростью 115 и 105 километров в час [37 и 33 м/с], и нет никакой надежды на то, что он ослабеет. Сейчас, послеленча, дом скрипит и стонет, время от времени на него обрушивается град камней. Очень сильный снегопад.

Воскресенье, 9 июня. Температура поднялась, днем было около – 18 °C, но пурга и не думает униматься. Порывы ветра по-прежнему налетают с огромной скоростью. Кажется, вынесло много льда из северной части бухты. Хорошо еще, что узкая ледяная полоса вдоль нашего берега, очень нужная нам, держится как будто прочно.

Понедельник, 10 июня. Весьма беспокойный день. Когда за окном такая круговерть, очень трудно заставить себя сосредоточиться на чем-нибудь, писать, например, или читать. Дом так сотрясается, что мы гадаем – надолго ли его хватит при таких ветрах. Средняя скорость ветра почти все время около 96 километров в час [30 м/с], но в порывах он куда мощнее, и порой кажется, что нас сметет с лица земли. Перед ленчем я силился написать передовую для «Саус Полар Таймс». Начал с того, что поздравил зимовщиков с тем, что в Северной бухте еще остается лед. Но во время ленча вошел Нельсон и сказал: «Термометры уплыли!» Северная бухта вскрылась. Не стало даже того привычного куска припая, который дорос до полуметровой толщины и давно не внушал нам никаких опасений. Вместе с ним исчезли из Северной бухты метеобудка со всеми приборами, помещенная в 360 метрах от берега, рыболовная снасть, несколько лопат и сани с ломом. Во время ленча порывистый ветер дул особенно иступленно и, должно быть, в два счета унес весь лед. Мы, как ни старались, не смогли разглядеть вдали ни малейших его следов, хотя снегопад был слабый и видимость на некотором расстоянии неплохая. Оголение Северной бухты – большая неприятность, ведь для нас существенная разница, что лежит у наших дверей, – лед или вода. Теперь мы и ходить и выгуливать мулов можем только в пределах нашего мыса, передвигаться по которому в темноте очень трудно из-за неровностей почвы. Это неприятно, но вот если сойдет лед и в Южной бухте, то это будет равносильно катастрофе, так как мы окажемся полностью отрезанными от юга и в будущем году не сможем предпринимать санные походы. Остается надеяться, что этого не случится».

Пурга длилась восемь дней – такой затяжной у нас еще не было. «Она кончилась, как и началась: до последней минуты дул сильный ветер то с юга со средней скоростью 109 километров в час [34 м/с], то с севера со скоростью 89 километров в час [29 м/с], затем опять с юга – и вдруг затих. Какое счастье сидеть, не слыша шума ветра, завывающего в вентиляторе, глядеть на спокойное звездное небо и снова замерзающую Северную бухту!»[17]

Примечательно, что вынос льда в море, как и в начале мая, примерно совпал с максимальным склонением луны, а следовательно, с сизигийным приливом.

Было бы скучно подробно описывать ветры и вьюги, не прекращавшиеся ни днем, ни ночью. Дней без метелей было мало, но зато какими красивыми казались блиставшие тогда на небе яркие звезды. «Возвращаясь сегодня вечером в темноте с мыса домой, я стал свидетелем извержения Эребуса, очень сильного по сравнению с виденными здесь прежде. Казалось, что огромное пламя взвилось на несколько тысяч метров в воздух и так же внезапно, как поднялось, опустилось до половины первоначальной высоты, а затем исчезло. После этого из кратера вырвался высокий столб дыма. Возможно, как утверждает Дебенем, что из кратера появилось не само пламя, а лишь отражение сильного взрыва, происшедшего в жерле вулкана. Облако дыма потянулось на юг, и конца ему не было видно»[17].

Пурга следовала за пургой, в начале июля в течение четырех дней она бушевала с невиданной силой. Обычно, когда в пургу выходишь из дома, ветер сметает снег с лица и одежды, хотя снегопад такой сильный, что не видно вытянутой руки, особенно в темный зимний день. Ветер не дает снегу занести землю, палатки, дом и ящики. Но в эту пургу снег шел такой плотной пеленой, что вмиг облеплял тебя с головы до ног, покрывал лицо и засыпал глаза. Гран, в 8 часов утра снимавший на холме показания приборов, не сразу отыскал дорогу к дому, а Райт с трудом возвратился из пещеры для магнитных наблюдений. Они чуть было не заблудились, хотя находились всего лишь в нескольких метрах от хижины.

