Долгий хриплый крик лисицы пронесся над низиной Лангмюрен возле хутора Мельбё.

— Гав-гав-гав-ав!

Пес Бурман выскочил из-под печки, так что зола поднялась столбом, опрометью бросился к двери, ударился головой о косяк и залился оглушительным лаем:

— Гав-гав-га…ав!

— Замолчи ты, псина окаянная!

Симен Мельбё проснулся и тяжело повернулся на другой бок — даже кровать заскрипела.

— Гав-га…ав!

— Да замолчишь ли ты!

Теперь и Берта проснулась.

— Господи Иисусе, что это стряслось? Чего это Бурман-то лает?

— Видно, услыхал что.

— Гав-гав!

— Встань-ка да выпусти его! Может, бродяга какой шатается.

Симен встал с постели и отворил дверь. Не переставая лаять, Бурман стремглав помчался на горушку под окнами и уселся на свое излюбленное место. Сначала он лаял грозным басом, но постепенно перешел на спокойный, безобидный лай, который звенел над долиной, нарушая тишину раннего звездного осеннего утра.

Симен окончательно проснулся и стоял, глядя в окно.

Была предрассветная пора, звезды уже начинали блекнуть, очертания ближайших предметов выступали из серого полумрака.

Но Лангмюрен еще нельзя было различить, дно долины лежало в темноте, а может, его скрывал густой туман.

— Никак распогодилось? — спросила Берта.

— Небо ясное, только не видать, поднимается ли туман.

— Утро-то погожее будет?

Симен еще раз бросил взгляд в окно.

— Похоже, что так, — сказал он, довольный, почесал бок и опять завалился на кровать под овчину.

Немного погодя Берта сказала вздыхая:

— Как-то там у меня телята!

— А чего им делается, гостят себе у ленсмана!

— Экая досада, что у вас с Улой Нербё вышло такое!

— Нечего ему было козни строить.

— Только бы он в суд на тебя не подал!

— Пускай себе подает, ничего у него не выйдет! Да я и не боюсь, пусть хоть в верховный подаст. Окочурится, покуда до суда дойдет. Замерзнет сейчас земля-то на Лангмюрене, а я не дам ему на своем участке ни единой веточки сжечь.

Они замолчали. Симен лежал и думал. Он все тревожился за погоду. Хорошо бы — трескучий мороз с сиверком.

Стало совсем тихо. Тишину нарушал только размеренный лай Бурмана да тиканье ходиков.

 

Симен Мельбё и Ула Нербё были добрые друзья и хорошие соседи до середины этого лета. По весне Симен вздумал засеять ячменем две полоски земли на Лангмюрене. Люди смеялись над ним — Лангмюрен лежит в низине, земля там промерзает. Если весна не будет теплой, зерно не успеет вызреть до холодов. А весна в этом году была не дружная, наоборот — холод да сырость, на холмах сеять еще можно, а в низинах и ждать нечего, разве что всходы будут. Кормов в хозяйстве Улы Нербё не хватало, вот он и купил у Симена урожай с северной полосы, думая, что оттого будет ему немалая выгода.

После Ивана Купалы вдруг распогодилось. Стояла такая сушь, такая жара, что посевы на холмах прямо-таки повыжгло, в низинах же, где было сыро, наоборот, хлеба пошли в рост так быстро, что недели через две стало ясно — здесь они оба снимут нынче самый лучший урожай, если только успеют управиться вовремя.

И тут Симен пожалел о продаже. Он стал ненароком захаживать к Уле по разным делам и не раз заводил речь о том, что не худо, мол, расторгнуть сделку. Зачем это ему, Уле, такое беспокойство — жать да снопы возить на молотилку, у него и так зерна хватает, только хлопоты лишние. Под конец он даже намекнул, что согласен не только вернуть деньги, но и приплатить не прочь.

Однако Ула и слушать не хотел. Симену даже показалось, будто он злорадствует и насмехается над ним.

Они стали косо поглядывать друг на друга, здороваться перестали, дело дошло уже до ссор. Стоило только скотине одного из них, поросенку или козленку, забрести на поле к другому, их тут же запирали и посылали сказать хозяевам, чтобы те их забирали.

Потом Симен загородил дорожку на Опьюрет, и сразу же здоровенная коряга перекрыла горную тропинку из хутора Нербё в Сёрьюрет, по которой Симен выходил на большак.

Война была объявлена.

В один прекрасный день Симен увидел в окно, что посреди его поля на Лангмюрене пасутся трое молочных телят.

Берта сразу же признала в них телят Улы: «один с черными боками, другой с красными, а третий чуть побольше».

