Последним командующим войсками на Кавказской линии до Ермолова, начавшего собой совершенно новый период Кавказской войны, был генерал-майор Иван Петрович Дельпоццо, уроженец Тосканы. На русскую службу он поступил в 1775 году волонтером, был долгое время офицером в сухопутном кадетском корпусе и в 1795 году, с производством в полковники, назначен командиром Казанского пехотного полка, расположенного на линии. Здесь он имел неосторожность обратиться к императору Павлу Петровичу с какой-то просьбой, которая найдена была «неприличной», и Дельпоццо был отстранен от службы.

На Тереке, между станицами Новогладковской и Щедринской, в пяти или шести верстах от первой, находятся, быть может, и теперь еще следы существовавшей здесь небольшой крепости, называвшейся Ивановской. Это было земляное укрепление, упраздненное после, когда на противоположном берегу Терека построили новое укрепление, названное Амир-Аджи-юрт. В этой-то Ивановской крепости и жил Дельпоццо в своем небольшом домике, и здесь же с ним случилось страшное несчастье – он попал в плен к горцам.

20 сентября 1802 года, в прекрасное осеннее утро, Дельпоццо с тремя гребенскими казаками отправился в соседнее Порабочевское селение. Тогда на Тереке еще было очень опасно, и вся береговая декорация его обрамлялась совершенно иначе, нежели теперь. Казалось, вечная, неисходная ночь царила в его надречных лесах, звук топора и звонкий оклик человека редко нарушали их безмолвие. Зато чеченцы искусно пользовались этими лесами для своих нападений, и, когда ружейный выстрел далеким и дробным эхом раскатится, бывало, по прибрежным скалам, постовые казаки, прислушиваясь к нему, уже задавались тревожным вопросом: «По зверю или по человеку?» Нередко в темные ночи слышался удар конского копыта о гранит, и бездомный скиталец, выброшенный за порог своей сакли враждой или голодом, как привидение, ослабив повод и свистнув в воздухе широкой буркой, с конем исчезал в пенящейся реке, смело выбираясь на противоположный берег для того, чтобы выждать оплошного казака.

Вот по такому-то лесу, подходившему в те времена еще к самому Порабочевскому селению, проезжал и Дельпоццо со своими гребенцами, как вдруг, на одном повороте, из самой чащи кустарника, перевитого густым виноградом и хмелем, выскочили горцы. Их было двадцать один человек. Порубить конвойных и кучера, обрубить на скаку гужи – было делом одной минуты. Дельпоццо остался один и безоружный. Он долго защищался тростью, но наконец, раненный шашкой, упал в изнеможении. Чеченцы знали, с кем имеют дело, и щадили жизнь старого генерала в расчете на хороший выкуп. Они набросили ему на шею аркан и повлекли за собой, понуждая жестокими ударами его же собственной трости. Наконец Дельпоццо был связан, перекинут через седло и увезен за Терек, в Герменчугский аул, откуда только спустя несколько месяцев дали наконец известие, что горцы требуют за него двадцать тысяч серебряными рублями.

Для переговоров был употреблен переводчик, некто Алиханов, имевший в Чечне большие родственные связи и сильных кунаков.