Когда пурга отбушевала, все вокруг оказалось погребенным под снегом, даже на совершенно открытых местах толщина снежного покрова увеличилась приблизительно на 1 метр. С одной и с другой стороны от хижины к морю спускались колоссальные снежные надувы. По-моему, некоторые наши запасы навсегда остались под снегом, но основные склады мы разместили на возвышении позади дома, и их было видно достаточно ясно. Примерно в это время я стал замечать за оконечностью мыса Эванс большие пластины донного льда, то есть льда, который образуется на дне незамерзающего моря и остается там лежать. Теперь открытая вода была вокруг всего мыса Эванс, включая Южную бухту позади нас. К сожалению, из-за постоянного мрака мы не могли представить себе, как распределяются льды в заливе. Мы опасались, что отрезаны от мыса Хат, но, по-моему, наши страхи были преувеличены, хотя открытая вода посередине залива, вероятно, и тянулась в южном направлении на много миль. А дни с хорошей видимостью, когда можно было хотя бы осмотреться вокруг дома, выпадали крайне редко. Всевышний, видимо, сильно на нас разгневался.

«Воскресенье, 14 июля. Ночью мела пурга, после завтрака долго шел снег. Пока читали молитву, несколько человек вышли из дому за льдом для воды. Ветер разогнал льды Северной бухты, и они ожидали увидеть, как всегда в последнее время, черную поверхность чистой воды, но, по словам Крина, дошли почти до самого припая и, когда позднее просветлело, увидели, что и припай и море – белые. Полосу льда, накануне ночью находившуюся далеко в бухте, прибил к берегу прилив навстречу ветру, дувшему со скоростью 64 километров в час [21 м/с]. Это показывает, какое воздействие оказывают приливно-отливные явления и течения по сравнению с ветрами: в то время, о котором идет речь, мы наблюдали очень сильные приливы. Все утро мело, и все же прилив пригнал лед и прижал его к припаю с такой силой, что позднее он там и остался, и ни отлив, ни сильный южный ветер не стронули его с места»[17]. А между тем эти ветры сдвигали с места расположившиеся поблизости от нашего мыса айсберги и откалывали от них большие куски; метеорологическую будку, установленную на Рэмпе годом раньше, они сорвали с опорной стойки, переломившейся надвое, и, наверное, подняв в воздух, унесли в море. Райт лишился обеих дверей, которыми закрывал вход в магнитную пещеру: едва он их раскрыл, как ветер вырвал их у него из рук и унес в неизвестном направлении, – мы их больше никогда не видели.

При первой же возможности море замерзало с быстротой, которую можно объяснить только присутствием в воде огромного количества кристаллов льда. Я частенько наблюдал, стоя на припае, как порывы ветра вздымают волны, со страшным грохотом откатывающиеся от берега. Потом вдруг наступает полное затишье, хотя ничто его не предвещало. Поверхность воды немедленно начинает затягиваться ледяной пленкой, возникающей буквально на глазах. Но тут снова налетает ветер, и она исчезает. Как-то раз, когда зима уже кончилась и вернулся дневной свет, я стоял на мысу, наслаждаясь полной тишиной в воздухе, а на расстоянии километра от меня свирепствовала самая настоящая пурга. Густой снегопад совершенно скрыл из виду острова и даже айсберг между островом Инаксессибл и мысом. Сквозь четкую верхушку снежного вихря, где снега было поменьше, с трудом просматривался гребень гор на острове Инаксессибл. Но Теркс-Хед и Эребус были видны хорошо. Я фактически находился у края пурги, несшейся вдоль пролива, которая представлялась мне со стороны стеной примерно 150-метровой высоты, передвигавшейся со скоростью около 64 километров в час [21 м/с]. До меня доносился рев ветра и волн.

