11
На следующий день, роясь в корзине для бумаг в поисках одного затерявшегося письма, я нашел вместо него другое, скомканное и отправленное сюда шефом в явном раздражении. Похоже, писал его старый человек, выводя причудливые завитушки слабой, дрожащей рукой, но тем не менее почерк был довольно разборчив. Взглянув на письмо, я сунул его в карман, решив ознакомиться на досуге.
И надо же — именно это письмо, нелепое и трогательное одновременно, спасло меня от полного отчаяния. Видимо, руку шефа, зашвырнувшего письмо в корзину для мусора, направлял мой ангел-хранитель.
«Достопочтенный сэр!» — так начиналось письмо, и, прочитав еще несколько слов, я почувствовал, что от сердца у меня отлегло. Оказывается, я еще не разучился смеяться и, более того, не разучился смеяться и над собой, что еще важнее.
«Достопочтенный сэр! От всей души надеюсь, что Вы пребываете в добром здравии и на Вас не оказывает пагубного влияния наша переменчивая погода. Я тоже пока здоров, о чем с удовольствием и сообщаю».
Затем, без всякого перехода, автор этого замечательного документа обрушивался на адресата со страстным призывом помочь в деле зеленого благоустройства города. Вот как он это делал…
«Я прошу как о большом личном одолжении отрядить часть людей из Вашего ведомства, с тем чтобы они, начав с района Квинс и продвигаясь дальше на восток и запад, а также на юг и север, вырубали засохшие и больные деревья, а также деревья с повреждениями коры у основания и в средней части ствола, накренившиеся и искривленные деревья, которые в любой момент могут упасть и причинить вред человеку — его телу и имуществу. Деревья же, находящиеся в хорошем состоянии, как больших, так и малых размеров, следует тщательно, со знанием дела, методично и симметрично обрезать и сформировать крону, не оставив ничего лишнего от основания до вершины.
Я прошу также как о большом личном одолжении отрядить часть людей из Вашего ведомства для укорачивания всех переросших мыслимые пределы деревьев и доведения их высоты до двадцати пяти футов, а также для значительного укорачивания длинных сучьев и ветвей и приведения в порядок всей кроны, дабы получить больше света, больше естественного света, больше воздуха, больше красоты и безопасности для пешеходов на главных магистралях города и на прилегающих к ним улицах, площадях, переулках, дорогах, шоссе, бульварах, газонах, парковых дорожках, переулках и тупиках, а также в самих парках.
Я также настоятельно рекомендую при укорачивании и подрезке сучьев и ветвей отступать не менее чем на двенадцать — пятнадцать футов от передних, боковых и задних стен домов и прочих строений (дабы деревья не могли соприкасаться с ними, потому что многие здания страдают от этого) и таким образом получить больше света, больше естественного света, больше воздуха, больше красоты и гораздо больше безопасности.
Я прошу вас также любезно отрядить людей из Вашего ведомства, чтобы обрезать и подровнять сучья и ветви деревьев, растущих на обочинах дорог, дабы они не свисали ниже двенадцати — шестнадцати футов над мостовой, открытым грунтом, краем тротуара и так далее и не мешали бы ходьбе под ними…»
Письмо продолжалось в таком духе и дальше, все с той же дотошностью и обстоятельностью. Стиль был предельно выдержан. Вот еще один абзац…
«Прошу также о любезном выделении людей для обрезки и подравнивания сучьев и ветвей, нависающих над крышами домов и прочих строений, дабы воспрепятствовать опасной близости, зарастанию, затенению, переплетению и прочим ненужным контактам деревьев с домами и прочими постройками; необходимо также разрядить крону каждого дерева и сократить ее, дабы сучья и ветви деревьев не находились в опасной близости друг от друга, не срастались, не затеняли свет, не переплетались, не скрещивались и могли давать больше света, больше естественного света, больше воздуха, красоты и предоставляли больше безопасности для пешеходов и прочего движения по главным улицам округа Квинс города Нью-Йорка и прилегающим территориям…»
Как уже говорилось, прочитав письмо, я почувствовал невероятное облегчение, примирился с жизнью и перестал заниматься самоедством. Как будто «больше света, больше естественного света» стало ко мне поступать. Туман отчаяния рассеялся. Воздух, свет, красота — то, о чем говорилось в письме, я увидел вокруг себя и в себе.
