Конрад Морикан.

Родился в Париже 17 января 1887 в 17.00 или 17.15.

Умер в Париже 31 августа 1954.

С Конрадом Мориканом меня познакомила Анаис Нин. Однажды осенью 1936 года она привела его ко мне в Вилла Сера, где я снимал мастерскую. Первое мое впечатление было не слишком благоприятным. Он показался мне мрачным и любящим поучать самоуверенным эгоцентриком. Фаталистом по природе.

Он пришел под вечер, и, поболтав немного, мы отправились в небольшой ресторанчик на авеню Орлеан. По тому, как он изучал меню, я сразу понял, что он привередлив. Пока мы сидели за столом, он не умолкал ни на секунду, что ничуть не мешало ему получать удовольствие от еды. Но говорил он о таких вещах, о каких не говорят за столом во избежание расстройства желудка.

От него исходил запах, который, как ни старался я не обращать внимания, назойливо лез в ноздри. Смесь лавровишневой воды, мокрого пепла, дешевого табака и легкого оттенка каких-то неуловимо знакомых изысканных духов. Со временем этот букет преобразится для меня в один безошибочный запах — аромат смерти.

Еще до встречи с Мориканом меня ввели в круг астрологов. В Эдуардо Санчесе, кузене Анаис Нин, я нашел человека огромной эрудиции, который по совету своего психоаналитика астрологией занимался в терапевтических, так сказать, целях. Эдуардо часто напоминал мне дождевого червя — говорят, одну из самых полезных Божьих тварей. Его способность поглощать и переваривать знания была невероятной. Как тот червь, он трудился главным образом на благо других, а не на собственное. Сейчас он был поглощен изучением взаимодействия Плутона, Нептуна и Урана. Он с головой ушел в исторические, метафизические и биографические источники в поисках материалов, подтверждающих его интуитивные догадки. И в конце концов начал работать над великой темой: Апокатастасом.

С Мориканом я вошел в новые воды. Он был не только астролог и ученый, пропитанный герметической философией, но и оккультист. Он и внешне чем-то напоминал мага. Довольно высокий, хорошо сложенный, широкоплечий, вальяжный, он мог сойти за потомка индейского вождя. Как он позже доверительно сказал мне, ему нравилось думать, что фамилия Морикан как-то связана с могиканами. Когда его что-то печалило, его лицо принимало несколько комичное выражение, словно он чувствовал себя последним из могикан. В такие минуты он своей массивной головой с широкими скулами, безучастным и бесстрастным лицом походил на страдающую скалу.

В душе же он был человек неуравновешенный, нервный, капризный и упрямый. Он жил строгой жизнью отшельника или аскета, привычно следуя ее монотонной упорядоченности. Трудно было сказать, избрал ли он такой образ жизни по собственной воле или принял, подчиняясь обстоятельствам, хоть это ему было не по нутру. Он никогда не говорил, как бы ему хотелось жить. Он вел себя, как человек, перенесший удары судьбы и смирившийся со своей участью. Человек, которому легче пережить невезение, чем нежданную удачу. В его характере было нечто отчетливо женское, черта в чем-то привлекательная, но которою он злоупотреблял в ущерб себе. Он был неисправимый денди, нищий денди. И к тому же живущий целиком в прошлом!

Стоик, влачащий на спине собственный могильный камень, — так я бы описал его в начале нашего с ним знакомства, и, может, это описание — самое точное. Тем не менее мне постепенно открывалось, что он человек неоднозначный. Легкоранимый, невероятно восприимчивый, особенно к тревожным сигналам, а то и переменчивый и возбудимый, будто шестнадцатилетняя девушка. В основном не отличаясь беспристрастностью, он все же старался быть честным, объективным, справедливым. И надежным, хотя я чувствовал, что по натуре он человек вероломный. Собственно, первое, что я в нем почувствовал, хотя и не имел на то никаких оснований, — это его неуловимую склонность к предательству. Помнится, я старательно отгонял от себя эту мысль, предпочитал смутную идею, что здесь имеет место сомневающийся ум.

Каким я виделся ему в те давние дни, остается только догадываться. Моих писаний он не читал, кроме нескольких отрывков в переводе на французский, опубликованных во французских журналах. Он, конечно, знал дату моего рождения и вскоре после нашего знакомства преподнес мне мой гороскоп. (Если не ошибаюсь, именно он обнаружил ошибку в часе моего рождения, которое произошло не в полночь, как я полагал, а в полдень.)

Общались мы с ним на французском, которым я владел, но не сказать чтобы свободно. К моему великому сожалению, потому что он не только обладал даром красноречия и был интересным собеседником, но еще прекрасно чувствовал язык и по-французски говорил, что твой поэт. А главное, обожал языковые тонкости и нюансы! Всякий раз, встречаясь с ним, я получал двойное удовольствие — удовольствие узнавать что-то для себя новое (не обязательно из области астрологии) и удовольствие слушать музыканта, ибо языком он пользовался, как музыкант своим инструментом. В придачу, было невероятно захватывающе слушать анекдоты из жизни знаменитостей, о которых я знал только по книгам.

Короче, я был идеальным слушателем. А для человека, любящего поговорить и особенно быть в центре внимания, что может быть приятней, чем иметь чуткого, восторженного, понимающего слушателя?

К тому же я умел задавать вопросы. Так, чтоб еще больше его раззадорить.

В общем, я, должно быть, казался ему диковинным зверем. Бруклинский эмигрант, франкофил, бродяга, начинающий писатель, наивный, полный энтузиазма, впитывающий все как губка, интересующийся всем и, похоже, не имеющий четких ориентиров. Таким я сам вижусь себе в этот период. Прежде всего, я был человек общительный, любящий компанию и друзей. (Чего о нем нельзя было сказать.) И Козерог, хотя и другого декана. И разделяло нас всего несколько лет.

Я, несомненно, в некотором роде стимулировал его. Мои наивный оптимизм и безрассудство дополняли его врожденный пессимизм и осторожность. Я был искренен и откровенен, он — рассудителен и сдержан. Я легко перескакивал с предмета на предмет; он, напротив, предпочитал ограничиться какой-то определенной темой и всецело сосредоточиться на ней. Ему были присущи чисто французские здравомыслие и логичность, я же часто противоречил себе и нес околесицу.

Объединяло нас то основное, что свойственно всем Козерогам. В своей книге Miroir d'Astrologie он кратко и четко подытожил эти общие черты, отличающие Козерогов. В разделе «Analogies» он излагает это следующим образом, привожу лишь несколько фрагментов:

«Философы. Исследователи. Чародеи. Отшельники. Могильщики. Нищие.

