С тех пор как грузинский народ, утомленный тысячелетней мученической ролью в истории Востока, был отдан царем Ираклием под покровительство единоверного великого царства, для Грузии настала наконец возможность мирных времен. Но исторические судьбы народов не изменяются сразу. Над полями Грузии еще носились кровавые тени Шах-Аббаса и аги Мохаммед-хана, еще не заросли быльем могильные холмы на тех местах, где гибли за родину доблестные силы древнего царства. И, несмотря на грозную русскую силу, до самых ермоловских времен на стране все еще отзывалась вековая старина нападениями вековых врагов ее. Картли и Кахетия, составлявшие ядро древнего Грузинского царства, страдали всего более от этих нападений. В то время турецкие земли вдавались в русское Закавказье, с юго-западной его стороны, почти прямым углом, в вершине которого лежали крепости Ахалцихе и Ахалкалаки, и беспокойные турецкие племена разбойничали оттуда по русским границам от Черного моря и до татарских провинций – в Гурии, Менгрелии, Имеретии и преимущественно в Картли. С севера нападали на ту же Картли осетины. На северо-востоке Кахетии жили джаро-белоканские лезгины, которые, соединяясь со своими единоплеменниками Дагестана, время от времени воодушевлялись вековыми привычками разбойничьего быта. Набеги всех этих племен теперь были, конечно, лишь постепенно слабевшими отзвуками некогда грозных нашествий, но все же они нарушали мирное течение жизни и беспокоили христианское население края, терявшее мало-помалу все обычаи и вкусы воинственных времен.

Ермолов горячо взялся за дело, чтобы по возможности защитить население от подобных случайностей разбойничьих набегов, и прежде всего он остановил свое внимание на турецких границах. Нужно сказать, что гнездом разбоя служила турецкая крепость Ахалцихе, где поселились многие семьи лезгин, этих своевольных, необузданных выходцев гор, не хотевших слушаться и ахалцихского пашу. Да и не очень настаивал на послушании паша, когда дело касалось нападения на русские границы. И грабежи и разбои достигли того, что мелкие партии турок и лезгин доходили до самых окрестностей Тифлиса, а иногда пытались даже нападать и на войска.

Летом 1818 года был, например, такой случай, что хищники неожиданно бросились на лагерь Донского, майора Балабина, полка и, пользуясь поднявшейся там суматохой, отбили девять казачьих лошадей.

Ермолов, как и везде, потребовал здесь прежде всего более внимательной пограничной службы, и приказ его по поводу нападения на лагерь Балабина чрезвычайно характерен именно в этом смысле.

«Одна деятельность и неусыпное старание начальствующего донскими казаками генерал-майора Сысоева, – объявлял он в этом приказе, – могла удержать их (казаков) в некотором порядке, но лишь отозвал я его из Грузии к другому назначению, как не узнаю казаков, и у самых хищников, известных трусостью, впали они в неуважение и терпят от них поносные поругания. Не было еще примера, чтобы когда-либо хищники сделали нападение на лагерь, сколько бы мало людей в нем ни находилось. Не всегда можно преследовать хищников с малым числом людей, но довольно нескольким человекам показать намерение защищаться, чтобы не смели они сделать нападение. Майора Балабина я потому не удостаиваю наказания, что уже нет большего, как быть пренебреженну хищниками, и мне остается только остеречь его, чтобы и самого его когда-нибудь не утащили».

Борьбе с хищниками мешали и здесь, как на Кубанской и Черноморской линиях, европейски щепетильное отношение к неприкосновенности турецких границ и постоянная дипломатическая боязнь недоразумений с Турцией. Ермолов положил конец этой неприменимой в Азии политике, а от Министерства иностранных дел прямо потребовал вмешательства и представлений высшему турецкому правительству, чтобы оно наложило узду на пограничных с Россией пашей. Вот что писал он, между прочим, графу Нессельроде, министру иностранных дел:

