Течение Кубани распадалось ко временам Ермолова на два независимых района. От Баталпашинска, немного повыше устья Малого Зеленчука, по правому берегу, через редут Святого Николая, через крепости Прочноокопскую и Кавказскую и до устья Лабы шла, мимо Ставрополя, так называемая Кубанская линия, оканчивавшаяся Усть-Лабинским укреплением. Это был правый фланг Кавказской линии. А далее, вниз по Кубани, до самого Черного моря, лежала уже земля черноморских казаков, имевшая с Кубанской линией общего врага, тесно связанная с нею общими интересами, но отделенная от нее и в административном и в военном отношениях под власть отдаленных херсонских губернаторов. Ермолову скоро, именно в 1821 году, пришлось взять под свое заведование и под защиту малочисленных кавказских войск и Черноморье, но тем не менее оно не слилось с Кубанской линией, и каждый из этих районов вел особую борьбу.

По другую сторону реки жил дерзкий и надменный враг, превращавший мирный быт прикубанских русских поселений в вечно тревожную пограничную кордонную службу.

По Бухарестскому трактату 1812 года река Кубань признана была границей между Россией и Турцией, и на анапского пашу была возложена обязанность удерживать закубанские народы от набегов в русские пределы. Но даже в первое время по заключении мира, когда Турция, быть может, и желала соблюсти принятые на себя обязанности, влияние ее на горские народы оказалось не настолько сильным, чтобы водворить спокойствие и мир на берегах Кубани. Когда же между Портой и русским правительством возникли несогласия по греческому вопросу и русское посольство, в 1821 году, выехало из Константинополя, турки сами начали поощрять воинственные предприятия черкесов. При общем ожесточении мусульман против христианского мира в эпоху греческого восстания турецкая пропаганда на Кавказе приняла весьма опасный характер. Покорение Кабарды дало еще больший толчок этому движению. Турция не могла не понимать, что постройка в Кабарде укреплений есть первый шаг к покорению и целой Черкесии, а в ее планы не входило уступить России обладание страной богатой и дарами природы и воинственным населением, представлявшим превосходнейшую в мире конницу. Отдать «такой алмаз в огранку гяурам» для Турции значило, говоря восточным слогом, «проглотить ком кубанской болотной грязи», и Турция спешила поднять черкесский народ и бросить его на русские границы.

Между тем состояние и Кубанской линии и Черноморья далеко не соответствовало той важной роли, которая выпадала на их долю. Ермолов, осмотревший Кубанскую линию в 1818 году, нашел ее в положении совсем безотрадном. Первой по пути от Георгиевска была крепость Темнолесская, отодвинутая далеко от Кубани внутрь Кавказской губернии, – Ермолов нашел ее совершенно ненужной. «Не знаю, какую она и прежде могла приносить пользу, – говорит он, – будучи расположена в таком месте, где ничего не защищала и куда не мог прийти неприятель по местоположению почти неприступному. Она не могла даже вмещать такого числа войск, с которым бы можно было пуститься на самое легчайшее предприятие. Нельзя было расположить в ней и никаких запасов, ибо нет к ней дорог, кроме весьма трудных». За Темнолесской следовала крепость Святого Николая – памятник командования в крае генерала Ртищева. «Трудно узнать, – замечает о ней Ермолов, – чего Ртищев желал более, места нездорового или бесполезного. Во время разливов Кубань затопляла все укрепление и через окна вливалась в казармы. Болезни и смертность превосходили вероятие. Я приказал уничтожить убийственное сие укрепление». Далее, вниз по Кубани, лежал Прочный окоп – небольшое укрепление, занимавшее важный стратегический пункт, не утративший своего значения до самых позднейших времен Кавказской войны, но находившееся в жалком состоянии. Лучше других была крепость Кавказская – штаб-квартира Вологодского пехотного полка, но крутой берег Кубани, на котором она была построена, обрушился от множества заключавшихся в нем источников, и часть крепости теперь лежала в развалинах. Последней к стороне Черноморья была крепость Усть-Лабинская, построенная Гудовичем; она была настолько обширна, что всего количества войск, расположенных на линии, не хватило бы для занятия ее, а между тем в ней не было ни одного каменного строения: казармы, магазины, самый арсенал – все было деревянное. Вода для гарнизона добывалась из одного небольшого колодца, а брать ее из Кубани мог всегда и легко помешать неприятель.

