В самые первые годы ермоловского управления Кавказом лезгины не тревожили русских владений ни со стороны Грузии, ни со стороны Терской линии. Уроки, неоднократно данные им в Джарах, Белоканах и на Алазани, не прошли даром, и Дагестан, постоянно раздражаемый растущей русской властью, тем не менее оставался спокойным, несмотря на присутствие в нем грузинского царевича Александра, а с ним и персидских сумм, назначавшихся главнейшим образом именно на возбуждение в стране волнений и восстаний против России. Но порядок был непрочен. Поддерживаемый только системой фиктивного подданства и русскими жалованьями, он не обещал полного мира и мог быть ежеминутно нарушен. Действительно, хотя Ермолов, слишком хорошо знавший слабые стороны системы подарков, имевшей в глазах народов вид дани, не мог отказаться от нее совершенно и не выдавать, например, пятитысячного жалованья аварскому хану, считавшемуся генерал-майором русской службы, однако же его твердость и забота об истинной, а не внешней, кажущейся только покорности в этих странах скоро должна была вызвать волнения.

Ермолову удалось прежде всего устранить одну из причин беспорядков в горах Кавказа, искусно лишив грузинского царевича Александра его прежнего влияния. С царевичем было покончено без нарушения спокойствия в Дагестане. Но когда начата была постройка Грозной, когда встревоженные чеченцы, выставляя возведение крепости на их землях угрозой свободе всех кавказских народов, приглашали дагестанцев соединенными силами отвратить грозящую опасность, в горах Дагестана вспыхнул мятеж. Горцы собрались на совет и положили отправить пока на помощь к чеченцам белада Нур-Магомета с толпой конных и пеших аварцев. В то же время между ними возникает мысль образовать союз из всех дагестанских племен для совокупной борьбы с Россией. Аварский хан со своими сообщниками Хасаном Дженгутайским и Сурхаем Казикумыкским замыслили напасть на владения шамхала Тарковского, а при удаче – и на богатую Кубинскую провинцию, прикрываемую незначительным отрядом генерала Пестеля, чтобы и их вынудить присоединиться к союзу. Авария, Мехтула и Казикумык действовали единодушно; к ним скоро пристала Табасарань, где Абдула-бек Ерсинский, зять Шейх-Али-хана, успел сформировать вооруженные скопища; в то же время сам Шейх-Али при помощи персидского золота успел привлечь на сторону союза акушинского кадия и поднял воинственный, сильный и в высшей степени свободолюбивый народ акушинский. От шамхала потребовали, чтобы он отказался повиноваться русским, и часть его владений тогда же занята была мехтулинцами. Такое же требование предъявлено было и к каракайтагскому уцмию.

Ермолов, внимательно следивший за ходом событий, видел, что решающее значение в этом движении будут иметь акушинцы, а потому немедленно приказал генералу Пестелю с двумя батальонами пехоты и кюринской конницей занять пограничный с Акушой Каракайтаг, а от акушинцев потребовал присяги и аманатов.

Это внезапное требование смутило аварского хана, понявшего, что Ермолов проникает во все тайные замыслы Дагестана. Напрасно хан, под личиной дружбы, старался отклонить Ермолова от его намерения, обещая употребить все меры, чтобы удержать акушинцев спокойными и без аманатов. Ермолов, еще не имевший в руках очевидных доказательств измены аварского хана, показывал вид, что верит его словам, письменно благодарил его, но прибавлял, что так как он, аварский хан, упоминает о существующих в Дагестане обычаях, то должен сказать ему и о своем обыкновении: «Я когда чего требую, – писал ему Ермолов, – то никогда уже того не переменю. Аманаты от даргинского народа мне надобны, и я их иметь буду, и присягу они дать должны. Может быть, хотят они иметь войска Великого Государя свидетелями оной, то и в этой чести я им не откажу».

Двуличное поведение аварского хана, уже стоявшего тогда во главе вооруженной силы и в то же время писавшего приятельские письма Ермолову, побудило главнокомандующего к энергичным мерам. «Аманатов надо дать теперь, или будет поздно, – писал ему Ермолов вторично. – Если нет – постигнет мошенников наказание, а вашему превосходительству, как другу их, доставлю я удовольствие дать им у себя в горах убежище. Аманатов – или разорение!»

