Год 1819-й в Дагестане начался при неблагоприятных предзнаменованиях. Погром Мехтулы и снятие ее с карты независимых дагестанских стран не образумили дагестанцев, и всю зиму волнение в горах не прекращалось. Персия искусно поддерживала восстание и, как было известно, отправила Шейх-Али-хану четыре тысячи туманов золота, около двадцати тысяч рублей серебром на наши деньги, для найма войска. Но ведя между собою деятельные переговоры о предстоящей войне, хитрые дагестанские ханы в то же время осаждали Ермолова дружескими письмами, жалуясь на то, что их «непоколебимая верность русским остается без воздаяния». «Со всеми ими, – говорит Ермолов, – я был в приязненной переписке в ожидании удобного случая воздать каждому из них по заслугам».

Так наступило лето 1819 года. И вот, в то время как русские войска воздвигали на Кумыкской плоскости крепость Внезапную, дагестанцы собрались в значительных силах, чтобы препятствовать постройке ее и вообще напасть на русские владения. Между ними было условлено, что Хасан Дженгутайский пойдет на Кази-Юрт, аварский хан – к Андреевской деревне, а Шейх-Али-хан и Абдул-бек Ерсинский овладеют Кюрой и Кубинской провинцией. Сильные акушинцы, со своей стороны, угрожали тем, которые хотели оставаться верными русским. Преданный Ермолову кадий Табасаранский был убит заговорщиками. Аслан-хан Кюринский и шамхал Тарковский готовились к обороне. Сообщения Кавказской линии с Дербентом между тем прекратились, и торговля совершенно остановилась. «Так было и прежде, – доносил Ермолов, – и, конечно, ничего не будет хуже того, что было при последних моих предшественниках, но не в моих правилах терпеть, чтобы власть государя моего была не уважаема разбойниками». И он приготовлялся наказать их.

Опасность угрожала всего более югу Приморского Дагестана – богатой Кубинской провинции, на которую должны были пасть первые удары мятежников. Среди кубинцев, собственно, нельзя было ожидать волнений; напротив, сами они образовали из себя конную пограничную стражу, служить в которой считалось большим и не для всех доступным почетом. Но о защите провинции от внешних врагов приходилось подумать серьезно. И малочисленность войск, которыми русские могли располагать для прикрытия границ со стороны Дагестана, была не единственным затруднением: нужно было еще отыскать надежного вождя, который своей опытностью, отвагой и предприимчивостью мог бы сделать нечувствительной малочисленность этого войска. Прошлогоднее назначение Пестеля показало Ермолову, какая нужна осторожность в выборе такого начальника. Сменивший Пестеля генерал Вреде, человек достойный, с замечательными административными способностями, также не был удобен для этого назначения, как не имевший за собою боевой репутации. Выбор Ермолова остановился на генерал-майоре князе Мадатове, военно-окружном начальнике ханств Шекинского, Ширванского и Карабагского.

Мадатов был сам уроженец Карабага. Он вступил в русскую службу с молодых лет и теперь был в апогее своей боевой известности. Командуя в наполеоновских войнах славным Александрийским гусарским полком, он уже в чине полковника носил Георгия на шее и бриллиантовую саблю. Это был один из выдающихся деятелей той громкой военной эпохи. Самое назначение его на Кавказ состоялось по личной просьбе Ермолова, который и поручил ему в управление мусульманские ханства. Знание языков и обычаев страны рядом с необычайной храбростью, предприимчивостью и представительной наружностью делали его незаменимым в сношениях с горцами. Лучшего выбора, как показали последствия, сделать было невозможно.

В начале августа в селении Исталяре Мадатов принял начальство над экспедиционным отрядом, назначенным для охраны Кубинской провинции. Весь этот отряд состоял всего из двух батальонов пехоты Севастопольского и Троицкого полков, трехсот линейных казаков и шести орудий пешей и двух конной артиллерии. Зная, как недостаточно этих сил для предстоящей борьбы с Дагестаном, Мадатов решил воспользоваться своим влиянием на жителей мусульманских провинций, порученных его управлению, и успел склонить их выставить из каждого ханства конные дружины охотников. И скоро из Карабага, Ширвани и Шеки действительно прибыли к нему несколько сотен превосходной азиатской конницы. Это был первый, неслыханный дотоле пример, что мусульмане русских провинций шли в рядах русского войска против Дагестана, то есть против своих же единоверцев, и притом шли не по найму, а добровольно, на собственный счет, ничего не прося и ничего не стоя нашему правительству. Ермолов в шутку называл их иностранными легионами.

Несмотря на это увеличение, экспедиционный отряд оставался настолько мал, что Ермолов не считал возможным вести с ним наступательные действия. «Ты, верно, уже пришел с иностранными твоими легионами, – писал он Мадатову. – Теперь надо ограничиться наблюдением за Табасаранью. Ежели акушинцы, которые по глупости своей думают себя вправе во все мешаться, обратятся к тебе со своими бумагами и посланцами, то отвечай им, что без приказания моего не можешь вступить с ними ни в какие объяснения, но только знаешь, что будешь истреблять всех, которые осмелятся делать вред подданным Государя».