Эта линия укреплений, растянутая на огромном протяжении, среди мест, повсюду открытых, перед рекой, имевшей множество удобных переправ, охранялась всего двумя слабыми пехотными полками, Вологодским и Суздальским (позже – Тенгинским и Навагинским, пришедшими из России); два же поселенных на ней линейных казачьих полка, Кубанский и Кавказский, едва были достаточны только для охранения их собственных станиц, и кордоны по Кубани занимали уже донцы.

Ко всему этому, пространство между верховьями Кубани и Малкой, от Баталпашинска и до Константиногорска, не защищенное ни одним укреплением, долго оставалось открытым путем сообщений между Черкесией и Кабардой, обессиливая тем еще более Кубанскую линию.

«А между тем линия эта, – говорит Ермолов, – имела важное значение, потому что Кубань входящим углом углубляется в наши границы и, касаясь тыла, угрожает Ставрополю, месту склада всех боевых и жизненных запасов войск. Пятнадцать тысяч отважных закубанцев могли бы, овладев Ставрополем, прервать сообщение Кавказской линии с Доном и разорить не только все деревни по пути к Георгиевску, но и все слабые военные посты по Кубани… И только одному несогласию живущих за Кубанью народов должно приписать, что они не делают своих набегов далеко внутрь линии, на что по своему многолюдству легко бы могли решиться».

Действительно, неприятель, владевший отличной конницей, мог встретить там сопротивление лишь небольшой горсти казаков. Если бы эти казаки не были даже растянуты кордонами на большом протяжении, а соединились вместе, то и тогда они не могли бы противостоять черкесам по несоразмерности сил; пехота же и вовсе не имела достаточной подвижности, чтобы препятствовать конным набегам. А между тем рост населения в Кавказской губернии заставил распространить жилище поселян почти до самой Кубани, облегчив черкесам трудность набегов; эти-то надречные деревни и были действительно наиболее подвержены их нападениям.

В довершение всего линией по Кубани командовал в то время генерал-майор Дебу, человек с весьма миролюбивыми наклонностями, известный военный писатель. Отдавая справедливость его уму и способностям, Ермолов замечает тем не менее с иронией, что «не служба военная должна сделать его наиболее полезным» и что «главная наклонность его – размножение бумаг, которые по крайней мере сокращать удобно».

В то время, когда Ермолов объезжал Кубанскую линию, еще существовало во всей своей силе распоряжение, запрещавшее войскам переходить Кубань даже при преследовании хищников. Причина этого распоряжения лежала главным образом в боязни занести на линию чуму, нередко появлявшуюся среди черкесов через Анапу из Константинополя. Черкесы знали об этом распоряжении и тем с большей наглостью разбойничали на линии. Случалось, что, возвращаясь из набега и перейдя на свою сторону Кубани, они посылали казакам насмешки, безбоязненно показывая из-за реки добычу.

Ермолов не боялся чумы, зная, что она может распространяться, даже гораздо удобнее, иными путями, и тотчас отменил стеснительное запрещение. «С радостью приняли войска, – говорит он в записках, – приказание преследовать разбойников, и, конечно, не будет упущен ни один случай к отмщению».

Ермолов хотел бы и здесь перенести кордонную линию далеко за Кубань, к подошвам гор, и поставить против ущелий на речках новые укрепления, как сделал то впоследствии за Тереком и Малкой. Но этот проект, к сожалению, был невыполним, так как земля за Кубанью принадлежала Турции, и малейшее посягательство на нее могло бы вызвать разные усложнения.