Пополудни в субботу я сразу поехал на Манхэттен. Выйдя на «Таймс-сквер», поднялся наверх, перекусил в кафе-автомате, а затем неторопливой походкой искателя приключений направился к ближайшему дансингу. Мне не приходило в голову, что я как бы заново вступаю на путь, приведший меня к нынешнему печальному финалу. И только с трудом протиснувшись в великолепные двери дансинга «Итчигуми», расположенного на первом этаже весьма оригинального здания, рядом с кафе «Мозамбик», я вдруг осознал: а ведь точно в таком настроении поднимался я, покачиваясь, по крутой и расшатанной лестнице другого бродвейского дансинга, где и встретил свою любимую. С того самого времени я напрочь позабыл дорогу в подобные заведения и потерял интерес к «ночным бабочкам», безжалостно обирающим своих одержимых сексом клиентов. Да и сейчас мне хотелось всего лишь на несколько часов вырваться из монотонного существования, немного забыться — и сделать это, по возможности, не слишком обременительно для кошелька. Я не боялся снова увлечься или просто переспать с кем-то, хотя мучительно жаждал физической близости. Мне хотелось всего лишь вести себя как рядовой обыватель, медленно дрейфовать, как медуза в огромном океане. Пусть меня закрутит и поглотит водоворот из пахучей человеческой плоти, пусть я утопу в ней под радугой приглушенного и все же дразнящего воображение света.
Войдя в зал, я ощутил себя фермером, оказавшимся в большом городе. Меня сразу же ослепили лица, море лиц, обожгло зловонным жаром разгоряченных тел, рев оркестра оглушил меня, мигающий свет заворожил. Казалось, у всех здесь подскочила температура. Каждый чего-то ждал и чутко следил за происходящим, напряженно ждал и напряженно следил. Воздух потрескивал, наэлектризованный желанием, маниакальной сосредоточенностью на одной цели. Тысячи различных парфюмерных ароматов спорили друг с другом, противопоставляя себя духоте зала, поту и испарине тел, всеобщей лихорадке, похоти узников, потому что все эти люди, я не сомневался, были именно узниками. Узниками плоти, так и не пошедшими дальше влагалищного преддверия любви. Эти жалкие узники наступали друг на друга, приоткрыв губы, сухие, горячие губы, голодные губы, дрожащие губы, которые молили, плаксиво кривились, упрашивали, жевали и мусолили губы партнера. И все трезвы, трезвы как стеклышко. Это уж слишком. Трезвы, как преступники, идущие на «дело». Все они, густо перемешавшись, напоминали один огромный подрагивающий пудинг; цветовые блики играли на лицах, груди, бедрах, опоясывали их пестрыми лептами, отчего люди казались связанными, сплетенными, а потом они так же легко высвобождались из пут, вращаясь, крутясь и прижимаясь друг к другу телами, щеками, губами.
Я совсем позабыл, какое безумие эти танцы. Слишком долго был я один, с головой уйдя в свои проблемы, печалясь и размышляя. Здесь же лихо отплясывало забвение с безымянным лицом и кастрированными мечтами. Здесь начиналась страна дрыгающих ног, атласных задков, распущенных волос — ведь Египет уже не тот, и нет Вавилона с преисподней. Здесь бабуины, разгоряченные половой охотой, плывут по вздувшемуся брюху Нила, силясь найти смысл вещей; здесь бесятся древние менады, вызванные к жизни завыванием саксофона и рокота трубы, здесь проветривают разгоряченные яичники «мамаши» из небоскребов, и все это делается под непрерывный рев музыки, отравляющей поры, развращающей мозг, открывающей все затворы. И пусть пот, испарения и бьющий наповал аромат духов и дезодорантов назаметно засасываются вентиляторами, но с острым запахом похоти, разлитым по всему залу, ничего не поделать.