Симен прихватил Бурмана и помчался к ним. Но Бурман — пес смышленый. Пусть Симен сколько угодно науськивает его, он знает, что телята — это не козы и не больно его боятся. Симен рассвирепел, схватил корявую палку и бросился на телят. Телята пустились наутек, задрав хвост и высоко вскидывая зад. Симен кинулся за ними. Телята понеслись к лазу в изгороди, через который они забрались на поле, двое успели пролезть, а третий застрял, и Симен так огрел его палкой по хребтине, что теленок не смог подняться. Вдогонку улизнувшим телятам полетел большой камень и ободрал одному из них лопатку. Палку Симен швырнул в Бурмана, но пес отскочил, жалобно повизгивая, и она пролетела мимо.

Пришлось Уле заколоть телят.

Дело дошло до третейского суда. Ула хотел, чтобы ему возместили убыток за телят, а Симен не соглашался — что же, он не смеет прогнать чужих телят со своего поля? Это ему должны заплатить за потраву; похоже было, что суда не миновать.

С того дня на хуторе Мельбё только и делали, что караулили свою скотину. Даже поросенка одного не выпускали — тут же посылали подростка пасти его. А уж о телятах и говорить нечего, их пасла сама Берта, прихватив с собой вязанье.

Но вот вчера она оставила их на минуту без присмотра — пошла в дом поставить котелок на огонь, а они, ясное дело, забрались на поле к Уле Нербё. Берта прямо-таки в толк взять не могла, ведь они паслись смирнехонько, когда она уходила. Потом она увидела их лишь тогда, когда Ула гнал их со своего поля.

Целый день они ждали, когда за ними пришлют, чтобы они забрали телят, но никто так и не пришел. Под вечер они увидели, как Ула Нербё погнал их телят невесть куда. Не иначе, как к ленсману.

А сейчас Симен лежал и думал обо всем об этом.

Черт с ними, с телятами! Не станет он их выкупать! Раз попали в руки начальству, их заберут в уплату разных там расходов. И Ула тут не поживится. Хватит того, что Ула надул его с Лангмюреном!

Однако хлеба еще не совсем вызрели, еще могут померзнуть, и если погода постоит ясная, придется Уле распроститься с урожаем.

Только бы подул сиверко!

Симен еще весной обложил кучами сырых еловых лап все поля на Лангмюрене и межу, разделявшую обе полосы, — если поджечь их вовремя, так и мороз не страшен. Если подует с севера, полоса Улы замерзнет у него на глазах!

А если подует с юга? Нет уж, пропадай у него урожай, а ячмень Улы он не станет окуривать, хватит ему чужим добром пользоваться!

Если бы Ула не тронул его телят, тогда бы еще куда ни шло… Но он надеялся на погоду! Вчера-то вечером было пасмурно и тепло. А теперь он не даст этому сукину сыну ни одной веточки зажечь, земля-то его собственная.

Потом Симен заснул, спал он беспокойно, и снилось ему, будто он гонит по лесу телят со здоровенными ссадинами на хребтине.

Проснулся он оттого, что Бурман царапался в дверь, просился домой.

Да и пора уже было вставать — почти рассвело.

Он быстро поднялся с постели и глянул в окно, потом натянул сапоги на ранту, взял с печки пучок серных спичек, завернул их в бумагу, сунул в карман жилета и выскочил во двор.

Ну и холодина! Он невольно надвинул вязаную шапку на одно ухо.

На горушке он остановился и посмотрел на долину.

Звезды уже совсем поблекли, небо было довольно ясное, воздух чистый и прозрачный, а на вкус соленый, точно соль. Контуры ближайших предметов выступали теперь совершенно явственно, тонкие ветви деревьев таяли в воздухе. Все вокруг утопало в неярком золотистом свете, который далеко-далеко, у самого горизонта, принимал постепенно красноватый оттенок — совсем как в холодный зимний день.

Тусклая, бледная звезда покатилась к западу, разрезала небо пополам и исчезла. Бор на северном склоне горы, перемешанный кое-где с березняком, тоже посветлел, на опушке леса застыла узкая густая полоса тумана, тяжелая и белая. Она лежала, не двигаясь, — видно, ветра вовсе не было.

Он постоял и посмотрел на нее. Нет, туман все-таки ползет к югу, стало быть, дует с севера!

Он почти побежал вниз, в долину, колени у него подгибались, полы пальто широко распахнулись и болтались где-то за спиной, а Бурман так лихо прыгнул с горушки, что ударился носом оземь и перекувырнулся.

Проходя мимо картофельного поля, Симен заметил, что утренник уже прихватил ботву. Нужно поторапливаться, восход солнца — время самое опасное.