Таким образом, все способствовало тому, чтобы благодатный край, орошаемый величественной рекой, представлял собою зрелище безграничных опасностей и кровавых бедствий. Действительно, то, что делалось на правом фланге, заставляет бледнеть все ужасы чеченских и кабардинских набегов. Едва ли кто, выходя за порог дома, мог там поручиться, что воротится благополучно, по крайней мере, без приключений. Выезжали ли казаки в степь, отправлялись ли они к берегам Кубани – всегда и везде им предстояло натолкнуться на кровавые следы черкесской буйной расправы. Свежая сакма приведет их то к луже запекшейся крови на траве, примятой множеством следов, свидетельствующих об отчаянной борьбе, о чьей-то безвестно сгинувшей жизни; то к одиноко, сиротливо стоящей далеко в степи повозке без волов и хозяина. Подъедет, заглянет в нее казак – в глаза ему бросятся широко открытые мертвые очи старого станичника, сплошь порубленного шашками… Перекрестится он и скачет на пост поднимать теперь уже бесполезную тревогу.

Дерзость черкесов, воспитанная десятилетиями безнаказанности, переходила иногда всякие границы. Не только малыми шайками, поодиночке прокрадывались они в укрепленные казачьи станицы, чтобы совершить там свое кровавое дело и благополучно ускользнуть от преследований. Раз, летом 1821 года, в теплую июльскую ночь, черкес забрался в самый казачий форштадт при Кавказской крепости, вошел в первый двор, у которого неплотно приперты были ворота, и стал выводить из-под навеса двух лошадей. Громкий собачий лай заполонил улицу. На дворе спал Вологодского полка церковник Заикин. Но едва он, разбуженный гамом, вскочил и окликнул хищника, как тот бросился на него с кинжалом, и Заикин упал, обливаясь кровью; он получил четыре раны. Та же участь постигла и жену его, выбежавшую на крик. Хозяин дома, отставной солдат из евреев, заперся в горнице. Поднялась тревога, все бросились на поиски, но уже и след простыл отважного черкеса.

Изо дня в день, то здесь, то там повторялись подобные факты, обрисовывая тяжелое положение края. И вечный говор стоял в русских селах и городах о черкесах, самый воздух был насыщен тревожными вестями и ожиданиями.

С 1821 года под влиянием, как сказано выше, Турции нападения черкесов усиливаются. Не поодиночке, а уже целыми партиями переходят они на русские берега. И чем многочисленнее была партия, тем большим свидетельством служила она о возраставшей враждебности черкесов.

Декабрь 1821 года был началом целой эпохи черкесских набегов, которые должны были в конце концов вынудить Ермолова принять те же меры, что и в Кабарде, то есть рядом экспедиций за Кубань, невзирая на то, что там была уже турецкая территория, внести во вражескую землю силу и месть, столь понятные воинственным азиатским народам.

Первое нападение, отразившееся в официальной переписке, было в середине декабря в дистанции Прочноокопской. Двадцать пять человек хищников, прокравшись внутрь кордона, напали на фурщиков, ночевавших у речки Чалбас, верстах в пяти от Кубани, и отогнали у них восемьдесят семь упряжных волов. Один из фурщиков успел добежать до Темижбекского поста и поднял тревогу. Хищникам на этот раз едва ли удалось бы благополучно убраться восвояси с тяжелыми на подъем волами, но их спасла оплошность начальника поста, пятидесятника Залуспина. Вместо того чтобы поднять соседние посты условным сигналом, он послал к ним с известием того же пешего фурщика, а сам поскакал не на место происшествия, которое и было-то всего в одной версте от поста, а в степь, по направлению к Кубани, рассчитывая, вероятно, отрезать горцам отступление. В тщетных поисках сакмы казаки проездили всю ночь и на совершенно измученных конях вернулись ни с чем. А между тем дорогое время было потеряно – пеший фурщик, перебегая от поста к посту, никого не мог известить своевременно. Резерв Темижбекской станицы, под начальством майора Пирятинского, только уже перед самым светом попал, наконец, на след и настиг хищников верстах в тридцати за Кубанью, на речке Эеленчук. Ему удалось отбить десять быков. Но дальше на измученных казачьих лошадях преследование оказалось невозможным. В это время прискакали новые казачьи резервы, высланные один из Григориополиса, другой – из Прочного окопа. Оба они, соединившись, продолжали погоню, вновь настигли черкесов на реке Чамлык и еще отбили двадцать пять волов. Но уже приближался вечер, промешкать за Кубанью до ночи было опасно, и казаки возвратились назад, позволив хищникам уйти с остальной добычей.