Разгуливая вдоль упаковок «Херши», прилепившихся одна к другой, как золотые слитки, я набрел на стайку девушек. Тысячи улыбок полетели в мою сторону; я приподнял голову, чтобы получше впитать живительное дыхание нежного ветерка. Улыбки, улыбки. Как будто нет на свете смерти и жизнь не является путешествием в материнское чрево и обратно. Трепет и шелест повсюду, запах камфары, рыбных тарелок и оливкового масла… горделиво торчащие плечики, обнаженные руки, жаждущие прикосновения, мокрые ладони, увлажненные лбы, приоткрытые губы, манящие язычки, зубки, зазывающие, как рекламные объявления, глаза горящие, ищущие, раздевающие… пронизывающие и проникающие до самых глубин взгляды — одни жаждут денег, другие — плотского обладания, есть и такие, что готовы на убийство, но все выглядит так празднично, невинно, красочно — как красная изнутри, разинутая пасть льва, и все притворяются, что сегодня обычный субботний вечер, зал как зал, бабы как бабы, тишь да гладь, заплати мне, возьми меня, сожми в объятиях, как хорошо здесь, в «Итчигуми», не наступай мне на ноги, правда, здесь жарко, да, я люблю тебя, действительно люблю, ну, укуси меня еще раз, сильнее, сильнее…
Все пребывало в непрерывном движении, делались прикидки: каков рост? вес? хороша ли фигура? — тела постоянно соприкасались, на глаз оценивались размеры груди, ягодиц, талии, изучались прически, формы носа, осанка, бросались жадные взгляды на полуоткрытые губы или закрывались поцелуем… суета, трение, соприкосновения и столкновения, и всюду — лица, море лиц, море плоти, вызванное светом из мрака, словно ударом ятагана, танцующие слились, являя собой гигантское желе Терпсихоры. А над этой разгоряченной, пребывающей в движении плотью плыл густой звук медных духовых инструментов, рыдали тромбоны, млели саксофоны, пронзительно разрывали воздух трубы, музыка жидким огнем разливалась по железам. У стен зала, как томимые жаждой часовые, стояли огромные кувшины с оранжадом, лимонадом, сарсапарели, кока-колой, рутбиром , молоком ослиц и кашицей из увядших анемонов. А поверх всего почти неслышно работали вентиляторы, всасывая кисловатый, несвежий запах человеческих тел, аромат духов и выбрасывая их на улицу, где те растворялись в воздухе над спешащими пешеходами.
Надо с кем-то познакомиться! Ни о чем другом думать я не мог. С кем же? Я кружил по залу, но ни к кому меня не тянуло. Здесь были настоящие красотки, обольстительные, как сама любовь, однако мне хотелось чего-то другого. На этой ярмарке шла торговля телом — так отчего не повыбирать? У большинства женщин был пустой взгляд, говоривший о такой же пустой душе. (А разве может быть иначе, если имеешь дело только с тряпками, деньгами, лейблами, значками, едой, счетами — словом, день да ночь — сутки прочь. Разве нужно при этом быть еще и личностью?) Другие, подобно хищным птицам в неволе, имели тот не поддающийся определению вид, который присущ выброшенным на берег жертвам кораблекрушения.
Не шлюхи, не потаскушки, не продавщицы, но и не царицы! Некоторые стояли понуро, как увядшие цветы или жерди, задрапированные мокрыми полотенцами. Попадались и свеженькие, как полевые цветы, мордашки, они словно говорили: хотите — насилуйте, но только чтобы я этого не почувствовала. Живая приманка сотрясала пол танцевального зала, все крутилось, вертелось, бедра красноречиво отливали муаром.
