В один из февральских дней 1829 года весь Тифлис был поражен страшной вестью, что русская миссия истреблена в Тегеране. Впечатление было тем сильнее, что никто не ожидал подобной катастрофы, так как отношения между Персией и Россией были, по-видимому, самые дружественные. Еще за несколько дней перед тем Паскевич в торжественной аудиенции принимал у себя персидского посланника, Мирзу-Салеха, привезшего ему бриллиантовый орден Льва и Солнца 1-й степени как знак особого благоволения Фетх-Али-шаха. И Мирза-Салех, оставивший Тегеран среди невозмутимого спокойствия, теперь не менее других был поражен и удивлен катастрофой, совершившейся среди глубокого мира, в столице шаха, который из своего дворца мог слушать шум, смятение и вопли избиваемых жертв. Гибель посольства дружественной нации на глазах властей, которые по всем международным обычаям и законам обязаны были ее защищать, была таким событием, бедственных последствий которого никто не мог предвидеть. Было ясно, что оскорбительный поступок не мог пройти Персии даром, – достоинство России требовало примерного возмездия, и новая война казалась неизбежной. Между тем война с Турцией поглощала в тот момент все русские силы и заставляла действовать по отношению к Персии с величайшей осторожностью.

К счастью, русское правительство должно было признать, что шах и его министры не были причастны к гнусному злодеянию, и император Николай признал достаточным для восстановления попранных прав России, чтобы шах, наказав преступников, прислал в Петербург торжественное извинение через одного из принцев крови. Персидское правительство подчинилось этому решению, Аббас-Мирза приготовился сам ехать в Петербург; но император Николай признал неудобным такое долговременное отсутствие в Персии наследника престола. «Постигая пагубное влияние коварных замыслов, которые колеблют спокойствие Персии, – писал ему государь, – я признаю ваше присутствие в Тавризе необходимым для укрощения буйства и предупреждения происков, а потому приглашаю вас не удаляться из ваших пределов в столь сомнительное время. Я почту достаточным возмездием оскорбленному достоинству Российской империи, когда шах пришлет торжественное извинение через одного из сыновей своих или ваших, в сопровождении кого-либо из доверенных вельмож». Выбор пал на Хосров-Мирзу, пятнадцатилетнего сына наследника персидского трона.

Дружественное решение, принятое по отношению к России персидским двором, встревожило английскую миссию. Рассказывают, что, узнав о сборах Хосров-Мирзы в Петербург, Макдональд сказал, что ему в Тавризе делать больше нечего и что он поедет в Кирман-Шах, чтобы собрать там партию в пользу Хассан-Али-Мирзы против наследника. Интриги и запугивания англичан не имели, однако, на этот раз успеха.

2 мая 1829 года Хосров, в сопровождении Мамед-хана, одного из важнейших сановников Персии, начальника регулярных войск (эмир-низама), переехал русскую границу. У городской заставы его встретил начальник корпусного штаба, барон Остен-Сакен. Принц пересел в коляску и отправился прямо к графу Паскевичу. Аудиенция была не долга. После взаимных приветствий граф в открытом экипаже сам проводил принца до приготовленной ему квартиры, в доме военного губернатора, и там сообщил ему только что полученное известие о поражении турок под Ахалцихе.

– Радуюсь, – сказал Паскевич, – что это событие совпало с днем вашего приезда.

– Смею уверить вас, – возразил на это Хосров-Мирза, – что в Тавризе несравненно более меня будут радоваться этой победе.

В секретном разговоре с Паскевичем принц, между прочим, жаловался на интриги и недоброжелательство английской миссии. Макдональд, по его словам, заявлял открыто, что если Персия, как предполагалось, пойдет вместе с Россией против Турции, то англичане пойдут против Персии. Принцу было известно также, что, когда Грибоедов ехал в Тавриз, английский посол, опасаясь его влияния на тегеранский двор, писал о том Ост-Индской компании, и та отвечала ему, что сокровища ее открыты для сохранения «какими бы то ни было средствами» могущества Англии в Персии. Француз Семино, бывший в свите принца, говорил, что он не ручается даже, чтобы англичане не покусились на жизнь самого Аббас-Мирзы. Хосров просил Паскевича только ничего не разглашать об этих событиях для спокойствия своего отца.