Мадатов, однако, понимал свое положение и свою задачу иначе. Он видел необходимость перенести военные действия на вражескую землю, и, как только собрались войска, он ночью внезапным форсированным движением проник в Табасарань и занял крепкую позицию в селении Мараге.

Табасарань, длинная, примыкающая к морю полоса земли, расположившаяся около Дербента между Каракайтагом и Кюринским ханством, уже со времени занятия русскими войсками Дербента подпала под влияние и зависимость от России, которая, однако, не коснулась внутреннего распорядка этой провинции. Но именно это обстоятельство и повлекло за собою сначала междоусобия, а потом и необходимость уничтожения ее самостоятельности. Управление Табасаранью прежде, в течение долгого периода времени, сосредоточивалось в лице майсума – титул, переходивший наследственно в одной известной фамилии. Это важное в Дагестане достоинство, вместе с достоинством шамхалов и уцмиев, составляет памятник могущества в этом крае аравитян. Существует предание, что арабы, обратив в магометанство жителей Табасарани, большая часть которых были потомки древних евреев, назначили правителем этой страны одного добродетельного и набожного человека из арабского войска, по имени Махмед-Майсум, а в помощь ему дали двух кадиев, подчинив, однако же, его, так же как уцмия Каракайтагского, Шахбалу – правителю казикумыков. От имени Махмед-Майсума и производится титул майсум. В течение многих веков после арабов порядок этот оставался без изменения, впоследствии же кадии воспользовались слабостью некоторых майсумов и стали от них независимы. Табасарань разделилась: южная осталась под управлением майсумов, северная стала управляться кадиями, которые становились все сильнее и сильнее майсумов и, вероятно, совершенно поглотили бы древнее могущество и права последних, если бы страна скоро не перешла под власть России. Волнения 1819 года частью даже и стояли в зависимости от вражды членов династии майсумов с представителями фамилии кадиев.

В этой-то стране, и главным образом в северной Табасарани, где мятежники, как сказано, убили кадия, теперь и приходилось действовать Мадатову. Испуганные внезапным появлением русского войска, жители, уже готовые к восстанию, очутились в нерешительности, не знали, что предпринять. Их старшины и выборные от селений поскакали для общего совещания в Хошни, принадлежавшие зятю беглого Шейх-Али-хана, Абдул-беку Ерсинскому, и там собралось по этому случаю несколько тысяч мятежников. Мадатов решил немедленно напасть на сборище и, захватив в свои руки коноводов мятежа, одним ударом покончить с северной Табасаранью. В ночь с 13 на 14 августа он выступил с отборной частью конницы и пехоты, расположив остальные войска в укрепленном вагенбурге, составленном из обозов.

До селения Хошни было тридцать верст. Это пространство нужно было пройти в течение ночи, иначе неприятель сам мог запереть отряд в теснине, где Мадатову уже пришлось бы драться за собственную свободу. В минувшем столетии подобный случай уже был с отрядом храброго Криднера, едва не погибшего в горах Каракайтага и спасшегося только тем, что неприятель почему-то не осмелился его преследовать, но пушки тогда были брошены и составили трофей неприятеля. Мадатов знал из рассказов туземцев, в какой неприступной местности лежат аулы ерсинского бека, и потому-то именно он и взял не целый отряд, а только отборных людей, на железные силы которых, на волю и безусловную храбрость мог вполне положиться. Ночь была темная, дороги неизвестные; узкие ущелья, в которых отряд растягивался в нитку, и бездонные каменистые овраги чередовались с крутыми заоблачными подъемами и отвесными спусками, покрытыми вековым дремучим лесом. Войска шли быстро, без отдыха и в глубоком молчании на руках перетаскивали пушки там, где им нельзя было проехать. Где начинались камни, колеса обертывались солдатскими шинелями, а конница разъезжалась врозь, чтобы шум движения не мог предупредить неприятеля о приближении этой горсти отважных.

На рассвете отряд уже стоял на вершине высокой горы, окутанной облаками; крутой и лесистый спуск вел отсюда прямо к селению Хошни, где в густой предрассветной мгле осевшего в долине тумана мерцало множество потухавших огней. Это и был неприятельский бивуак, до которого еще оставалось версты четыре. Нетерпение начинало овладевать войсками; татарская конница и казаки пошли вперед на рысях; пехота, забывая усталость, не отставала от конницы. Но вот татары пустились марш-марш и быстро обскакали и бивуак и селение.

Пальба, стоны и дикие крики раздались со всех сторон. Конница стремительным ударом ворвалась в неприятельский стан и произвела в нем полное смятение. Горцы, устрашенные внезапным нападением, бросились бежать через единственное ущелье, которое еще не успели захватить русские. Убитых и раненых у неприятеля было не много, так как все дело окончилось первым натиском конницы, но в числе пострадавших был сам Абдул-бек Ерсинский: под ним была убита лошадь, сам он был ранен пикой, и хотя успел спастись, но конвой его был изрублен и знамя его захвачено. Мадатов приказал оставить селение Хошни в целости, и только один дом Абдул-бека был сожжен и сад его истреблен до основания – наказание, которому по обычаю края подвергаются изменники. Отряд расположился бивуаком, готовый по первой тревоге двинуться туда, где показались бы вооруженные скопища. Но вместо них на другой день старшины шести табасаранских магалов явились с повинной головою. Мадатов торжественно, именем императора, объявил им прощение и назначил на место убитого кадия правителем зятя шамхала Тарковского, Абдул-Разах-бека. Вольная Табасарань при громе пушек приведена была к присяге на верность русскому государю.