Страшную и бедственную картину увидел он в Герменчуге, когда его ввели в ту саклю, где содержался злополучный пленник… Перед ним был не человек, а скелет. Тяжелые оковы висели на руках и на ногах его, на шею надето было толстое железное кольцо с огромным висячим замком, и от этого кольца тяжелая цепь продета была сквозь стену сакли и укреплена снаружи к толстому и прочному столбу. Постелью Дельпоццо служил изорванный лоскут овчины, брошенный на голом полу, а одежды на нем не было почти никакой. Старик, как рассказывал после Али-ханов, то плакал, как ребенок, то, ободрившись, шутил над оковами и говорил о превратности судеб человеческих. Горцы потребовали сначала от Алиханова целую арбу серебра, потом сбавили это требование до нескольких мешков и наконец порешили дело на четырех тысячах двухстах рублях мелкой серебряной монетой. С этим известием переводчик явился на линию. У нас согласны были дать требуемую сумму, но тут встретилось новое затруднение – боялись, чтобы чеченцы не задержали у себя человека, посланного с деньгами, и не произвели бы нового вероломства; дать же от себя заложников чеченцы отказались. Тогда главнокомандующий в Грузии, генерал-лейтенант князь Цицианов, принял в судьбе Дельпоццо живое участие, потребовал содействия в этом деле шамхала Тарковского, а после разгрома джаро-белоканских лезгин поставил и им в условие выручить Дельпоццо, обещая за это возвратить от шестидесяти до ста пленных; в противном случае он угрожал весь их полон продать в отдаленные земли и на вырученные деньги выкупить Дельпоццо. Испуганные джарцы действительно хлопотали энергичнее всех. А между тем князь Цицианов приказал генералу Шепелеву, заведовавшему тогда Кавказской линией, наказать аксаевские деревни, через которые хищники проезжали с пленным, и отбарантовать весь чеченский скот, ходивший в долине между Тереком и Сунжей. Две роты, расположенные в Щедринской станице, пятьдесят гребенских казаков и два орудия ночью двинулись за Терек. Казаки быстро отогнали стада и, под прикрытием пехоты, переправили на русскую сторону, прежде чем чеченцы из ближних аулов успели прискакать на тревогу. Все дело кончилось небольшой перестрелкой. Баранта немедленно была распродана за десять тысяч рублей, и из этой-то суммы отчислено было восемь тысяч четыреста рублей, то есть вдвое против условленной суммы, за выкуп; Алиханов опять отправился в Герменчуг, вручил горцам деньги, и Дельпоццо был отпущен, пробыв в плену больше года.

По возвращении из плена Дельпоццо был снова принят на службу генерал-майором и назначен приставом кабардинского народа.

Со времен Потемкина и до самого назначения Дельпоццо на эту должность система, которой держались начальники Кавказской линии в управлении горцами, заключалась в том, чтобы посредством подарков и денег привлекать на свою сторону влиятельных лиц и этим подрывать авторитет их между соотечественниками, вообще косо смотревшими на всякое сближение с русскими. Раздувая всякую сословную и племенную вражду, начальники линии старались вооружить князей друг против друга и против уорков и затем, поддерживая уорков против князей, возбуждали бесконечный ряд внутренних волнений. Враждующие стороны, конечно, обращались каждая за помощью к русским, а политические расчеты определяли, кому следует оказать ее. Цицианов являлся совершенным противником этой системы, находя, что она приносит более вреда, чем пользы, так как, поддерживая вражду, она сама же и обращала кабардинцев в поголовных хищников. Цицианов решил радикально изменить обращение с горцами и, сдерживая их железной рукой, постепенно вносил в их жизнь зачатки цивилизации и просвещения. Это и было поставлено в обязанность кабардинскому приставу – лицу более или менее самостоятельному, в действия и распоряжения которого никто из посторонних начальников не имел права вмешиваться. Со своей стороны, и Дельпоццо горячо принялся за новое дело. Стараясь кротостью и снисходительностью привлечь к себе сердца кабардинцев и пользуясь каждым случаем сближать их с европейскими обычаями и понятиями, он заходил в этом направлении иногда гораздо дальше, чем бы это следовало. Так, например, в то время как в Большой Кабарде, около Константиногорской крепости, у подошвы одной из гор Бештау, шотландцы Бронтов и Патерсон основали колонию из горных выходцев и невольников с целью проповедовать диким горцам свет христианского учения, Дельпоццо, напротив, покровительствовал их вере, строил мечети и самую торговлю поощрял, нередко даже в ущерб отечественным выгодам. Родовые суды, составлявшие предмет постоянных неудовольствий кабардинцев, были уничтожены, и власть их вручена почетным ахунам и кадиям. Земли, на которых стояли русские укрепления, были разграничены, и гарнизоны, получив определенное число десятин, обязывались под строгой ответственностью наблюдать, чтобы скот их не заходил на смежные дачи кабардинцев. Торговля развивалась, потому что каждый кабардинец свободно являлся на линию для сбыта своих произведений, а в Константиногорске и в Георгиевске с этой целью построены были мечети и при них богатые караван-сараи. Но главнейшим образом Дельпоццо обратил внимание на воспитание молодого поколения – в двух наиболее важных пунктах, Георгиевске и Екатеринограде, устроил школы, в которые поступали дети кабардинских владельцев и князей; по окончании здесь курса их предполагалось отправлять в кадетские корпуса и выпускать офицерами в армию.

