В командование на линии генерала Портнягина случилось на Кавказе выходящее из ряда обыкновенных, почти невероятное, но тем не менее вполне достоверное событие, наглядно показывающее, насколько легко, при известной свободе действий, могли разрешаться сложные вопросы, над которыми, при иных условиях, напрасно трудились лучшие кавказские администраторы.

Событие это – формирование ополчения из горцев – имело блестящее начало, но завершилось несколько драматическим концом, вернее сказать, вовсе не имело конца, так как непредвиденная случайность, к сожалению, помешала его полному развитию и окончанию. Есть полное основание сказать: «К сожалению», – потому что сама мысль предприятия была необыкновенно удачна и даже грандиозна; если же средства, употребленные для ее выполнения, были не вполне законны, то, может быть, единственно потому, что, при царившей тогда рутине и канцеляризме, способных в зародыше убить всякое доброе начинание, других не было.

Однажды, весной 1812 года, в Георгиевск приехал из Петербурга молодой офицер в конногвардейском мундире. Это был поручик Соковнин, флигель-адъютант государя, который представил начальнику линии открытое предписание, повелевавшее ему сформировать конный полк из черкесов и следовать с ним в действующую армию.

Идея о формировании из горцев конного ополчения была далеко не нова. Еще во время войны за австрийское наследство императрица Елизавета Петровна желала иметь при нашей заграничной армии ополчение, набранное из кавказских горцев, но так как желающих между ними тогда не нашлось, то и сама мысль была оставлена. Потом Павел Сергеевич Потемкин, живя в Екатеринограде, долго мечтал собрать для императрицы лейб-кавказскую сотню, и если эта попытка не удалась ему, то только потому, что все делалось через десятые руки. Затем князь Цицианов также писал императору Александру о пользе содержать в Петербурге лейб-гвардии конный кавказский эскадрон и даже предлагал в командиры его полковника Измаил-бея, отлично знавшего русский язык, но дело не было приведено в исполнение сколько из-за финансовых соображений, столько же, если не более, от неумения внушить кабардинцам доверие к этому новому для них делу.

Последняя попытка в этом направлении сделана была генерал-лейтенантом Ртищевым, которому удалось наконец склонить Кабарду отправить в Петербург особую для этой цели депутацию. Обласканные государем, кабардинцы обещали выставить гвардейскую сотню, но исполнить этого не могли, так как по возвращении домой они сами были изгнаны с родины приговором аулиев – «божьих людей». В неудаче виноват тогда был более всего Ртищев, допустивший в состав депутации людей темного происхождения, незнатных и бедных фамилий, не имевших никакого влияния на своих соотечественников и которых обещания поэтому ровно ничего не значили.

Теперь в пятый раз поднят был вопрос о горском ополчении, и Соковнин взялся за него горячо, указывая между прочим на важное политическое значение, которое оно будет иметь. И он был, конечно, прав, говоря, что ополчение, которое пойдет в Россию, в то же самое время будет служить надежным аманатом, заложником, обуздывающим хищные инстинкты их же соотчичей.

Обладая блестящей наружностью и прекрасным образованием, Соковнин сумел расположить к себе кавказское начальство, и дело пошло вперед быстро и успешно. Вице-губернатор Врангель немедленно отпустил Соковнину значительную сумму денег, а генерал Портнягин сам ездил по линии и благодаря своему влиянию успел склонить многих знатнейших князей вступить в ополчение. Первыми явились на сборное место князья Бековичи-Черкасские, Росламбек и Араслан-Гирей – потомок Чингисхана, последняя ветвь древнего крымского ханского рода. По примеру их стали съезжаться подвластные им уздени, дворяне и уорки. А между тем султан Менгли-Гирей и князь Айтек Мисоустов вербовали ополченцев в аулах закубанских черкесов. Успех дела превзошел самые смелые ожидания, и вместо гвардейской сотни, о которой притом прежде только мечтали, теперь явилась возможность двинуть в действующую армию несколько тысяч отборной конницы.