Здесь же, у селения Хошни, Мадатов получил известие, что и другая часть его отряда, оставленная им в вагенбурге в деревне Мараге, имела удачное дело с неприятелем. Храбрый майор Износков – герой Башлынского сражения – сделал весьма удачный набег на селение Туруф, где жил один из главных коноводов движения, Гирей-бек Казанищский, который и бежал в горы. С бегством Гирея потухла последняя искра готовившегося восстания.

Так одним решительным и смелым ударом и почти без пролития крови усмирена была вся Табасарань.

Ермолов был чрезвычайно доволен действиями Мадатова. «Целую тебя, любезный мой Мадатов, и поздравляю с успехом, – писал он ему. – Ты предпринял дело смелое и кончил его славно».

Но в то же время Ермолов, видимо, страшился за слишком рискованные действия, боялся увлечений со стороны Мадатова и, намекая ему на необходимость держаться более оборонительного образа действий, писал ему между прочим: «Некоторое время должен я, любезный князь Валериан Григорьевич, стеснить твою деятельность, но сего требуют обстоятельства. Потерпи немного, не далеки случаи, где службе Царя нашего полезна будет храбрость твоя и усердие».

Но Мадатову виднее было положение края, и в его уме уже созрел план покорения Каракайтага.

1 сентября 1819 года он перешел из Мараги в Дербент и расположился впереди него лагерем при речке Дарбах, на большой дороге, ведущей к Таркам. Правый фланг его примыкал к берегу Каспийского моря, и таким образом отряд в одно и то же время прикрывал Табасарань и угрожал селениям буйных каракайтагцев.

На север от Дербента, занимая большую часть Каспийского побережья вплоть до владений шамхала Тарковского, лежало Каракайтагское уцмийство. Оно состояло собственно из двух частей: Нижнего Каракайтага, или Терекеме, лежащего по берегу Каспийского моря, и Верхнего, или Горного, примыкавшего к владениям народов Даргинского союза и Казикумыкского ханства. В то время Каракайтаг, в сущности, еще был совершенно независим и сохранял политическое устройство, оставленное ему арабами. Предания говорят, что в исходе VIII столетия, после того как Казикумык покорился арабам и принял ислам, аравийское войско вошло в Каракайтаг. Здесь оно встретило упорное сопротивление, но после многих кровавых битв часть жителей была истреблена, а остальная искала спасения в покорности и также обратилась в ислам. Арабы поставили в стране своего правителя Эмир-Гамзу с титулом уцмия, и с тех пор титул этот считался в Дагестане по старшинству вторым после шамхалов.

В самом начале нынешнего столетия каракайтагским уцмием сделался некто Адиль-Гирей-хан, человек беспокойный, коварный, подозрительный и осторожный. Когда Дербент подпал под власть России, вынужден был признать зависимость свою и Каракайтаг. Но в сущности, зависимость эта долго оставалась чисто номинальной. Уцмий не только не платил дани, но даже не отвечал за безопасность путей через его владения, и ни один русский не мог переступить границ Каракайтага иначе, как под прикрытием сильного конвоя. Адиль-хан сам почти открыто содержал на жалованье шайки хищников, грабивших русские пределы, и помогал Шейх-Али-хану поддерживать старинные связи в Кубинской провинции.

Скрывая непримиримую ненависть к русским, уцмий тяготился, однако же, и тенью зависимости. Из политических видов он избегал сношений с русскими, и если решался видеться с кем-либо из генералов, то непременно на таких условиях, чтобы свидание происходило в поле и в присутствии многочисленных его телохранителей. Странное поведение свое он объяснял тем, что связан страшной клятвой, данной еще в лета своей юности, никогда не въезжать ни в один из русских городов – не только в Кизляр или в Тифлис, но даже в соседний мусульманский Дербент.

Действительно, всему Каракайтагу известна была эта клятва, но происхождение ее объясняли весьма различно. По рассказам самого уцмия, правивший Каракайтагом старший брат его, Али-хан, желая удержать наследственные права на уцмийство за своим потомством, заключил с русскими тайное условие, по которому он, Адиль-Гирей, при первом же удобном случае был бы выдан русским и заключен в крепость. Эти-то обстоятельства будто бы и побудили его тогда дать всенародную клятву – не ездить ни в один из городов, находившихся под властью России. Другие объясняли, однако, дело иначе. Говорили, что старый уцмий Али-хан, также скрывавший под личиною преданности непримиримую вражду к России и бывший весьма деятельным участником в разбоях на русской границе, опасался, чтобы брат его, посещая Дербент, не выдал его тайных дел, почему и заставил его всенародно, в мечети, произнести клятву никогда не видеться с русскими. Так или иначе, но клятва эта стала находкою для самого Адиль-Гирея, когда он сделался уцмием. Прикрываясь ею, он искусно маскировал многие из своих поступков и, ненавидя русских нисколько не меньше своего предместника, уклонялся от сношения с русскими властями там, где это было ему выгодно.