Как видите, погодные условия носили резко выраженный локальный характер. Расскажу в подтверждение о таком случае. Аткинсон и Дмитрий с грузом галет и пеммикана для предстоящего спасательного похода отправились на собаках на мыс Хат. Я некоторое время шел с ними, а затем повернул к Ледниковому языку, чтобы на его оконечности установить флаг, который помогал бы нам вести картографическую съемку местности. Погода была ясная, солнечная, с возвышенной точки, куда я поднялся, хорошо просматривались очертания островов, и было отчетливо видно, какие огромные куски оторвались от языка осенью 1911 года. Я предвкушал приятную прогулку обратно к дому, но тут мое безмятежное состояние нарушили сильные порывы ветра со снегом, налетевшие со стороны скал Хаттона. Поскольку я ношу очки и без них ничего не вижу, мне удалось сориентироваться по одному только солнцу, слабо проглядывавшему еще сквозь снежную пелену. Но каково было мое удивление, когда у острова Литл-Рейзорбэк я вышел из вьюжного вала на чистый воздух! Всего на одну минуту сюда залетел снежный вихрь и ослепил меня, но уже в следующую все успокоилось, и только маленькие снежные султаны, поднятые порывами с севера, напоминали о происшедшем. Зато еще через триста метров дул сильный северный ветер. В этот день, по сведениям Аткинсона, на мысе Хат температура воздуха была – 27 °C, сила ветра 8 баллов; а у нас на мысе Эванс термометр показывал – 18 °C, зимовщики сидели на скалах и покуривали под лучами солнца. Можно привести много других примеров, доказывающих, что часто даже погодные условия носят сугубо местный характер.

Однажды в середине зимы нас разбудил шум пурги, ставший уже привычным. До этого несколько дней стояла тихая погода, и лед укрепился настолько, что можно было снова поставить рыболовную сеть. Но такого ветра ей не выдержать, это понимали все, и после завтрака Аткинсон, упрямо выставив вперед нижнюю челюсть, заявил, что не намерен терять вторую сетку из-за какой-то метели, будь она неладна. Вместе с Кэохэйном он пошел на припай, и едва они переступили порог дома, как поземка скрыла их в темноте от наших глаз. Они вынули сеть, но на мыс взошли совсем в другом месте, и мы были рады, когда они наконец возвратились домой. Вскоре после этого весь лед унесло.

Надо отдать должное погонщикам мулов, сумевшим тренировать их так, что они не получали травм. Погруженный во мрак мыс Эванс, усеянный огромными валунами, с незамерзшим морем вокруг – мало подходящее место для выгуливания очень резвых и легковозбудимых мулов, только что покинувших теплое стойло, особенно если они вышли на прогулку впервые за несколько дней, если ветер, довольно сильный, еще продолжает дуть и ты боишься обморозить лицо, зная, что руки уже отморозил. Тем не менее все обходилось без неприятностей. Мулы очень любили гулять на свежем воздухе, и когда воспаление надколенной сумки приковало Пайари к хлеву, он мстил своим более удачливым сородичам тем, что каждого выходящего и входящего норовил укусить побольнее. Больше всего хлопот было с Гулабом, но Уильямсон сумел найти к нему подход. Некоторые животные, особенно Лал-Хан, выделялись игривым нравом. Они любили описывать бесконечные круги вокруг своего погонщика, затем внезапно остановиться и бить копытом снег. Хан-Сахиб, напротив, выходил со скучающим видом и все время зевал. Мы подозревали, что у него антарктический сплин. А вообще-то наши мулы выглядели как нельзя лучше, и в том заслуга Лэшли, который ежедневно их чистил и вообще всячески холил. Но не дай Бог ему уделить чрезмерное внимание одному из животных – остальные страдали от ревности. Только собаке Вайде удавалось сохранить хорошие отношения со всеми ними; она обходила стойла и по очереди терлась носом с каждым.

Кормили мулов примерно так, как год назад Отс кормил пони, и этот рацион вполне оправдал себя.