Глубина. Одиночество. Страдание.

Пропасти. Пещеры. Покинутые места».

А вот несколько Козерогов разных типов из его списка: «Данте, Микеланджело, Достоевский, Эль Греко, Шопенгауэр, Толстой, Сезанн, Эдгар Аллан По, Максим Горький…»

Позвольте добавить в список еще несколько качеств, по Морикану, общих для всех Козерогов.

«Мрачные, молчаливые, замкнутые. Любят уединение и все таинственное, задумчивы.

Печальные и серьезные.

Стары от рождения.

Плохое замечают прежде хорошего. Любой недостаток тут же бросается им в глаза.

Раскаяние, сожаление, постоянные угрызения совести.

Не забывают обид.

Смеются редко или никогда; если же смеются, то язвительно.

Глубоки, но скучны. Развиваются медленно и трудно. Упорны и настойчивы. Неутомимые работники. Используют любую возможность, чтобы сколотить капитал или продвинуться по службе.

Неутолимая жажда знаний. Строят долгосрочные планы. Имеют склонность к изучению сложных и абстрактных вещей.

Живут одновременно на нескольких уровнях. Способны думать о нескольких вещах сразу.

Освещают только пропасти…»

В каждом доме, или знаке Зодиака, по три декана. Рожденных в первом декане — мое рождение пришлось на 26 декабря — Морикан определяет следующим образом:

«Исключительно терпеливы и настойчивы. Способны на что угодно ради успеха. Достигают поставленной цели благодаря упорству, но постепенно… Склонность преувеличивать важность земного бытия. Жадность. Привязанность, постоянство в любви и ненависти. Высокое мнение о себе».

Эти характеристики я привел здесь по нескольким причинам. Читатель решит, каждый для себя, какие из них важны, а какие нет.

Но продолжим… Когда я впервые встретил Морикана, он жил — а верней, влачил существование — в захудалом «Отель Модиаль» на рю Нотр-Дам де Лоретт. Он только что перенес страшный удар — потерю всего своего состояния. Оставшись без гроша и не имея способностей или желания заниматься практическими делами, он жил впроголодь. На завтрак — кофе с круассаном у себя в номере, на ужин — частенько то же самое, и ничего в промежутке.

Анаис ему сам Бог послал. Она помогала ему в меру сил, выручая кое-какой мелочью. Но кроме Морикана у нее были другие, всего, правда, несколько человек, кому она тоже считала себя обязанной помогать. Морикану и в голову не приходило, что, знакомя его со мной, Анаис надеялась освободиться от части обузы. Она сделала это, как всегда, мягко, тактично, осторожно. Но было ясно, что на Морикане она поставила крест.

Анаис прекрасно знала, что я не в состоянии оказать ему никакой поддержки, кроме моральной, но она так же знала, насколько я изобретателен и находчив, что у меня полно самых разных друзей и знакомых, и, если захочу, я смогу изыскать способ, как помочь ему продержаться, по крайней мере какое-то время.

И она не слишком ошибалась в этом своем предположении.

Само собой разумеется, первым делом, на мой взгляд, надо было позаботиться о том, чтобы несчастный малый питался регулярней и сытней. Гарантировать ему трехразовое питание мне было не по силам, но изредка накормить его я мог. Время от времени я вел его куда-нибудь позавтракать или поужинать: чаще же приглашал! к себе и старался накормить повкусней и посытней. Поскольку oн почти постоянно ходил полуголодный, было не удивительно, что он пьянел к концу застолья. Пьянел не от вина, хотя выпивал порядком, но от еды, которую его истощенный организм не способен был усваивать в таких количествах. Ирония состояла в том — и я прекрасно знал это по своему опыту! — что к тому времени, как он добирался пешком до своего отеля, он снова был голоден. Бедный Морикан! До чего мне была знакома эта нелепая сторона его несчастий! Шагаешь с пустым брюхом, шагаешь с набитым брюхом, шагаешь, чтобы еда улеглась, шагаешь в поисках еды, шагаешь, потому что это единственное развлечение, которое тебе по карману, как это обнаружил Бальзак, когда поселился в Париже. Шагаешь, чтобы избавиться от голодных видений. Шагаешь, чтобы не плакать. Шагаешь в напрасной и отчаянной надежде встретить добрую душу, которую тронут твои муки. Шагаешь, шагаешь, шагаешь… Да что там говорить! Поставим диагноз: «паранойя, не требующая изоляции», и забудем.

Разумеется, несчастьям Морикана не было числа. Господь, как Иова, всячески испытывал его. Совершенно не обладая верой последнего, он тем не менее демонстрировал замечательную стойкость. И, может, самое в ней замечательное было это отсутствие опоры. Он изо всех сил старался сохранять лицо. Выдержка редко изменяла ему, во всяком случае, в моем присутствии. Когда же случалось, что он не мог сдержать слез, я совершенно терялся, не знал, что сказать, что делать. Его мучения имели особый характер, это были мучения человека, не способного понять, почему из всех людей именно он избран для наказания. Он давал мне понять, всегда намеком, что никогда не замышлял причинить зло ближнему. Напротив, всегда старался быть полезным другим. Ему нравилось верить, и, не сомневаюсь, он был искренен в этой вере, что он не имел злых намерений в отношении кого бы то ни было, ни к кому не питал враждебности. И в самом деле, он не сказал ни единого дурного слова о человеке, который был ответствен за его теперешнее бедственное положение. Причину случившегося с ним несчастья он видел исключительно в своей излишней доверчивости. Как если б виновен был он сам, а не тот, кто злоупотребил его доверием.

Пораскинув какими были мозгами, ибо в том, что касалось практических дел, я не намного отличался от него, я наконец придумал попросить друзей, чтобы они за умеренную плату заказывали Морикану свои гороскопы. Кажется, я предложил платить ему по сто франков, хотя, вполне возможно, что лишь по пятьдесят. За двенадцать — пятнадцать франков можно было очень недурно пообедать. Что до платы за номер в отеле, то она не могла быть больше трехсот франков в месяц, а то и меньше.

Все шло отлично до тех пор, пока список моих друзей и знакомых не оказался исчерпан. Тогда, чтобы не дать Морикану пойти на дно, я стал их придумывать. То есть сообщал ему имя, пол, день, час и место рождения людей, которых не существовало. Разумеется, платил за эти гороскопы я, из собственного кармана. По словам Морикана, который совершенно не подозревал, какой оборот приняло дело, эти воображаемые персонажи представляли собой поразительное разнообразие характеров. Иногда, столкнувшись с особо нелепой схемой, он выражал желание встретиться с самим субъектом или выпытывал интимные подробности его жизни, что мне, конечно, не составляло труда придумать, и я плел что в голову взбредет о том, кто вызвал его интерес.

