В горах Черкесии стояло смятение. Неожиданное и страшное поражение, нанесенное Власовым шапсугам и жанеевцам, распаляло страсти необузданного и гордого народа и требовало отмщения. Поднимались поголовно все племена, даже натухайский владелец Колоботок-Кодч призывал свой народ, ближайший к русской границе и считавшийся мирным, к поголовному восстанию.

Черноморской линии грозили серьезные опасности, и Власов принимал свои меры, чтобы быть готовым встретить врага. Он вытребовал на кордон известных своей храбростью и распорядительностью полковников Бескровного, Гаврюша, Вербицкого и Белого. Четвертый участок кордонной линии, от поста Копольского до поста Смоляного, представлявший наибольшие опасности, более доступный для набегов, был усилен резервами; сюда стянуты были четыре конных полка; две роты навагинцев заняли Полтавскую станицу, жители из пограничных хуторов отправлены в Темрюк под защиту войска.

Враждебные стороны стояли друг против друга, готовые к борьбе. И как ни разноречивы были известия из-за Кубани, но все они сходились на том, что сильные партии, то увеличивавшиеся, то уменьшавшиеся по временам, стояли на речках Афипсе, Хобле, Арьгеде, Абине и других местах, готовые нахлынуть на русские границы. Но партии стояли смирно: вожди их были в Анапе. Дело в том, что паша испугался за последствия событий, которые готовы были разыграться на берегах Кубани, и принял все меры, чтобы на этот раз потушить тревожное возбуждение, овладевшее горцами. Он даже обязательно известил о том черноморского атамана, прибавляя, что ему ничего еще неизвестно достоверно о калаусском побоище, и прося уведомить его о числе убитых и потопленных в лимане горцах. Усилия его на этот раз увенчались успехом. Черкесские вожди воротились из Анапы только с тем, чтобы распустить свои скопища, и черкесы с ропотом – но повиновались. Черноморье на время могло вздохнуть свободно.

Но между черкесскими вождями был один человек, который во все это время не сообразовался с действиями других, не ездил в Анапу и на свой риск и страх, с отборной партией в пятьсот наездников, грозил русским пределам. Это был шапсугский уорк Казбич (собственно – Кзильбеч) из знаменитой фамилии Шеретлуковых.

Даже среди черкесских головорезов и удальцов Казбич был личностью необыкновенной, исключительной. С самых юных лет он отличался поражающей неустрашимостью, соединенной с характером суровым, упрямым и грубым. Самая наружность его, огромный рост, громкий голос, дерзкие и грубые ухватки, казалось, созданы были для того, чтобы иметь неотразимое влияние на народ, для которого война была ремеслом. Бурная, беспечная, удалая жизнь среди битв и набегов отвечала его наружности. И там, где другие предводители должны были употреблять усилия, чтобы собрать несколько сот всадников, Казбич, который, однако, не славился ни особенным умом, ни красноречием и общительностью, мог во всякое время располагать целыми тысячами. Счастливые стечения обстоятельств, видимо, покровительствовали этому герою разбоев: предпринимал он набег – и набег удавался, хотел с ним соперничать другой – и терпел поражение. В конце концов в народе сложилось суеверное представление, что Казбич своим присутствием приносит счастье в набеге.

Как нарочно, калаусское поражение шапсугов должно было необыкновенно поднять тогда уже немолодого Казбича в мнении соплеменников и облечь его какой-то мистической загадочностью: он, только и живший боевыми тревогами, на этот раз не только сам отказался идти в набег, но по какому-то темному предчувствию горячо отговаривал и других. И теперь бесполезная гибель, и гибель позорная, тысячи двухсот человек, как бы на поругание брошенных в болото, в мутную воду, грудами, и лишенных покрова родной земли, представлялась как бы следствием того, что не послушались Казбича.

Чтобы докончить характеристику знаменитого шапсуга, необходимо сказать, что и впоследствии ни гибель сыновей, ни множество ран, ни старость не отучили Казбича от любимого ремесла – войны и набегов. Под старость он сходил в Мекку, но и священный титул хаджи не усмирил в нем строптивое сердце сурового наездника; всю свою жизнь он остался грубым шапсугом старого покроя. И умер он хотя в глубокой старости, но от раны, полученной в набеге в 1839 году, оставя по себе долгую память. Еще при жизни его была сложена у шапсугов песня, в которой подробно передавались его дела и подвиги, – явление необыкновенное при известной скромности черкесов, и величайшим наслаждением Казбича в дни старости и бездействия было слушать эту песню, в которой постоянно говорится об обнаженной шашке героя. Суровая личность Казбича так поразила воображение соплеменников, что в жарких сражениях с русскими он, долго спустя после смерти, не раз чудился черкесам на белом коне и в белой одежде; об этом существует, по крайней мере, множество рассказов.