Названный «другом мошенников», аварский хан понял, что ему не удалось обмануть главнокомандующего. Тогда он сбросил с себя личину покорности, призвал акушинцев и двинул их к Каракайтагу.

В октябре 1818 года до русского лагеря уже дошли тревожные слухи. Говорили, что дагестанцы в значительных силах сделали нападение на Пестеля, что бой длился два дня. Результаты сражения, однако же, еще известны не были, и только из Казиюртовского укрепления, на Сулаке, писали, что часть мятежников идет в Кубинскую провинцию, что сообщения с Дербентом прерваны и что последние предписания главнокомандующего Пестелю не могли быть отправлены.

Положение Ермолова было затруднительное. Приходилось действовать разом в Чечне и Дагестане, а между тем все войска, какими он располагал, до последней роты необходимы были под Грозной. Не имея возможности, по самому расчету времени, подать своевременную помощь Пестелю, Ермолов решился сделать диверсию в шамхальские владения, чтобы угрожать оттуда мехтулинскому хану, брату хана Аварского, и этим отвлечь большую часть дагестанцев от преследования Пестеля. Он хорошо понимал, что образумить горцев можно только быстрыми, решительными действиями и поучительным уроком, какого они еще никогда не испытывали, – и поход в Дагестан был решен безотлагательно, несмотря ни на малочисленность войск, ни на позднюю осень, ни на всю затруднительность действий в незнакомых горах, куда еще ни разу не проникало русское войско.

И 25 октября пять батальонов пехоты, триста казаков и четырнадцать орудий уже выступали из Грозной. Стояла грязная и сырая осень. Слякоть и дождь предвещали большие затруднения в походе, но привычные к лишениям всякого рода кавказские войска весело переправлялись вброд через Сунжу.

На берегу реки, нахмурив брови и скрестив на груди руки, стоял сам главнокомандующий, следивший за переходом на противоположный берег товарищей, как он называл всегда своих подчиненных, не исключая солдат. На нем надет был архалук, на голове папаха, через плечо на простом ремне висела шашка, сверху накинута бурка. Следуя примеру начальника, войска также не придерживались строго формы одежды; каждый солдат, каждый офицер был одет, как находил для себя удобнее: у одного на голове была папаха, у другого черкесская шапка; кто был в архалуке, кто в чекмене. Солдаты шли вольно, смотрели весело…

Главнокомандующий пристально следил за переправой. Сосредоточенное, задумчивое лицо и атлетическое телосложение придавали ему грозный и величественный вид. Неподалеку от него, почти рядом, стоял Мазарович, впоследствии поверенный при персидском дворе, описавший эту переправу. Посмотрев на Ермолова, он улыбнулся.

– Чему ты смеешься? – спросил главнокомандующий, быстро обернувшись к нему.

– Мне пришла смешная мысль, – ответил Мазарович. – Смотря на вас, мне представилось, что вы не генерал, а атаман разбойников.

– А знаешь ли ты, о чем я думал в эту минуту? – возразил Ермолов. – Что сказал бы государь, если бы приехал сюда и увидел этих фигурантов?

Ермолов показал на отряд, спускавшийся к броду в пестрой и разнообразной одежде, мало напоминавшей форму.

– Но я ручаюсь тебе, – прибавил он, – что если бы только за два дня я узнал о приезде государя, то берусь этих самых солдат представить ему. Правда, они не будут такими, какие в Петербурге, но бьюсь об заклад, что, взглянув на них, государь остался бы доволен.

Сунжу перешли у самых Брагун и повернули к кумыкам. На пути, в Андреевской деревне, слухи о деле, бывшем у Пестеля, подтвердились. Говорили, что русские понесли большой урон, что у них взяты даже пушки. «В последнем я мог усомниться, – говорит Ермолов, – ибо число пушек показывали более того, какое было у Пестеля». Утверждали также, что аварский хан сам предводительствует возмутившимися дагестанцами. Чем далее подвигался отряд, тем слухи становились тревожнее. Не было уже сомнения, что Пестель потерпел поражение. Впоследствии дело разъяснилось, и оказалось вот что.