Паскевич сообщил обо всем графу Нессельроде. А между тем военные действия в Турции уже начинались, и Паскевич отправился в армию, не ожидая отъезда персидского посольства, оставшегося в Тифлисе еще на несколько дней, чтобы осмотреть достопримечательности города. В день своего выезда принц сделал прощальный визит графине Паскевич и поднес ей две прекрасные шали, а сыну ее – полное собрание сочинений персидского поэта Саади. Самому Паскевичу еще ранее этого был отправлен в подарок от принца прекрасный жеребец чистой арабской породы.

23 мая посольство выехало, наконец, из Тифлиса. Погода стояла пасмурная; дождь, начавшийся с утра, обратился в ливень и продолжался до вечера – примета, по поверьям персиян, хорошая. Ровно в шесть часов пополудни Хосров-Мирза сел в экипаж, – и поезд тронулся. Принца сопровождало более сорока человек свиты, а с русской стороны назначен был состоять при нем генерал-майор Ренненкампф, в распоряжении которого находились и двадцать конвойных казаков.

Несмотря на доброе предзнаменование, под которым началось путешествие, переезд через Кавказские горы по Военно-Грузинской дороге совершился не без приключений. В теснине между Дарьялом и Ларсом на поезд едва не напала партия горцев, внезапно спустившаяся с гор Осетии. Казаки, сопровождавшие посольство, завязали перестрелку, – осетины отступили. Но страх, обуявший персиян при этом нападении, был так велик, что, по рассказу Ренненкампфа, они не разбежались только потому, что их собственные вьюки загромождали ущелье и бежать было некуда. Сам принц при первых выстрелах вышел из экипажа и пересел на коня. Русские удивились его отваге; но дело в том, что молодой азиат, не привыкший к карете, мог видеть в ней скорее западню, нежели убежище.

От Владикавказа поезд сопровождался уже постоянным конвоем, переменявшимся на линии в каждой казачьей станице. Выезжал навстречу принцу, приветствовать его, и старый кабардинский валий, Кучук Джанхотов, с тремястами лучших кабардинских наездников. Сам командовавший войсками на Кавказской линии генерал Эммануэль ожидал его в Пятигорске, где Хосров-Мирза остановился на несколько дней, чтобы видеть минеральные источники. В память пребывания принца в этом городе тогда же, на вершине Машука, поставлен был, по приказанию Эммануэля, обелиск, на пьедестале из серого песчаника, которым так богаты окрестности Пятигорска; на фронтоне столба стих какого-то персидского поэта гласил: «Добрая слава, оставляемая после себя, лучше золотых палат», а под ним принц собственноручно начертал следующую арабскую надпись:

К сожалению, надпись эта, при общем небрежении нашем к памятникам, мало-помалу изгладилась; скоро появились, как и всегда, другие, уже русские надписи, свидетельствовавшие только о словоохотливости досужих путешественников, а еще немного, – и этот обелиск постигла общая участь многих исторических памятников на святой Руси – он был заброшен, рассыпался, и ныне, как говорят, не осталось даже и следов его.

Из Пятигорска дальнейший путь посольства лежал через Ставрополь, Новочеркасск и Воронеж. Везде встречая широкое русское гостеприимство, персияне могли убедиться воочию, как русские люди легко забывают обиды, даже затрагивающие их национальную честь и самолюбие. После шестинедельного путешествия, 14 июля, в половине седьмого вечера, посольство добралось, наконец, до Коломны.

Отсюда оно должно было иметь торжественный въезд в первопрестольную русскую столицу. Принц въезжал в Москву в богатой карете, запряженной шестью лошадьми цугом, предшествуемый и сопровождаемый конными отрядами казаков и жандармов. На всем пути его следования до Серпуховских ворот и далее по Тверскому бульвару стояли войска, отдававшие военные почести с музыкой и орудийной пальбой, которая прекратилась только тогда, когда высокий гость остановился наконец перед домом графини Разумовской, где было приготовлено для него роскошное помещение. Здесь его ожидали почетный караул, городские власти и именитое купечество, встретившее его с хлебом и солью. Сюда же, спустя короткое время, прибыл и московский генерал-губернатор, князь Димитрий Владимирович Голицын, который как хозяин города приветствовал принца с благополучным прибытием.