Вот этот-то необузданный шапсуг стоял теперь перед русскими пределами и, в то время как другие предводители совещались с пашой в Анапе, пытался не раз прорваться к русским селениям. Бдительность постов и личное присутствие на кордонах Власова заставили, однако, и Казбича отложить удовлетворение чувства мести до более удобного времени.

Но немыслимо было думать, чтобы воинственные народы Закубанья так легко помирились с унизительным поражением, – и едва разошлись первые партии, как отовсюду стали получаться известия о деятельных и обширных приготовлениях черкесов к новым вторжениям в Черноморье. Дела стали принимать такой тревожный оборот, что анапский паша вновь почел своей обязанностью вмешаться в пограничные распри и в январе 1822 года изъявил желание приехать в Екатеринодар для личных переговоров с атаманом Матвеевым. Паша ехал, однако же, с тремя тысячами шапсугов и натухайцев. Власов из предосторожности усилил пограничные посты и уведомил пашу, что он может принять его под непременным условием, чтобы на русскую сторону Кубани, кроме трех-четырех почтеннейших горских князей, никто из черкесов не переходил. 22-го числа паша, в сопровождении только ста человек, прибыл к переправе и просил, чтобы Матвеев и Власов приехали на совещание на левый берег. Власов, со своей стороны, предлагал паше пожаловать на русский меновой двор и вновь потребовал, чтобы с ним черкесов не было. Получив этот ответ, паша молча сел на коня и вместе с конвоем уехал назад. Переговоры, таким образом, не состоялись, и теперь нужно было ожидать горских вторжений.

Власов решил предупредить предприятия горцев и, как только сделалось известным, что паша возвратился в Анапу, быстро стянул войска и 2 февраля повел их за Кубань. Это было еще первое вторжение в черкесскую землю при атамане Матвееве. Черноморцы воспрянули духом; многие из них шли волонтерами. Войска двинулись двумя колоннами: Власов от Ольгинского поста, полковник Бурсак – от Александровского.

Имея в своем распоряжении три полка конных и полк пеших черноморцев, при восьми орудиях, Власов быстро шел на шапсугские аулы и хутора, тесно раскинутые по рекам Пшециз, Кун и Богундыр. К несчастью, по ошибке проводника, поведшего войска в темноте ночи не той дорогой, переправляться через Пшециз пришлось в виду одного из аулов, и тревога мгновенно распространилась по окрестности. Но смятение горцев при вести, что казаки уже в аулах, было так велико, что они повсюду без сопротивления бежали, покидая скот, имущество и думая только о спасении семей. Власов разослал по всем направлениям отряды, и те быстро истребили огнем семнадцать больших аулов, сто девятнадцать хуторов и множество заготовленного хлеба. В одном из аулов казаки нашли закованного в кандалы пленного черноморца, второпях позабытого горцами.

Предав полному опустошению пространство на тридцать верст в окружности и захватив более тысячи голов скота, казачьи отряды опять сосредоточились на речке Пшециз, и только одному из них, под командой полковника Табанца, пришлось выдержать при отступлении жаркое дело. Из опушки леса, приходившегося на его пути, внезапно выдвинулась сильная конная партия и без выстрела ринулась в шашки. Табанец храбро встретил атаку, а между тем на помощь к нему подоспели с одной стороны – полковник Бескровный, с другой – подполковник Кундрюцкий. Охваченные с трех сторон, черкесы загнаны были в лес. Но едва казаки стали отходить от опушки, как горцы еще в больших силах бросились их преследовать. Тогда Власов заложил на пути отряда в разных местах пешие залоги, и черкесы, поминутно наскакивая на них, остановились.

4 февраля отряд возвратился на Кубань.

Экспедиция полковника Бурсака между тем не удалась. Один из мирных черкесов, служивший в пеших казачьих полках, за несколько дней перед тем бежал к абадзехам, и те, предупрежденные им, успели выставить значительные силы к самой переправе через Кубань. Бурсак, убедившись в бесполезности набега, остался на линии.