21 декабря подверглась нападению местность близ станицы Воронежской. Стоявшие там на Липатовом посту казаки увидели среди белого дня по-над лесом двух пеших черкесов и метким ружейным выстрелом положили одного на месте, другой же, проворно сняв с убитого оружие, ушел за Кубань. Казаки подобрали тело, полагая, что черкесы, по обычаю, будут его выкупать, и вернулись на пост. Но черкесы на этот раз поступили иначе. Не прошло и часа, как на русскую сторону переправилась партия в тридцать человек и понеслась прямо на пикет с явным намерением отбить у казаков тело. Донцы, однако, смекнули опасность вовремя и, привязав убитого к лошади, ускакали с ним в станицу. Черкесам пришлось возвратиться за Кубань ни с чем.

Два дня спустя, ночью, в самый рождественский сочельник, получены были сведения, что партия человек в двенадцать снова перешла Кубань и ударилась в степь между Кавказской и Темижбекской станицами. Пока казаки с разных сторон съезжались на тревогу, разъезд Кубанского полка, с урядником Шишкиным во главе, уже попал на след и встретил нового гонца, скакавшего с известием, что горцы отхватили табун на хуторе казака Рогачова. Разъезд повернул в ту сторону и через полчаса насел на хвост уходившей партии. Завязалась сильная перестрелка. Ружейные выстрелы, освещая мрак непроглядной ночи, указывали путь, по которому уходила шайка. Горцы поняли опасность своего положения и, бросив табун, пустили добрых скакунов во все повода, чтобы скорее достичь Кубани. Но от Кубани они были уже отрезаны. Новый разъезд, ожидавший партию на самой переправе, сбил ее в сторону. Попыталась она укрыться в лесу – лес окружили казаки. Тогда, не видя другого спасения, черкесы стали бросаться с берега, где ни попало. Многие утонули, другие, не имевшие сил плыть по студеной воде, возвращались назад под русские пули. В темную ночь не было возможности определить урон, понесенный партией, но в руках казаков остался один убитый, двое раненых и три оседланные лошади; под утро же, объезжая и свой, и черкесский берег, казаки нашли еще два трупа, собрали много оружия и поймали семь заседланных лошадей – знак, что если партия и не была истреблена вконец, то спаслись из нее не многие, да и те пешком.

С началом 1822 года стали доходить из-за Кубани тревожные известия; говорили, что черкесы собираются большими силами вторгнуться в русские границы. До наступления весны, а с ней и появления подножного корма, нельзя было ожидать, впрочем, значительных вторжений, тем более что закубанские ногайцы и темиргоевцы, жившие на плоскости, пока еще опасались пристать к черкесам открыто. Однако же враждебное расположение и их уже не подлежало сомнению. И вот, чтобы хоть сколько-нибудь обеспечить линию, Сталь предписал генералу Дебу расположить состоящие в его команде войска в трех главных пунктах: один отряд в станице Тифлисской, другой – близ Григориополиса, у Тернового поста, представлявшего собою одно из самых удобных мест как для прорыва, так и для поражения хищников, и, наконец, третий – на горе Недреманной, между Богоявленским селом и редутом Святого Николая. Войскам приказано было стоять налегке, не только без обозов, стеснявших движение и требовавших прикрытия, но и без палаток. Конные резервы линейных казаков были передвинуты так, чтобы по первой тревоге легко могли сосредоточиться и действовать массой, а на обязанность донских постов возложено было следить за неприятелем и извещать о переправе и направлении партий. Помимо того, в станицу Темнолесскую и в селения по Егорлыку: Каменнобродское, Николаевку и Сенгилеевку, как ближайшие к границе, – отправлены небольшие команды Тенгинского полка на случай, если бы закубанская конница, прорвавшись через линию, бросилась на эти деревни прежде, чем подоспели бы казачьи резервы.