До Ермолова, особенно при слабом управлении Ртищева, уцмию многое сходило с рук безнаказанно, но когда явился Ермолов и Дагестан почувствовал на себе его железную власть, уцмий понял, что старые приемы политики больше неуместны, и начал искать самого, по-видимому, искреннего сближения с главнокомандующим, стараясь, конечно, извлечь отсюда возможные выгоды.

Нужно сказать, что по смерти брата своего, уцмия Али-хана, Адиль-Гирей истребил весь его род и приверженцев с целью завладеть их богатствами. Гонения, воздвигнутые тогда на семью покойного брата, заставили и других его племянников, детей его родной сестры, бывшей в замужестве за Муртазали-беком в Казикумыке, бежать и отдаться под покровительство аварского хана. Это была старшая линия Каракайтагского дома, имевшая теперь, после ссылки Бала-хана в Сибирь, представителем своим талантливого семнадцатилетнего брата его Эмир-Гамзу, пользовавшегося большой любовью в народе. И уже по этому самому он не мог не казаться опасным подозрительному Адиль-Гирею, тем более что после смерти последнего достоинство уцмия должно было перейти именно к Эмир-Гамзе, как старшему в роде.

Тогда Адиль-хан, отказавшись от открыто враждебных действий против русских, задумал попытаться путем сближения с ними устроить так, чтобы еще при жизни упрочить власть за своими сыновьями.

И вот, ссылаясь все на ту же будто бы тягостную клятву, которая затрудняла его добрые сношения с русскими, Адиль-Гирей обратился к Ермолову с просьбой сложить с него звание уцмия и уволить в Мекку, где он намерен посвятить остаток своих дней молитве, достоинство же уцмия передать его сыну Мамед-беку, незадолго перед тем женившемуся на дочери шамхала. План, искусно задуманный, поставил многих в недоумение. Но Ермолов проник в истинные намерения уцмия и не только отказал ему в просьбе, но сделал распоряжение, ежели бы уцмий самовольно задумал отправиться в Мекку, задержать его в Бакинской крепости. В то же время двуличное поведение Адиль-Гирея в событиях 1818 года, когда он допустил акушинцев напасть на русский отряд в Башлах, вынудило Ермолова принять против него более решительные меры, и сын его Мамед-бек, взятый в аманаты, был отправлен в Дербент.

Наступил тревожный 1819 год, и роль уцмия становилась все труднее и труднее. С одной стороны, Дагестан требовал присоединения его к союзу, с другой – Ермолов зорко следил за его поведением. Но уцмий, по-видимому, надеялся избежать представившихся ему подводных камней хитростью, и, ведя деятельные переговоры с мятежниками, он в то же время старался поставить себя вне всяких подозрений, извещая Ермолова о замыслах аварского хана, будто бы домогавшегося истребить Каракайтагский дом. Но Ермолов совершенно понимал двойную игру уцмия. «Благодарю за письмо ваше, – писал он ему, – в котором уведомляете меня о делах дагестанских. Знаю, что подлый изменник аварский хан возмущает народы, но не вижу, какую причину могут иметь сии народы желать истребить вас, ибо они в подвластных ваших имеют верных товарищей в злых намерениях противу русских».

Уцмий старался прежде всего выручить сына и, уверяя в своей верности, просил Ермолова назначить ему в помощники старшего сына, ручаясь в этом случае удержать спокойствие в Каракайтаге. Ермолов ответил: «В прошлом году сын ваш был при вас, и народ каракайтагский весь возмутился против своего государя. Не сын ваш, как человек молодой, а ваше высокостепенство должны управлять народом».

Всеобщее возмущение и погром Мадатовым Табасарани сделали невозможными нерешительные положения и двойную игру. В самом Каракайтаге, именно в Каракайтаге Нижнем, в селениях, подвластных Эмир-Гамзе, Ибах-беку и другим, собирались шайки, и уцмию приходилось стать на ту или на другую сторону, тем более что Ермолов писал ему, что «не таким, как его, поведением доказывается верность государю» и что «того не довольно, чтобы явно не участвовать в намерениях неприятеля, но должно верноподданному быть явно против оных». Разгаданный Ермоловым, уцмий, однако же, не мог стать и прямо на сторону восстания: князь Мадатов стоял уже на границе Каракайтага, а сын уцмия был аманатом в Дербенте, и, таким образом, страх близкой грозы и страх за участь сына связывали действия уцмия.

Обстоятельства между тем не ждали. Усилившись табасаранской конницей, добровольно ставшей теперь под русские знамена, Мадатов в ночь с 3 на 4 сентября форсированным маршем прошел через улутерекемские селения и на свету был уже в аулах Ибах-бека. Подполковник Мищенко с пехотой и казаками атаковал селение Бекерей, Мадатов с татарской конницей – Улу-Терекеме. И здесь и там мятежники, не ожидавшие удара, были разбиты наголову. Сам Ибах-бек, преследуемый казаками, был ранен пикою в бок, и только благодаря лесистой местности успел скрыться. Между тем карабагская конница и часть кюринцев преследовали семейства жителей, уходивших к Башлам, и после упорной борьбы, почти под стенами города, отбили до пятисот арб, наполненных детьми и женщинами.

«Из последних действий ваших, – писал по этому поводу Ермолов князю Мадатову, – сужу я, что должен быть большой страх между врагами нашими, ибо и добыча досталась войскам богатая, и, что всего более, захвачены жены и дети. Здесь редки весьма подобные случаи, и потому должны производить полезное впечатление. Потеря имущества не легко и не скоро вознаграждается».