«С самого моего прибытия в здешний край удерживаю я справедливое мщение жителей и не должен скрыть, что далее удерживать его не в состоянии, ибо безуспешны внушения мои простому народу. Сколь много чести делает ему священное хранение обязанностей дружбы, когда понятие о чести сей свыше понимания простолюдина и когда скорбящее сердце его о потере отца, жены или детей, убитых или увлеченных в плен, о разрушенном благосостоянии, о вырванном последнем куске пищи, гораздо вразумительнее толкуют о необходимости мщения! Грозить народу, что оскорбление Порты может навлечь невыгодные последствия, непристойно, и здесь каждый весьма хорошо разумеет, что, смиряя хищников во времена царей грузинских, не менее имеют они для того средств, будучи подданными императора русского.

Уверяю, ваше сиятельство, что, не вызывая негодования Порты, я самими жителями смирю сих гнусных разбойников и что сие гораздо легче сделать, нежели во мнении собственных жителей допустить далее мысль о бессилии нашем или, паче, боязни. В прошедшем году, в отсутствие мое в Персию, владелец Гурии нападением на партию турок предупредил вторжение их в наши границы, и они не произнесли слова жалобы. Здесь нельзя руководствоваться одними правилами, как в Европе».

Энергичная политика Ермолова, его настоятельные требования и угрозы не остались бесследны и значительно обезопасили русские границы со стороны Турции.

На севере, внутри русских владений, в делах с осетинами явились также неожиданные усложнения. Дело в том, что осетины пользовались особым покровительством экзарха Грузии, преосвященного Феофилакта, с замечательной энергией проводившего дело распространения христианства среди кавказских горцев, и особенно между осетинами. Он учредил даже особую осетинскую духовную комиссию, продолжавшую существовать и действовать долго после него, до самых последних времен, когда учреждение это поступило в ведение общества восстановления христианства на Кавказе.

Осетины охотно принимали христианскую веру, что, однако, не мешало им по-прежнему предаваться грабежам в соседней Картли, а всякая попытка наказать их оружием вызывала протесты экзарха, опасавшегося за судьбы христианства между ними, и приводила к неприятным столкновениям светской и духовной власти. Новые христиане пользовались выгодами своего положения для того, чтобы с большей смелостью совершать свои набеги, и в конце концов заставили, в 1821 году, предпринять против них небольшую экспедицию. Окружной начальник в городе Гори, майор Титов, вошел в землю осетин и подверг разорению некоторые более виновные в набегах селения, отобрав от них и угнанный скот. Но не успел он возвратиться назад, как осетинское духовенство засыпало экзарха жалобами. Писали, будто бы войска не только разоряли новых христиан, но и предавались всевозможным буйствам, насиловали женщин и не щадили никого и что народ прибегает к покровительству Феофилакта, как их духовного пастыря. Феофилакт обратился к Вельяминову с резкими упреками.

Вельяминов отвечал, что «осетины, как до принятия христианства, так и после оного, не перестают делать грабежи и набеги. Их усмирили оружием. Но разорение их вовсе не так велико, как сообщает осетинское духовенство. Из похищенного ими скота не возвращена и половина, так как они успели угнать его в горы. В пятнадцати селениях, пройденных Титовым, сожжено всего двадцать семь домов, и то единственно потому, что разбойники, засев в них, стреляли по солдатам: мера необходимая, не только позволенная военными законами, но, можно сказать, даже повелеваемая. В насиловании женщин в ночное время можно усомниться, потому что команда в двести человек столь слаба, что более должна была заботиться о спасении себя, чем предаваться неистовствам насилия». И действительно, положение майора Титова было очень опасно, так как осетины, в числе нескольких тысяч, стали окружать его отряд.

Строгость и неуступчивость ермоловской политики и здесь оказали свое действие: осетины стали осторожнее.

Нападения со стороны Осетии носили, впрочем, характер простых внутренних беспокойств, разбоев, против которых нужны были почти только полицейские меры. Но этого нельзя было сказать о буйствах лезгин на северо-восточных границах Кахетии. Их враждебные действия, тревоги, вносимые ими, были совершенно сходны с теми, которые составляли великое зло на Кавказской линии.

