Выбор одежды, видимо, играл определенную роль в отношениях Ингмара Бергмана с женщинами. Молоденькую Харриет Андерссон он посылал покупать удобные рубашки, брюки и носки у “Георга Сёрмана”. Встретив более зрелую и эстетически более взыскательную Кэби Ларетай, чаще появлялся в смокинге. Женщины Бергмана неоднократно отмечали его элегантность или отсутствие оной, а его предпочтения до некоторой степени символизировали, на какой стадии находились отношения, вернее, какой характер они носили.

Бергман вполне мог бы почаще одеваться приличнее. Фотографии с презентаций фильмов и праздников 50-х, 60-х и 70-х годов показывают, что в смокинге он мог выглядеть весьма светским и непринужденным. Обаятельным благодаря слегка опасной и самоуверенной улыбке, на которую попалась Харриет Андерссон, окруженным невероятно красивыми женщинами.

Но в иных обстоятельствах отсутствие вкуса поражало. И дело не в том, что он этого не сознавал, ему просто было наплевать или недосуг. Умудрившись надеть к смокингу черные ботинки с коричневыми шнурками и явиться в таком виде на премьеру, он мог чувствовать себя едва ли не Франкенштейном и думать, что все только и смотрят на его ботинки. А порой мог и игнорировать личную гигиену. Словно не понимал, каков будет результат, когда ноги (мужчины) в тепле слишком долго обуты в резиновые сапоги, как, например, на оперном спектакле в середине 40-х годов. Его спутница запомнила тот вечер на многие десятки лет. Литературовед, музейщик и специалист по Бельману Улоф Бюстрём как-то раз присутствовал на ужине в доме писателя и члена Шведской академии Олле Хедберга и его жены Рут, которую все звали Хлоей. У Бюстрёма остались самые неприятные впечатления, как он писал Вильготу Шёману:

Но Бергман не хотел целиком и полностью разменивать себя на компромиссы. Одна из серьезных стычек между ним и Кэби Ларетай произошла из-за берета и кожаной куртки, пожалуй главной внешней его приметы. Она не могла понять, как такая изношенная и грязная вещь может означать для него защищенность, и отказывалась обнимать его, когда на нем была эта куртка. В куртке заключалось его прошлое, и она смотрела на нее с чем-то вроде ревности. “Куртка говорила о его неспособности к изменению и о том, что он по-прежнему хотел быть мальчишкой”, – сказала Ларетай в одном из интервью “Свенска дагбладет”. И берет, его тоже надо ликвидировать. Бергман пошел на уступку – с беретом он расстанется, но, черт побери, не с курткой! И не со старым “вольво”. Это уже предел.

Однако речь, конечно, шла о внешних знаках чего-то более глубокого, не действовавшего между ними. Их соединила общая любовь к искусствам – его театру и ее музыке. Но, выражая одобрение музыкальному произведению или театральной пьесе, они все же не понимали друг друга. То, что нравилось Бергману, не нравилось Ларетай, и наоборот. Или вилла в Юрсхольме. Она стала крепостью, недоставало разве только рва. Привычка Ларетай приглашать домой родных, семью, друзей и коллег шла вразрез с бергмановским желанием, чтобы его оставили в покое.

Вообще буржуазная жизнь в фешенебельном стокгольмском предместье была очередной кулисой, временным отступлением от богемного бытия, к которому он привык, так он пишет в “Волшебном фонаре”:

Все это весьма напоминает борьбу Карин Бергман за соответствие не только представлению окружающих об идеальном браке, но и своему собственному.

Теперь, когда в принципе все кончилось, новость о разводе разлетелась по стране в газетных анонсах. Пресса буквально осаждала обоих. Ведь это недюжинный развод, самые знаменитые люди в Швеции, каждый в своей области. Заголовки ускорили процесс. Бергман обвинял жену, что она открыла перед прессой их личную жизнь, а Ларетай мучила тенденциозность, с какой газеты трактовали ее высказывания. Обязательное посредничество между супругами, как обычно, ничего не дало, и бракоразводные документы были подписаны. Через два года они официально развелись.

Одновременно еженедельники начали копаться в новом романе – между Ингмаром Бергманом и Лив Ульман. Впервые они столкнулись на углу улицы, когда Ульман приехала в Стокгольм и прогуливалась со своей подругой Биби Андерссон. Прежде всего он подумал, что напишет роль для этой норвежки. Немногим позже он увидел фотографии обеих женщин: они сидели на солнце у стены какого-то дома. Сделал снимки добрый друг Стуре Хеландер, женатый на Гуннель Линдблум, тоже постоянной актрисе Бергмана. Режиссера заворожило сходство между Ульман и Андерссон, и он решил, что обе они сыграют главные роли в драме о двух женщинах, которые настолько похожи, что теряют друг в друге собственную идентичность.