Вступив в Каракайтаг с двумя батальонами пехоты и шестью орудиями, Пестель, вопреки приказаниям Ермолова расположиться на реке Дарбах, впереди Дербента, занял город Башлы, столицу каракайтагского уцмийства, всегда служившую примером для других городов и отличавшуюся мятежным настроением своих жителей, не повиновавшихся даже своему законному владетелю. Это было важной ошибкой со стороны Пестеля. Он очутился посреди многолюдного города, окруженного густыми лесами, и должен был расположиться в тесных улицах, загромоздив их так, что артиллерии нашей нельзя было действовать. Башлынцы, озлобленные занятием их города, тайно вошли в сношения с аварским ханом и пригласили его на помощь. Горцы поспешили воспользоваться невыгодным расположением русских в городе, и скоро грозные силы их появились уже в пределах Каракайтага.

И вот 23 октября перед двухтысячным русским отрядом, занимавшим Башлы, уже стояло скопище горцев в целых двадцать тысяч человек. Здесь можно было видеть все племена и народы Дагестана. Здесь находились и аварский хан, и брат его, Хасан Дженгутайский, и акушинский кадий, и Сурхай со своими сыновьями, и Шейх-Али-хан со своим зятем Абдулой, беком табасаранским. Между ними недоставало только обычного спутника всяких возмущений царевича Александра, но его уже не было в Дагестане.

В два часа пополудни неприятель атаковал передовые укрепления русских. Пестель не принял никаких мер против нечаянного нападения и был застигнут врасплох. Жители присоединились к мятежникам. Солдаты, разбросанные по целому городу, не успели сбежаться на тревогу и, окруженные в улицах, дрались в одиночку без связи и порядка. Сам Пестель и командир Севастопольского полка подполковник Рябинин заперлись в замке и при войсках во время сражения не были. Только распорядительность артиллерийского подполковника Мищенки и Севастопольского полка майора Износкова, из которых первый был ранен ружейной пулей, спасла войска от конечной гибели: они успели собрать возле себя кое-какие части отряда, стянули всю артиллерию и, проложив себе дорогу штыками, заняли позицию также около замка, по ту сторону канала, разделявшего город на две половины. Отсюда никакие атаки неприятеля уже не могли их выбить. Не раз горцы пробовали бросаться на приступ, доходили до самых орудий и падали под картечными залпами. Некоторые, надеясь на свои панцири, врывались в ряды солдат, но гибли под штыками. Храбрый Износков каждый раз выдвигал своих стрелков и закрывал батареи валом из неприятельских тел.

Видя безуспешность атак, направленных с фронта, неприятель обратил свои силы на левый фланг и повел траншеи против замка уцмия, который занимали две роты с одной пушкой. Скоро пушка не могла уже действовать, и положение гарнизона сделалось отчаянным. Между тем с падением замка неприятель овладевал единственной дорогой, по которой отряд мог отступить к Дербенту. 25-го числа две роты Троицкого полка, под командой капитана Индутного, сделали смелую вылазку и овладели траншеями. Индутный пал, простреленный в грудь навылет ружейной пулей; солдаты отступили, но траншеи все-таки были разрушены, и это хотя на некоторое время отдалило неизбежную гибель. Трое суток отряд выдерживал беспрерывный бой, оставаясь без крова и сна. Солдаты изнемогали, сухари были на исходе, а помощи ожидать было неоткуда. На четвертый день получено было известие, что Шейх-Али-хан, отделившись со своими толпами, двинулся к Кубе, чтобы овладеть этим городом и запереть отряду выход из гор. Тогда решено было наконец оставить Башлы. Но едва, с наступившей ночью, войска стали выходить из города, как жители с остервенением напали на отряд, чтобы отбить своих аманатов. Их отразили с уроном, а между тем солдаты успели зажечь дома, и быстро распространившийся пожар, отвлекший внимание жителей, дал возможность отряду выбраться из города. Но и на пути отступления многие каракайтагские деревни были заняты вооруженными шайками, дороги перекопаны или завалены, мосты истреблены – и отряду всюду грозила гибель. К счастью, слабо преследуемый неприятелем, он мог обойти препятствия береговой дорогой и успел отступить к Дербенту. Башлынская экспедиция стоила русским двенадцати офицеров и до пятисот нижних чинов. Взятые отрядом аманаты, в числе семнадцати человек, были повешены.