Когда наступала пора толковать личный гороскоп, Морикан производил на окружающих впечатление человека, наделенного несомненным даром прорицания. Толковать схему ему помогало шестое чувство, как он это называл. Но зачастую ему не требовались ни схема, ни дата, ни место рождения, ни прочие подобные подробности. Никогда не забуду банкет, устроенный группой, субсидировавшей журнал «Volontes», который возглавлял Жорж Пелорсон. Среди присутствовавших мы с Юджином Джоласом были единственными американцами, остальные — все французы. В тот вечер за столом собралось человек, должно быть, двадцать. Превосходная еда, обилие вин и ликеров. Морикан сидел напротив меня. По одну руку от него — Джолас, по другую, если не ошибаюсь, — Раймон Кено. Прекрасное настроение у всех, оживленный разговор.

Когда среди нас оказывался Морикан, раньше или позже речь неизменно должна была зайти об астрологии. Так было и в тот раз. Он, Морикан, сидит и невозмутимо набивает брюхо под завязку. Выжидает, так сказать, когда посыплются издевки и насмешки в его огород, что он, несомненно, предвидит.

И вот оно — невинный вопрос от ничего не подозревающего новичка. Тут же всех словно охватило легкое помешательство. Вопросы посыпались градом. Как будто в компании вдруг обнаружился фанатик или того хуже — невменяемый. Джолас, который к этому времени был уже малость под градусом и, следовательно, агрессивней, чем обычно, настаивал, чтобы Морикан представил очевидные доказательства своих способностей. Пусть, мол, Морикан определит его зодиакальный тип. Как истинный профессионал, Морикан, несомненно, уже классифицировал для себя каждого из присутствующих, когда разговаривал с ними. Для него было обычной практикой, беседуя с человеком, подмечать его манеру говорить, жестикулировать, его реакции, идиосинкразии, склад ума, телосложение и так далее. Он был достаточно проницателен, достаточно опытен, чтобы распознать и классифицировать большинство ясно выраженных типов среди присутствовавших за столом. Так что, обращаясь к одному за другим из тех, кого он заранее выбрал, Морикан принялся называть их: Лев, Телец, Весы, Скорпион, Козерог и так далее. Затем, повернувшись к Джоласу, спокойно объявил, что наверняка сможет определить год и день его рожденья, а возможно, и час. Тут он сделал долгую паузу, поднял глаза, словно изучая расположение звезд в определенный день, назвал точную дату, а следом, после очередной паузы, и приблизительное время. Удар получился сокрушительным. Джолас еще не успел прийти в себя, еще хватал ртом воздух, а Морикан уже выкладывал самые интимные подробности его прошлого, факты, которых не знал никто, даже близкие друзья Джоласа. Он сказал ему, что тот любит и чего не любит; сказал, чем тот болел и чем еще заболеет; сказал о таких вещах, которые, наверно, может знать лишь человек, способный читать чужие мысли. Если не ошибаюсь, он даже сказал, в каком месте у того родимое пятно. (Догадка наобум, козырь, которым Морикан любил припечатать, когда был хозяином положения. Своего рода авторская подпись под гороскопом.)

Это один из тех случаев, когда, будучи в хорошей форме, он показывал, на что способен. Были и другие, и среди них более волнующие, более жуткие. Но всякий раз это было отличное действо, куда лучше, чем спиритический сеанс.

Размышляя об этих спектаклях, я всегда мысленно возвращаюсь в комнату под крышей, которую он занимал в отеле. Лифт, естественно, отсутствовал. Нужно было преодолеть пять или шесть лестничных пролетов, чтобы добраться до мансарды. Внутри охватывало ощущение, будто ты совершенно отрезан от остального мира, что он остался где-то далеко внизу. Комната была неправильной формы, довольно большая: было где повернуться, и забита скарбом, оставшимся у Морикана после крушения. Первое, на что обращал внимание входящий, это порядок в комнате. Сдвинь на несколько миллиметров в ту или иную сторону кресло, objet d'art, нож для разрезания бумаги, и эффект потерялся бы — во всяком случае, по мнению Морикана. Даже расположение письменного стола свидетельствовало об одержимости порядком. Нигде и никогда не заметишь и следа пыли или грязи. Безупречные чистота и порядок.

То же можно было сказать и о нем самом. Он представал перед вами всегда в чистой крахмальной сорочке, сюртук и брюки отглажены (вероятно, он их сам гладил), башмаки начищены до блеска, галстук тщательно повязан и, конечно, подобран в тон сорочке, шляпа, пальто, галоши и прочее аккуратно убраны в шкаф. Одно из самых ярких воспоминаний, которые у него сохранились о Первой мировой войне, — а он служил в Иностранном легионе, — это грязь, которую приходилось терпеть. Однажды он поведал мне, во всех подробностях, как ему пришлось сбрасывать одежду и отмываться мокрым снегом (в окопах) после того, как ночью товарищ облевал его с головы до ног. У меня создалось впечатление, что он бы скорее предпочел быть раненым, чем переносить испытания подобного рода.

Что мне врезалось в память о том времени, когда он был отчаянно беден и несчастен, так это его неизменная элегантность и утонченность. Он всегда был больше похож на биржевого маклера, переживающего не лучшие времена, чем на человека, оставшегося без всяких средств. Платье его, прекрасного покроя и пошитое из лучшего материала, легко могло прослужить еще лет десять, принимая во внимание то, как он о нем заботился и берег его. Да будь оно даже залатанным, он все равно бы гляделся господином. В отличие от меня, ему в голову никогда не приходило закладывать или продавать свою одежду ради того, чтобы поесть. Ему необходимо было прилично одеваться. Сохранять представительный вид, если он не хотел окончательно лишиться всех связей в le monde. Даже для обычной переписки он пользовался хорошей бумагой. Да к тому же слегка спрыснутой духами. Его характерный почерк тоже нес на себе черты, которые я уже отмечал. Его письма, как и рукописи, и астрологические портреты, походили на сообщения королевского посланника, человека, который тщательно взвешивал каждое свое слово и мог бы жизнью поручиться за его достоверность.

Одной вещицы в той каморке, где он обитал, мне во всю жизнь не забыть. Туалетного столика. К концу вечера, обычно очень долгого, я как бы ненароком оказывался у этого столика и, выждав благоприятный момент, когда Морикан не смотрел в мою сторону, ловко совал пятидесяти или стофранковую купюру под статуэтку. Мне приходилось повторять этот фокус снова и снова, поскольку Морикан, мягко говоря, смущался, когда я совал деньги ему в руку или присылал их в письме. У меня, если я уходил, всегда было такое ощущение, что он ждет ровно столько времени, чтобы я успел добраться до ближайшей станции метро, а затем выскакивает на улицу купить choucroute garnie в brasserie по соседству.