К сожалению, все эти меры не привели, однако, к желаемым результатам, не сделали хищных кабардинцев лучше того, чем они были, и даже напротив, многое пошло в ущерб интересам России.

С уничтожением родовых судов начались подкупы и беспорядки, а духовенство старалось наклонить каждое дело к выгодам единоверной Турции. Разграничение земель вызвало общее неудовольствие на линии и послужило источником вечных пререканий и споров, оканчивавшихся нередко кровавыми столкновениями. Свободная торговля с кабардинцами вносила в русские пределы не одни товары, а и чуму, которая опустошала целые селения. Мечети и караван-сараи, стоившие казне громадных издержек, стояли пустыми, а в школах хотя и появлялись дети, но отправление их в Петербург ограничивалось единичными исключительными случаями. Широко пользуясь своими привилегиями, особенно по отношению к торговле, кабардинцы не упускали в то же время легчайших способов к наживе и по-прежнему грабили линию, отгоняли скот и забирали пленных, которых и продавали в отдаленные горы. Именно к этому времени относятся их наиболее кровавые восстания, усмиренные оружием генерала Глазенапа. Об учреждении гвардейского эскадрона, о котором мечтал Цицианов, нечего было и думать, потому что ни один кабардинец не хотел расставаться с родиной. Позже, уже при Гудовиче, Дельпоццо сделал попытку собрать кабардинскую милицию для участия в походе против чеченцев, но кабардинцы дошли только до Сунжи и здесь обнаружили такие претензии, что сочли за лучшее распустить их по домам. Гудович, по-видимому, предпочитал систему Потемкина системе Цицианова. По крайней мере он писал Дельпоццо по поводу Чеченского похода: «Крайне сожалею, что кабардинцев не пришлось употребить в настоящее дело с чеченцами, ибо вся цель моя была та, чтобы поссорить эти два народа между собой, поселить между ними вражду и этим самым со временем их ослабить».

А так как главной причиной неудачи в походе на чеченцев было нежелание кабардинцев драться против своих единоверцев, то, само собой разумеется, обстоятельство это сильно встревожило и огорчило Гудовича.

«Разве кабардинцы, – писал он Дельпоццо, – забыли свой долг и присягу, по которой обязались быть верными подданными и признавать за своего неприятеля всякого врага России, несмотря ни на единоверие и ни на что другое. Я должен заключить из этого поступка, что ежели турки в нынешнее лето предпримут что-нибудь со стороны Анапы, то кабардинцы также откажутся действовать против них, потому что и турки имеют с ними одинаковую веру, а тогда какая же нам польза от их покорности и подданства?»

Мысли эти были вполне справедливы, и Дельпоццо, пробыв приставом почти семь лет, оставил Кабарду в том же положении, в каком она находилась и прежде. Сдав должность подполковнику Ребендеру, он летом 1810 года назначен был шефом Владикавказского гарнизонного полка и комендантом Владикавказской крепости.

На этом месте деятельность Дельпоццо выразилась заботами об улучшении Военно-Грузинской дороги, пустынность которой внушила ему мысль устроить на вершине Крестовой горы мужской монастырь по примеру Сент-Бернардского монастыря в Швейцарии. Прекрасная мысль эта хотя и не осуществилась вполне в той форме, как думал об этом Дельпоццо, но все-таки у северного склона Гудаурского перевала через главный хребет, на месте, называемом Байдара, был учрежден казачий пост и при нем две-три осетинские сакли, сложенные из каменных плит и булыжника. Правительство платило осетинам деньги, а осетины обязывались за это, во время снежных метелей на перевале, звонить в колокола и оказывать помощь всем запоздалым путешественникам. Место это исстари служило той же цели, и еще царь Ираклий поселил на вершине этой Кайшаурской горы одного осетина с семейством и определил ему содержание; этот осетин не только давал многим убежище во время жестоких холодов и метелей, но извещал проезжающих о временах, в которые переезды опасны, указывал те места, на которые неминуемо должны упасть завалы. Таким образом в 1800 году старик спас Кабардинский полк, переходивший горы, предупредив его вовремя об опасности. Князь Цицианов почему-то отказал ему в содержании, и он оставил Кайшаурскую гору. Теперь на этом месте, на высоте восьми тысяч семисот тридцати двух футов над уровнем океана, выстроена казарма, составляющая, после Кодорского укрепления, самый высокий на Кавказе пункт, обитаемый человеком.