В этих крайних обстоятельствах уцмий уговорил сына бежать из Дербента. Молодой бек создал самый простой план побега: он стал прорубать стену дома, в котором жил, чтобы уйти, не встретясь со стражею. Но хозяин этого дома, человек верный, да притом понимавший, что может поплатиться за аманата своей головою, известил обо всем коменданта, и замыслы Мамед-бека рушились. Он был арестован и предан суду.

Уцмий, до сих пор упрямо отказывавшийся от свидания с русскими начальниками, теперь, узнав о тяжком наказании, ожидавшем его сына за попытку к побегу, сам просил князя Мадатова дать ему свидание, выговорив только, чтобы оно происходило вне городской черты, в дербентских садах. Мадатов воспользовался этими обстоятельствами с тонким расчетом и знанием азиатских нравов. Он принял уцмия с восточной пышностью, показывал ему войска, ласкал его, а за обедом, при громе пушек, русские пили за здоровье Адиль-хана. Чтобы победить недоверчивость уцмия, Мадатов поднес ему богатые подарки и не только простил сына, но даже позволил тому возвратиться к отцу. Уцмий, со своей стороны, обещал содействие в усмирении мятежа и действительно выслал часть своих войск в русский лагерь.

Мадатов, конечно, не рассчитывал на верность уцмия и своим великодушием хотел только обнаружить совершенно двойственные действия его перед его же подданными; по отношению же к этим последним приняты были им меры, которые могли бы обезоружить самых непримиримых врагов; ни одно из улутерекемских селений не было разрушено, женщины и дети, захваченные татарской конницей, возвращены их семьям, пленные освобождены. Только двадцать четыре человека бекских нукеров отправлены были в Дербент на крепостные работы, но и тем обещали свободу, как только владельцы их изъявят покорность. Следствия расчетливых действий Мадатова не замедлили обнаружиться. Как только уцмий достиг своей цели – возвращения сына, он тотчас, со всем своим семейством, удалился в Верхний Каракайтаг и написал оттуда Мадатову: «Я к тебе являлся только для освобождения сына; теперь возьми мои земли; жертвую ими, потому что не хочу иметь над собой старшего».

Но черная неблагодарность и измена уцмия отразились на улу-терекемских селениях совершенно особенным образом: они сами отказались от подчинения уцмию и, явившись в русский лагерь, просили князя Мадатова привести их к присяге на верноподданство русскому государю; весь Нижний Каракайтаг покорился добровольно. Мадатов поручил управление Эмир-Гамзе-беку и как старшему в роде, и как кровному врагу уцмия – обстоятельства, оба одинаково полезные для русских целей.

Тогда уцмий, обманутый в своих ожиданиях и надеждах, снова просил у Мадатова свидания, и оно состоялось около селения Иран-Хараба. По своему обычаю, уцмий явился в кольчуге, вооруженный с головы до ног, и в сопровождении тысячи конных панцирников. Мадатов приехал один. Он никогда не страшился коварства горцев и являлся на свидания с ними всегда безоружный, желая тем показать, что не допускает даже мысли об измене. Он твердо был убежден, что, переменив свой образ действий, потерял бы то влияние, которое успел приобрести на Кавказе. Но свидание это не могло привести ни к чему. Ермолов, со своей стороны, не одобрил его и писал Мадатову: «Я должен заметить вам, господин генерал, что вы поступили не совсем благоразумно, приняв приглашение уцмия видеться с ним в Иран-Харабе, ибо сей злодей готов решиться на всякое преступление». И Ермолов потребовал, чтобы все сношения с уцмием были прерваны.

Между тем уцмий укрепился в Башлах, где собрано было до трех тысяч горцев, под начальством Абдул-бека Ерсинского. Мадатов решился уничтожить Башлы – вечное гнездо измены, и 4 октября войска уже шли по направлению к этому городу. Башлы находятся в конце ущелья, оберегавшегося сильным сторожевым караулом, и внезапное нападение здесь не могло иметь места. Отряд ночевал в шестнадцати верстах от города, при самом входе в горное ущелье. Огни неприятельского караула виднелись из русского лагеря в расстоянии нескольких верст, и потому предприняты были все предосторожности против нечаянного нападения, хотя они вообще не в обыкновении горских народов.

На следующий день едва развиднелось, как отряд двинулся дальше. Передовая конница, быстро опрокинув караул, не дала горцам времени воспользоваться скалистыми горами, облегающими дорогу, и сама заняла их, обезопасив таким образом следование отряду.

Ущелье мало-помалу расширялось и переходило в обширную долину. До города оставалось не более двух верст. Тогда войска перестроились в боевой порядок и остановились, а сам Мадатов с небольшой свитой выехал вперед на рекогносцировку. Вдали виднелись Башлы, расположенные амфитеатром по отлогости горы, на которую можно было взобраться только по тропам, пробитым в скалистых утесах. Дома и улицы казались пусты, но вершина горы, командующая городом, и каменный вал, проложенный по нижней террасе, были заняты толпами вооруженных башлынцев, готовых отразить нападение. По другую сторону города протекала речка, за которой опять тянулись горы, покрытые лесом, и на одной из них, над самой рекою, стоял древний замок – свидетель недавнего поражения русских. И замок, и горы были также заняты толпами. Разноцветные знамена, во множестве развевавшиеся и на опушке леса, и на бастионах замка, обнаруживали ясно, что в предстоящей битве примут участие не одни башлынцы, а и все жители соседних обществ. Неприятель вел слабую перестрелку, и несколько человек из татарской конницы, в конвое князя Мадатова, оказались ранеными.