Власов ходатайствовал о награждении отличившихся в экспедиции. Вот что ответил ему Вельяминов: «Вынужденные наглостями закубанцев, действия наши хотя необходимы, но не менее того, по известному великодушию Государя Императора, он, без сомнения, желал бы, чтобы возможно было обойтись без оных, а потому корпусной командир испрашивать высочайших наград за оные не может, ограничиваясь признательностью своей Вам и вашим сотрудникам в приказе по корпусу… Что же касается до денежных наград казакам, – прибавлял Вельяминов, – то, при недостатке средств, должно таковые умерить, да к тому же деньги и не награда воину».

Ермолов действительно отдал приказ, в котором изъявлял свою признательность Власову, благодарил всех офицеров и в числе их особенно подполковника Дубоноса, участвовавшего в экспедиции по собственному вызову. «Такая черта, – говорит Ермолов, – делает ему честь, и я вижу в оной дух известных запорожцев».

Действия русских за Кубанью заставили черкесов заботиться прежде всего о собственной безопасности, а черноморцы по собственному почину стали уже ходить за Кубань и устраивать там засады. Это было тем более кстати, что черкесы, не рискуя переправляться на русскую сторону, постоянно разъезжали по левому берегу и стреляли по часовым: засады могли служить для них предостережением и противовесом.

Раз партия таких охотников забралась даже за реку Убынь. Три пластуна, отправленные вперед на разведки, подстерегли троих черкесов и двух из них убили, но третий спасся в аул, откуда тотчас же выскочили две сильные партии; отступая, пластуны искусно навели их на засаду, и конные черноморцы, бросившись на горцев в пики, двадцать восемь человек убили и одного взяли в плен, отделавшись сами одним только раненым. Но тут появилась новая партия, и наши зарвавшиеся удальцы должны были убраться подобру-поздорову, захватив с собою, однако, даже тела побитых черкесов.

Настало для Черноморья томительное и тяжкое время. Частью под влиянием настояний анапского паши, частью под впечатлением калаусского поражения, научившего их не быть слишком самонадеянными, черкесы не решались на крупный набег, но, озлобленные, они не упустили бы малейшего случая сделать зло русским землям. На стороне их было огромное преимущество: они могли нападать и не нападать, смотря по желанию, а между тем держали все пограничное население и пограничную стражу в постоянном напряжении всех своих сил, потому что малейшая оплошность могла бы обойтись слишком дорого. И вот в течение почти двух лет идет на Черноморской линии лихорадочная сторожевая деятельность да разве еще вырубание лесов на вражеском берегу Кубани. Но как ни внимательно стереглись русские границы, невозможно было отвратить хищнических проделок черкесов, и история этого времени отмечает целый ряд их, постепенно принимающих все более и более острый характер.

3 апреля 1822 года человек пятьдесят черкесов перешли Кубань ниже Марьевского поста и, не доходя шагов двадцати до дневной вышки, наткнулись на залогу. Пять казаков разом ударили из ружей. Но горцы не ушли, а, напротив, окружили их. Они встретили геройский отпор – и тем не менее трое казаков были взяты в плен, один, весь израненный, брошен на месте и один успел скрыться. На выстрелы тотчас прискакал весь Марьевский пост, но горцы уже плыли на середине Кубани.

Посланные в погоню пластуны принесли с собою только растерянные черкесами вещи: два пистолета, две шашки, ружье, три плети, подсошек, две папахи и шесть пар чувяков, показывавших и силу оказанного черкесам сопротивления, и поспешность их бегства.

Власов был очень огорчен происшествием, но должен был сознаться, что причиной его была не оплошность. «Местоположение, – писал он Ермолову, – самое критическое: лес, ночь, темнота… Растерянные вещи показывают, что секрет защищался храбро и уступил только многочисленности».

В августе, ночью на 5-е число, двадцать пять человек черкесов перешли Кубань в дистанции Павловского поста, в так называемом Дубовом куте, против устья речки Пшекупс. Подкравшись к резервному пикету, они с двух сторон сразу бросились на него и захватили врасплох. Начальник резерва урядник Веренко спал тогда в пологу, но, узнав, в чем дело, выстрелил из ружья и потом спрятался; ближайшие залоги были одна в семидесяти, другая – в ста саженях, но они не смели подняться со своих мест и помощи не дали. Черкесы в одно мгновение убили часового, схватили казака в плен, но трое остальных отбились, отделавшись легкими ранами. Разъезд, прискакавший на выстрелы, не застал на месте происшествия уже никого, и погоня за хищниками была бесполезна. Расследование выяснило, что партию провел один черкес, хорошо знавший окрестную местность. Он жил прежде в мирном ауле, на правом берегу Кубани, и когда добровольно переселился на речку Пшекупс, то скот его был задержан в ауле за какой-то долг его же односельцами. Набег и был его местью за это.