Отступление Пестеля, как и следовало ожидать, было принято горцами с победным торжеством. Дагестан ликовал, и гонцы его появлялись даже в мусульманских провинциях, разглашая всюду радостную весть об изгнании русских.

И не один Дагестан праздновал поражение Пестеля. В Тавризе, в резиденции наследного персидского принца, следовал по этому случаю также целый ряд празднеств. Едва отгремела Башлынская битва, как Шейх-Али-хан с нарочным прислал туда целый мешок ушей и рук, отрезанных лезгинами на поле их победы. Нарочный имел секретную аудиенцию у Аббас-Мирзы, и едва он вышел, город огласился пушечной пальбой, и торжество продолжалось три дня. Между тем прибыли в Тавриз и посланцы от аварского хана, от Казикумыка и других вольных обществ. На всех них сыпались подарки и деньги. Сам Аббас-Мирза благосклонно принимал их, объявляя, что готовит большие субсидии для поддержания Дагестана в его решительной борьбе с русскими.

В таком положении были дела, когда Ермолов 3 ноября подошел к Таркам. Жители города находились в большом унынии, и даже прибытие русских войск успокоило их немного. Тарковцы уже знали о поражении Пестеля, и так как шамхал находился при его отряде, то они считали и его погибшим в Башлах. Жены шамхала отправили уже все лучшее имущество свое за Сулак и сами были готовы к выезду при первом известии о приближении неприятеля. Многие из жителей бежали, опасаясь возмущения в самом шамхальстве, так как в это самое время аварский хан возвращался от города Башлы и собирал войска для защиты Мехтулинского ханства, принадлежавшего его родному брату. В окрестные села свозились раненные в сражениях с Пестелем, а также и тела убитых, которые погребались с необычайной торжественностью.

Успокоив, насколько было возможно, тарковских жителей, Ермолов послал Пестелю приказание воспользоваться тем, что внимание лезгин обращено на главный отряд, и наказать Башлы за вероломство. А сам он двинулся на Мехтулу – роковой час для нее пробил.

 

Мехтулинское ханство лежало к югу от шамхальских владений, между землями койсубулинцев и Даргинским союзом. По преданию, сохранившемуся в народе, оно возникло лет за двести перед тем, когда один из членов казикумыкского владетельного дома, носивший имя Кара-Мехти, поссорился с тамошним ханом и, покинув Кумух, поселился в деревнях, живших вольными, самостоятельными обществами. Кара-Мехти скоро сделался известен не только как гроза соседей, нападавших на эти вольные общества, но и как человек, способный предохранить население от междоусобий и неурядиц. Сперва аймякинцы, а потом жители деревни Оглы провозгласили его своим правителем. Вскоре примеру их последовали другие селения, и таким образом мало-помалу сложилось Мехтулинское ханство.

По смерти Кара-Мехти власть и права его перешли к потомкам. Кто именно наследовал ему и кто были его дальнейшими преемниками, пока наконец достоинство владетеля не досталось Хасан-хану, сведений не сохранилось. Известно только, что современник Ермолова, Хасан-хан, был сыном Али-Султан-бека, добровольно отказавшегося от звания хана в пользу младшего брата своего. Этот брат умер в 1797 году бездетным, и ханство снова перешло в род Али-бека, к старшему сыну его Хасану. У Хасана был также младший брат по имени Султан-Ахмед-бек, женатый на единственной дочери знаменитого Омара, хана аварского. И вот когда в 1800 году со смертью Омара пресеклась мужская линия тамошних владельцев, Султан-Ахмед-бек, как зять покойного хана, был призван народом на аварское ханство. Таким образом, еще при жизни старого Али-бека оба его сына сделались ханами: Хасан – в Мехтуле, а Султан-Ахмед – в Аварии.

Оба они издавна были непримиримыми врагами тарковских шамхалов, и Хасан, как ближайший сосед их, рад был воспользоваться наставшими смутами, чтобы за счет их усилить свои владения. Собственные средства его были уничтожены, но он опирался, с одной стороны, на родственную ему Аварию, а с другой – на вольный союз даргинских народов, известных у нас под одним общим именем акушинцев. Все эти обстоятельства, выдвигавшие Мехтулинское ханство на первый план в возникшем движении Дагестана, вместе с тем быстро привели и к его уничтожению железной волей Ермолова.