Должен также сказать, что мне приходилось быть очень осторожным и не показывать, что мне нравится какая-то из его вещей, поскольку в противном случае он, не хуже какого-нибудь испанца, настойчиво пытался мне ее всучить. При этом было не важно, что я хвалил: галстук, который был на нем, или трость, которых у него по-прежнему была целая коллекция. Таким вот образом я по неосторожности стал обладателем красивой тросточки, когда-то подаренной ему Мойше Кислингом. А однажды от меня потребовалось все красноречие, чтобы остановить его попытку расстаться с единственной парой золотых запонок. Спросить, по какой такой надобности он продолжал носить крахмальные манжеты и запонки, я не осмелился. Он бы, наверно, ответил, что у него нет других рубашек.

На стене у письменного стола, приютившегося под углом к окну, всегда были прикноплены две-три астрологические схемы людей, чьими гороскопами он в настоящий момент занимался. Он держал их под рукой точно так же, как шахматист — шахматную доску с отложенной позицией. Он считал, что нужно не торопиться, а подождать, пока истолкование схемы не созреет само. Его собственная схема висела рядом с другими в особой нише.

Он часто поглядывал на нее, прямо как мореход на барометр. Он все время ждал, что она «откроется» ему. На схеме, говорил он мне, смерть проступает, когда перекрыты все выходы. Близость смерти, заявлял он, трудно определить заранее. Значительно легче заметить ее после того, как человек умрет; тогда графически все проступает совершенно отчетливо, драматично.

Особенно живо я помню линии на его схеме, которые он проводил красным и синим карандашами, отмечая наступление и окончание благоприятных для себя периодов. Это было все равно что наблюдать за движением маятника, очень медленным движением, за которым способен следить лишь человек, обладающий безграничным терпением. Если маятник немного отклонялся в одну сторону, Морикан чуть ли не ликовал; если в другую — приходил в уныние. До сих пор не знаю, какого «открытия» он ждал от своей схемы, поскольку никогда не проявлял готовности сделать хоть какое-то видимое усилие для улучшения своего положения. Может быть, он ждал всего лишь передышки. Во всяком случае, все, на что он мог надеяться, учитывая его темперамент, это неожиданное везение. Разумеется, ни о какой работе не могло быть и речи. Единственным его желанием было продолжать свои изыскания. Видно, он примирился с тем, что ни на что другое не способен. Он не был ни человеком действия, ни выдающимся писателем, который может надеяться в один прекрасный день добыть себе свободу пером, ни достаточно бесхарактерным, чтобы жить подачками. Он был просто Мориканом, личностью, чья судьба с такой ясностью отражалась в его астрологической схеме, которую он сам же и вычертил. «Субъект» с неблагоприятным аспектом Сатурна, не говоря о прочем. Печальный маг, который в минуты отчаяния пытался уловить тонкий луч надежды от Регула — своей звезды. Коротко говоря, жертва, обреченная на скорбную, беспросветную жизнь.

— Раньше или позже, но каждому улыбается удача, — обычно говорил я ему. — Не все же быть одним неприятностям! Существует ведь пословица: «Нет худа без добра»!

Если он был в настроении слушать меня, я мог даже пойти дальше и сказать:

— Почему бы вам на какое-то время не оставить звезды в покое? Почему бы не отдохнуть от них и действовать так, как будто удача на вашей стороне? Кто знает, что может произойти? Вы можете встретить на улице человека, совершенно незнакомого, и он окажется тем, кто откроет двери, которые, как вы считаете, закрыты для вас. А еще существует такая вещь, как Божья милость. Вы знаете, что она возможна, если соответствующим образом настроиться, если быть внутренне готовым к тому, что что-то произойдет. И если забыть о том, что начертано на небесах.

На такого рода выступления он отвечал одним из тех странных взглядов, в которых многое читалось. Он даже улыбался мне — одной из тех мягких, грустных улыбок, которыми снисходительный родитель улыбается ребенку, требующему от него невозможного. Он не спешил возражать, хотя у него всегда было что мне возразить и что он, конечно, уже устал делать, когда его вот так загоняли в угол. В паузе, которая за этим следовала, он делал вид, будто впервые задумывается о своих убеждениях, быстро взвешивает (в тысячный раз) все, что когда-либо говорил или думал на эту тему, впрыскивает себе дозу сомнения, расширяет и углубляет проблему до пределов, какие ни я, ни кто другой не способен представить, прежде чем медленно, веско, спокойно и логично сформулировать первые фразы своей защитной речи.

— Mon vieux, — слышу я, как сейчас. — Необходимо понимать, что такое случай. Вселенная повинуется собственным законам, и эти законы влияют как на судьбу человека, так и на рождение и движение планет. — Откинувшись на спинку удобного вращающегося кресла и слегка повернув его, чтобы его схема оказалась перед глазами, он добавлял: — Взгляните на это! — Он имел в виду свое безнадежное положение, на которое указывал в данный момент его Зодиак. Потом, достав из портфеля, который всегда держал под рукой, мою схему, просил внимательно взглянуть вместе с ним на нее. — В настоящее время единственное спасение для меня, — торжественно объявлял он, — вы. Вот, смотрите, это вы! — И он показывал, как и где появлялся я на его схеме. — Вы и этот ангел, Анаис. Без вас двоих я бы окончательно пропал!

— Но почему вы не воспримете такую ситуацию более положительно? — восклицал я. — Если мы, я и Анаис, там, на вашей схеме, если мы, по вашему мнению, играем такую роль в вашей судьбе, почему не поверите в нас, не доверитесь нам? Почему не позволяете помочь вам освободиться? Ведь человек способен сделать бесконечно много для другого, разве не так?

Конечно, у него и на это находился ответ. Самая большая его беда была в том, что у него на все был ответ. Он не отрицал могущества веры. Но совершенно искренне говорил, что принадлежит к людям, которым не дано уверовать. Это было в его гороскопе — отсутствие веры. Что тут можно сделать? Однако он забывал добавить, что он выбрал стезю знания и тем самым подрезал себе крылья.

Лишь спустя годы он в разговоре со мной слегка коснулся сущности и первопричины своей кастрации, которую называл отсутствием веры. Корни ее были в его детских годах, в отсутствии родительской ласки и заботы, в извращенной жестокости учителей, особенно одного из них, который самым бесчеловечным образом унижал и мучил его. Это была отвратительная, горькая история, вполне оправдывавшая его низкий моральный дух, его духовную деградацию.