Содержание собак на борту «Терра-Новы» во время плавания на юг, конечно, оставляло желать лучшего. Читатель, наверное, помнит, что они находились на привязи на главной палубе, поверх лежавшего там груза, и во время штормовой и просто плохой погоды – правда, непродолжительной – бедняжкам приходилось несладко. Но ведь их больше некуда было поместить: каждый квадратный сантиметр межпалубного пространства был так забит различными вещами, что даже наше личное имущество, рассчитанное по крайней мере на два года жизни в Антарктике, пришлось ограничить размерами небольшого стандартного сундучка. Любой моряк подтвердит, что строить будки или навесы на палубе над или рядом с багажом было просто невозможно. И я не думаю, что в действительности собаки страдали от непогоды больше, чем мы. А в хорошую погоду и при прохождении паковых льдов они чувствовали себя вполне уютно. Тем не менее будущим исследователям следует позаботиться о том, чтобы предоставить своим собакам более удобные зимние помещения, чем были у нас. Амундсен, обосновавшийся на зиму непосредственно на самом Барьере, где было холоднее, но зато значительно менее ветрено, чем на мысе Эванс, держал собак в палатках, а днем отпускал их бегать свободно по лагерю. У нас палатки сорвал бы ветер, а построить снежные дома, как это сделал Амундсен на Барьере, мы, как я уже объяснил, не могли из-за отсутствия больших наносов снега.

Самым спокойным из наших собак мы предоставляли свободу, особенно в последнюю зиму экспедиции, в начале которой, кроме того, построили собачий лазарет. Мы бы с радостью выпустили на волю всех псов, но они бы перегрызли друг другу глотки. Возможно, они бы и у нас вели себя иначе, догадайся мы, как Амундсен, надевать на них намордники, перед тем как спускать с привязи. Его собаки вскоре поняли, что бескровные драки теряют всю свою прелесть и перестали драться, а потом уже и без намордников бегали в самом мирном расположении духа. Но наши псы нанесли бы страшный урон поголовью тюленей и пингвинов, и многих унесли бы ломающиеся льдины. Находившиеся на привязи собаки лежали с подветренной стороны ящиков, каждая в своей норе. Во время пурги они свертывались уютным колечком под пластом снега и точно так же вели себя в санных походах по Барьеру. Каждый погонщик, поставив в походе палатку для себя, первым делом должен был вырыть яму для каждой своей собаки. Возможно, такие условия им более привычны, чем какие-нибудь иные, возможно, под снегом им даже теплее, чем было бы в любом неотапливаемом помещении, но я в этом не уверен. Одно могу сказать: несмотря на суровые условия жизни, наши собаки выглядели замечательно. Даже после самых трудных санных походов они быстро набирали вес, приобретали здоровый вид, а в походах проявляли себя с самой лучшей стороны. Мы не могли построить для них дом, ведь даже павильон для магнитных наблюдений, сооружение куда менее фундаментальное, нам пришлось оставить в Новой Зеландии – на корабле не нашлось места для него. Не возьму на себя смелость советовать зимовщикам держать собак в пристройке к главному жилому дому, но если их не смущает шум и запах, то это может явиться выходом из положения.

Собачьи галеты фирмы «Спратт» весили 240 г каждая, дневной рацион в санном походе составлял 700 г, выдавали его собакам при остановке на ночлег. Мы приготовили для них тюлений пеммикан, и, чтобы разнообразить питание, пытались скармливать его во время санных путешествий, но он не пошел им впрок. Содержавшийся в галетах жир, равно как и пеммикан, способствовал очищению желудка, часть жира выделялась непереваренной, и собаки поедали экскременты. Иногда так поступали и пони. Кое-кто из собак любил есть кожу – для них возили цепи. На стоянках с таких собак снимали упряжь из брезента и сыромятных ремней и цепями привязывали их к саням, вне досягаемости лежавших на них съестных припасов. Амундсен при передвижении на собаках кормил их пеммиканом, чем еще – не знаю. Знаю только, что он скармливал собакам собак. Не уверен, что мы могли бы последовать его примеру, – наша стая была родом из Сибири, а сибирские псы, по-моему, не едят своих сородичей. На зимовке Амундсен один день кормил собак тюленьим мясом и ворванью, а другой – сушеной рыбой[30]. Во время длительного плавания «Фрама» на юг он держал псов на сушеной рыбе, а три раза в неделю давал им кашу из сушеной рыбы, жира и кукурузной муки. На мысе Эванс и на мысе Хат мы чередовали в собачьем меню галеты и тюленину в неограниченном количестве.

Самые большие неприятности, касавшиеся собак, прибыли к нам вместе с ними издалека, скорее всего с берегов Азии. В дневнике Скотта встречаются упоминания о четырех собаках, в первый год пребывания в Антарктике заболевших каким-то таинственным недугом. Одна из них издохла в течение двух минут. В последний год мы потеряли еще многих. Аткинсон передал мне следующую заметку о паразите, глисте нематоде, который, как показали последующие исследования, явился причиной несчастья.