Памятником командования Дельпоццо Владикавказским округом осталось присоединение к России ингушского племени, обитавшего в верховьях Сунжи. Еще за год перед этим отношения ингушей к русским были довольно враждебны. Случилось так, что в апреле 1809 года один из осетинских старшин, майор Дударов, имевший большое влияние на народ, был убит близ самой Владикавказской крепости старшиной ингушского племени Ших-Мурзой. Оба они приезжали во Владикавказ, чтобы видеться с родственником Дударова Девлет-Мирзой. Но Дударов почему-то расстроил ингушу это свидание, и тот не был принят Девлетом. Тогда Ших-Мурза выехал из Владикавказа и, дождавшись Дударова на дороге, подскочил к нему верхом и ружейным выстрелом раздробил ему череп. Свита Дударова и казачьи посты, прискакавшие на выстрел, преследовали убийцу, но тот успел уйти в ингушский аул, заперся в башне и стал отстреливаться. Между тем русская пехота, посланная из Владикавказа на подкрепление казаков, заняла аул, и убийца бежал. Его не преследовали, но конвой Дударова, ворвавшись в башню и застав в ней только двух женщин, родственниц Ших-Мурзы, изрубил их и разграбил имущество. Враждебные отношения ингушей не замедлили сказаться частыми прорывами чеченских партий, которые они свободно пропускали через свои владения, но те же самые набеги послужили, как увидим, и поводом к началу сближения между ингушами и русскими. В июле 1810 года, за несколько дней до приезда Дельпоццо, на Владикавказ напали чеченцы, но были отбиты. Предместник Дельпоццо генерал-майор граф Ивелич преследуя чеченскую партию, подговорил ближайшие аулы ингушей, ввиду возможности большой наживы, отрезать ей отступление. Ингуши, не сообразившие последствий, но соблазненные добычей, согласились, и хищники, попавшие между двух огней, понесли такую потерю, что бросили на месте сражения даже тело своего предводителя, князя Кончокова. Зная, что чеченцы не оставят поступка своих одноземцев без отмщения, Дельпоццо, сменивший Ивелича, уговорил ингушей принять к себе временно русское войско, и подполковник Фирсов с отрядом в двести человек пехоты и сто пятьдесят человек казаков, с тремя орудиями, занял их главное селение Назран.

Фирсов действительно разбил чеченскую партию, пытавшуюся напасть на Назран, и этим самым сделал примирение между чеченцами и ингушами почти невозможным. Тогда последние, опасаясь новых чеченских нашествий, сами отдались в подданство России, а их примеру последовало и соседнее осетинское племя дигорцев, обитавшее в горах, в сторону Большой Кабарды. В Назране остался русский гарнизон, удержавшийся там до последнего периода Кавказской войны. Не довольствуясь этим, Дельпоццо устроил еще передовое укрепление на самой переправе через Сунжу в Казах-Кичу и предлагал постепенно продвинуть укрепленную линию вдоль левого берега Сунжи до самого Терека. К сожалению, недостаток средств помешал тогда же осуществить это намерение, и ему суждено было исполниться лишь спустя тридцать лет, во время наместничества князя Воронцова.