Рекогносцировка дала между тем результаты неутешительные. Позиция неприятеля была крепка, силы его значительны, и штурм при таких условиях являлся средством слишком рискованным. Если бы даже русские войска и овладели городом, то, конечно, с такими потерями, которые могли бы сделать дальнейшие военные операции невозможными. И в то время как неприятель все еще располагал бы огромными, еще не тронутыми подкреплениями, у нас в тылу не осталось бы ни одного человека – граница русская стояла бы открытой.

Взять Башлы между тем приходилось во что бы то ни стало, и Мадатов приказал ударить подъем. Войска двинулись; артиллерии приказано было подойти на ружейный выстрел к городу и усиленным бомбардированием принудить неприятеля к отступлению на гору; в случае сопротивления три колонны пехоты должны были вытеснить его из-за вала штыками. В то же время две роты и два орудия направлены были против замка, а еще два орудия поставлены отдельно на возвышенности, чтобы обстреливать толпы, занимавшие гору. Артиллерийский огонь начался одновременно на всех назначенных пунктах. Неприятель, занимавший нижние уступы города, отвечал живым ружейным огнем, но картечь скоро заставила его умолкнуть, и мало-помалу люди начали скрываться в домах, представлявших лучшие укрытия от артиллерийских снарядов. Тогда Мадатов двинул пехоту. Глухо зарокотали барабаны наступление, и батальон с ружьем наперевес двинулся на приступ. Но неприятель не выдержал удара и поспешно стал по скалистым тропам убираться на вершину горы. Покинутый город был занят, но замок оборонялся упорно, и толстые стены его несокрушимо противостояли действию артиллерийских снарядов. Тогда Мадатов послал батальон пехоты с четырьмя орудиями обойти замок с тыла и обложить осажденных. Башлынцы, храбро оборонявшиеся, пока была возможность к отступлению, теперь, едва увидели батальон, угрожавший запереть им выход, обратились в бегство. И город, и замок были заняты. Неприятель сосредоточился на вершине горы. Но положение его оказалось крайне невыгодным. Сверху вниз по крутизне горы стрелять было неудобно, а наши гранаты между тем свободно ложились на самой горе и осколками наносили неприятелю огромные потери. Войска рвались вперед, чтобы покончить дело штыками, но Мадатов предпочитал менее блестящий, но зато более дешевый и верный успех. «В Грузии солдат дорог, – повторял он тем, которые хотели приступа, – даром его не трать».

Действительно, неприятель скоро скрылся в лесах и ущельях гор, где трудно и бесполезно было его преследовать. Важный успех этот стоил русским всего трех убитых и двадцати раненых.

Дом уцмия в Башлах был разрушен. Мадатов угрожал истреблением и городу, если жители не явятся с покорностью. И старшины явились. От лица народа они присягнули на подданство русскому государю, дали аманатов из лучших фамилий и уплатили дань. Мадатов вывел войска из города, чтобы успокоить семейства башлынцев, которые, скрываясь в лесах, много терпели от страха, стужи и голода. Как велико было влияние Мадатова на умы покоренных народов, можно судить по тому, что и здесь часть каракайтагцев тотчас же примкнула к русскому отряду и вместе с ним двинулась в Горный Каракайтаг, который еще повиновался уцмию.

Разбитый в Башлах, уцмий укрепился между тем в местечке Сумси, известном своей неприступностью. Чтобы вызвать его из этой крепкой позиции, Мадатов двинулся прямо к его резиденции Янги-Кенд, и 30 октября первые лучи восходящего солнца озарили отряд уже в быстром движении к этому городу. Храбрые янгикендцы приготовились к обороне, но, увидев в наших рядах своих единоземцев, поколебались. В эту минуту прибыл Адиль-хан со всеми своими силами из Сумси, но было уже поздно. Батальон Троицкого полка штыками взял укрепленные высоты, и войска заняли город. Тогда народ и здесь отказался от власти уцмия и присягнул на подданство России. Так, в два месяца, с горстью отважных, в местах неизвестных и большей частью неприступных, князь Мадатов покорил всю Табасарань и весь Каракайтаг.

Адиль-хан бежал к акушинцам, увеличив собою число скитавшихся беглых владельцев. Ермолов объявил достоинство уцмия навсегда упраздненным, а управление Каракайтагом временно поручил племяннику Адиль-Гирея Эмир-Гамзе-беку, но без титула уцмия и с подчинением его дербентскому коменданту. Впоследствии выработаны были особые правила для управления Каракайтагом, и селение Великент назначено местопребыванием русского пристава.

Семейная вражда и месть, обостренная историческими обстоятельствами, скоро привели к гибели почти всего дома некогда славных уцмиев Каракайтага.