С ранней весны, когда листва начинала одевать деревья, и вплоть до ноября, когда она опадала, лезгины рыскали по полям Кахетии. Они проползали между постами, обходили деревни, где нужна была осторожность, прятались по лесам и оттуда совершали свои воровские набеги, нередко на отдаленные от границ поселения. Уследить за этими мелкими шайками, просачивавшимися, как вода через плотину, не могли никакие кордоны; шайки эти жили по нескольку дней внутри самой страны, скрывались в кустарниках и котлованах, иногда взбирались на деревья и оттуда высматривали и выжидали добычу. А между тем защита обширной Кахетинской провинции лежала только на двух полках, из которых Нижегородский драгунский стоял в Кара-Агаче, а Грузинский гренадерский занимал Мухровань, – и лезгинские шайки всегда могли найти пути неохраняемые и селения незащищенные, где они отнимали скот, забирали имущество и пленных. Преследование их почти всегда стоило жизни последним, так как лезгины зверски перерезывали их и бросали на дороге, если не видели возможности увезти с собою за Алазань.

До какой степени простирались ненависть к русским и дерзость лезгин, можно видеть из следующего случая, оставившего такое тяжелое впечатление, что он сохранился не только в официальных документах, но и долго жил в рассказах старых нижегородских драгун. В 1818 году, 14 апреля, часов в девять вечера, один лезгин, с кинжалом на поясе, смело пробрался через цепь, стоявшую вокруг селения Кара-Агач, достиг штаб-квартиры и вбежал в первый попавшийся ему на глаза дом. Это была швальня одного эскадрона. Там пять человек драгун спали и двое работали при свете поставца. Прежде чем те успели всмотреться в пришедшего, лезгин бросился на спящих и двум из них нанес тяжелые раны кинжалом. Работавшие драгуны бросились на него с голыми руками; он ранил их обоих, и, наконец, уже был заколот остальными проснувшимися драгунами, успевшими схватить свои ружья. Все четверо раненых в тот же день умерли. Что за причина привела лезгина на верную смерть – осталось неизвестным.

Хроника кровавых происшествий в Кахетии была велика. Не далее как в том же 1818 году, 3 июля, шайка в пятьсот конных лезгин спустилась с гор на деревни Алматы и Сабуэ. Местные караулы из жителей стояли, однако, исправно на своих местах, и лезгинам не посчастливилось. Принятые ружейным огнем и оставив до тридцати человек убитыми на месте, они должны были уйти. Кахетинцы потеряли только шесть человек, но, к общему сожалению, в числе их были два храбрых князя Джарджидзевы – один из них был убит наповал, другой тяжко изранен.

Лезгины, конечно, не помирились с такой неудачей, и 7 июля набег повторился. В этот день на те же деревни нагрянула тысячная партия и тотчас отрезала сабуэйских жителей от воды. Нет никакого сомнения, что на этот раз лезгины уничтожили бы деревни, если бы не подоспела русская помощь. С одной стороны подошел грузинский батальон, с князем Алхазовым, с другой – прискакал полковник Климовский с нижегородскими драгунами, и лезгины быстро отступили, спасаясь, в свою очередь, от грозившего им уже неизбежного поражения.

Двукратная неудача могла, конечно, только озлобить лезгин, и жителям Сабуэ нужно было ожидать нового нападения. Действительно, в ночь на 3 января огромная шайка снова нагрянула на деревню. В деревне на этот раз была расположена команда грузинских гренадер, под начальством поручика Кошелева. Грузины смело встретили неприятеля рукопашной схваткой, сам Кошелев был ранен кинжалом в шею, но, несмотря на геройскую защиту гренадер, успевших отстоять селение от конечной гибели, хищники все-таки сожгли семь домов, двенадцать человек убили, пятерых ранили и двадцать трех грузин увели в плен. В нападении участвовали лезгины из Нагорного Дагестана в числе восьмисот человек, по преимуществу дидойцев. Вельяминов, узнав об этом, распорядился заключить аманатов их в крепость и заковать в железо. Дидойцы просили им пощады, обещая прекратить нападения, и действительно в течение года оставались спокойными.