Перед войной, как всегда, царило нервное возбуждение. С приближением конца все исказилось, разбухло, ускорилось. Богачи были деятельны, как пчелы или муравьи, стремясь сохранить свои капиталы и активы, особняки, яхты, ценные бумаги, рудники, бриллианты и сокровища искусства. Один мой близкий друг тогда мотался с континента на континент, оказывая услуги этим охваченным паникой клиентам, которые пытались дать деру. Он рассказывал истории просто невероятные. И в то же время такие знакомые. Такие старые. (Можно ли представить себе толпы миллионеров?) Невероятные истории рассказывал и другой мой друг, инженер-химик, который появлялся, как на обеденный перерыв, и тут же снова исчезал где-нибудь в Китае, Маньчжурии, Монголии, Тибете, Персии, Афганистане, то есть там, где затевалась очередная дьяволиада. И всегда это была все та же история — об интригах, грабеже, взяточничестве, вероломстве, самых сатанинских заговорах и планах. До войны оставался еще примерно год, но признаки были безошибочны, признаки не только Второй мировой, но войн и революций, которым предстояло последовать за ней.

Даже «богему» повыметало из ее щелей. Поразительно, как много молодых интеллектуалов уже было согнано с места, оказалось не удел или в положении пешек на службе у неведомых хозяев. Каждый день ко мне наведывался самый неожиданный народ. Всех интересовал только один вопрос: когда? Чтобы успеть взять от жизни все! И мы брали, мы, кто держался до последнего гудка отходящего парохода.

Морикан не принимал участия в этом бесшабашном веселье. Он был не из тех, кого приглашают на шумную вечеринку, которая обещает закончиться скандалом, пьяным беспамятством или визитом полиции. Да у меня и мысли такой не возникало. Когда я приглашал его пойти куда-нибудь поесть, я с большой осмотрительностью выбирал двух-трех человек, которые могли бы составить нам компанию. Обычно это были люди одного круга. Астрологическая братия, так сказать.

Однажды он явился ко мне без предварительной договоренности, что для Морикана было редкостным нарушением правил этикета. С ликующим видом он объяснил, что весь день провел у книжных развалов на набережной. Наконец он выудил из кармана маленький сверток и протянул мне. «Это вам!» — сказал он с чувством. По его торжественному тону я понял, что он дарил мне нечто, что только я мог оценить по достоинству.

Книга, а это была книга, оказалась бальзаковской «Серафитой».

Не возникни тогда «Серафита», очень сомневаюсь, что мое приключение с Мориканом закончилось бы так, как оно закончилось. Скоро вы увидите, какую цену пришлось мне заплатить за этот замечательный подарок.

Пока же хочу подчеркнуть, что в соответствии с лихорадочностью жизни в то время, ее убыстрившемся ритмом, ее особым безумием, которое сказалось на всех, на писателях, возможно, больше других, по крайней мере, на мне, возросла и интенсивность духовной жизни. Люди, чьи пути пересекались с моими, ежедневные события, которые другому показались бы мелкими, воспринимались мною совершенно по-особому. Во всем было колдовское очарование, не только вдохновляющее и возбуждающее, но часто рождающее видения. Простая прогулка по парижским предместьям — Монружу, Шантийи, Кремлен-Бисетру, Иври — способна была на весь остаток дня лишить душевного равновесия. Я любил с раннего утра ощутить это состоянье беспокойства, катастрофы, неопределенности. (Прогулки я совершал перед завтраком, для «моциона». Голова легкая, ни единой мысли — так я готовился к долгому сиденью за пишущей машинкой.) По рю де Томб-Иссуар я шел в сторону внешних бульваров, потом углублялся в предместья, позволяя ногам нести меня куда им заблагорассудится. На обратном пути я всегда инстинктивно шагал в сторону Пляс де Рунжи; какая-то мистическая связь существовала между нею и определенными эпизодами из фильма «L'Age d'or», а особенно с самим Луисом Бунюэлем. Причудливые названия прилегающих улочек, нездешняя атмосфера, совершенно особые уличные мальчишки, бродяги и чудовища, словно явившиеся из другого мира, сообщали ей какую-то мрачную притягательность. Часто я садился на скамейку в сквере, закрывал глаза на несколько мгновений, чтобы отрешиться от настоящего, затем резко открывал их и глядел на окружающее отсутствующим взглядом сомнамбулы. Перед моим остекленевшим взглядом проплывали козы из banlieue, сходни, спринцовки, спасательные пояса, металлические мачты, passerelles и sauterelles, a с ними обезглавленные куры, украшенные лентами рога, ржавые швейные машинки, мироточащие иконы и прочие невероятные вещи. Все это было не признаками района или округи, но составляющие вектора, совершенно особого вектора, созданного исключительно на пользу мне как художнику, созданного с намерением завязать меня в эмоциональный узел. Шагая по рю де ла Фонтен а Муляр, я отчаянно старался не дать расплескаться экстазу, сохранить и удержать в голове (пока не сяду за машинку после завтрака) три совершенно несовместимых образа, которые, если удастся их успешно соединить, позволят мне вбить клин в трудное место (моей книги), которое я не мог расколоть накануне. Рю Брийя-Саварен, что вьется змеей позади площади, уравновешивает произведения Элифаса Леви, рю Бют-о-Кай (расположенная дальше) приводит на память остановки на крестном пути Христа, рю Фелисьен Ропс (отходящая под другим углом) встречает звоном колоколов и треском голубиных крыльев. Если у меня голова раскалывалась от похмелья, а такое бывало часто, все эти ассоциации, деформации и смешения становились еще более по-донкихотски живей и ярче. В такие дни можно было запросто получить с первой почтой второй или третий экземпляр «И цзин», альбом пластинок Скрябина, тоненькое жизнеописание Джеймса Энзора или трактат о живописи Пико делла Мирандола. У моего письменного стола, напоминанием о недавних пирушках, ровными рядами всегда стояли пустые бутылки: нюи сент-жорж, жевре-шамбертен, кло-вежо, вон-романе, мерсо, траминер, шато о-брион, шамболь-мюсиньи, монтраше, боне, божоле, анжу и «vin de predilection» Бальзака — вовре. Старинные друзья, пусть и опустошенные до последней капли. Некоторые еще хранили легкий след своего букета.

Завтрак chez moi. Крепкий кофе с горячим молоком, два-три восхитительных теплых круассана со сливочным маслом и чуточкой джема. И все это под переборы Сеговии. Император бы позавидовал.