Едва отдохнув от пути и никого не предупредив о своем намерении, Хосров-Мирза отправился к матери Грибоедова, чтобы выразить ей скорбь, которую причинила Персии смерть ее сына. Растроганный до глубины души слезами несчастной матери, Хосров-Мирза старался утешить, успокоить осиротевшую мать, – и, как рассказывают, сам горько плакал. Такой благородный поступок нашел себе большое сочувствие в обществе и сразу расположил москвичей в пользу юного принца.

Несколько дней, проведенных посольством в Москве, были посвящены осмотру ее исторических памятников. Хосров-Мирза был везде и всем интересовался. Но особенное внимание его обратил на себя хранящийся в Оружейной палате матросский костюм, который Петр Великий носил в Саардаме. Грубый материал и простой вид одежды поражали персиян, никак не умевших согласовать вопиющую простоту ее с величием русских венценосцев. Однако же, когда один из свиты, рассматривая костюм, засмеялся, Хосров-Мирза серьезно заметил ему: «Помни, что если бы Петр не носил такого костюма, то русские не имели бы флота и земля их не была бы тем, что она есть».

Около 20 июля принц оставил Москву, 2 августа прибыл в Петербург, где для него был приготовлен Таврический дворец. Императорская фамилия жила в то время в Петербурге, и потому прием принца состоялся только 12 августа, когда император Николай возвратился в столицу.

В этот день, в десять часов утра, генерал-адъютант граф Сухтелен явился в посольский дом, чтобы приветствовать Хосров-Мирзу от лица государя и затем пригласить его отправиться с собой в Зимний дворец. Эта поездка была опять церемониальным, торжественным шествием. Процессия открывалась дивизионом конногвардейцев в их парадной, рыцарской форме, с распущенным штандартом, музыкой и литаврами; далее, в предшествии дворцовых служителей, тянулся длинный ряд придворных экипажей, и уже за ними ехала посольская карета, окруженная царским конвоем; дивизион кавалергардов замыкал процессию. Все улицы, по которым проезжал принц, были запружены народом, окна и балконы домов украшены коврами, фестонами и разноцветными флагами.

Император Николай принял принца в Георгиевском зале, стоя у ступеней императорского трона. По обе стороны его стояли: вся царская фамилия, государственный канцлер граф Нессельроде, Государственный совет, Сенат, главный штаб, дипломатический корпус, генералитет и все офицеры гвардии; в соседних комнатах разместились армейские штаб– и обер-офицеры, все лица, имевшие приезд ко двору, и именитое купечество.

Хосров-Мирза сам нес шахскую грамоту и, приблизившись к императору на несколько шагов, сделал глубокий поклон и произнес от лица персидского монарха следующую извинительную речь:

«Могущественнейший Государь Император!

Спокойствие Персии и священный союз, существующий между Вашим Императорским Величеством и великим обладателем Ирана, моим повелителем и дедом, были противны духу зла. Он воздвиг в Тегеране толпу неистовую, совершившую неслыханное злодеяние, жертвой которого стала российская миссия. Такое злополучное происшествие покрыло глубоким мраком скорби весь наш дом и всех его верноподданных. Ужаснулось праведное сердце Фетх-Али-шаха при мысли, что горсть злодеев может привести к разрыву мира и союза между его высочеством и великим монархом России.

Он повелевал мне, внуку своему, поспешить в столицу Вашей державы. Он уверен, что глас мой, глас правды, обратит на себя милостивое внимание Вашего Императорского Величества и сделает дружбу между двумя величайшими и могущественнейшими государями мира – незыблемой.

Мне поручено именем могущественного моего повелителя просить об этом Вас, великий государь! Предайте вечному забвению происшествие, оскорбившее равно двор российский, как и двор персидский. Пусть познает вселенная, что и при самом ужасном случае два мудрых монарха откровенно объяснились и все недоумения, все подозрения – исчезли, всему положен конец вожделенный».

Затем началось чтение шахской грамоты, которую император принял из рук Хосров-Мирзы и передал графу Нессельроде.

Шах выражал живейшую горесть по поводу случившегося печального события, говорил, что правительство персидское перед правительством русским «покрыто пылью стыда» и что лишь «струя извинения может омыть лицо его».