Такой же случай был 17 октября. Четверо пластунов со Старо-Редутского поста, осматривая берег Кубани, наткнулись на переправившихся хищников – и один из них был убит, двое взяты в плен, и только последний, шедший несколько поодаль, успел добежать до поста и поднял тревогу. Бросились казаки к Кубани, но там никого уже не нашли.

Во всех этих случаях черкесы не могли, однако, проникнуть дальше сторожевых частей – система охраны границы, введенная Власовым, полагала им серьезные преграды.

Наступила зима, Кубань покрылась льдом, и нападения черкесов становятся настойчивее. 22 декабря в пятнадцати верстах ниже Екатеринодара, в так называемом Тимошевском куте, переправился сам Казбич с толпами шапсугов и абадзехов, но, узнав, что на Елизаветинском посту стоит сильный казачий отряд полковника Дубоноса, тотчас повернул назад и ушел за Кубань.

И вслед за тем случились происшествия, доказавшие, что неприятельские партии держатся близ границ. По издавна заведенному порядку Каракубанский остров постоянно осматривался, по казачьему выражению «открывался», пластунами с постов Славянского и Копыльского таким образом, что, начиная каждый со своей стороны, они сходились в условленном месте. В один из зимних дней с поста Славянского шли шесть человек, с поста Копыльского пять. Сам начальник последнего есаул Соляник-Краса с четырнадцатью казаками стоял на Кубани, ожидая возвращения своих разведчиков. Пластуны не отошли и с версту от берега, как заметили впереди черкесов. Они попытались вернуться, чтобы соединиться с командой, как вдруг партия в сто человек выехала из-за камышей. Двое пластунов были моментально схвачены, трое засели в кусты и, отстреливаясь, не давались черкесам. Соляник бросился к ним на помощь, а на тревогу между тем прискакала сотня казаков, – и черкесы стали уходить. Множество следов, открытых на острове, убедили, однако, что партия горцев, скрывавшаяся здесь, несравненно сильнее казаков, и они вернулись назад. Двое пластунов так и остались в руках неприятеля.

С весны 1823 года и до глубокой осени продолжались все те же нападения, преимущественно на сторожевых казаков. Так в ночь на 29 апреля тридцать пеших черкесов напали на залогу из четырех казаков ниже Константиновской батареи, в глухом и лесистом Антоковом куте, двоих убили и двоих взяли в плен. Ближайший пост выскочил на тревогу, но поздно, когда черкесы были уже за Кубанью. Начатая перестрелка, впрочем, дала возможность одному из пленных бежать и спрятаться в лесу, откуда ночью он и переплыл на русскую сторону. Вскоре после того сорок человек пеших же хищников на рассвете напали опять на залогу в Тимошевском куте, в дистанции Александровского поста, и опять двоих захватили в плен и двоих изранили. Партию преследовали на этот раз сотник Башняк и полковник Перекрестов с постовым орудием, и горцы оставили на месте трех человек убитыми и одного раненым. Не всегда черкесы шли за полоном открытой силой, а иногда пытались действовать и хитростью. Таков именно был случай в августе, показывающий, до какой степени казакам надо было быть осторожными. Ниже Екатеринодара, против Александровского поста, утром, часов в девять, какой-то человек появился на левом берегу и кричал, что он бежал из плена и чтобы казаки скорее дали каюк и перевезли его через Кубань. Казакам он показался подозрительным, так как старался прятаться в кустах, а потом в тех же кустах послышались шорох и фырканье лошадей. Стало ясно, что черкесы просто старались заманить казаков, чтобы схватить их на своем берегу. Видя, что обман не удался, партия человек в двадцать пять выехала из кустов и вместе с просившим о помощи отправилась вниз по Кубани; там они искали бродов, но бродов не было, и горцы ограничились лишь несколькими выстрелами из-за реки.

В ночь под 9 сентября хищники в числе тридцати человек переплыли Кубань ниже Новогеоргиевского поста, около Тарановского селения. Случилось, что два казака, стоявшие на пикете, в самый момент переправы черкесов отошли к реке посмотреть на свои рыболовные крючья; третий, остававшийся на месте, немедленно выстрелил – и все трое успели спрятаться. Это обстоятельство испортило черкесам все их предприятие. Немедленно на тревогу появились команды с соседних постов, и хищники, настигнутые в плавнях, бросили захваченный было табун и едва убрались за Кубань, отделавшись только одним убитым.