Таково было обычное состояние края. Но настал 1822 год – и обстоятельства изменились к худшему. В горах носился слух о разрыве России с Турцией, и общее волнение разлилось по Кавказу. Возмутились вместе с другими и джарцы. Тогда начальник войск в Кахетии генерал-майор князь Эристов увидел необходимость репрессалий. Он собрал отряд в три тысячи человек – все, что только было в Кахетии, и, переправясь через Алазань, 23 февраля 1822 года прибыл к закатальским хуторам Танач. Закатальцы вышли к нему навстречу с изъявлениями покорности, но коноводы движения и все недовольные бежали в селение Катехи и там решились защищаться, говоря, что они не нуждаются в великодушии и помиловании русских и что в ущелье их никто показаться не осмелится. Пример катехцев мог упасть искрой на порох и вызвать общий взрыв, увлечь всех недовольных и беспокойных людей, как в стране заалазанских лезгин, так и в Дагестане.

Эристову необходимо было наказать их именно в том месте, где они считали себя безопасными. Немедленно три батальона грузинских гренадер, команды от полков Ширванского и сорок первого егерского и дивизион нижегородских драгун двинулись к Катехам. Их встретили ружейным огнем из завалов, устроенных впереди селения. Эристов выдвинул вперед пушки, и под их прикрытием первый батальон грузинских гренадер, с командиром полка полковником Ермоловым во главе, пошел на приступ; рота, рассыпанная в стрелки, охватила завалы с флангов, три роты ударили с фронта. Подполковник граф Симонич тотчас же овладел завалами и, преследуя неприятеля, на плечах его ворвался в Катехи, заплатив за эту победу и собственной кровью: он был ранен в левую ногу.

Джарцы и катехцы смирились. Но не прочны были всегда их обещания мира, и против набегов их в будущем на линии поддерживались еще с большей тщательностью и старые меры предосторожности, и применялись новые. По-прежнему батальон Грузинского полка, выходивший из Мухровани, располагался на квартирах по деревням, занимая все важнейшие пункты на Алазани и служа постоянным резервом для обывательских караулов, самые же караулы были усилены и передвинуты ближе к Катехам. Нужно сказать, что около этого селения и поныне видны еще развалины старинной каменной стены, простиравшейся когда-то, по преданиям, от Сабуэ до самой Нухи и целые века служившей оплотом Кахетии против хищнических вторжений. Теперь вспомнили снова об этом грандиозном, но отжившем свой век сооружении, и, как в старинные годы, под его защитой расположились грузинские караулы.

На некоторое время на Алазанской линии водворилось относительное спокойствие. И в то время как на Северном Кавказе раздавались беспрерывные громы войны, войска, расположенные в Кахетии, пользовались отдыхом после многолетней беспрерывной брани, изредка принимая участие лишь в небольших стычках с мелкими разбойничьими шайками.

Разбои, конечно, и не могли совершенно прекратиться в этой беспокойной стране. Так, например, в том же 1822 году, 25 мая, партия лезгин человек в пятьдесят напала на десять артиллерийских солдат, ночевавших на Алазани, у брода Урдо, и успела изрубить троих, в то время как остальные спаслись бегством, пользуясь темнотой ночи. Несколько раз небольшие шайки лезгин прокрадывались к пограничным грузинским селениям, но все это были обычные случаи, в которых жители сами умели справиться с врагом и войскам не приходилось принимать серьезного участия.

Так дело шло до 1825 года, когда стали возникать, поведшие в конце концов к войне, недоразумения с Персией, и со стороны этой последней стали употребляться возможные средства к тому, чтобы возмутить против России магометанское население Кавказа. При этих условиях одно незначительное обстоятельство повело уже к серьезным последствиям. Дело было так.