«От обширного ума великого нашего благоприятеля, украшающего вселенную, – писал шах, – зависеть будет, принять милостиво или отринуть извинение». Грамота окончилась даже стихами Саади:

Положив грамоту на нарочно приготовленный для нее стол, граф Нессельроде ответил принцу от лица императора следующей речью:

«Его Императорское Величество повелевает мне уверить ваше высочество в том совершенном удовольствии, с каким он внимал объяснениям вашим и изъявлению праведного сетования от лица вашего государя. Движимый чувствами великодушными, Его Величество, шах, не мог, конечно, без ужаса взирать на злодейство, имевшее целью расторгнуть дружественные связи между двумя державами, еще недавно примирившимися. Посольство ваше долженствует рассеять всякую тень, которая могла бы помрачить взаимные сношения России с Персией после происшествия столь плачевного.

Да будет уверение это принесено вами Его Величеству, шаху. Да будет он убежден в непоколебимой воле Его Императорского Величества хранить мир и утверждать узы дружбы, возобновленные в Туркменчае.

Избрание вашего высочества для этих объяснений весьма приятно Государю Императору. В этом вы благоволите удостовериться теми чувствами, которые выражены мною от имени Всемилостивейшего моего Государя».

По окончании речи император подал руку Хосров-Мирзе и сказал ему: «Я предаю вечному забвению злополучное тегеранское происшествие».

На следующий день Хосров-Мирза имел частную аудиенцию у государя, в Елагинском дворце, на которой он просил о сложении с Персии оставшихся неуплаченными двух куруров контрибуции. Ему отвечали через министерство, что Россия, после тегеранского события, и без того показала довольно умеренности, чтобы теперь, когда объяснения по этому обстоятельству едва приведены к благополучному концу, думать о новых снисхождениях.

Между тем из Персии были получены письма князя Долгорукова, находившегося там для временных сношений с тегеранским двором, и император Николай с удовольствием узнал из них о мерах, принятых в Тегеране для наказания всех, участвовавших в истреблении посольства. Желая выразить свою признательность и уничтожить немедленно все опасения, какие могли еще существовать в уме персиян насчет видов русского правительства, государь подарил Персии один курур, а уплату другого отсрочил еще на пять лет.

Таким образом, миссия Хосров-Мирзы увенчалась полным успехом. Два месяца прожил он в Петербурге, окруженный утонченным вниманием самого государя и высшего общества, которое его баловало, привлекаемое к нему и его умом, и наружностью. «Это был действительно красивый юноша, – говорит о нем в своих воспоминаниях граф А. Д. Блудов, – с такими большими прекрасными черными глазами, что я помню их и поныне, через сорок шесть лет времени».

Старожилы Москвы и Петербурга долго не забывали прекрасного юношу, приезжавшего смыть пятно, павшее на Персию. Не многие из русского общества могли предвидеть тогда грустную судьбу, которая должна была постигнуть его на родине. Еще менее мог кто-либо предвидеть, что эта печальная будущность, грозившая ему, сложится благодаря отчасти именно этим симпатиям к нему со стороны русского общества. А между тем действительно расположение русского государя и высшего петербургского общества не могло не оставить в юном уме персидского принца глубокого впечатления, и есть основание думать, что именно это-то обстоятельство и было настоящей причиной неосновательных расчетов его на Россию, которыми он обусловил образ своих действий, подготовивший ему бесповоротное и грустное падение.

Прощальная аудиенция дана была принцу 6 октября и сопровождалась новыми милостями со стороны императора. Подарков посольству роздано было более чем на восемьдесят девять тысяч. Самому Хосров-Мирзе пожалован был от императора бриллиантовый орел для ношения на шее, на голубой ленте, и бриллиантовое же перо с изумрудами: эмир-низаму – богатый кинжал и орден Белого орла; всем остальным членам посольства – драгоценные перстни.

Вполне счастливый, со светлыми надеждами на будущее оставил Хосров-Мирза Петербург 18 октября 1829 года, путь его в Персию лежал через Карабаг. Мусульманский край, еще недавно переживший смутное время персидского вторжения, теперь встретил и проводил принца горячими овациями. Уже за целый месяц до приезда его весь Карабаг хлопотал над приготовлением торжественной встречи возвращающемуся принцу; собирались стада баранов и кур, беки рыскали за джейранами. Из Шекинской и Ширванской провинций съезжались агалары в нарядных чохах, с богатым оружием, на лихих, роскошно убранных конях. Батальон сорок первого егерского полка, с военно-окружным начальником мусульманских провинций генералом Абхазовым, расположился на реке Тер-Тере; карабагский комендант с татарской конницей ожидал принца на самой границе бывшего Ганжинского ханства. Здесь, среди обширной степи, под склоном высоких гор, составляющих летнее убежище некоторых кочевок карабагцев, близ небольшого дубового лесочка, расставлены были шестьдесят лачуг, и между ними огромный белый шатер для самого принца.