«Filaria immitis. – Часть собак была заражена этой нематодой, вызывавшей их смерть, особенно во второй год пребывания экспедиции на юге. В 1910 году, когда начиналась экспедиция, нематодой было заражено все тихоокеанское побережье Азии и Папуа, и у собак, доставлявшихся тогда в Новую Зеландию, исследовали кровь и ткани под микроскопом. Вторичным хозяином нематоды является комар Culex.

Симптомы заболевания различные. Обычно оно начинается с сильных болей, заставляющих животное выть и скулить. Боли возникают в области сердца и объясняются наличием в организме развитой формы нематоды. Наблюдается хорошо выраженная гематурия, из-за потери гемоглобина животные становятся анемичными. Почти во всех случаях на поздних стадиях болезни наступает паралич задних конечностей, который имеет тенденцию распространяться вверх и в конце концов приводит к смерти.

Скорее всего собаки заразились нематодой во Владивостоке, где их погрузили на судно, шедшее в Новую Зеландию. Единственный способ борьбы с болезнью – препятствовать проникновению инфекции в зараженных ею местностях. Возможно, комар не в состоянии прокусить шкуру собаки, натертую парафином. Над собачьими конурами, особенно в ночное время, следует натягивать москитные сетки. При анализе под микроскопом личиночная форма нематоды была обнаружена в крови животных, а одна зрелая форма – в сердце собаки».

Мы старались избегать убийства животных. Я уже рассказывал, как партия Кемпбелла высадилась в Убежище Эванс. Некоторые ее участники на первых порах предлагали забить несколько тюленей – на всякий случай, вдруг корабль не придет и не снимет их с берега. Но тогда у них еще не было ни малейшего повода для беспокойства, и было решено, что нельзя убивать животных без надобности. В результате зимой партия чуть не погибла от голода. А между тем наше государство допускает что ни год убийство миллионов пингвинов ради коммерции, чтобы продать на грош ворвани.

Мы убивали только в случае крайней необходимости и извлекали из наших жертв всю возможную пользу – и для стола, и для проводившейся научной работы. За первым императорским пингвином, появившимся на мысе Эванс, мы долго гонялись в пургу. Он задал нам работу на много дней. Зоолог набил чучело из его шкуры, отличавшейся несколько необычным по окраске оперением, подготовил скелет, сделал несколько интересных наблюдений по поводу пищеварительных желез; паразитолог нашел новый вид ленточного паразита; все ели мясо, внесшее разнообразие в наше меню. А ведь сколько фазанов погибло, не принеся и меньшей пользы!

В последнюю зиму кругом было полно тюленей Уэдделла, но большую часть времени они укрывались от ветра или проводили в воде. Для Антарктики море – место довольно теплое, его температура никогда не опускается ниже – 1,7°, и тюлень, который лежит на льду при температуре воздуха – 34 °C, часто на ветру, ныряя в море, должен себя чувствовать приблизительно так, как чувствуем себя мы в морозный зимний день в Англии, входя в отапливаемую оранжерею. Однажды один наш матрос решил искупаться в Северной бухте. В разгар летнего дня, когда солнце грело вовсю, он прыгнул в воду с лодки – и пробкой вылетел обратно. Зимой одним из самых красивых для нас зрелищ были тюлени, которые, плавая и занимаясь охотой в темной воде, оставляли за собой фосфоресцирующий след.

Мы устраивали лекции, но меньше чем в предыдущую зиму, когда они порой становились довольно обременительными, и расширили круг тем. В книгах часто пишут о том, как мучительна долгая полярная ночь, как угнетающе действует она на человека. Но благодаря тому что у нас были граммофон, пианола, разнообразная пища и что мы учитывали потребности души и тела, мы почти не страдали в темные месяцы первого года. Жизнь во тьме имеет свою прелесть новизны, и, по-моему, многие искренне ей радовались. Иное дело – вторая зима, когда одних близких друзей не стало, а другие находятся в большой опасности, возможно, даже на грани гибели, когда все покрыто мраком неизвестности и каждый уходился в санных походах до полного изнеможения, а пурги завывают и днем, и ночью. В тот год не было среди нас человека, который не встретил бы с благодарностью возвращение солнца, тем более что его приход в исхлестанный метелями край сразу облегчил многие наши трудности. Те, кто редко занимался физической работой на воздухе, труднее переносили темноту. Правда, в последний год всякие занятия под открытым небом были сильно затруднены. Вообще, разнообразие – очень важный фактор для полярного исследователя. Во всяком случае, участники санных походов переносили жизнь в Антарктике легче, чем те, кто в силу своих обязанностей был привязан к дому и его ближайшим окрестностям.