Последнее распоряжение вызывалось чисто практическим опытом, показавшим, что и в прежние годы деревни, где случались команды даже в двенадцать – пятнадцать человек, всегда успешно отбивались от нападения. Принятые по линии меры не остались секретом для горцев и до некоторой степени обуздали их. Но конечно, мелкие нападения не прекратились. С особенной же настойчивостью они сказались в позднюю осень, в ноябре 1822 года, когда войска по случаю наставших холодов были распущены. Официальные донесения опять сохраняют множество относящихся к этому времени кровавых происшествий, но из них особенно выдаются два случая.

В темную, глухую ноябрьскую ночь, так рассказывал очевидец одного из них, человек тридцать всадников, одетых в бурки, укутанных в башлыки, закрывающие их лица, осторожно пробирались по густым зарослям леса, раскинувшегося над крутым обрывом Кубани. Их легкие привычные кони неслышно ступали по кочковатой лесной тропе, заваленной во многих местах то сломанными бурей столетними деревьями, то хворостом, то кучами пожелтевшей опавшей листвы. На небе ни звездочки, в лесу гробовая тишина, только ветер шумит и стонет в поле. Поминутно останавливаясь, всадники чутко вглядывались в ночную темноту и прислушивались к малейшему шороху. Ружья их наготове. На недоброе дело собрались эти люди, ожидавшие ежеминутно встречи с опасностью, они знали, что в зарослях таится немало русских секретов, что одно неловкое движение, один неуместный звук – и им придется расплачиваться своими головами. И они не доверяли окружающей их тишине. Но вот еще несколько шагов – и перед ними лесная опушка. Секреты обойдены благополучно.

В трех верстах стоит казачий пост Надзорный, крутизною берега, глубиною вод и непролазной густотою леса защищенный от нападений, которых потому, обыкновенно, там и не ожидали. Несколько человек из предосторожности отделились, однако, в ту сторону, но скоро вернулись; на посту тихо: казаки спят, не чуя беды. Теперь всадникам оставалось проскакать расстояние верст в восемь – десять, и хутора, захваченные врасплох, не успеют ниоткуда получить помощь.

Как тени, едва касаясь земли, беззвучно неслась шайка, обогнула Недреманную гору, проскакала мимо сельца Николаевка, с ее фантастически и мрачно выделявшейся на темном ночном небе высокой белой колокольней, и стала сдерживать коней; впереди, на одном из привольнейших займищ, посреди купы больших развесистых, но теперь оголенных деревьев, белели чистые, опрятные домики. Это был хутор братьев-однодворцев Мясоедовых.

Горцы подскакали к воротам, но те были на крепких запорах; хищники повалили плетень и среди злобного лая громадных сторожевых собак вскочили во двор. В доме замелькали тревожные огоньки, чья-то белая растрепанная фигура показалась на крыльце, раздался крик ужаса – и огни мгновенно потухли. Черкесы выломали двери, ворвались в горницу, но там уже никого не было; все, что было живого в доме, залезло в густой колючий терновник, подходивший к самому хутору.