При этой встрече со своими единоверцами принцу, еще слишком молодому и неопытному, приходилось обдумать каждый свой шаг, чтобы не подать повод к каким-нибудь превратным толкованиям своего поведения, чтобы не оскорбить никого и в то же время удержаться вдали от излишнего, быть может, усердия мусульманских беков, еще так недавно и так легко изменивших России. И нужно отдать принцу полную справедливость: он держал себя в высшей степени осторожно и тактично.

Вот как описывает эту встречу один из очевидцев: «Пока его высочество тешился дорогой стрелянием птиц и ястребиной охотой, свита принца в длиннополых кафтанах, со множеством катеров, тяжело навьюченных, уже была на месте. Через несколько часов прибыли генерал-майор Ренненкампф с некоторыми почетнейшими лицами посольства. Мирза-Садых, приводя в изумление слушателей, тотчас принялся рассказывать всем о России, – как вдруг показалась толпа всадников. «Хосров-Мирза – глияр!» – закричали татары и все опрометью бросились из шатра. Я последовал за ними. Наши татарские беки в нарядной одежде, на лихих, богато убранных конях неслись рысью за комендантом; за ними следовал дормез, в котором ехал Хосров-Мирза, и другой, в котором сидел эмир-низам. Дормез остановился перед палаткой, и принц, проворно выпрыгнув из экипажа, вошел в нее. Мы все последовали за ним. Его высочество сказал генералу несколько слов по-французски и потом объявил, что устал и желает отдохнуть. Мы откланялись и вышли из палатки. На другой день принц, в сопровождении многочисленной свиты, отправился в дальнейший путь».

В конце февраля 1830 года Хосров-Мирза прибыл в Тегеран и был благосклонно принят самим Фетх-Али-шахом, которому и вручил грамоту русского императора.

«Мне приятно, – писал в ней государь, – что Хосров-Мирза был избран вашим величеством для укрепления союза Персии с Россией. Похвальные качества его, в непродолжительное пребывание в России, приобрели ему не только Мое благоволение, но и любовь всеобщую. Я поздравляю вас, державный государь, со внуком, подающим блестящие надежды: он явился здесь достойным сыном любимого вами наследника вашего. В заключение я долгом считаю поручить Хосров-Мирзу особенному вниманию и милостям вашего величества».

Расположение и внимание, которыми император Николай отличил молодого принца, хорошо были известны в Персии и на первых порах поставили его в глазах народа чрезвычайно высоко. К этому прибавились военные отличия, оказанные принцем в Хорасанской экспедиции, в начале 1831 года, когда Аббас-Мирза предпринял поход в восточные провинции Персии, «чтобы стереть, – как он писал государю, – нечистый прах мятежа с лица того края». Хосров-Мирза, двигавшийся к нему на соединение через Систанские степи, с горстью своих людей разбил текинскую конницу и вообще оказал такие услуги шахскому правительству и самому Аббас-Мирзе, что был сделан самостоятельным начальником города Ак-Дербента.

Так жизнь Хосрова складывалась сначала необыкновенно счастливо, обещая ему долгие годы славных деяний. Но люди Востока редко умеют держаться в пределах благоразумия. В принце мало-помалу возникали честолюбивые стремления, а слухи о том, будто бы Аббас-Мирза готовится сделать его своим наследником, помимо старших сыновей, окончательно вскружили ему голову надеждами, которым никогда не суждено было сбыться. Под обаянием этих надежд принц стал заносчив и надменен даже с родными братьями. Последние, конечно, не остались в долгу и против Хосрова образовалась целая враждебная лига, во главе которой стал Мамед-Мирза, старший брат, боявшийся потерять через него шахский престол, который он должен был наследовать по праву рождения.

Хосров отлично понимал опасную игру, которую затеял с таким легкомыслием. Но, заручившись расположением к себе каймакама, Мирзы-Абул-Касима, человека всемогущего, перед которым дрожала целая Персия, он мало обращал внимания на подпольные интриги, которыми его старались опутать. И уже одна эта беспечность едва не погубила Хосрова.