Оставив Тарки, отряд 11 ноября двинулся на Параул, лежавший за горным перевалом, в черте мехтулинских владений. Короткие дни и невылазная грязь по дорогам, замедлявшая движение пушек, сделали то, что войска только к вечеру достигли подошвы высокого, довольно крутого хребта, называемого Аскорай, за которым начинались мехтулинские земли. Здесь, на самой границе, ожидал неприятель. Все возвышения, лежавшие кругом, были заняты лезгинами, число которых, как говорили лазутчики, простиралось до пятнадцати тысяч. Некоторые из свиты Ермолова заметили на вершине горы самого аварского хана, делавшего какие-то распоряжения. Едва войска подошли к подошве хребта, как горцы открыли огонь, и с вершины Талгинской горы посыпались на Ермолова самые дерзкие ругательства.

– Анасым сыхым (дитя собаки) Ярмул! – кричали ему горцы.

Солдаты, раздраженные дерзостью лезгин, рвались в бой, но Ермолов, обогнав отряд и окинув взором расположение горцев, приказал остановиться и варить кашу.

Незначительная перестрелка закончила день. Погода была ужасная. Солдаты, офицеры и даже многие из приближенных Ермолова роптали, осуждая его за бездействие. Главнокомандующий все слышал и молчал. Нужно сказать, что Ермолов постоянно употреблял все средства, чтобы ближе и короче узнавать своих офицеров. Он держал на походе всегда открытый стол, к которому каждый мог приходить и званый и незваный, и сам не стеснялся посещать офицерские кружки, вступая в фамильярные и дружеские разговоры со своими подчиненными. «И в этот самый вечер, – как рассказывает Граматин, впоследствии известный кавказский генерал, тогда в экспедиции бывший еще молодым офицером, – Ермолов, закутавшись в бурку, по обыкновению, направился было к одному из офицерских костров. Вокруг огня сидели кабардинцы. Это был бивуак храбрейшего полка, который сам Ермолов называл «десятым легионом» (десятый легион войск римских славился, как известно, своими доблестями). Ермолов знал в этом полку поименно не только всех офицеров, но и большую часть унтер-офицеров и даже солдат. Подходя к костру, он услышал густой бас штабс-капитана Гогниева, который самыми неприличными, отборными словами ругал его за медленность. Большая часть офицеров соглашалась с мнением Гогниева. Ермолов постоял, послушал и, незамеченный, вернулся, не сказав ни слова».

Между тем горцы, уверенные, что отряд не решался атаковать их сильную позицию, еще с большей наглостью стали посылать в русский лагерь и брань и пули, которые долетали по временам до палатки самого Ермолова. Но он приказал не отвечать на выстрелы. Лежа на бурке, главнокомандующий хладнокровно угощал офицеров походной закуской, и когда ему напоминали о горцах, он небрежно говорил: «Пусть себе тешатся!»

А ночь спустилась на окрестность темная, холодная, ненастная. Все горы осветились неприятельскими кострами, и долго еще оттуда невнятно доносились по ветру до русского стана ликования и песни неприятеля. Но мало-помалу в обоих лагерях все стихло и заснуло. Не спал только Ермолов.

Он говорит в своих записках, что предвидел возможность огромной потери при штурме этой, действительно сильной позиции, так как и без того трудные всходы на гору были все перекопаны и заняты многочисленным неприятелем. Об отступлении не могло быть и речи. В первый раз появились в этой стране русские войска и притом с главнокомандующим на коне: весь Дагестан с напряженным вниманием следил за событиями, и малейшая неудача повлекла бы для русских неисчислимые бедствия. Тогда все дагестанские народы встали бы как один человек, даже шамхальство могло быть увлечено общим потоком, и русские войска очутились бы окруженными…

Оставалось единственное средство – обойти неприятеля с фланга. Один из проводников, старый туземец, отлично знавший окрестные места, объяснил Ермолову, что в четырех верстах от русского лагеря есть дорога на горы, но такая трудная, что ее забросили даже сами туземцы, почему, вероятно, она и теперь совершенно не охраняется горцами. «Если русские солдаты могут пройти по такой дороге, – говорил проводник, – то я берусь вывести их незаметно прямо в тыл неприятелю». Был уже одиннадцатый час ночи. Ермолов потребовал к себе известного майора Швецова, незадолго перед тем вырученного им из плена, приказал ему взять второй батальон Кабардинского полка, с двумя орудиями, и подняться обходными тропами на гору по указанию проводника, на верность которого Ермолов полагался. Весь скат горы и самая вершина ее были покрыты дремучим лесом. Этот-то лес должен был занять Швецов со своими кабардинцами, и отсюда, на самом рассвете, ударить неприятелю во фланг или в тыл.