10 июня, ночью, лезгины напали на селение Гремы, лежавшее недалеко от Сабуэ, и ворвались в два крайних дома; девять грузин были тотчас убиты, трое детей захвачены в плен. На поднявшуюся тревогу из Сабуэ быстро прибыла команда Грузинского гренадерского полка в числе шестидесяти человек, под командой поручика Серафимовича. Выбитые из деревни штыками, лезгины, которых оказалась значительная партия, пробовали удержаться последовательно в трех завалах, заранее ими приготовленных, но, каждый раз вытесняемые, бросились наконец на высокую гору и засели там в четвертый, высокий и грозный завал, куда к тому времени успели собраться еще несколько ходивших порознь шаек, так что общее число лезгин возросло до четырехсот человек. Серафимович двинулся было на приступ, но лезгины с отчаянной решимостью предупредили его и сами бросились на его отряд в кинжалы и шашки. Сорок человек грузинской милиции при первом же натиске бежали, гренадеры дрались отчаянно, но в конце концов были смяты подавляющими силами и отступили с уроном.

Это обстоятельство послужило прологом к упорной борьбе. Через две недели получены были известия, что шесть тысяч человек лезгин, преимущественно дидойцев, предпринимают вторжение в Кахетию, чтобы напасть на Сабуэ и рассчитаться с гренадерами за Гремы. Командир Грузинского полка подполковник граф Симонич сам прибыл в Сабуэ и 23 июня, с батальоном Грузинского полка, силою в четыреста штыков, занял высокую гору Кадор – обычное место, где собирались хищники. Громадное скопище лезгин действительно стояло на соседних горах, выжидая время и не решаясь пока на нападение. Граф Симонич со своей стороны видел, что сбить их с занятой ими крепкой позиции без большой потери также нельзя, а потому в ожидании более благоприятных обстоятельств решил спуститься на равнину, чтобы защищать Кахетию со стороны Алазани.

«Но едва батальон повернул назад, – пишет граф Симонич в своем донесении, – лезгины вообразили по своей глупости, что мы отступаем от страха, и, стремительно бросившись занимать Кадоры, очутились на ровной и безлесной местности». Этим благоприятным случаем Симонич не замедлил воспользоваться и приказал батальону ударить в штыки. Шесть тысяч лезгин дрогнули перед стремительным натиском четырехсот отважных гренадер, и через десять минут разбитое скопище уже бежало и скрылось за горным перевалом. Короткая рукопашная свалка стоила грузинам десяти человек, раненных исключительно кинжалами и шашками.

«Не могу не засвидетельствовать, – доносил граф Симонич, – что господа офицеры второго батальона – все молодые, в первый раз видевшие неприятеля, действовали с отличной распорядительностью; солдаты же не изменили репутации, давно приобретенной Грузинским гренадерским полком».

Несмотря на эту неудачу, лезгины в третий раз попытались ворваться в Кахетию через селение Напараул, но жители, бывшие настороже, однако, отразили нападение, и сам предводитель партии, знаменитый в горах белад Магмуд, был убит. Горцы оставили на месте больше двадцати тел и, преследуемые двадцатью гренадерами, подоспевшими из соседней деревни, бежали в горы с такой поспешностью, что граф Симонич, в тот же день, 3 июля, занявший Кадоры, уже не застал там неприятеля.

Осенью 1825 года, с возникновением чеченского мятежа и бунта в Кабарде, усилились и волнения на Кахетинской линии. Но отношения Закавказья к соседям, Персии и Турции, становились до того натянутыми и сложными, что благоразумие предписывало не вызывать новых волнений в Дагестане, и Вельяминов писал князю Эристову:

«По теперешним обстоятельствам ничего другого не остается делать, как терпеливо сносить дерзости джарцев и насколько возможно избегать делать такие требования, в которых можно встретить от них отказ. Вы не настолько сильны в Кахетии, чтобы могли предпринять что-либо решительное, а я не вправе предписать вам пойти с ничтожным отрядом против неповинующихся лезгин. Неповиновение их есть непременное следствие тайных подстрекательств персидского правительства, переговоры с которым о границах еще не имеют желаемого успеха».