Эта интрига Бергману, видимо, очень нравилась. Он закончил роман с Биби Андерссон, чтобы жениться на Кэби Ларетай, и оставил Ларетай ради Ульман. А теперь займет Андерссон и Ульман в своем следующем фильме. Существует киноэпизод с пресс-конференции перед началом съемок “Персоны”. Совершенно довольный Бергман, а по бокам две его любовницы, прежняя и новая. Говорит он, женщины молчат. Их присутствие – декорация. Все должны видеть, как они похожи. И все видят.

Харри Шайну Бергман позднее скажет, как чудесно было иметь в павильоне Лив и Биби и “обращаться с ними как с любимыми рабынями, объяснять им, что надо делать, в надежде, что его слова через них дойдут до мира”.

 

Уже во время съемок “Как в зеркале” Бергман влюбился в Форё. Действие фильма целиком разыгрывается на этом скудном и суровом острове к северу от Готланда, и там нашлось все, чего он желал, сам о том не зная. Даларна, с рекой, холмами, лесами и пустошами, с детства жила у него в крови. Но Форё вмиг стал для него вожделенным, и, в точности как бывало с женщинами, он завладел предметом своей пылкой страсти. Летом 1965 года, вернувшись на остров снимать “Персону”, Бергман лишь укрепился в своем первом впечатлении. Здесь он нашел свой ландшафт: формы, пропорции, краски, горизонт, звуки, тишину, свет. Здесь мог дать выход ярости, мог кричать. “Чайка свободно взмывает ввысь. В театре это станет катастрофой”, – пишет он в “Волшебном фонаре”. На Форё он мог уединиться, наслаждаясь добровольным одиночеством, когда заблагорассудится. Мог читать, размышлять, очищать душу.

Потом он и Лив Ульман влюбились друг в друга, что еще углубило его чувства к этому острову. Разговаривая по телефону с матерью, он казался счастливым и увлеченным работой, что, пожалуй, не удивительно. Он опять нашел новое вдохновение в энергии влюбленности.

Ситуация сложилась пикантная, поскольку давняя любовница Бергмана, Биби Андерссон, играла в этой драме о близнецах вторую главную роль. Андерссон, уже знакомая с обстотельствами, догадывалась, к чему все идет, и пыталась предостеречь подругу. Она ведь знала бергмановский modus operandi в любовных связях. Но Ульман была на седьмом небе и чувствовала себя как первая женщина на свете, влюбленная и любимая. Впервые в жизни она встретила кинорежиссера, который позволил ей раскрыть чувства и мысли, никому другому неведомые. Бергман слушал и понимал все, что она стремилась выразить. Однажды они сидели, глядя на спокойное, солнечное море, и Бергман сказал: “Сегодня ночью я видел сон. Что мы с тобой крепко, до боли связаны”.

Сильные слова, проникающие глубоко в любящее сердце, и Лив Ульман вряд ли могла знать, что это стандартный прием. Возможно, Бергман вправду испытывал такое чувство и в ту минуту, и в будущем, но взгляд на список его грехов показывает, что примерно то же самое он говорил и своим прежним женщинам. Если исходить из того, что Ульман запомнила правильно, реплика выглядит хорошо заученной. Однако она достигла намеченной цели, и Ульман безнадежно пропала. Так начались любовная история, которая продлиться всего несколько лет, и дружба на всю жизнь.

Впрочем, в “Волшебном фонаре” он немногословен и посвящает роману с Ульман меньше десятка строк. Собственную книгу, “Изменения”, она написала десятью годами раньше, и диву даешься, насколько больше места Ульман отводит своим воспоминаниям о нем, чем он воспоминаниям о ней.

Ульман полагает, что они вошли в жизнь друг друга слишком рано – и слишком поздно. Она искала надежности и защиты и очень нуждалась в близком человеке. Он искал тепла и безыскусности материнских объятий. Вообще-то они бы могли удовольствоваться друг другом, ведь потребности были примерно одинаковы. Но жизнь на острове, где Бергман через год после съемок “Персоны” построил дом, вскоре прославившийся на весь мир, стала для Ульман тюремным заключением, там она изведала страшную бергмановскую ревность, с которой рано или поздно сталкивались все его женщины. Описывая тогдашние события, она использовала такие выражения, как “наш ад, наша драма”. На двери его кабинета они начертили несколько символов – сердце, крест, слезы, черные кольца, – отражавшие их отношение друг к другу. Вдобавок Бергман изобразил на двери что-то вроде календаря. Некоторые дни были красными, некоторые – черными, некоторые отмечены жуткими молниями на горизонте, а вокруг хоровод из давних чертенят.