От кабардинского ополчения ожидали весьма многого. Всем были известны превосходные боевые качества этой природной и, без сомнения, лучшей конницы в мире. Можно было наперед предвидеть, каких чудес могли бы натворить летучие отряды этих центавров, неуловимых, как воздух, если только их бросить на фланги и в тыл неприятельской армии.

Собравшиеся кабардинцы уже совсем были готовы к выступлению в поход. Красивые, стройные, одетые в железные кольчуги, блистая дорогим вооружением, они представляли собой красивое зрелище, и, глядя на них, можно было без колебаний сказать, что никакая кавалерия в свете не устоит против их сокрушительного удара в шашки. К сожалению, все это громкое дело рассеялось, как дым, и весь сбор этих правильно организованных тысяч, этих рвавшихся в бой лучших азиатских наездников оказался простой фантазией чрезмерно пылкого молодого воображения.

В то время как Портнягин и Соковнин ездили по крепостям на Кавказской линии, один из советников казенной палаты, некто Хандаков, стал сомневаться, чтобы такое важное дело, как формирование черкесского войска, могло быть поручено столь юному офицеру, и в этом смысле послал донесение министру финансов. Соковнин, узнав об этом, просил, со своей стороны, чтобы Портнягин отправил курьера с чрезвычайным донесением к министру полиции, генерал-адъютанту Балашову, находившемуся тогда при государе в действующей армии. Портнягин назначил расторопного портупей-прапорщика Зверева, но, как ни торопился этот последний, курьер Хандакова все-таки прибыл в Петербург гораздо скорее.

Ответ министра финансов произвел невообразимую суматоху в Георгиевске. Из Петербурга уведомляли, что Соковнин – самозванец, что он ни от кого никаких поручений не имел и что его следует немедленно арестовать и отправить в столицу под караулом. Всех ставило в тупик то обстоятельство, что на запросы, которые посылались о Соковнине прежде различным министерствам, получались всегда вполне удовлетворительные ответы.

Общее недоумение разрешил сам Соковнин при аресте его на вечере у командира Казанского пехотного полка полковника Дебу. Взяв в руки перо, он начал подписываться почерком государя и министров, и так искусно, что все были поражены неподражаемым сходством.

Соковнин объяснил, что его настоящая фамилия – Медокс, что он англичанин, родившийся в Москве, где отец его был учредителем и владельцем московских театров, что сам он корнет, числившийся по кавалерии и в последнее время назначенный состоять при донском атамане Платове.

Медокс-Соковнин тут же сознался, что знал о всех бумагах, писанных по его делу, и что все они исчезали на одной из промежуточных станций, где он имел сообщника. Ответы, им же самим сочиненные, сдавались на ту же станцию и получались в Георгиевске. Как-то по ошибке он не перехватил донос Хандакова, сделавшийся роковым не только для него, но и для всего взлелеянного и так успешно начатого им предприятия.

Все действия Медокса обставлены были так искусно и ловко, что всякая мысль о подлоге показалась бы нелепостью, а симпатичная наружность молодого гвардейца, флигель-адъютантский мундир и отличное образование дополнили остальное и невольно подчинили всех его обаянию.

Медокс хладнокровно объявил, что знает судьбу, ожидавшую его, но не теряет, однако, надежды на возможность оправдаться, так как намерения его были самые честные. Денежная отчетность действительно велась им с замечательной аккуратностью и добросовестностью. Медокс раздавал деньги черкесам не иначе как в присутствии комендантов, за их свидетельством, и никто не мог упрекнуть его, чтобы хоть одна казенная копейка была истрачена им на личную потребность. Напротив, следствием выяснено, что он убил на это дело даже свои последние доставшиеся ему от отца три тысячи рублей.