Так время подошло к октябрю 1823 года, которому суждено было стать началом более крупных событий. Казбич, бывший душою и всех предыдущих мелких нападений, появляется теперь на берегах Кубани с сильной партией и открывает ряд враждебных действий, поведших за собою ответные походы Власова за Кубань. Уже давно ходили слухи о приготовлениях Казбича. Еще в августе получены были верные сведения, что, уезжая к натухайцам, он посылал беглого черноморского казака, какого-то Андрея, служившего не раз и прежде вожаком для черкесских партий, осматривать переправы через Кубань, а между тем в его владениях уже собирались значительные партии. Говорили, что перебежчик с двумя черкесами три дня ходил по Кубани, высматривая броды, и наконец отправился к Казбичу. Нужно было ждать скорых нападений.

И вот 9 октября, часу в девятом вечера, черкесы появились на Кубани. До ста всадников засело в лесу против Александровского поста, а передовой разъезд начал переходить Кубань вброд в версте от постовой вышки. Был густой туман, постовые казаки беспечно вели к водопою своих лошадей и как раз попали бы на черкесов, но, к счастью, часовой заметил неприятелей и дал выстрел. Казаки, забыв о водопое, вскочили на лошадей и поскакали обратно к посту, а из поста тем временем человек тридцать черноморцев уже заняли берег, и едва партия, выехавшая из лесу, стала спускаться к броду, открыли огонь. Из Екатеринодара также прискакал резерв. Горцы повернули назад и скрылись в лесу. На другой день узнали, что с партией был сам Казбич и что он легко ранен пулей в шею.

С вечера 11 октября разнесся слух, что неприятель в значительных силах стоит по ту сторону Кубани против Елизаветинского селения. Нужно сказать, что в этом месте течение Кубани, четыре раза переломляющееся почти под прямым углом сначала к югу, потом к западу, затем к северу и опять к западу, образует обширный четырехугольник, северную сторону которого составляет почтовая дорога из Екатеринодара в Тамань.

На двух концах этой последней стороны и расположены были два сильных поста: Елизаветинский на западе, и Александровский на востоке, а между ними, почти в центре четырехугольника, стоял пост Могильный. Можно было ожидать нападения со всех сторон этого выдвигающегося вперед далеко за линию четырехугольника, и Власов, немедленно приехав на Александровский пост, сдвинул сюда все конные казачьи резервы. Подполковник Ляшенко занял позицию перед Елизаветинским постом, прикрывая селение; полковник Табанец стал между ним и Власовым, против Могильного поста, а на Могильный пикет, устроенный на высоком кургане, откуда видно на далекое расстояние, была послана сотня казаков под командой сотника Скакуна. Сильный разъезд в то же время пошел к Тимошевскому куту, где Кубань по обоим берегам покрыта то лесом и кустарником, то камышами и густой травой и повсюду усеяна кочкарником.

В десятом часу ночи Ляшенко прислал сказать Власову, что в Тимошевском куте, около впадения в Кубань речки Афипсы, слышны сильный шум и даже плеск воды, вероятно, от плывущей через реку конницы. Густой лес и широко раскинувшийся прибрежный камыш, однако, скрывали переправу.

Еще не начинался рассвет, как масса неприятельской конницы выдвинулась из камыша. Часть ее бросилась к Могильному кургану, зажгла кордонное сено и атаковала казачий пикет; большая, обогнув его, на полных рысях понеслась налево, на Елизаветинское селение.