– Только смотри, брат, – сказал ему Ермолов, – чтобы не было ни единого выстрела; встретишь где неприятельский караул – уложи его штыками, а когда будешь на вершине горы – дай сигнал, мы тебя поддержим.

Швецов готовился было уйти, но Ермолов остановил его.

– Да помни, – прибавил он, – оттуда тебе нет дороги назад. Я должен найти тебя на горе живым или мертвым.

Швецов поднял и вывел из лагеря свой батальон так тихо, что даже солдаты соседних частей не заметили движения кабардинцев. Штабс-капитан Гогниев повел свою роту в авангарде.

В ночном безмолвии разыгралась буря, и страшный вой ветра, заглушавший всякий звук, покровительствовал скрытному движению отряда. На горах догорали костры, то вспыхивавшие, то снова потухавшие, и люди спали. Но Ермолов, желая еще более отвлечь внимание неприятеля, приказал сторожевой цепи завязать перестрелку. Выстрелы всполошили горцев, они принялись отвечать, и ружейный огонь не прекращался уже до самого утра. А Швецов между тем поднялся на гору и, незаметно пробравшись по густому лесу, подошел с наветренной стороны вплоть к неприятельским караулам. Солдаты могли видеть, как лезгины, под охраной дремавшей стражи, беспечно спали у своих потухавших костров. Батальон приготовился к нападению. И вот вдруг в предрассветной мгле грянула пушка, загрохотали барабаны, загремело «Ура!», и кабардинцы стремительно ударили по неприятелю. Нападение было так неожиданно, что многие из горцев погибли под штыками прежде, чем успели проснуться; остальные в ужасе бежали врассыпную, кто в чем был: кто спал в одежде, тот бежал без оружия; кто захватил оружие, тот бежал без одежды. Дорогу охранял брат аварского хана, Хасан Дженгутайский, и солдаты видели его впереди бегущих. В самое короткое время неприятель исчез, и батальон твердой ногою стал на вершине горы.

При первом выстреле Швецова весь русский лагерь поднялся на ноги. Свободный батальон из рот Троицкого и восьмого егерского полков бегом был двинут на поддержку Швецова. Но помощь оказалась уже излишней: гора занята была одними кабардинцами.

Весь день войска поднимались на гору, таща за собою обозы и пушки. Только к вечеру выбрались они на плато и заняли позицию, на которой за день перед тем стояли лезгины. Ермолов благодарил солдат и приказал дать им двойную порцию водки. Около него собрался обычный кружок офицеров.

– Вот вам, господа, урок, как должно беречь русскую кровь, – сказал Ермолов. – По-вашему, надо бы было вчера положить здесь несколько сот русских солдат… А для чего? Для того чтобы занять эту гору?.. Но вот мы достигли того же самого и не потеряли ни одного человека.

Ермолов вызвал вперед штабс-капитана Гогниева.

– Спасибо, Гогниев! – сказал он. – Ты с ротой первый вошел на завалы, могу тебя поздравить с Владимирским крестом. Только смотри, брат, не ругайся так, как вчера ночью меня ругал.

Понятно, что офицеры и солдаты боготворили Ермолова.

На следующий день войска спустились в Параул – большое селение, где жил аварский хан, когда еще был простым мехтулинским беком. Селение было пусто, жители разбежались, и потому все имущество их отдано было войскам на разграбление. Отдохнув в Парауле, отряд двинулся дальше, к Большому Дженгутаю – резиденции мехтулинских ханов. Тогдашний хан по имени Хасан был человек уже не молодой, отличавшийся суровой ненавистью к русским и пользовавшийся за то особым уважением населения. Столица его чрезвычайно живописно раскидывалась на крутом возвышении, по самой середине которого стоял ханский дворец, имевший вид рыцарского замка и отличавшийся от прочих строений величиною и узкими стрельчатыми окнами, пробитыми в наружную сторону; это был первый шаг к цивилизации в этих странах, где окна всегда выходили на двор.