Бежавший уцмий укрылся в Аварии. Было ясно, что, пока он будет переезжать из одного владения в другое, находя пристанище даже в самом Каракайтаге, где он проживал по целым месяцам, спокойствие в Дагестане будет постоянно нарушаемо. Поэтому к поимке его были приняты деятельные меры, и особенная забота об этом возложена на пристава капитана Якубовского. Но уцмий был осторожен, и долго все меры к захвату его были безуспешны. Наконец Якубовский успел заручиться содействием Эмир-Гамзы-бека и сделал его соучастником заговора.

Нужно припомнить, что уцмий с давних пор ненавидел детей своей старшей сестры, которых было четверо: Бала-хан, Эмир-Гамза-бек, Бей-Бала-бек и Элдар-бек. Самая попытка его сблизиться с русскими имела, как мы видели, связь с этой фамильной враждой. Он начал с того, что успел очернить перед русскими старшего племянника, казавшегося ему наиболее опасным, и молодой Бала-хан, по его настояниям, был сослан в Сибирь. По изгнании уцмия, когда положение Эмир-Гамзы-бека в Каракайтаге упрочилось и слух об этом дошел до изгнанника, несчастный Бала-хан нашел случай переслать брату с одним из бежавших лезгин письмо и два ружейных кремня, умоляя его о мщении. Эмир-Гамза, ненавидевший дядю, дал обет мести, так совпадавший с намерениями русских властей, и потому охотно принял предложение пристава.

Благоприятный случай к исполнению обета представился очень скоро.

Есть сведения, что Адиль-хан, испытав превратность судьбы и терпя крайнюю бедность, сам начал искать примирения с русскими, домогаясь получить свои родовые имения, и просил Эмир-Гамзу быть в этом случае посредником. Гамза тотчас уведомил его, что русское правительство принимает его предложение и поручило ему, Эмир-Гамзе, заключить с ним условия.

Назначено было место и время свидания и условлено, чтобы при каждом было не более двух нукеров. Вечером с 3 на 4 октября 1822 года Эмир-Гамза прибыл к условленному месту свидания в сопровождении, по-видимому, только двух человек, но пятьдесят вооруженных всадников остались невдалеке в засаде. Обычная осторожность уцмия на этот раз изменила ему. Он прибыл только с сыном Мамед-ханом и одним прислужником.

Разменявшись приветствиями, племянник и дядя сели друг против друга на разостланной бурке и сняли ружья, положив их, однако, из предосторожности, на колени. Ружье Эмира заряжено было двумя пулями, и в курок был ввинчен кремень, присланный Бала-ханом.

Беседа продолжалась довольно долго. Гамза льстил надеждам дяди и наконец сказал ему: «Вели отойти сыну и нукеру, мне нужно передать тебе кое-что по секрету». Уцмий приказал всем удалиться. Мамед-хан, все время не спускавший глаз с Гамзы-бека, исполнил приказание с видимым неудовольствием и только после строго повторенного отцом приказания. Впрочем, он скоро успокоился, так как видел, что отец и брат его прощаются самым дружеским образом. Но едва Адиль-хан, повернувшись, сделал несколько шагов, как Гамза прицелился и выстрелил в дядю сзади. Уцмий упал, пораженный навылет двумя ружейными пулями. Он был убит наповал. Мамед-бек, выхватив шашку, бросился на убийцу; Гамза и два его нукера побежали. Становилось темно. Два раза Мамед-бек выстрелил на бегу из ружья, видел, как двое упали, один за другим, но третий еще бежал. Пылкий Мамед, бросив ружье, преследовал его по пятам с обнаженной шашкой и наскочил на засаду. Пятьдесят винтовок выстрелили в него залпом, пятьдесят человек кинулись на него с кинжалами и шашками… Уцелевшему непонятным чудом, Мамеду удалось спрятаться в лесу, отделавшись легкой раной в ногу. Он утешал себя мыслью, что все-таки успел убить Гамза-бека, но впоследствии ему стало известно, что Эмир избежал смерти, убиты же были его нукеры.

В современных русских донесениях дело излагается, впрочем, несколько иначе, вероятно, по показаниям самого Эмир-Гамзы-бека. Они говорят, что Адиль-хан, давно старавшийся погубить племянника, составил заговор на жизнь его вместе с Мамед-ханом и, прощаясь с Гамзой, намеревался убить его, но что Гамза предупредил их замысел и выстрелом из пистолета положил Адиль-хана на месте, а Мамед-бека ранил в ногу.

На другой день останки покойного уцмия перевезены были в селение Янги-Кенд в Верхнем Каракайтаге и там погребены со всеми почестями и пышностью, приличествовавшими его высокому званию.

Убийство уцмия было началом целого ряда катастроф. В конце 1826 года Эмир-Гамза был убит во время экспедиции в Табасарань, и Каракайтагом последовательно управляли младшие его братья – Бей-Бала и потом Элдар-бек. Старший их брат, Бала-хан, был возвращен из Сибири только в 1831 году, но он через год умер скоропостижно. Вслед за ним умер и Мамед-бек – некогда наследник Каракайтагского уцмийства. Затем случайное обстоятельство послужило поводом к кровавому эпизоду, в котором погибли новые члены Каракайтагского дома.