Только быстрые движения неприятеля не позволили Власову отрезать его от переправы и заставили встретиться с ним лицом к лицу. Пока Скакун отстаивал Могильный пост, главная масса черкесской конницы уже достигла Елизаветинского селения. Ляшенко встретил ее пушечным огнем. На помощь к нему прискакал Табанец с двумя своими сотнями и подоспели резервы окрестных куреней. Но черкесы надеялись сломить эту живую стену и несколько раз бросались в шашки, чтобы прорваться в селение. Казаки, под прикрытием четырех орудий, держались стойко. Трудно сказать, однако, чем кончилось бы дело, если бы Казбичу не доложили, что Власов с другим казачьим отрядом скачет из Александровского поста наперерез ему, к переправе. Это неожиданное известие всполошило горцев; вся масса их, готовившаяся последним ударом сломить преграду, теперь поворотила к Кубани. К сожалению, только небольшая часть русского отряда могла настигнуть их; казаки собрались всего за час до набега, шли форсированным маршем, и лошади их были измучены, орудия застряли в кочках и не могли поспевать за конницей. Все это помешало Власову дружно ударить в пики, но почти у самой переправы небольшая казачья команда все-таки преградила дорогу неприятелю. Казбич смял ее. Казаки дрались отчаянно, но панцири не поддавались ударам пик, и в рукопашной схватке урядник и два казака, сбитые с лошадей, были даже захвачены в плен. За эту минутную удачу горцам пришлось расплатиться дорого. Упорная схватка задержала отступление их и дала возможность подойти казачьей артиллерии. Но и к горцам в тот же момент подоспел их резерв, стоявший у Свиного ерика – небольшой речки, протекавшей между Могильным постом и Кубанью, и они, повернув коней, бросились на Власова в шашки. Сам Казбич дрался как бешеный: ему разрубили левый висок и шею, проткнули бок пикой. Но он все-таки возвратился за Кубань на коне, покрытый кровью и не с пустыми руками – трое казаков остались в плену. Партия понесла большие потери, и даже левый берег Кубани, как доносил Власов, оказался упитанным вражеской кровью. В числе убитых находился сын старого Казбича, и тело его не было выручено.

Партия Казбича разошлась по домам.

Нападения черкесов на Черноморье, принявшие осенью 1823 года, в набеге Казбича, размеры открытой войны, вынудили генерала Власова ответить на них опустошением самих черкесских земель. И едва скопище Казбича рассеялось по домам, как Власов стянул к себе льготные казачьи полки и 22 ноября перешел Кубань. Главной целью похода было показать шапсугам и абадзехам, приходившим с Казбичем, что их разбои не останутся безнаказанными. Но земли шапсугов и абадзехов были отделены от русских границ владениями народа хомышейского, который хотя и считался более мирным, но не упускал случая принимать живое участие в набегах на казацкие селения. Особенно враждебен был русским хомышейский князь Нагай-Крым-Гирей, имевший в своем распоряжении даже одно из орудий, розданных закубанцам еще в 1820 году турецким правительством, и хранивший его в одном из абадзехских аулов, верстах в шестидесяти от Екатеринодара. И вот первый удар Власова и был направлен именно на этот аул, причем прямо имелось в виду захватить орудие. Власов шел с одной кавалерией, ускоряя по временам свой марш и всячески стараясь проходить незаметно мимо попадавшихся на пути хомышейских селений.

В шесть часов утра отряд стоял уже вблизи враждебного аула. Полковник Табанец, с двумя сотнями спешенных казаков и с частью конницы, получил приказание идти вперед и с возможной тишиной обвести вокруг аула цепь, чтобы затем напасть на него совокупными силами. Но едва Табанец выступил, как в лагерь приехал сын одного из хомышейских князей, и для всех стало ясно, что аул теперь уже предварен об опасности. Действительно, вскоре послышались два ружейных выстрела и затем крик, вероятно служивший сигналом для жителей. Табанец бросился на выстрелы – и сверх всякого ожидания, к удивлению даже самих проводников, наткнулся на довольно прочное плетневое укрепление с воротами, задвинутыми изнутри крепкими засовами, и с караульной, в которой горел тогда огонь. Пока шла перестрелка и пешие казаки ломали ворота, стало светать, а аул был еще далеко, почти на версту впереди, окруженный горами и лесом. Конечно, для казаков проскакать с версту было бы делом минуты, но путь к аулу пересекали две речки, Цаора и Ярки, заваленные большими колодами, очевидно служившими ему защитой до постройки укреплений. И вот, как ни торопились казаки, в ауле они уже никого не нашли: жители разбежались и скот был угнан. Только небольшой черкесский караул встретил русский отряд ружейным огнем, но и тот скоро рассеялся. В саклях повсюду были доказательства недавнего присутствия жителей: на очагах горели еще огни и оставалось на месте все горское имущество. Власов, подоспевший вслед за Табанцом с главными силами, бросился между тем в крайний от въезда двор, где, по словам лазутчиков, стояла пушка. Но там нашли только лафет, совершенно готовый к увозу, а самого орудия не было. Власов приказал искать, обещая награду тому, кто первый увидит его, – и орудие было разыскано казаком Кобыляцким под толстым слоем дубового хвороста, наваленного, очевидно недавно, возле стенки какого-то сарая. Это была медная шестифунтовая пушка с изображением на ней луны.