В углу, рядом с кассой, стояли платные партнерши по танцам. Все чистенькие и свежие, словно только что из-под душа. Модные прически, стильная одежда. В ожидании, что их пригласят и заплатят, а если повезет, то угостят вином и накормят. Каждая мечтала, что ей повезет и сюда заявится эксцентричный миллионер, который, влюбившись до самозабвения, предложит руку и сердце.
Стоя у перил, я разглядывал их самым нахальным образом. Вот если бы я находился у «Иошивара»… Там, стоит только взглянуть в сторону таких девушек, они сразу же начинают раздеваться, подзывают тебя неприличными жестами, поощряют твой интерес хрипловатыми голосами. Но в дансинге «Итчигуми» другой стиль. Здесь ты бережно выбираешь цветок твоего сердца, ведешь ее на середину зала, ухаживаешь, целуешь, нежно покусывая розовые губки, ощупываешь, крутишь в танце, покупаешь все новые билетики, продлевающие право на партнершу, предлагаешь ей напитки, вежливо беседуешь, на следующей неделе являешься снова, выбираешь другой хорошенький цветочек, «благодарю вас», «спокойной ночи».
Музыка ненадолго замирает, и танцующие разом обмякают, как подтаявшие снежинки. Девушка в платье цвета чайной розы спешит вернуться в стайку наемных рабынь. Похожа на кубинку. Невысокого роста, складненькая, с жадным, чувственным ртом.
Я даю девушке время отдышаться, а потом подхожу. На вид ей лет восемнадцать, и, похоже, она совсем недавно вышла из джунглей. Черное дерево и слоновая кость. Она держится дружелюбно и естественно — ни заученной улыбки, ни деловитой суетливости. Как я выясняю, она тут новенькая и действительно кубинка (как чудесно!). Она не возражает против слишком тесной близости в танцах, моего откровенного прижимания et cetera, она еще не разучилась разделять работу и удовольствие.
Вытолкнутые в центр зала и зажатые между танцующими, мы топчемся на месте, извиваясь, как гусеницы, «дуэнья» девушки сладко дремлет, огни притушены, музыка, как продажная девка, вкрадчиво крадется от хромосомы к хромосоме. У меня происходит оргазм, и девушка отшатывается, боясь испачкать платье.
Я ощущаю себя вернувшимся в строй солдатом и дрожу как осенний лист. Могу чувствовать только одно: запах женщины, женщины, женщины. Сегодня нет смысла больше танцевать. Приду сюда в следующую субботу. А почему бы и нет?
И я действительно прихожу. На третью субботу среди «рабынь» вижу новенькую. У нее прелестная фигурка, а лицо словно высечено из мрамора, как у античных богинь. Это возбуждает меня. Она поумнее остальных — что вовсе не лишнее, и не столь алчна — что просто невероятно.
Когда она не работает, я иду с ней в кино или недорогой дансинг. Ей все равно, куда мы пойдем. Лишь бы при этом немного выпить. Нет, ей совсем не хочется напиваться, но выпить чуть-чуть — от этого поднимается настроение. Она деревенская девушка, приехала с севера штата.
В ее обществе не испытываешь напряжения. Она смешлива и всему рада. Когда я провожаю ее домой — она снимает меблированную комнату, — мы подолгу тискаемся в коридоре. Очень нервное занятие, учитывая, что жильцы бродят туда-сюда всю ночь напролет.
Иногда, расставшись с ней, я задумываюсь: почему раньше у меня никогда не было таких женщин — с легким, открытым характером, почему я вечно связывался с теми, кто все усложняет? У новой знакомой нет никаких амбиций, ничто не тревожит и не раздражает ее. Она даже не боится, по ее словам, «залететь». (Наверное, хорошо заботится о своем «гнездышке».)
Подумав, я прихожу к выводу: все дело в том, что тип женщин попроще мне довольно быстро надоедает. Становится откровенно скучно. Прочный союз с моей красоткой невозможен. Я и сам жилец из меблированных комнат и при случае не прочь поживиться за счет хозяйки пансиона.