Однажды, проезжая через город Себзевар, находившийся под управлением Мамед-Мирзы, он был задержан и подвергнут, по приказанию последнего, строжайшему надзору; четыреста конных туркмен были приставлены к принцу, чтобы следить за каждым его шагом, а для большей безопасности распорядились даже секретно расковать его любимую лошадь, не имевшую себе подобной в целом улусе. Глубоко оскорбленный принц решился бежать и ждал для этого только удобного момента. Покорностью и лаской ему удалось усыпить бдительность своих сторожей, и раз, во время прогулки, воспользовавшись тем, что конвой ехал довольно беспечно, он отделился вперед и вдруг пустился скакать по Тегеранской дороге… Поздно понял конвой, что это настоящее бегство. Четыреста человек понеслись в погоню, но конь Хосрова скакал быстрее стрелы, – и туркмены «не достигли, по выражению персиян, даже взвившейся пыли, которая, укрыла за собой уносившегося всадника».

В Тегеране Хосрова ожидали, однако, недобрые вести: в столице носились слухи о тяжкой болезни его отца, который на пути к Герату заболел водяной болезнью и был безнадежен. Аббас-Мирза действительно умер в Мешеде 10 октября 1833 года.

Известие об этом как громом поразило престарелого шаха. Лишившись в Аббас-Мирзе испытанного помощника, он перенес все свое расположение на старшего сына его, Мамед-Мирзу, который тотчас был вызван в Тегеран и объявлен наследником престола.

Из Тегерана Мамед-Мирза отправился в Тавриз, постоянную резиденцию наследников каджарских венценосцев; за ним, по приказанию шаха, последовал и Хосров-Мирза.

Его положение становилось весьма двусмысленным и печальным. Сам каймакам, уступая обстоятельствам, перешел теперь в лагерь его противников и, желая как-нибудь угодить Мамеду, выпросил у шаха фирман, повелевающий следить за поведением молодого принца, который будто бы после своей поездки в Петербург вел беспорядочную жизнь, проигрывался в карты и к своему надменному характеру присоединил еще своеволие и неуважение к деду. Принца обвиняли даже в тайных сношениях с кочующими около Ардебиля племенами и опасались, что он возмутит Азербайджан с целью низложить своего соперника.

Хосров между тем действительно не хотел изменить своих отношений к Мамеду и открыто избегал титуловать его «валиахадом», то есть наследником.

Высокое положение, занятое старшим его братом в государстве, делало тем не менее невозможным для принца несоблюдение по отношению к нему этикета; в известных случаях он должен был являться к нему на поклон. Случилось, что с последней именно целью прибыл однажды в Тавриз брат Хосрова, Джехангир-Мирза, правитель Хоя и Урмии, и между ними тотчас установились секретные сношения.

О чем говорили между собой братья, остается неизвестным. Но каймакам, в угоду наследнику трона, донес ему, что Хосров и Джехангир замышляют произвести возмущение в самом Тавризе. Мамед-Мирза, не решаясь употребить против них открытой силы в своей резиденции, пригласил обоих братьев к себе на обед, в один из загородных садов Тавриза, и там изменническим образом окружил их сарбазами. Принцы были отвезены в Ардебиль и заключены в темницу.

Известие об этом событии быстро дошло до Тегерана. Но шах, встревоженный самоуправством своего наследника, тотчас отправил к нему гонца с приказанием немедленно освободить заключенных. И Мамеду оставалось только исполнить категорическое предписание повелителя, как вдруг является новый гонец с громовым известием, что Фетх-Али-шаха не стало: он умер 8 октября 1834 года, в Испагани, после кратковременной болезни, последовавшей от невоздержанности в пище.

Шах скончался на семьдесят шестом году своей жизни, после тридцатидевятилетнего царствования. Как государь он не совершил ничего, что бы могло дать ему право на блестящее имя в истории. Как человек он остался памятен своим подданным более всего своей внешностью: необычайно длинной, особенно резко бросающейся в глаза при его небольшом росте и сухощавости, бородой, которая начиналась под самыми глазами и простиралась далеко ниже пояса. Эта борода считалась самой длинной в Персии, и живописцы, желая польстить «средоточию вселенной и убежищу мира», увеличивали ее на портретах до бесконечности. Памятен остался шах еще своей неимоверной, превосходившей всякое представление скупостью. Он сознавался сам, что день, в который ему не удавалось положить хоть что-нибудь в свой кошелек, почитал потерянным и не мог спать. Про него рассказывали в Персии бездну анекдотов. Привычка его обращаться с деньгами была так велика, что он по тяжести узнавал, сколько держит денег в горсти, никогда не ошибаясь ни на один червонец. Проводя большую часть своей жизни в гареме, он имел целую тысячу жен, и за то оставил после себя девятьсот тридцать пять сыновей и внуков – потомство, ничего не обещавшее Персии, кроме кровавых раздоров.