Легонько рыгая, ковыряясь в зубах, пальцы дрожат от нетерпения, окидываю взглядом комнату (словно желая убедиться, что в ней полный порядок), запираю дверь и плюхаюсь на стул у машинки. Можно начинать. Мозг пылает.

Но какой же из ящиков китайского бюро открыть первым? В каждом — рецепт, предписание, формула. Некоторые составлены в шестом тысячелетии до нашей эры. Некоторые — еще раньше.

Сперва надо сдуть пыль. Особенно пыль Парижа, столь мелкую, столь вездесущую, столь незаметную. Надо возвратиться к корням — в Уильямсбург, Канарси, Гринпойнт, Хобокен, к каналу Гованус, бассейну Эри, товарищам по детским играм, которые сейчас гниют в могиле, в колдовские места вроде Глендейла, Глен-Айленда, Сэйвила, Пачога, к паркам, и островам, и бухтам, ныне превращенным в свалки. Надо думать по-французски и писать по-английски, быть невозмутимым и писать яростно, изображать мудреца и оставаться дурнем или болваном. Надо уравновесить, что не уравновешено, и при этом не свалиться с каната. Надо пригласить в головокружительно высокий зал лиру, известную как Бруклинский мост, и в то же время сохранить вкус и аромат Пляс де Рунжи. Надо, чтобы присутствовало настоящее мгновение, но беременное отливной волной Великого Возвращения…

И как раз в это время — слишком много предстояло сделать, слишком много предстояло увидеть, слишком много предстояло выпить, слишком много предстояло переварить — начали, как вестники далеких, но странно знакомых миров, появляться книги. «Дневники» Нижинского, «Вечный муж», «Духдзена», «Голос тишины», «Абсолютное коллективное», «Тибетская книга мертвых», «L'Eubage», «Жизнь Миларепы», «Воинственный танец», «Размышления о китайской мистике»…

Когда-нибудь, когда у меня будет свой дом и в нем просторная комната с голыми стенами, я составлю огромную схему или диаграмму, которая лучше всякой книги поведает историю моих друзей, и другую, где будет история книг в моей жизни. Каждая схема — на отдельной стене, одна напротив другой, оплодотворяя друг друга, уничтожая друг друга. Никто не может надеяться прожить достаточно долго, чтобы описать словами все эти события, эти неизмеримые переживания. Это возможно сделать только символически, графически, подобно тому как звезды пишут свою сияющую мистерию.

Почему я так говорю? Потому что в это время — слишком много предстояло сделать, слишком много предстояло увидеть, слишком много предстояло вкусить и так далее — прошлое и будущее сошлись вместе так ясно, так точно, что не только друзья и книги, но и все живое, предметы, сны, исторические события, памятники, улицы, названия мест, прогулки, неожиданные встречи, разговоры, фантазии, неоформившиеся мысли — все резко сфокусировалось, рассыпалось на грани, разрывы, волны, тени, явив мне в одном гармоничном, понятном образе сущность свою и значение.

Когда речь заходила о друзьях, мне нужно было только на мгновение задуматься, чтобы вызвать в памяти целую их роту, а то и полк. Без всякого участия с моей стороны они сами выстраивались по своему значению для меня, влиянию, продолжительности нашей дружбы, степени близости, духовному авторитету и материальности. Пока они занимали свои места, я словно бы плыл в эфире, легко шевеля крылами, как рассеянный ангел, но слетая к каждому в его точке зодиака и в его судьбоносный миг, хороший ли, плохой, чтобы слиться с ним. И что это было за скопище видений! Одних укутал саван тумана, другие были строги, как часовые, те неумолимы, как призрачные айсберги, те завяли, как осенние цветы, те стремительно неслись к смерти, те, как пьяные, выделывали фортели на велосипедах, те искали выход из бесконечных лабиринтов, те катались на коньках над головами товарищей в толще словно люминесцентного света, те поднимали неподъемные тяжести, те приклеились к книгам, в которых рылись, те пытались взлететь, прикованные цепью к ядру, но все — живые, имеющие имена, все классифицированы, идентифицированы по нужности, глубине, проницательности, особенности, ауре, аромату и частоте пульса. Некоторые висели, как сияющие планеты, некоторые — как холодные, далекие звезды. Те разрастались с пугающей скоростью, как новые звезды, и сгорали дотла; те двигались осторожно, постоянно оставаясь на расстоянии крика, как добрые, так сказать, планеты. Другие стояли в стороне, не высокомерно, но словно ожидая, что их востребуют, — как писатели (Новалис, например), одно имя которых рождает такие ожидания, что их книги откладываешь на потом, до того идеального момента, который никогда не наступает.

А Морикан, был ли он как-нибудь вовлечен в тот искрящийся круговорот? Сомневаюсь. Он был просто частью декора, еще одним явлением той эпохи. Я поныне вижу его, когда он предстает перед моим мысленным взором. В полутьме он таится, рассудительный, мрачный, невозмутимый, с искорками в глазах и металлическим: «Ouais!», разлепляющим его губы. Словно говорящим себе: «Ouais! Знаем. Слышали. И давно забыли. Ouais! Tu parles! Лабиринт, олень с золотыми рогами, Грааль, аргонавт, kermesse a ля Брейгель, Скорпион, раненный в пах, профанация причастия, ареопаг, сомнамбулизм, симбиотические неврозы и в булыжной пустыне одинокий кузнечик. Продолжайте. Колесо потихоньку вращается. Наступает время, когда…» Вот он склоняется над своими pentodes. Проверяет счетчиком Гейгера. Отвинтив колпачок золотой авторучки, пишет пурпурным соком: Порфирий, Прокл, Плотин, святой Валентин, Юлиан Отступник, Гермес Трисмегист, Аполлоний Тианский, Клод Сен-Мартен. В нагрудном кармашке у него крохотный флакон; в нем мирра, ладан и капля экстракта дикой сарсапарели. Аромат святости! На левом мизинце — нефритовый перстень с иероглифами инь и ян. Он осторожно выносит часы с заводной головкой и в тяжелом медном корпусе, ставит на пол. Часы показывают девять тридцать звездного времени, Луна в зените паники, на эклиптике кометная сыпь. Тут же зловеще-бледный Сатурн. «Ouais! — восклицает он, словно кладя конец спору. — Я ничего не отрицаю. Я наблюдаю. Анализирую. Подсчитываю. Извлекаю сущность. Мудрость привлекательна, но знание — это достоверность факта. Для хирурга — это его скальпель, для могильщика — его кирка и лопата, для психоаналитика — его сонник, для шута — его колпак. У меня же — резь в животе. Атмосфера слишком разреженная, камни — слишком тяжелая пища, не переварить. Кали Юга. Еще каких-нибудь девять миллионов семьсот шестьдесят пять тысяч восемьсот пятьдесят четыре года, и мы выберемся из змеиного гнезда. Du courage, mon vieux!».