В Дженгутае ожидали русских главные силы мятежников. Их позиция тянулась по высокой горе, защищаемой окопами и засеками; на левом фланге был Дженгутай, на правом – река, к которой примыкали обширные сады, занятые также лезгинами. Эта позиция была еще сильнее, нежели первая, а между тем откладывать атаку на этот раз было невозможно: в шести верстах стоял акушинский кадий с четырехтысячным скопищем, и всякое промедление дало бы ему возможность зайти русскому отряду в тыл и поставить его под перекрестный огонь.

Приказав двум кабардинским ротам, под начальством храброго капитана Кацырева, следить за акушинцами, Ермолов выдвинул вперед артиллерию, и скоро картечь заставила неприятеля очистить передовые завалы; в то же время стрелки выбили его из крайних домов селения. Тогда орудия подвинулись ближе. И между тем как снаряды громили город, производя страшное опустошение в тесных улицах, донской есаул Чикалев с казаками обскакал Дженгутай и рубил тех, которые пытались бежать из него. Одновременно с этим шло жаркое дело на правом фланге, в колонне подполковника Верховского. Там были уже акушинцы и с ними, как полагали, аварский хан. Кацырев вынужден был подкрепить сражавшихся. Но в ту минуту, как бой разгорался по целой линии, из бокового ущелья вдруг нахлынул туман, и густые волны его скрыли сражавшихся. Ермолов тотчас решил воспользоваться мглой; он приказал начальнику штаба полковнику Вельяминову штурмовать главную позицию – и в одну минуту русская пехота, штыками выбив лезгин, заняла окопы. Часть неприятеля, будучи отрезана, кинулась в город и засела в мечети. Солдаты ворвались за ними и перекололи защитников. Тогда аварский хан, брат его, мехтулинский владелец, и знаменитый в горах своей ученостью мулла Сеид-эфенди, проповедовавший восстание, бежали в горы. Большой Дженгутай был отдан войскам на разграбление. Та же участь постигла на следующий день и Малый Дженгутай, заблаговременно покинутый жителями.

Бой стоил русским трех офицеров и пятидесяти нижних чинов убитыми и ранеными.

В Дженгутае получено было известие, что и отряд Пестеля исправил первую свою неудачу: он снова занял Башлы и за измену жителей истребил город до основания.

Впрочем, и этой удачей в Башлах русские войска обязаны были, собственно, не Пестелю. Нужно сказать, что Пестель только что был назначен военно-окружным начальником в Дагестане на место генерал-майора Тихановского, слабым управлением которого не был доволен Ермолов. Но боевые заслуги Тихановского были известны целому краю, и если административная деятельность его не была настолько же блестяща, как военные подвиги, то во всяком случае замена его генералом Пестелем оказалась весьма неудачной. Сам Ермолов говорит, что во время первого пребывания в Башлах Пестель раздражал жителей самым оскорбительным распутством и постоянно был пьян; вот почему он и не видел, что жители находятся в явных сношениях с мятежниками и вывозят из города имущество. Старший же по нем командир Севастопольского полка подполковник Рябинин «во всех упражнениях был лучшим ему товарищем».

Слабость и неспособность Пестеля были таковы, что он и на этот раз едва не погубил дела. Получив предписание Ермолова снова занять Башлы, он медлил выступлением, ссылаясь на недостаток продовольствия, и повиновался только вторичному строгому напоминанию. «Двигаясь к Башлам, – как рассказывает в своих воспоминаниях Карягин, – отряд в одной лесистой местности наткнулся на неприятеля. Этого было довольно, чтобы Пестель приказал отступить. Тогда командир артиллерийской роты подполковник Мищенко доложил генералу, что если войска сделают шаг назад, то понесут такое же поражение, как и в Башлах. Но когда доводы его не были уважены, Мищенко твердо сказал ему: «Генерал! Если вы не надеетесь разбить неприятеля или опасаетесь за собственную жизнь, в таком случае не угодно ли вам остаться при вагенбурге, под прикрытием одного батальона, а остальными предоставьте распорядиться мне…» И Пестель был настолько малодушен, что сложил с себя команду. Тогда Мищенко смело пошел на завалы, разбил неприятеля, и последствием этой победы было то, что Башлы, покинутые жителями, взяты были без боя. Храбрый Мищенко получил впоследствии крест Святого Георгия, был произведен в полковники и получил в командование Апшеронский пехотный полк. Пестель же отчислен был по армейской пехоте и выслан Ермоловым в Россию».