Таков был сошедший в могилу старый шах. И тем не менее смерть его поразила всех. В течение сорокалетнего царствования все так привыкли видеть его своим повелителем, что мысль о новом государе не могла уложиться «ни под одной бараньей шапкой». Известие о внезапной смерти шаха перепугало и Тавриз, и всю Персию, так как нужно было ждать, что поднимется обычная борьба за трон и внесет в страну все ужасы междоусобия.

По счастью, Мамед-Мирза сумел не допустить развития интриг и беспорядков. Он немедленно объявил себя шахом и принял энергичные меры к подавлению возникших уже было волнений. Скоро все стихло.

Новое царствование жестоко отозвалось на судьбе Хосров-Мирзы и его брата, и этой страшной судьбой своей они были обязаны опять интригам каймакама, искавшего расположения нового шаха. Каймакам начал с того, что в самых ужасающих размерах представил шаху опасность, угрожающую Персии в том случае, если бы Россия потребовала освобождения Хосрова. И вот, чтобы лишить этого принца всякой возможности когда-нибудь играть политическую роль, он предложил ослепить его вместе с братом и затем сослать в одну из отдаленнейших провинций государства. Долго не соглашался шах на ужасную меру, но убежденный каймакамом, он, наконец, возложил исполнение приговора на своего ферраш-баши, Измаила, хана Караджадагского.

Прошло уже несколько месяцев, как Хосров и Джехангир томились в ардебильской тюрьме. При полной неизвестности о том, что происходило за стенами их мрачного приюта, они тем менее могли что-либо знать о кознях против них каймакама; да если бы и знали, то уже ничего не могли предпринять для своего спасения. Узники жили в глубокой тоске и унынии… А вокруг все точно вымерло, и только крики муэдзинов, с высоты минарета призывавших в урочные часы правоверных на молитву, да оклики тюремной стражи нарушали мертвую тишину и безмолвие. С трудом прожитый день сменялся бессонной ночью, которой, казалось, также не было предела. Надежды гасли одна за другой. И вот настал для них ужасный момент. В народе сохранился следующий рассказ о последних днях, проведенных несчастными узниками в темнице.

Однажды, в глухую ночь, Хосров-Мирза, по склонности человека пытать будущее таинственными средствами, взял сочинение Хафиза, служащее в Персии оракулом, и на случайно раскрывшейся странице прочел следующее двустишие: «Лови, лови часы наслажденья, ибо не вечен жемчуг в своей раковине».

В глубоком раздумье закрыл принц книгу, а между тем час решения его судьбы приближался. Вот послышался мерный шорох, Хосров очнулся и вздрогнул. В комнату вошел Измаил-хан и с ним несколько сарбазов. Они развернули шахский фирман и прочли повеление ослепить обоих братьев. Прежде чем принцы пришли в себя от ужаса, сарбазы бросились на Хосров-Мирзу, повергли его наземь, и палач совершил бесчеловечную операцию… Та же участь постигла и Джехангира. Мир Божий навсегда закрылся для несчастных.

Освобожденные из заключения, они поселены были в Тусиргане, близ Хамадана, и здесь безвыездно прожили в течение многих лет, вместе со своими семействами, в особом замке, отданном в их исключительное владение. Мамед-шах, мучимый совестью, всячески старался облегчить их положение. Рассказывают, что Хосров приезжал даже к нему в Тегеран с какой-то просьбой, но когда об этом доложили шаху, он отвечал: «Сделайте все, что он требует, но, ради бога, не показывайте мне несчастного брата».

Если Хосров-Мирзе суждено было вынести на себе всю тяжесть восточного деспотизма, то в сердцах своих соотечественников он навсегда оставил неизгладимые следы глубокого к себе расположения и сострадания. Общее сочувствие к нему всего красноречивее выразилось в той радости, которая вызвала повсюду казнь каймакама, главного виновника его несчастья.