Цель экспедиции была достигнута, и вдаваться в дремучие леса для преследования жителей не было надобности.

Казаки зажгли аул, и, когда огонь покончил свое разрушительное дело, Власов приказал отступать. Есть известие, что на обратном пути черкесы пытались отбить свое орудие, но что эта попытка им стоила очень дорого. Захваченную пушку казаки привезли на Кубань, и она с тех пор хранилась в войсковом арсенале, как трофей редкий в войне с кавказскими горцами.

Воротившись на линию, Власов деятельно занялся изучением местности, лежавшей по речкам Азыпс, Катель-Джук и другим, где, всего в двадцати верстах от Кубани, в укрепленных самой природой аулах и хуторах, жила часть шапсугского народа, совершавшая отважные набеги, очевидно, в расчете на недоступность своих жилищ. Посылаемые с этой целью пластуны не раз пробирались своей неслышной поступью сквозь вражеские цепи и приносили известия о состоянии дорог, о расположении аулов, о числе в них жителей и даже о количестве на хуторах скота, хлеба и сена.

Только заручившись всеми нужными сведениями, Власов незаметно стянул в лесную засеку, на самый берег Кубани, значительный отряд – и 15 декабря, ночью, тысяча конных и тысяча пеших черноморцев, с четырьмя орудиями, двинулись за своим отважным предводителем громить и жечь шапсугские аулы. Впереди всех, с авангардом, пошел полковник Табанец.

Путь, по которому двигался отряд, пролегал от самой Кубани по низменному, болотистому и лесистому пространству, заключавшему в себе довольно большие лиманы. Самый Азыпс протекает в густом лесу, и топкие берега его представляют большие затруднения для переправы. В то время как пехота еще могла кое-как перебираться по тонкому, ненадежному льду, для кавалерии пришлось заваливать топкие места фашинником, а от переправы орудий и вовсе надо было отказаться, оставив их на берегу с небольшим прикрытием. Тем не менее в пять часов утра двухтысячный отряд черноморцев был уже в заранее намеченном пункте. Отсюда Власов разослал казачьи отряды по всем направлениям, чтобы захватить сразу возможно большее число хуторов. Но хутора были рассеяны в лесах, верст на пятнадцать от реки Азыпс, и это обстоятельство, при замечательной сторожкости шапсугов, заставило даже Власова сомневаться в успехе.

На Кавказе в то время было общеизвестной истиной, что шаг за низовую Кубань был шагом в неприятельский лагерь, потому что поселения шапсугов на самом деле представляли собою обширный военный стан, где шатры заменялись хижинами и охрана домашнего расплоха производилась так бдительно, что днем по первому дыму сигнального костра, а ночью по первому выстрелу, – все было под ружьем, на коне и в сборе. И на этот раз шапсуги не проглядели непрошеных гостей, но их было слишком мало, чтобы защищать хутора, и прискакавшие казаки ни в одном из них уже не застали жителей. Все скрылось в соседних лесах, но вековые дебри смотрели так мрачно, так грозно, что никому не приходило желание углубиться в них, чтобы разыскивать бежавшие семьи. Торопились покончить с тем, что уже было схвачено при первом налете, – и вот большой аул и тридцать прилегавших к нему хуторов запылали разом, все имущество, покинутое в саклях, проворно перемещалось в походные казацкие саквы или предавалось огню, скот захватывался.

В полдень Власов приказал начать отступление. А тем временем тревога распространялась по окрестностям, и со всех сторон ближние и дальние шапсуги скакали занимать в тылу отряда узкие лесные теснины. Власову уже пришлось проходить их с боем, и тяжесть его легла теперь на пеших черноморцев, окружавших отряд, как густой непроницаемой завесой, своими стрелковыми цепями. И только благодаря их хладнокровному мужеству, их упрямой стойкости конница, сопровождавшая отбитый скот (более тысячи голов), могла благополучно выбраться из этого топкого, мрачного пространства. Но едва отряд вышел на открытое место, расстилавшееся почти на версту по берегу Азыпса, как две тысячи пеших шапсугов встретили его учащенным огнем из засады, а конница повела отважную атаку, «даже с остервенением», как выражается в своем донесении Власов. Неприятель, очевидно, хотел воспользоваться тем, что при войсках не было орудий, оставшихся на другом берегу, далеко от места битвы, но он ошибся в расчете, встретив непреодолимую силу в самих черноморцах. Пока казачья пехота метким, хладнокровным огнем сдерживала пеших шапсугов, казачья конница длинной лавой бросилась в пики – и в одно мгновение смятые шапсуги были загнаны в лес. Одушевление черноморцев было так велико, что один из них, увлекшись преследованием, был убит ружейным выстрелом почти под опушкой леса. Три черкеса бросились было рубить его тело – и все трое мгновенно пали мертвыми на труп казака.