Таким образом, приходилось пока ограничиваться на Алазани только оборонительными действиями. Лезгины поняли это, и дерзость их возрастала. Дело дошло до того, что 2 декабря катехцы среди белого дня кинулись на грузинские стада, пасшиеся на левом берегу Алазани, против Александровского редута, и угнали их с собою.

«Они, видимо, – говорит Эристов, – мало-помалу испытывают, какое действие будут иметь начальные шалости, дабы после, при бездействии с нашей стороны, начать более крупные военные предприятия».

Соглашаясь с Вельяминовым, что при тогдашних обстоятельствах нельзя было действовать против лезгин вооруженной рукой, Эристов, однако же, считал необходимым показать им, по крайней мере, вид, что он намерен двинуться за Алазань и что в его распоряжении довольно сил для обуздания горцев. В противном случае он не ручался, чтобы лезгины, поощряемые безнаказанностью, не решились напасть даже и на войска.

«Если принять меры только оборонительные и удалить скот, принадлежащий жителям Кахетии, от берегов Алазани, – писал он Вельяминову, – то грузины, по недостатку пастбищ, вовсе лишатся скота, а если его оставить на Алазани, то наверное можно сказать, что он будет угнан лезгинами».

И Эристов энергично объявил старшинам джарцев и белоканцев, что если скот, отогнанный катехцами, не будет возвращен и виновные наказаны, то вся вина падет исключительно на них, как на народ сильнейший, и они ответят за катехцев всем своим достоянием.

Твердость и угроза возымели действие: скот был возвращен и даже выдан один из важнейших лезгинских разбойников.

Но злоба лезгин на селение Сабуэ, стоившее им стольких неудач и жертв, не прошла, и в конце концов они нашли-таки удобный момент для мести. Это случилось в суровую зиму, когда никому не приходила в голову мысль, чтобы какая-нибудь шайка лезгин осмелилась спуститься с гор, заваленных громадами снега, а потому в Кахетии меры осторожности повсюду были ослаблены, караулы спущены, и войска стояли уже не с той обычной чуткостью, как это было летом или в темные осенние ночи. Между тем партия человек в шестьсот, собравшаяся в Дидо, под предводительством одного из бывалых вожаков, очевидно хорошо знавшего местность и грузинский язык, спустилась с гор Дагестана и в полночь, 18 декабря, пользуясь тем, что обывательские караулы были сняты, без выстрелов и обычного крика ворвалась в селение. Молча бросились лезгины в дома с одними кинжалами – и началась беспощадная резня сонных жителей… Из нескольких саклей послышались, однако же, выстрелы. В деревне стояла тогда рота Грузинского полка, под командой штабс-капитана Горба. Но она оставалась в казармах, вместо того чтобы спасать гибнувшее селение, и лишь тогда, когда на тревогу подоспела другая рота, из деревни Шильде, Горб решился идти за неприятелем. Но преследовать было поздно – лезгины скрылись уже за горным ущельем. А между тем, если бы рота по первым же выстрелам, не ожидая помощи, заняла это ущелье, то партия могла бы быть совершенно истреблена, так как все другие горные проходы в то время были, как сказано, завалены снегом, и путь лезгинам был бы окончательно отрезан. Виноват был в этом деле также и телавский окружной начальник майор Степанов, позволивший для облегчения жителей не выставлять обычных караулов.

В Сабуэ разрушено было двенадцать домов, убито семнадцать грузин, трое ранены и тридцать восемь человек взяты в плен.

Нелишне сказать, что в 1825 году случилось одно обстоятельство, значительно смягчившее борьбу на Алазани. Дело в том, что джарцы поссорились с султаном Елисуйсским, владения которого лежали между Нухой и Закаталами, и вынуждены были направить против него почти все свои наличные силы. Завязалась борьба, и в конце концов силой самих обстоятельств обе стороны вынуждены были обратиться к посредничеству русской власти.

Но все эти мелкие обстоятельства борьбы на Алазанской линии скоро должны были побледнеть перед крупными событиями наступавшей русско-персидской войны.