Горцы сообразили, однако, куда могла укрыться добыча; они оцепили кусты, спешились – и начались розыски. Первый попавшийся на глаза, Борис Мясоедов, был изрублен в куски, его жена с тремя малютками и две маленькие девочки брата Борисова, Парфена, были захвачены в плен, сам же Парфен и его жена с двумя остальными детьми спаслись непостижимым чудом: они забились в самый куст терновника и не были замечены горцами.

Разграбив дом, шайка ударила было на соседний хутор Мосолова, лежавший всего в двух верстах. Но время близилось к рассвету, и хищники, удовольствовавшись тем, что отхватили здесь небольшой косяк лошадей, той же дорогой, тем же лесом пронеслись опять до Кубани. Счастливый набег не стоил им ни одного зерна пороха.

Только под утро и Парфен Мясоедов, и Мосолов, оправившиеся от страха, прибежали в Надзорный пост и дали знать о случившемся. Вспыхнул маяк, промчались казачьи резервы. Но поправить дела уже было невозможно. Хорунжий Серов доскакал до самой вершины Урупа, но хищники были уже далеко.

Прошло десять дней, и новая шайка человек в пятьдесят появилась в степи, у хуторов Григориополисской станицы. Один из хуторов стоял на реке Терновник, верстах в десяти от Кубани, и там жил отставной казак Гаврило Максимович с женой и работником. Как на грех, перед вечером приехали к нему на хутор погостить еще однодворец Кохарев и казак Бомбардин с двенадцатилетним братом и шестилетней дочкой. Все, по обыкновению, заснули рано, а в самую полночь внезапно налетели горцы… Первый, привлеченный на крыльцо шумом, Кохарев был убит, остальные захвачены в плен, хутор разграблен, и горцы убрались за Кубань.

Следствие выяснило, однако, что не без вины в этом деле были и секреты, и начальник ближайшего Терновского поста. Дело в том, что двое рядовых Навагинского полка, лежавшие в секрете, слышали и порсканье плывших лошадей, и шуршанье сухой травы, но вместо того, чтобы выстрелом поднять тревогу, оба они бегом пустились с известием на пост, которым командовал тогда зауряд-хорунжий Важирин. Последний поскакал искать хищников не в степь, куда они прошли, а на то место, где лежал секрет; здесь даже следов не было найдено, и Важирин, вообразив, что секрету почудились черкесы, не осмотрев даже близлежащего леса, спокойно воротился домой. Был уже белый день, когда к нему прискакал казак от сотника Иноземцева с известием, что один из разъездов наткнулся на разоренный хутор, свидетельствовавший явно о недавнем ночном посещении его черкесами, и что Иноземцев уже поскакал в преследование. Тогда только выехал и Терновский пост, но и следов горцев уже не было.

Не всегда, конечно, удавалось уходить черкесам, не расплатившись за хищничество, и случалось, что небольшое количество казаков жестоко наказывало сильнейшего врага. Недолго спустя после разгрома хутора Максимовича восемь человек черкесов осторожно, из-под ветра, подъехали к Усть-Лабинской станице и как раз наткнулись на выезжавший из нее разъезд Кубанского полка из девяти казаков, под командой хорунжего Кошелева. Внезапность не озадачила, однако, ни тех ни других; противники, равные мужеством, бросились в шашки, и ни один черкес, ни один казак не подумал выхватить из чехла винтовку. Рукопашный бой кончился поражением горцев; четверо из них остались на месте, оружие и лошади их достались победителям. Из числа казаков ранены трое – и все холодным оружием.

Так изо дня в день в вечной тревоге проходила жизнь на правом фланге. Кордоны, по мнению самого начальства, были бессильны предохранить край от угнетающих его бедствий, хотя бы они и отличались идеальной исполнительностью.

«В кордоне, заведуемом командиром Кубанского казачьего полка майором Степановским, – доносил Ермолову Сталь, – видна его деятельность и осторожность, но нет никакой возможности защищать разбросанные по разным местам хутора, когда известия о хищниках всегда получаются поздно».

Но все тревоги 1821–1822 годов бледнеют перед теми, которые грозили впереди.