«Пестелю и подполковнику Рябинину, – писал в то же время Ермолов князю Волконскому, бывшему тогда начальником главного штаба, – дал я назначения по наилучшим о них свидетельствам, и таковыми обманут будучи, представил я их обоих к награждению за сражение при Башлах, в котором они не были…»

С занятием Башлов и Дженгутая на обоих пунктах борьбы торжество Ермолова было полное.

Слух о поражении дагестанцев мгновенно облетел все горы до отдаленнейших ущелий. Горцы, никогда не видевшие в своих селениях русских войск, были в страхе; идея о неприступности их жилищ исчезла. Окрестности были пусты на далекое расстояние, но русские остановились и дальше Дженгутая не шли. Это мало-помалу ободрило население, и старшины окрестных деревень стали являться с просьбой о помиловании. Ермолов встречал их грозной речью.

– Знаете ли, – говорил он, – против кого вы осмелились поднять оружие? Знаете ли вы все могущество русского императора?

На горцев обнаруживали влияние и самая фигура главнокомандующего, грозная и величественная, и суровый взгляд его, пронизывавший присутствующих. «Невольно, – говорит один из участников этого похода, – глядя на эти черты, отлитые в исполинскую форму старины, воображение переносилось ко временам римского величия. Это был настоящий проконсул Кавказа. Недаром про него сказал поэт:

Однако же Ермолов снисходительно принимал горцев. «Мне, – говорит он в записках, – приличествовало даровать пощаду». И тем не менее мехтулинцам было объявлено, что хан их лишается владения и что никто из народа не должен повиноваться ему, как изменнику.

Все, что составляло в Мехтуле удел аварского хана, было конфисковано; его богатый дом в Парауле был разрушен до основания, его деревни Кака-Шура, Параул, Дургели и Урма переданы во владение тарковского шамхала. Из остальных селений Мехтулинского ханства образовано особое приставство, под управлением русского офицера, войскового старшины Якова Батырева. Самостоятельность Мехтулинского ханства исчезла навсегда, и знаменитый дворец ханов в Дженгутае сровнен с землею.

«Возмутившиеся, – писал Ермолов со своей обычной иронией одному из приятелей, – наказаны, и вознаграждены сохранившие нам верность. Одному из сих последних (шамхалу) дал я в управление шестнадцать тысяч душ с обширной и прекрасной страной. Так награждает проконсул Кавказа».

В селении Карабудаг-Кенте впервые представился Ермолову прибывший из Дербента тарковский шамхал. Привыкнув слышать о пышности главнокомандующих Кавказа, он удивлялся неприхотливой жизни и простой одежде Ермолова. Короче познакомившись с ним, он сам говорил ему, что сначала не почитал его даже настоящим начальником, думая, что под своим именем Ермолов прислал другого генерала. «Всякие нелепости находят место в головах здешних жителей», – замечает Ермолов.

С этих пор влияние аварского хана в горах значительно падает. Он поспешил написать письмо главнокомандующему, стараясь оправдать свое поведение и прося прощения. «Нет прощения подлым изменникам», – ответил Ермолов и именем государя лишил его генеральского чина и получаемого содержания.

Ермолов знал цену одержанных им побед и понимал беспристрастно значение средств, на них употребленных. «Ты не удивишься, – писал он в одном из своих частных писем, – когда скажу тебе об употребленных средствах. В местах, где я был, в первый раз слышен был звук пушек. Такое убедительное доказательство прав наших не могло не оставить выгод на моей стороне. Весьма любопытно видеть первое действие сего невинного средства над сердцем человека, и я уразумел, сколько полезно владеть первым, если не вдруг можно приобрести последнее».

В горах все еще ждали, что Ермолов двинется дальше, но он остановился в Тарках и после короткого отдыха возвратился на линию. Окончательный расчет с акушинцами был отложен до следующего года.

Так окончился знаменитый Дагестанский поход 1818 года.