«Я хотел услужить отечеству в смутные времена, – сказал он Портнягину, – и если нарушал закон, то ничего не делал против своей совести. У меня не было никаких своекорыстных целей: вы сами видели, кому и когда я выдавал деньги. Наконец, меня легко проверить. Черкесы готовы к походу, и я советовал бы не распускать их».

По окончании следствия Медокс под арестом был отправлен в Петербург, где, по распоряжению графа Вязьмитинова, и был заключен в Петропавловскую крепость. Суд над ним, тянувшийся более двенадцати лет, постановил приговор по всей строгости тогдашних законов. Но император Александр принял участие в пылком энтузиасте и заменил тяжкое наказание ссылкой на житье в Иркутск, где Медокс и оставался до тридцатых годов.

Личностью Медокса в Иркутске чрезвычайно интересовались. Он был принят везде, за исключением дома генерал-губернатора. О нем много говорили, но из этого многого не вырисовывалось решительно ничего положительного и ясного, он так и оставался по-прежнему совершенно загадочной личностью. Говорили тогда, что он член какого-то европейского тайного общества, имеет большие связи в столице и за границей, что от разных лиц, но от кого – неизвестно, он довольно часто получает большие деньги. Медокс ли он – и это оставалось под сомнением. Сам о себе он никогда и ничего не рассказывал, но зато любил говорить о Кавказе, об обычаях горцев, вообще о тамошней жизни, которую, по-видимому, знал превосходно.

– Вы там долго были, Медокс? – спросили его однажды.

– Не очень долго.

– Вы что там делали?

– Я имел поручение, но зависть, интриги испортили прекрасное предприятие.

– Какое предприятие?

Но он тотчас же переменил разговор, и больше от него ничего не добились.

О дальнейшей судьбе этой загадочной личности мы знаем также немногое. По возвращении из Сибири Медокс некоторое время жил в Петербурге, потом был снова замешан в какое-то темное дело, долго содержался в Шлиссельбургской крепости и был освобожден оттуда только в самом начале царствования Александра II. Умер Медокс 5 декабря 1859 года и похоронен в Тульской губернии, Каширского уезда, в селении Поповка.

Происшествие с Медоксом не осталось без неприятных последствий и для других действующих лиц, ставших невольными соучастниками его противозаконных действий. За беспорядки, обнаруженные при этом на линии, кавказскому начальству объявлен был выговор. Десять тысяч, истраченных на формирование горского ополчения, поставлено было взыскать с вице-губернатора Врангеля, а расходы по командированию курьера в действующую армию – с генерал-майора Портнягина.

Так разыгралась эта полуфантастическая история, долго служившая предметом рассказов на Кавказской линии. Остается пожалеть, что горцы были распущены; есть основание думать, что появление их на Европейском театре войны могло бы значительно повлиять на ход военных действий и, с другой стороны, внести много новых вопросов в область военной науки и кавалерийского дела. Быть может также, что это обстоятельство повело бы к сближению горцев с русскими и имело бы влияние на весь последующий ход и события Кавказской войны…

Черкесы, видя европейские города, европейский быт и знакомясь с европейскими понятиями, не могли бы избежать их влияния и, возвращаясь на родину, естественно смягчали бы ненависть к ним азиатских племен и даже распространяли бы к ним уважение. Мысль повлиять на кавказские народы этим путем так ясна и проста, что осуществление ее могло быть только вопросом времени. И действительно, уже во время Паскевича были сформированы лейб-гвардии Кавказско-горский полуэскадрон, служивший в Петербурге, и Конно-мусульманский полк вместе с Кавказско-горским дивизионом, расположенные в Варшаве, при главной квартире действующей армии. Тогда же особый отряд, составленный из лучших горских фамилий, преимущественно из кабардинцев, стал личным конвоем государя. И высокое доверие к кавказским горцам не могло не вызвать в них чувство гордости и преданности русским монархам. Состав этих войск был непостоянный, и в то время как одни возвращались в свои горы, приходили другие – учиться европейской жизни.