При прочих равных обстоятельствах в этой экспедиции наилучшим образом проявили себя люди с большим запасом нервной энергии. Обладая живым воображением, они все принимали ближе к сердцу, чем их более флегматичные товарищи, но они делали дело. А когда случалось худшее из худшего, их сила духа брала верх над слабостью тела. Если вам нужен хороший товарищ для полярного путешествия, ищите не силача, а человека с хорошей физической подготовкой и железной, а еще лучше – стальной волей. Если же вы ни в ком не найдете сочетания обоих качеств, жертвуйте силой и выбирайте волю.

 

ЛЕКЦИЯ РАЙТА

В этот сезон Райт прочитал лекцию о поверхности на Барьере, которая представляла особый интерес после нашего зимнего путешествия и трагедии, постигшей полюсную партию. Трением скольжения в прямом смысле этого слова следует считать трение, возникающее между санным полозом и снегом при обычной температуре. Скорее всего полозья вызывают ничтожно малое таяние миллионов кристалликов, по которым скользят, то есть они идут по воде. При таких температурах кристаллы крупнее и мягче, чем при очень низких. Случается, что при подобных условиях на снегу возникает гало почти у самых твоих ног и движется вместе с тобой. Иногда мы по нему ориентировались, стараясь держаться под определенным углом по отношению к нему, и таким образом не сбивались с курса. Я на собственном опыте убедился, что наилучшее скольжение бывает при температуре воздуха около – 8 °C. Райт же, тоже на основании личного опыта, считает, что поверхность на Барьере летом при температуре ниже – 15° довольно приличная, между – 15° и – 9° – хуже, самая же лучшая – между – 9° и – 4 °C. Выше – 4° скольжение ухудшается, а самое плохое – при температурах около точки замерзания (0 °C).

При высокой температуре трение скольжения заставляет таять слишком много снега. Тогда-то мы и наблюдаем, что на полозьях образуется лед, часто его ничтожно мало, но все же достаточно для того, чтобы заметно тормозить сани. Поэтому на леднике Бирдмора мы всячески оберегали полозья ото льда и на каждой остановке скребли их тупой стороной клинка. Лед образуется, возможно, в тех случаях, когда полозья погружаются в снег слишком глубоко, так что низкая температура снега вызывает замерзание влаги, которая образовалась в результате трения скольжения или под воздействием солнечной радиации на темный полоз.

При очень низких температурах снежные кристаллы уменьшаются в размерах и твердеют настолько, что царапают полоз. Возникающее при этом трение между ним и снегом называется трением качения. Как мы испытали на собственной шкуре в зимнем и других походах, при таком трении, когда кристаллы снега трутся друг о друга, сани идут словно по песку.

Если барометр поднимается, кристаллы льда уплощаются, если падает – вас преследуют миражи и пурги. При миражах потоки воздуха стекают с Барьера. Таково вкратце содержание лекции Райта.

После возвращения я, беседуя с Нансеном, спросил, какие полозья он рекомендует будущим исследователям. Идеальный полоз должен сочетать в себе прочность и легкий вес. При высоких температурах Нансен всегда отдавал предпочтение металлическим полозьям, в таких условиях они идут лучше, чем деревянные. Последние, однако, незаменимы в холодную погоду. При равном весе металл прочнее дерева. Нансен никогда сам не пробовал, но ему представлялось целесообразным делать полозья из алюминия или магния. В идеале должны быть деревянные полозья со съемными металлическими оковками, чтобы при необходимости идти то на дереве, то на металле.