У моей «ночной бабочки» роскошная фигура. Это чистая правда. Она, как говорится, в теле, но гибкая и стройная, с гладкой, как у тюленя, кожей. Стоит мне провести рукой по ее упругой попке, как я забываю все свои проблемы, забываю о существовании Ницше, Штирнера и Бакунина. Мордашка у нее не то чтобы красивая, но симпатичная и обаятельная. Нос, правда, немного длинноват и крупен, но он соответствует типу ее красоты и ее ликующему лону. Я понимал всю бессмысленность сопоставления двух тел — ее и Моны. Сколь ни хороши внешние данные моей новой знакомой, но ее тело остается для меня всего лишь плотью. У нее нет ничего, что нельзя увидеть, услышать или обонять. С Моной все обстоит по-другому. Каждая частица ее тела действует на мое воображение. Можно сказать, что ее личность ощущается во всем, будь то левая грудь или палец левой ноги. Все в ее теле, каждый изгиб или поворот, содержательно. Странно, ведь ее тело далеко не совершенно. Однако в нем есть гармония и тайна. Ее тело отражает ее настроение. Ей не нужно рисоваться, подчеркивать его достоинства, ей достаточно просто жить в нем, быть им.
Еще одна особенность тела Моны — оно постоянно меняется. Я прекрасно помню те дни, когда мы жили вместе с семейством доктора в Бронксе. Мы с ней принимали вместе душ, намыливали друг друга, обнимались, там же, под душем, и трахались, а по стенам, как разгромленная, деморализованная армия, бегали вверх-вниз тараканы. Хотя я безумно любил ее тело, но объективно оно не соответствовало моему представлению о красоте. Кожа на талии обвисла и лежала складками, грудь низковата, а попка слишком плоская, слишком мальчишеская. И то же самое тело в накрахмаленном кисейном платье с ткаными горошинами обладало дразнящим и влекущим шармом субретки. Полная шея, колоннообразная, как я ее называл, исторгала богатый, сочный, вибрирующий голос. За те месяцы и годы, что мы провели вместе, сколько перемен я наблюдал в этом теле! Иногда оно вдруг становилось гибким и тугим, как струна, гибким и напряженным. А потом вдруг снова менялось, и каждое новое изменение говорило о внутренней перемене, оно отражало ее душевные колебания, настроения, желания и разочарование. Оставаясь всегда желанным — такое живое, послушное, трепетное, дрожащее от любви, нежности и страсти.
Какую власть могло иметь надо мной другое тело? Слабое отражение той, высшей, власти. Что-то непрочное, временное. Я принадлежал только тому телу. Другое не могло удовлетворить меня. Нет, это ликующее лоно не для меня. Войти в такое тело — все равно что проткнуть ножом картон. Нет, я мечтал о вечно ускользающей тайне. (Неуловимый василиск, вот как я это про себя называл.) Ускользающий и ненасытный одновременно. Чем дольше обладаешь таким телом, как у Моны, тем более оно завладевает тобой. Такое тело дарует тебе все скорби Египта, а также все его тайны и чудеса.
Как-то я зашел еще в один дансинг. Там все было на высшем уровне — музыка, освещение, девочки, даже вентиляция. Но нигде я не чувствовал себя таким одиноким, таким покинутым. В отчаянии я танцевал то с одной, то с другой девушкой, все они были чуткие, отзывчивые, послушные, податливые, все — грациозные, хорошенькие, смуглые, с атласной шелковистой кожей, но отчаяние все больше овладевало мной, оно сокрушило меня. В конце вечера тошнота подкатила к горлу. Особенно отвратительной казалась музыка. Тысячи раз слышал я эти бесцветные мелодии, сопровождавшиеся бездарными, отвратительными словами, порочащими нежность! Такое могли сочинить только сутенеры или наркоманы, не имеющие представления о настоящей любви. «Недоделки», — повторял я про себя. Это музыка, сочиненная эмбрионами для эмбрионов. Ленивец, стоящий по уши в сточной воде и зовущий самку; горностай, оплакивающий погибшую подругу и в конце концов тонущий в собственной моче. Баллада о половом акте фиалки и вонючки. Я люблю тебя! Эти слова написаны на тончайшей туалетной бумаге, которой подтерлись тысячи первоклассных задниц. Стихи накропали бездарные педики, а музыку — Албумен и его помощники. Фу!