Так, защищаясь шаг за шагом, отряд подошел наконец к переправе. Здесь шапсуги в последний раз попытались броситься в шашки, но, поражаемые теперь уже орудийным огнем с противоположного берега, скоро вынуждены были совершенно прекратить нападение. Отряд без боя перешел Азыпс и вернулся в свою лесную засеку, потеряв в экспедиции четырех офицеров и двадцать семь казаков.

Походы Власова на первое время не принесли, однако же, Черноморской линии желательного успокоения. Напротив, озлобленные черкесы, пользуясь зимою, открывают целый ряд нападений, но при общей бдительности и стойкости кордонных постов они нигде не имели успеха. Только раз стряслась беда над одним казацким отрядом, и беда большая, но и этот единственный случай был результатом крайне невыгодной для казаков обстановки.

Это было 3 января 1824 года. Полковник Табанец, один из типичных старых сечевиков, которых не много уже оставалось тогда в Черноморском войске, стоял со своим полком за Кубанью, прикрывая рабочих, рубивших лес против одного из новопостроенных на берегу селений. Покончив работы в одном участке, он перешел на смежную лесную дачу, но едва стал расставлять там цепь, как кто-то крикнул: «Черкесы!» Действительно, восемнадцать всадников скакали в виду русского отряда. Есаул Залесский, памятный горцам со дня Калаусской битвы, пустился на них с тридцатью казаками. Горцы стали уходить, и казаки ввязались в погоню. Табанец, видя, что удальцы его зарвались уже слишком далеко, поспешил за ними с целым полком. И было это вовремя. Едва он соединился с Залесским, как тысяча двести конных черкесов без выстрела и крика ударили на казаков из скрывавших их камышей. Все это произошло так внезапно, что черноморцы, дрогнувшие на первых порах, уже не могли оправиться, были опрокинуты и горячо преследуемы горцами.

В лесу уже видели катастрофу, и все, что там было на работах, высыпало из опушки, рассчитывая удержать неприятеля. Но черкесы с налета врезались в пехоту, стоптали ее, и тогда все обратилось в бегство, ища спасения в засеке. Тридцать казаков были изрублены.

Неудача была очевидная. Но Ермолов на этот раз не винил в ней никого, сознавая, что первоначальный источник поражения лежал не в недостатке храбрости, а скорее в избытке ее, и что подобные случаи в войне почти неизбежны. «Ошибка и запальчивость Табанца и Залесского, – писал он в Петербург, – достойны снисхождения, как по отличной храбрости их вообще, так и потому, что, участвуя в деле, они подвергали себя несомненной опасности наравне со всеми казаками».

В общем результате черкесы ничего не выигрывали от случайного поражения одного полка, но во времена Власова и этот незначительный успех получил в глазах их размеры значительные; в горах ликовали, волновались мирные аулы, откочевывая к горам, и Кацырев даже на правом фланге почел необходимым экспедицией за Кубань охладить это волнение.

Власов также не хотел подарить черкесам минутного успеха и немедленно ответил на него новым вторжением в их земли. Он быстро двинулся на речку Тихеньку, где были раскинуты аулы горских предводителей Джамбора, Цап-Дедека и Аслан-Мурзы, и 5 февраля 1824 года, на рассвете, казаки дружно ударили на жилища горцев. В минуту все запылало. Страшная суматоха поднялась в испуганных аулах, не ожидавших нападения; горцы метались во все стороны, гибли в огне, тонули в бушевавших при аулах горных потоках или падали под оружием русских. Разорив жилища, Власов, без всякой потери, взял в плен сто сорок человек и захватил до двух тысяч голов скота. На возвратном пути отряду пришлось, однако, выдержать жаркую схватку с горцами, пытавшимися отбить своих пленных. Двести отчаянных панцирников врезались в самые ряды черноморцев, но из этих смельчаков не один десяток пал жертвой своей запальчивой храбрости, а человек двадцать, сбитые с коней, захвачены живыми и даже с оружием в руках.

Горцы несколько притихли, и почти год Черноморская линия пользовалась сравнительным спокойствием. Но это затишье было перед бурным временем, которое вновь наступает для Черноморья в 1825 году.