Между тем деятельность Дельпоццо обратила на себя особое внимание главнокомандующего в Грузии генерала от инфантерии Ртищева, который и дал ему весьма важное поручение – расследовать причины беспорядков, обнаруженных на Кавказской линии. Дельпоццо отправился с этой целью в Георгиевск и прожил там несколько месяцев. К сожалению, преувеличенные донесения, сделанные им на Портнягина, человека, пользовавшегося в крае вполне заслуженной боевой репутацией; оправдание казачьего майора Сычова, запятнавшего себя капитуляцией с черкесами – поступком, шедшим вразрез с понятиями всех лучших боевых офицеров Кавказа; излишняя заботливость о сбережениях казны в ущерб довольствию солдат, которых он, Дельпоццо, заставлял работать бесплатно при всех казенных постройках; наконец, вечная мнительность, «заставлявшая его обращать ухо к тому, что ложится мрачной тенью между достойной личностью командира и благородными чувствами подчиненных», – все это вместе не могло стяжать Дельпоццо ни особой любви, ни особой популярности на линии. И если прибавить к этому малое знакомство Дельпоццо с порядком службы и письменными делами, что давало повод к различным злоупотреблениям со стороны его канцелярских чиновников, то становится понятным, почему назначение его на место Портнягина начальником девятнадцатой пехотной дивизии и командующим войсками на Кавказской линии было принято всеми более нежели холодно.

Линия, в кратковременное его командование, действительно, не только не поправилась, но, напротив, пришла еще в большее расстройство. Началось с чумы, которая, появившись на Михайловском посту, против Малой Абазии, скоро перешла в самый штаб Донского казачьего полка, расположенный в Баталпашинске. Причину появления этой болезни Дельпоццо видел в известной жадности казаков к добыче; но, как справедливо замечает Дебу, чума первоначально проникла на линию из Кабарды еще в то время, когда Дельпоццо был кабардинским приставом, и с тех пор иногда ослабевала, но никогда не прекращалась совершенно. Рассказывают, что кабардинцы жаловались Дельпоццо на то, что в карантинах задерживают привозимые ими товары, в особенности бурки, и что Дельпоццо, ища популярности, приказал освободить кабардинский товар, задержанный в станице Прохладной, но здесь-то и появилась впервые губительная болезнь. Несвоевременное желание содействовать кабардинской промышленности подвергло опасности даже собственное семейство Дельпоццо. Для соблюдения казенных интересов он, сверх того, в бытность свою владикавказским комендантом, не истребил огнем лазаретных вещей, оставшихся после чумных, и этим способствовал распространению заразы не только во Владикавказе, но и по дороге в Грузию.

Собственно военная деятельность Дельпоццо шла также без особых успехов, и из числа экспедиций за его время замечателен разве только поход в Кабарду, окончившийся, после четырехмесячных переговоров, выдачей кабардинцами аманатов, которые и были поселены в Екатеринограде. Аманаты эти, однако, вскоре составили заговор, но, к счастью, их умысел бежать был вовремя открыт командиром Казанского полка генерал-майором Дебу, а их открытое сопротивление усмирено оружием. Главный зачинщик заговора, Анзоров, был ранен и умер, а остальные посажены в Кизлярскую крепость.

Дельпоццо предпринимал также поход для наказания джираховцев, обитавших в ущельях по Военно-Грузинской дороге. Но выгодное местоположение, занимаемое этим племенем, медленность движений русского отряда и нерешительность Дельпоццо дали возможность виновным укрыться в горы и оставить после себя лишь одни пустые аулы, которые и были преданы пламени.

Слабое управление линией привело к тому, что к концу командования Дельпоццо небывалые по дерзости нападения на русские пределы сделали опасными даже большие дороги и сообщения между станциями. В числе крупных событий этого времени нельзя не отметить убийства горцами отставного майора Янковского, жившего на собственном хуторе, и взятия в плен майора Швецова, одного из лучших кавказских офицеров. На требование Дельпоццо возвратить его горцы отвечали отказом, и несчастный томился в плену до приезда на линию Ермолова.

Беспорядочное состояние Кавказской линии не скрылось от зоркого глаза нового главнокомандующего. Уважая в Дельпоццо то бескорыстие, с которым он командовал на линии, Ермолов тем не менее нашел необходимым удалить его под благовидным предлогом. По возвращении из Персии, в начале 1818 года, он назначил Дельпоццо комендантом в Астрахань, сохранив за ним все содержание, которое он получал по званию начальника дивизии.

В Астрахани Дельпоццо пробыл три года и получил в награду за свою долговременную службу орден Святого. Владимира 2-й степени. Там он и скончался 12 февраля 1821 года, восьмидесяти двух лет от роду.