Бросим последний взгляд назад. 1939 год. Месяц — июнь. Я не дожидаюсь, пока гунны заставят меня спасаться бегством. Я устраиваю себе каникулы. Еще несколько часов, и я отплыву в Грецию.

Все, что я оставляю после себя в мастерской в Вилла Сера, — это моя натальная схема, нарисованная мелом на стене напротив двери. Чтобы тот, кто поселится здесь после меня, поломал над ней голову. Наверняка это будет строевой офицер. Может быть, эрудит.

Ах, да, на другой стене, под самым потолком, остаются эти две строчки:

Надеюсь, понятно?

И вот последний вечер с моим добрым другом Мориканом. Скромный ужин в ресторане на рю Фонтен; в доме напротив и чуть по диагонали обретается Отец сюрреализма. Преломляя хлеб, говорим о нем. Опять о «Наде». О «Профанации причастия».

Он печален, мой Морикан. Я тоже, но моя печаль легка. Я лишь отчасти здесь. Мыслями я уже в дороге, еду в Рокамадур, где надеюсь быть завтра. Утром Морикан снова смело глянет на свой гороскоп, на ход маятника — несомненно, он качнулся влево! — чтобы посмотреть, не смогут ли Регул, Ригель, Антарес или Бетельгейзе немного, совсем немного ему помочь. Всего девять миллионов семьсот шестьдесят пять тысяч восемьсот пятьдесят четыре года до перемены климата…

В воздухе висит мелкая изморось, когда выхожу из метро в Вевене. Нужно выпить в одиночестве, решаю я. Разве не любит Козерог одиночество? Ouais! Одиночество среди толпы. Не одиночество на Небесах. Земное одиночество. Покинутые места.

Морось переходит в легкий дождик, серенький, нежно-грустный. Нищенский дождик. Мысли блуждают, ни на чем не останавливаясь. Неожиданно мне видятся огромные хризантемы, которые мать любила выращивать у нас на мрачном заднем дворе на улице ранних скорбей. Они стоят у меня перед глазами, словно искусственные, склоняя тяжелые головы, как раз напротив куста сирени, который нам как-то летом подарил мистер Фукс, живодер.

Да, Козерог — зверь, предпочитающий одиночество. Неторопливый, степенный, своевольный. Ведет двойную жизнь. Мыслит по кругу. Постоянно карабкается все выше и выше. Вероятно, в поисках эдельвейсов. А может, иммортелей? Не знает матери. Только «матерей». Коллекционирует друзей так же легко, как марки, однако замкнут. В речах искренен, вместо того чтобы быть любезным. Метафизика, абстракция, электромагнетизм. Доходит до самых глубин. Видит звезды, кометы, астероиды там, где другие видят лишь родинки, прыщи и бородавки. Занимается самоедством, когда надоедает изображать акулу-людоеда. Параноик. Параноик, не нуждающийся в изоляции. Но постоянный в привязанностях — и в ненавистях. Ouais!

С начала войны и до 1947 года от Морикана не было ни слова. Я уже считал его мертвым. И вот, вскоре после того, как мы обосновались в новом своем доме в Партингтон-Ридже, пришел толстый конверт с обратным адресом какой-то итальянской княгини. В конверте было письмо Морикана, полугодовой давности, в котором тот просил княгиню сообщить ему, если ей удастся узнать, мой адрес. И указывал свой: деревушку под Веве, в Швейцарии, где, по его словам, он поселился после окончания войны. Я не медля ответил, выразив радость по поводу того, что он жив, и осведомившись, не могу ли чем помочь ему. Пушечным ядром прилетел ответ, в котором он подробно рассказывал о своем положении, все столь же, как можно было предположить, бедственном. Он жил на ничтожную пенсию в комнатке без отопления, голодал, как обычно, и не имел возможности даже купить сигареты. Мы тут же стали посылать ему продукты и предметы первой необходимости, в которых он явно испытывал нужду. И деньги, какие удавалось сэкономить. Я, кроме того, отправил международные почтовые купоны, чтобы ему не приходилось тратиться на марки.

Скоро обмен письмами приобрел удручающую регулярность. С каждым очередным письмом его положение оказывалось все хуже. Разумеется, в Швейцарии не особенно разбежишься на те небольшие деньги, которые мы ему отправляли. Хозяйка постоянно грозила вышвырнуть его на улицу, здоровье пошатнулось, в комнате невыносимый холод, питается он плохо, никакой работы найти невозможно, а к тому же — в Швейцарии милостыни не попросишь!

Посылать ему больше мы не могли. Таких денег у нас просто не было. Что делать? Я вновь и вновь обдумывал сложившуюся ситуацию. Казалось, выхода нет.

Тем временем письма продолжали сыпаться одно за другим, всегда на отличной бумаге, всегда авиапочтой, всегда с просьбами, с мольбами, все более и более отчаянными. Если я не приму решительных мер, ему конец. Это он дал понять совершенно ясно.

И вот мне показалось, что у меня возникла блестящая идея. Просто гениальная, никак не меньше. Она заключалась в том, чтобы предложить ему переехать жить к нам, делить с нами стол и кров, считать наш дом своим до конца своих дней. Решение было столь простое, что я удивлялся, почему не додумался до этого раньше.

Несколько дней я держал свою идею при себе, прежде чем поделиться с женой. Я знал: потребуются уговоры, чтобы убедить ее в необходимости такого шага. Не то чтобы ей не хватало благородного великодушия, просто я знал, что Морикан не из тех людей, жизнь с которым прибавляет веселья. Это было все равно что позвать птицу Меланхолии сесть тебе на плечо.

— И где ты его устроишь? — были ее первые слова, когда я в конце концов набрался храбрости поговорить с ней. В доме была всего одна комната, служившая вместе и гостиной, и столовой, и спальней, да крохотная пристройка, где спала маленькая Вэл.

— Уступлю ему свою мастерскую, — ответил я. Это была отдельная комнатенка, ненамного больше той, что занимала Вэл. Наверху было холодное помещение, частично переделанное в рабочую комнату. Его я думал использовать для себя.

Затем последовал вопрос вопросов:

— Где ты возьмешь денег ему на билет?

— Над этим придется подумать, — сказал я. — Главное, готова ли ты рискнуть?

Несколько дней мы обсуждали вопрос со всех сторон. Ее мучили дурные предчувствия. Она умоляла меня оставить мысль пригласить к нам Морикана.

— Уверена, ты еще пожалеешь об этом, — брюзжала она.