Ульман быстро поняла, что должна приспосабливаться к его потребностям в покое и тишине. Когда ему не спалось, она лежала рядом в постели и не смела спросить, о чем он думает, опасаясь, что, возможно, не является естественной частью его вселенной, его острова.

В августе 1966 года родилась их дочь Линн. Длинный репортаж в “Векку-Ревюн” от декабря следующего года рисует как будто бы полное семейное счастье на суровом острове: “Эксклюзивное интервью Лив Ульман о карьере, будущем, частной жизни и дочурке Линн”. Фотографировал опять-таки Леннарт Нильссон, на сей раз снимки были цветные, а не черно-белые, как в Даларне, где он снимал Бергмана и Ларетай. Репортер, Бритт Хамди, записала, что Ульман и Бергман оставили позади целый ряд тяжелых событий, “которых посторонним касаться не стоит. Теперь, как видят все и подтверждают они сами, у них необычайно добрые отношения”.

Когда приехал погостить Вильгот Шёман, Лив Ульман “слабым голосом” сообщила, что Бергман сказал о дочери Линн: “По словам Ингмара, он впервые чувствует себя отцом”. Шёман лишь отметил про себя, что именно это пятнадцать лет назад говорила ему Гюн Грут о сыне, Лилль-Ингмаре.

Ульман приготовила спагетти под мясным соусом, за едой они пили вино. Дочка Линн, как показалось Шёману, существовала где-то в тени. Ульман не очень-то занималась ею. Бергман говорил о дочери примерно так же, как о сыне Даниеле, которого имел с Кэби Ларетай, – он, мол, очень счастлив и охотно играет с ребенком.

Что-то в этих комментариях о ребенке и отцовской роли зацепило Шёмана. Слишком уж часто повторялись одни и те же фразы, возможно означавшие что-то большое и важное, а возможно, и нет. Возможно, это была просто поза.

Лив Ульман пишет, что пыталась полюбить Форё так же, как его любил Ингмар Бергман. И, вероятно, уже в этом коренилась причина неудачи. Бергман влюбился в Форё сразу, инстинктивно, Ульман же делала над собой усилие. И когда родилась дочь, она поняла, что они останутся вдвоем. Отец, конечно, будет поблизости, но отнюдь не с ними. В “Изменениях” она пишет:

Ульман и Бергмана объединяло еще одно – темперамент. Никто не злился так, как он, пишет она, “разве только я”. Однажды он до того напугал ее, что она заперлась в туалете, а Бергман стоял за дверью, молотил по ней ногой и пробил насквозь, причем одна его тапка угодила в унитаз. Сцена курьезная, но ужасно похожая на эпизод из “Сияния”, где герой Джека Николсона, Джек Торранс, врубается с топором в ванную, чтобы убить жену. В другой раз он так сильно толкнул Ульман, что она отлетела на другой конец гостиничного номера.

В итоге все кончилось. В них обоих выросло отвращение, пишет Ульман, “бессловесное и совершенно неожиданное”. Во время поездки в Рим она написала ему письмо и сообщила, что все кончено.

Выход из отношений с Лив Ульман следовал той же модели, что и расставание с Ларетай, – в обрамлении газетных анонсов и крикливых заголовков. “Его новая жизнь без Лив” конечно же замечательный заголовок. Жадные до скандалов представители бульварной прессы не давали Ульман проходу, названивали ей по телефону и нагло предъявляли ультиматум – или она дает интервью, или они все равно напечатают статью. Одному понадобился телефон новой возлюбленной Бергмана, и он спрашивал, не знает ли его Ульман. Она искала поддержки у подруг, в том числе у Биби Андерссон, которая пятью годами раньше тщетно пыталась предостеречь ее от последствий связи с Бергманом.

Но прежде чем расстаться, Ульман и Бергман договорились, что на его похороны она придет в длинном черном платье. Если Бергман тогда будет женат на другой, она сядет в церкви на заднюю скамью, во время пасторской речи потеряет сознание, и под звуки псалма ее вынесут на улицу.

Это обещание она не сдержала. Пришла, конечно, в черном, но не в платье, а в длинной кофте и брюках. А поскольку Бергман умер вдовцом, Ульман не понадобилось ни скромно сидеть на задней скамье, ни падать в обморок. Напротив, она могла спокойно общаться и с Бергманами, и с четвертой женой режиссера, Кэби Ларетай, которую он бросил ради нее, и с прежними возлюбленными Бергмана Харриет Андерссон и Биби Андерссон.