Интриги Мирзы-Абул-Касима привели в конце концов и его самого к гибели. Он убит в Тегеране 14 июня 1835 года, по повелению шаха, понявшего наконец все козни опасного интригана. Нужно сказать, что, с целью сохранить корону Персии в своей линии, Мамед-шах объявил своего четырехлетнего сына, Наср-Эддина, наследником трона. Скоро разнеслись слухи, что каймакам замышляет нечто по поводу этого распоряжения шаха. Перехваченная переписка его с некоторыми преданными ему вельможами Персии обнаружила его намерения и замыслы.

К этому присоединились жалобы всех приближенных к трону. Негодование шаха на некоторые поступки каймакама с ним самим давно уже копилось в глубине души его и ожидало только случая, чтобы разразиться грозой. Теперь его участь была решена. Жалобы начальников войск, что солдатам не платят жалованья, дали шаху внешний предлог покончить с каймакамом.

Шесть дней просидел каймакам в заключении, совершенно спокойный и уверенный, что гнев шаха пройдет и что он скоро станет снова, и, может быть, с большим блеском, «шить и пороть», то есть правительствовать. Проницательность, однако же, на этот раз обманула его. На седьмой день вошел в темницу посланный от шаха и предъявил ему фирман, в котором было сказано, что «коварные замыслы его против особы государя обнаружены в полной мере и что за все его преступления шах повелевает лишить его жизни посредством задушения». Изумленный каймакам думал сначала, что его только пугают; но он скоро убедился в серьезности дела. Он затрясся всем телом, побледнел и закричал отчаянным голосом: «Нет, ты не смеешь душить меня!»

«Как не смею? – возразил исполнитель казни. – А вот увидишь! Но я не таков, как другие. Ты добрый человек, и я помню твои благодеяния; слава Аллаху, я заработал много от тебя, бивши по пятам рабов Божьих по твоему приказанию и отбирая в казну их имения. Что я за собака, чтоб забыть все твои милости! Не бойся; я не оскверню тебя мерзкой веревкой. Из уважения к твоему доброму сердцу и сану, иншаллах, если угодно Аллаху, мы постараемся задушить тебя руками. Ферраши!» Три ферраша вошли в комнату.

Они бросились на каймакама и начали душить. Отчаянное сопротивление его было ужасно: он грыз, рвал, царапал своих палачей. Отвратительная борьба продолжалась с четверть часа; но мало-помалу силы начали оставлять осужденного, ноги его подкосились, и он упал бездыханный на каменный пол темницы, ферраши вышли, и начальник их донес шаху об исполнении приговора. Через некоторое время, когда ферраши возвратились, чтобы убрать тело, они были поражены неожиданным невероятным зрелищем: каймакам ходил по комнате! Завидя своих палачей, он бросился на них с неимоверной для старика силой, и три ферраша решительно не могли ничего с ним сделать. Тогда они позвали на помощь товарищей, и восемь человек разложили его на полу, навалили на него кучу тюфяков и подушек, уселись все на них, закурили кальяны и два часа на этом страшном диване делали кейф, боясь, чтобы шейтан-каймакам не ожил вторично. Бесчеловечная сцена, достойная подземелий Востока!

Изменнический умысел каймакама, как говорят, действительно существовал и состоял в том, чтобы убить шаха, объявить для формы повелителем Ирана малолетнего наследника и царствовать под его именем; утверждают даже, что он имел намерение истребить со временем весь дом Каджаров и сделаться шахом.

Рассказывают, что, среди общего ожесточения против каймакама, нашелся один человек, добром помянувший всем ненавистного вельможу. Это был некто Абул-Касим, которого, как говорят, облагодетельствовал каймакам во дни своего величия. Узнав об ужасной смерти своего благодетеля, Абул-Касим купил у палачей тело его и с великой честью похоронил близ деревни Шах-Абдул-Азима, где и поныне еще видна могила каймакама, так печально завершившего свои интриги.

А Хосров-Мирзе предстояла долгая жизнь. Он пережил многими годами самого шаха, скончавшегося в 1848 году и передавшего трон нынешнему повелителю Персии, Наср-Эддину, и умер в 1875 году, на шестьдесят третьем году своей трагической жизни.