 

Эдвард Аткинсон (Edward Atkinson), 1881–1929

 

Сэр Чарльз Сеймур Райт (Charles Seymour Wright) по прозвищу Силас, 1887–1975

 

Райт наблюдает за «прохождением», или астрономический транзитом, Юпитера

 

Экспедиция «Дисковери» применила нейзильбер, но он себя не оправдал. Нансен объясняет неудачу тем, что полозья подгонялись еще дома, затем древесина высохла, и оковка из нейзильбера не прилегала к ней вплотную. Подгонка должна производиться на месте. Нансен поступил так во время экспедиции на «Фраме» и получил отличные результаты. Перед применением нейзильбер следует раскалить докрасна и дать ему остыть. Тогда он приобретает вязкость свинца, а следовательно, становится менее эластичным. Слой металла должен быть как можно тоньше.

Поскольку металлические полозья растапливают снег и таким образом движутся по воде, металл не пригоден для применения на слишком холодном снегу. Поэтому в сильные морозы Нансен снимал с полозьев металлическую оковку, и сани двигались на деревянном ходу. Он выбирал древесину с наибольшей теплопроводностью. В первом путешествии через Гренландию он испробовал березу, но остался недоволен – она оказалась слишком ломкой. При использовании для полозьев дуба, клена, ясеня и, конечно же, гикори надо выбирать деревья, у которых возрастные кольца расположены как можно дальше друг от друга – то есть быстрорастущие деревья. Ясень с узкими кольцами отличается хрупкостью. Да и вообще ясени бывают разные: американский вовсе не годится для этой цели, из норвежских одни годятся, другие нет. У нас были сани с самыми различными ясеневыми полозьями. Полозья саней должны иметь небольшой прогиб к снегу. Скользящая поверхность лыж также слегка выгнута, но в обратном направлении, то есть центр изгиба удален от снега. Все зависит от того, как режут дерево: при высыхании оно всегда изгибается в направлении от сердцевины к поверхности ствола.

В последний год экспедиции у нас было шесть норвежских саней длиной почти 4 метра, доставленных «Терра-Новой», с загнутыми полозьями из гикори шириной 8 сантиметров спереди и только 5,5 сантиметров сзади. Такая конструкция была, вероятно, идеей Скотта, который полагал, что широкий спереди полоз будет прокладывать путь для загнутой и сужающейся его части, тем самым общая площадь трения уменьшится. Однажды в Южной бухте мы взяли такие сани, поставили рядом с обычными и нагрузили одинаково – по 245 килограмм. Поверхность была и мягкая, и потверже, и совсем шершавая. Все сошлись во мнении, что сани с загнутыми полозьями идут легче, и впоследствии мы очень успешно использовали их на Барьере.

Если бы удалось изобрести прибор, который таким образом испытывал сани, он сослужил бы весьма полезную службу. Никакая упряжка людей, везущая сани, не в состоянии точно определить их качество, а уж если тягловой силой служат собаки или лошади, то и говорить не о чем. Между тем видов саней бесчисленное множество. Как было бы хорошо, если бы руководитель экспедиции при закупке снаряжения мог испытать сани и впоследствии выбрать наилучшие для самых важных санных походов. Я думаю, для этого следовало бы укрепить между санями и возчиком динамометр.

Нансен высказал еще следующие замечания.

Смоленые лыжи – вещь хорошая, к ним меньше липнет снег. Но он не советует смолить санные полозья. Имея опыт с палаткой из китайского шелка, помещавшейся в кармане, но очень холодной, он ратует за двойную разъемную палатку – чтобы из пространства между внешним и внутренним скатами вытряхивать лед. В качестве материала для палатки он предпочитает хлопчатобумажной, льняной или шелковой ткани шерстяную – она теплее. Я, однако, полагаю, что шерсть будет впитывать больше влаги от кухни, да и сбивать с нее лед гораздо труднее. Для четырех человек он рекомендует два двуспальных мешка с центральным колом палатки между ними и пол, складывающийся вместе с палаткой. Для троих – например, для путешествия типа нашего зимнего – трехместный спальник. Он не сбивал бы с внутренних стен палатки иней, образующийся от дыхания и приготовления пищи, – его тем больше, чем теплее внутри. По его мнению, в двух– и трехместных спальных мешках спать гораздо теплее, чем в одноместных, а их неудобства сильно преувеличены, ибо все так устают, что все равно засыпают мертвым сном. Я все же советую собирающимся в путь исследователям, прежде чем они решат для себя этот вопрос, обратиться к соответствующим записям Скотта[6].