Он ступил на межу, разделявшую полосы Лангмюрена.

И какое же красивое было это поле! Он покосился на полосу Улы. Сейчас он спасет свой урожай. Между полосами у него были положены две кучи еловых лап. Их-то он сейчас и зажжет.

Он раскопал одну кучу с краю. Ветки были сырые. Тогда он пошел и набрал бересты на растопку. И скоро ветки загорелись.

Огонь затрещал в утренней тишине. Дым попытался подняться, но холодный воздух прижал его к земле, и постепенно, ровно, медленно синий туман пополз по полю, никуда не отклоняясь. Стояла полная тишь, ни малейшего ветерка.

Симен вздохнул, подул на руки и спрятал их в карманы брюк.

Солнце уже показалось из-за горы — вызолотило узкую полоску неба над верхушками сосен. Теперь пусть светит, ему оно уже не страшно.

Он постоял немного и поглядел на дым. Губы его искривила ехидная усмешка.

Пусть теперь Ула пройдется да поглядит на его, Симена, поле. А его дымом он не согреется.

Симен машинально нагнулся, подобрал остатки коры и побрел дальше.

Да! И вправду красивое поле!

Он сорвал колосок и стал его рассматривать.

Ость добрая, и зерно круглое, наливное! Такое зерно немало потянет — по восьми мэле на бочку, если по весу считать, никак не меньше. Сейчас солнце взойдет, и у этого сукина сына зерно, наоборот, полегчает!

Он медленно шел вдоль поля. По старой привычке он осторожно поднимал ногой стебельки, склонившиеся на межу, чтобы не наступать на них, брал в руки колоски и ласково пропускал их между пальцами, то и дело поднимал сучок или камень и швырял их в канаву.

Симен не успел оглянуться, как уже стоял возле большущей кучи веток у северного конца полосы. Он остановился и поглядел на полосу соседа. Ячмень стоял, склонив тяжелые желто-зеленые колосья, словно угадывая свою судьбу.

— Гм, гм… — Он покачал головой. — Экая благодать пропадает! Сколько было бы корма и людям и скотине!

Симен стоял долго, потом решительно почесал за ухом.

— А, черт! Дар божий есть дар божий, кому бы он ни достался. Ула и так будет в убытке, тем паче если суд затеет.

Не сознавая толком, что делает, Симен мигом разгреб кучу веток, сунул туда бересту, чиркнул спичкой и поджег.

Минуту спустя потянулся дым, плотный и густой.

Симен долго стоял и смотрел, как дым стлался над полем соседа, потом, как бы очнувшись, пробормотал сердито сквозь зубы:

— Гм, гм… такой уж я есть, вечно всем уступаю.

— Гав-гав-гав-ав!

Бурман поднял голову и с громким лаем помчался к дороге, разделявшей земельные участки двух хозяев.

Симен поглядел ему вслед.

— Что за черт! — Он заслонил рукой глаза от солнца. Никак это его телята? И Ула с ними. Неужто одумался или холодов испугался?

Он медленно пошел к дороге. Ула стоял, опершись обеими руками на изгородь. За ним стоял теленок и жевал полу его пиджака. На лице Улы играла широкая улыбка — он видел, как Симен спас его поле.

— Ты что это, нынче зерно окуриваешь?

— А ты, гляжу, телят пасешь.

— Да вот… не твои ли это телята? Забрели они вчера на мое поле, так я сперва погнал их по дороге, а потом думаю: может, это твои, еще заплутают, чего доброго.

— Хорошо, что не угнал, мои это телята.

Наступило молчание.

— Добрый ячмень уродился у тебя нынче на Лангмюрене, Симен.

— Да уж, обижаться не приходится. Неплохой нынче год, вот кабы еще картошка уродилась.

— Да, пожалуй, так оно и будет.

— Кто его знает, не нравится мне, что пятна какие-то на ботве.

— Пятна?

— Ты в этом деле разбираешься, не взглянешь ли, коли есть минутка; я думаю, может это сухая гниль?

Ула медленно перелез через изгородь и подошел к Симену.

Солнечная полоска пробила себе дорогу вниз по склону холма. Вот она коснулась стелющегося дымка. С первыми лучами солнца подул утренний ветерок, он закружил дым, погнал его дальше, вскоре дымом запахло по всей долине.

Теперь солнце добралось и до картофельного поля. Ботва, которая только что была сочной и зеленой, вдруг поникла.

Наступили заморозки.

 

Длинный синий дымок потянулся из трубы на хуторе Мельбё.

— Пойдем-ка, Ула, я вижу — моя Берта котел на огонь поставила.