В это время, то есть в тридцатых годах нынешнего столетия, первой красавицей в Дагестане слыла Фатимат, дочь одного простого горца по имени Ибаха. Элдар, еще в то время, когда Каракайтагом управлял его брат Бей-Бала, влюбился в нее и стал просить руки, но родители долго не соглашались на этот неравный брак, так как, по обычаям страны, сыновья от такого брака не пользуются ни званием, ни правами беков; чтобы иметь наследников законных от жены простого происхождения, в Дагестане нужно было не иметь других жен. И влюбленный Элдар присягнул тогда на Коране, что он на другой не женится и что дети от Фатимат получат таким образом звание и все права беков. Но когда, после смерти Бей-Балы, Кайтаг подчинен был Элдару, последний, несмотря на свою клятву, женился на вдове брата, женщине умной и прекрасной. Фатимат не избежала горькой участи покинутых жен; Элдар ее бросил, и она возвратилась к братьям. Тогда, раздраженная этим поступком, семья старого Ибаха поклялась мщением. Но, не смея действовать явно против владетеля, братья Фатимат решились направить смертельный удар посторонней рукою.

В Кайтаге в это время жил Устар-хан, семнадцатилетний юноша, третий сын покойного уцмия. Неоднократно и явно высказывал он ненависть свою к Элдару за убийство отца. Долго мучила Устара мысль, что это убийство останется без отмщения, и он не раз насмехался над старшими братьями, укоряя их в нерешительности взяться за святое дело.

– Будь мне тогда, когда убили отца, хоть пятнадцать лет, – говорил он, – я не замедлил бы в ту же минуту успокоить его тень. Но я и теперь найду средство исполнить сыновний долг.

Братья считали эти слова просто хвастливостью ребенка и не обращали на него внимания. Но Устар, верный своему обещанию и обладавший смелым и упорным характером, выжидал только удобного времени. Он со злобной радостью принял братьев Фатимат в надежде, что найдет в них верных товарищей для мщения Элдару и за себя, и за других.

Была Пасха 1836 года. По принятому обычаю, владетель Кайтага поехал в селение Великент, чтобы поздравить с праздником русского пристава. В Великенте уже ожидал его Устар-бек вместе с братьями Фатимат и четырьмя нукерами испытанной храбрости. Встретились они весьма дружелюбно и все вместе отправились к приставу. Принятые с почетом, Элдар и Устар-бек сели рядом на диван и за завтраком пили даже за здоровье друг друга. Товарищи и нукеры их почтительно стояли по обеим сторонам комнаты. Случилось, что вскоре после завтрака пристав за чем-то отлучился из комнаты. В это самое время один из нукеров Устара подал условный сигнал; Устар встал и вдруг, выхватив из-за пояса пистолет, заряженный двумя пулями, в упор выстрелил в Элдара. Элдар упал, обливаясь кровью. На мгновение в комнате водворилась страшная тишина, все оцепенели от ужаса. Тогда один из братьев Фатимат, видя, что Элдар в предсмертных судорогах старается вынуть кинжал, крикнул зловещим голосом: «Устар, руби его!» Слова эти заставили Устара опомниться; он выхватил шашку и в остервенении нанес до двадцати ударов по голове уже умершему Элдару. Тогда только друзья и нукеры владетеля схватились за оружие и бросились на противников. Устар первым пал под ударами шашек. Нукер его, Бахам, желая спасти его тело, проворно подсунул его под диван и заслонил собою. После нескольких выстрелов с обеих сторон началась страшная резня кинжалами. В дыму, которым наполнилась небольшая комната, сражавшиеся едва могли различать друг друга. Выстрелы, шум и дикие крики подняли на ноги весь Великент. Прислуга пристава в ужасе разбежалась. Сам пристав бросился на гауптвахту и приказал ударить тревогу. Команда солдат прибежала к его дому, но никто не посмел войти, и скоро комната была завалена телами убитых и умирающих. Погибло тринадцать человек, и только Бахам, защитник трупа Устара, покрытый тяжкими ранами, еще стоял на ногах. В эту минуту, растолкав столпившихся в сенях солдат, в комнату вскочил конюший Элдара и, увидев бездушное тело своего господина, бросился на Бахама. Но Бахам имел еще достаточно сил, чтобы насмерть поразить его кинжалом, а затем с криком: «Прощай, Устар! Довольно я послужил тебе!» – кинулся к выходу. Острый кинжал, брошенный вдогонку ему умиравшим конюшим, просвистел мимо, и Бахам выскочил на двор, где его схватили солдаты.

В живых еще оставался в комнате один молодой Искандер-бек, друг и товарищ Элдара. «Умираю! – крикнул он. – Но умираю с гордостью: я честно защищал труп моего друга Элдара!» – и с этими словами он бросил свой кинжал с такой силой вверх, что тот глубоко врезался в потолок… Команда русских солдат нашла, впрочем, и его уже мертвым.

И поныне путнику, проезжающему из Дербента в Кизляр или в Темир-Хан-Шуру, укажут в Великенте дом, в одной из комнат которого, на потолке, еще остается глубокий след от кинжала Али-Искандер-бека.

Так погибла вся фамилия бывшего уцмия Каракайтагского, за исключением среднего сына Адиль-хана – Джамов-бека, случайно не попавшего тогда в Великент. К нему, как к единственному представителю рода, и перешло управление Каракайтагом.