Спасаясь бегством из этого места, я вспомнил негритянскую музыку и те пластинки, что в прошлом собирал, вспомнил тот страстный ритм, устойчивый и непрерывный, — душу той музыки. Всего лишь ровный, непрестанный, вибрирующий ритм секса, но сколько в нем свежести, чистоты, невинности!
Я дошел до такого состояния, что был готов вытащить из брюк член прямо в центре Бродвея и яростно онанировать. Только представьте себе такую картину: некий сексуальный маньяк расстегивает брюки субботним вечером на глазах у посетителей кафе-автомата!
Злой и взбешенный, я дошел до Центрального парка и упал на траву. Деньги кончились, а без них что делать? Танцевальная мания… Я все еще думал о ней. Все еще мысленно взбирался по крутой лестнице к кассе, где восседала гречанка и собирала с посетителей деньги. («Она скоро будет, потанцуйте пока с кем-нибудь еще».) А та часто вообще не приходила. В углу, на возвышении, работали как звери цветные музыканты, они тяжело дышали, обливались потом; ребята выкладывались до конца — и так час за часом без перерыва. Работа не приносила им никакого удовольствия, да и девушкам тоже, разве что иногда у той или другой увлажнятся трусики. Надо рехнуться, чтобы быть постоянным клиентом такого вертепа.
Впадая понемногу в сладостную дрему, я был уже готов сомкнуть глаза, когда вдруг неизвестно откуда появилась очаровательная молодая женщина и уселась рядом на бугорке. Она, наверное, не догадывалась, что в таком положении мне полностью открываются ее интимные прелести. А может, ей было все равно. Кто знает, возможно, для нее это нечто вроде улыбки или подмигивания. В ней не было ничего наглого или вульгарного, она вызывала у меня представление о некоей большой и нежной птице, присевшей отдохнуть после полета.
Девушка настолько не обращала внимания на мое соседство, была так неподвижна, молчалива и погружена в свои мысли, что, как это ни невероятно, я закрыл глаза и задремал. Следующее мое ощущение: я не нахожусь более на земле. К загробной жизни тоже надо привыкнуть — так было и в моем сне. Самым невероятным казалось то, что исполнение желаний не требовало никаких усилий. Если я хотел бежать, причем с любой скоростью, я бежал, не уставая и не задыхаясь. Если возникало желание перепрыгнуть озеро или холм, я просто прыгал, и все. Хотел летать — летел. Только пожелай — и никаких проблем.
Скоро я стал ощущать чье-то невидимое присутствие. Кто-то постоянно находился рядом, двигался так же легко и уверенно, как я. Скорее всего то был мой ангел-хранитель. Хотя я не видел никого, кто своим видом напоминал бы земных созданий, у меня не возникало никаких трудностей в общении с теми существами, что встречал я на своем пути. Если то было животное, я обращался к нему на его языке, если растение — на языке растений, если камень — на языке камня. Этот обретенный языковой дар я связывал с присутствием сопровождавшего меня существа.
Но куда оно ведет меня? И что ждет меня впереди?
Постепенно до меня дошло, что я истекаю кровью, что все мое тело, от головы до пят, — сплошная рана. Тогда-то, охваченный ужасом, я потерял сознание. Придя в себя и открыв глаза, я, к своему удивлению, обнаружил, что сопровождавшее меня существо заботливо омывает мои раны, умащивает тело миром. Я что, умираю? И это милосердный ангел любовно склонился надо мной? Или я уже преступил черту, отделяющую живых от мертвых?
Ища ответ, я поднял глаза на моего Утешителя. Бесконечное сострадание, наполнявшее его взор, утешило меня. Не все ли равно, где я нахожусь? Мир снизошел на меня, и я вновь закрыл глаза. Медленно, но верно в мои члены вливалась новая энергия, только в области сердца оставалась странная пустота. Если бы не это ощущение, я мог бы сказать, что полностью возрожден.
Вновь разомкнув глаза, я увидел, что остался один, но — о чудо! — не чувствовал себя ни одиноким, ни покинутым; инстинктивно я поднес руку к сердцу. К моему ужасу, на месте сердца я обнаружил глубокую дыру. Но из нее не сочилась кровь. «Значит, я умер», — прошептал я. И все же до конца в это не верил.
И вот, когда я находился в этом странном состоянии — между жизнью и смертью, двери моей памяти вдруг распахнулись и в коридоре времени я узрел то, что не дозволено знать человеку, пока он не перейдет в мир духов: я увидел, сколь низким существом был, увидел это в самых разных проявлениях. Я был последним негодяем, не меньше, всю жизнь стараясь позорно и бесславно предохранять от ударов судьбы свое жалкое, маленькое сердце. Я-то считал, что оно разбито, а на самом деле оно было парализовано страхом и от этого сжалось в крошечный комочек. Ясно: все мучительные раны, которые привели меня в столь горестное существование, я получил в бессмысленных попытках уберечь это сморщенное сердечко, не дать ему разбиться. Моему сердцу никто не причинил боли — оно съежилось от бездействия.
Теперь в моей груди не было сердца, милосердный ангел забрал его. Я был исцелен и возрожден и после смерти мог жить так, как никогда не жил на земле. Зачем мне сердце, если я теперь неуязвим?
Так я лежал, распростертый, чувствуя, что сила и энергия вернулись ко мне. Однако чудовищная несправедливость судьбы тяжелым грузом давила на меня. Все стало вдруг пустым и бессмысленным. Я стал неуязвимым для боли, теперь уже навсегда, но жизнь — если можно это назвать жизнью! — навсегда утратила для меня смысл. Губы мои шевелились, силясь произнести слова молитвы, но, утратив сердце, я потерял и способность общаться с моим Создателем.
И тут вновь предо мной возник Ангел. В его сложенных чашечкой руках покоилось жалкое, скукоженное подобие сердца, и я знал, что оно — мое. С глубокой жалостью посмотрев на меня, Ангел стал вдувать жизнь в мертвый орган, и он, постепенно увеличиваясь, вновь наполнялся кровью, забившись в его руках, как настоящее живое человеческое сердце.
Ангел вернул сердце на прежнее место, губы его шевелились, будто он читал молитву, но ни одного звука не доносилось до меня. Мой грех прощен, я волен грешить вновь, волен сжигать себя пламенем духа. В этот момент я понял и теперь никогда не забуду, что именно сердце управляет всем, именно сердце охраняет и защищает нас. И оно никогда не умирает, наше сердце, потому что забота о нем возложена на более высокие силы.
Меня охватила буйная радость! И полная, абсолютная вера в справедливость.
Встав на ноги новым человеком, я развел руки в стороны, желая обнять весь мир. Ничто не изменилось, предо мной был все тот же знакомый мир, но я смотрел на него другими глазами, мне не хотелось больше прятаться от него, страшиться искушений или пытаться его изменить. Я был с ним и в нем. Побывав в долине смерти, я не боялся больше быть человеком.
Наконец я нашел себе пристанище. Нашел место. Оно было в миру, рядом со смертью и грехом. А в товарищах у меня были солнце, луна, звезды. Сердце мое, очищенное от зла, не испытывало больше страха, оно рвалось отдать себя первому встречному. Мне казалось, что весь я — сплошное сердце, сердце, которое уже не может быть ни разбито, ни ранено: ведь теперь оно неотделимо от того, кто дал ему жизнь.
И я двинулся в путь, все вперед и вперед, не боясь больше жизни, и вступил в мир, где видел только разруху, опустошения и царившую повсюду панику. И возопил я, собрав душевные силы: «Будьте храбрыми, о, братья и сестры! Будьте храбрыми!»