Одного она не могла понять, почему я считал своим долгом взваливать на себя такую ответственность за человека, который никогда по-настоящему не был мне близким другом.

— Будь это Перле, — говорила она, — тогда другое дело; он что-то для тебя значит. Или твой русский друг, Евгений. А Морикан? Чем ты ему обязан?

Последние ее слова задели меня. Чем я обязан Морикану? Ничем. И в то же время всем. Кто вложил мне в руки «Серафиту»?

Я было попытался объяснить ей это. Но скоро бросил. Увидел, насколько это абсурдно — пытаться доказывать подобные вещи. Всего лишь книга! Надо быть сумасшедшим, чтобы приводить подобный довод.

Разумеется, у меня были и другие причины. Но мне почему-то обязательно нужно было, чтобы моей защитницей выступала «Серафита». Почему? Я попытался понять причину. Наконец мне стало стыдно за себя. Почему я должен оправдываться? Искать предлоги? Ведь человек голодал. Был болен. Сидел без гроша. Дошел до ручки. Разве это не достаточная причина? Не сомневаюсь, он был нищим, жалким нищим все те годы, что я знал его. Война ничего не изменила; она лишь сделала его положение еще безнадежней. К чему вся эта казуистика: был ли он близким другом или просто другом? Даже если бы он был чужим человеком, одного того, что он целиком полагался на мое милосердие, было достаточно. Утопающего спасают, а не смотрят, как он идет ко дну.

— Я просто должен это сделать! — воскликнул я. — Не знаю как, но сделаю. Напишу ему прямо сегодня. — И, чтобы смягчить ее, добавил: — Может, ему еще не понравится моя идея.

— Не беспокойся, — бросила она, — он ухватится за соломинку.

Итак, я написал Морикану и объяснил наше положение. Я даже нарисовал план дома, не скрыв размеры комнаты, предназначавшейся для него, и то, что в ней нет печки и что до города от нас далеко. «Возможно, вам у нас покажется очень скучно, — писал я. — Не с кем поговорить, кроме нас, некуда пойти: ни библиотеки, ни кафе, а до ближайшего кинотеатра — сорок миль. Но по крайней мере вам больше не придется заботиться о пище и крове». В заключение я написал, что здесь он будет сам себе хозяин, сможет заниматься чем душе угодно, больше того, может вообще ничего не делать до конца своих дней, если таково его желание.

Он ответил незамедлительно, написав, что в восторге от моего предложения, называя меня святым и спасителем и так далее в том же роде.

Следующие несколько месяцев были потрачены на то, чтобы собрать необходимые средства. Я занимал где мог, перевел на его счет те ничтожные франки, что у меня были, брал под будущие гонорары и наконец утряс необходимые формальности, чтобы он мог самолетом вылететь из Швейцарии в Англию, там, смотря по обстановке, сесть на «Куин Мэри» или «Елизавету», доплыть до Нью-Йорка и, снова самолетом, добраться из Нью-Йорка до Сан-Франциско, где я встречу его.

Все эти несколько месяцев, пока мы занимали и скребли по сусекам, я ухитрялся следить, чтобы он ни в чем не нуждался. Ему необходимо было подкормиться, иначе у меня на руках оказался бы инвалид. Лишь одну проблему мне не удалось толком устранить, а именно — оплатить его задолженность по квартирной плате. Лучшее, что я мог сделать в данных обстоятельствах, это написать его хозяйке и пообещать погасить долг при первой возможности. Я дал ей в том слово чести.

Перед самым отъездом он прислал мне последнее письмо. Мол, я могу не беспокоиться, с хозяйкой он все уладил. Чтобы она не волновалась о деньгах, писал он, пришлось, хоть и через силу, поиметь ее. Конечно, он выразился более изысканно. Но дал понять, что, как ни было ему противно, свой долг он вернул.

За несколько дней до Рождества он приземлился в аэропорту Сан-Франциско. Поскольку моя машина сломалась, я попросил своего друга Лилика (Шаца) встретить его и отвезти к себе домой в Беркли, пока я не смогу забрать его.

Едва сойдя на землю, Морикан услышал, как выкликают его имя. «Monsieur Moricand! Monsieur Moricand! Attention!». Он застыл на месте, слушая с раскрытым ртом, как над летным полем раздается красивое контральто, которое обращается к нему на прекрасном французском языке, предлагая пройти в «Справочный стол», где его ожидают.

Он был ошарашен. Какая страна! Какое обслуживание! На мгновение он почувствовал себя монархом.

У «Справочного стола» его ждал Лилик, который проинструктировал сидевшую там девицу. Лилик помчал его к себе, накормил как следует, просидел с ним до рассвета, усердно потчуя лучшим шотландским виски, которое мог купить. И в завершение подарил ему свой пейзаж Биг-Сура, где он выглядит сущим раем, каков он и есть в действительности. Совершенно счастливым Конрад Морикан отправился наконец на боковую.

В некотором смысле все получилось даже лучше, чем если бы я встретил его сам.

Когда, спустя несколько дней, я понял, что собственными силами мне до Сан-Франциско не добраться, я позвонил Лилику и попросил привезти Морикана.

Они появились на другой день около восьми вечера.

Я до того перенервничал, пока они добирались, что, открыв дверь и увидя, как он спускается по ступенькам в сад, буквально оцепенел. (К тому же Козерог редко вот так сразу выказывает обуревающие его чувства.)

По Морикану было заметно, что он взволнован. Когда мы оторвались друг от друга, я увидел две крупные слезы, катившиеся по его щекам. Он наконец-то был «дома». В безопасности, в целости и сохранности.

Крохотная мастерская, которую я приспособил для того, чтобы он мог в ней спать и работать, была вдвое меньше его номера под крышей в «Отель Модиаль». Как раз чтобы поместились раскладушка, письменный стол и шифоньер. Когда были зажжены обе масляные лампы, в ней стало светло как днем. Какой-нибудь Ван Гог нашел бы ее восхитительной.

Я не мог не обратить внимание на то, как быстро он в ней освоился, с привычной аккуратностью и любовью к порядку разложив свои вещи. Я лишь на несколько минут оставил его одного, чтобы дать ему возможность распаковать чемоданы и прочесть перед сном «Аве Мария». Вернувшись пожелать ему доброй ночи, я увидел, что на письменном столе царит порядок, как в былые времена, — стопка бумаги наклонно стоит в треугольной подставке, большой блокнот промокательной бумаги раскрыт, рядом с ним — чернильница и перо, набор карандашей, все остро отточены. На туалетном столике с зеркалом разложены расческа и щетка, маникюрные ножницы и пилка для ногтей, дорожные часы, платяная щетка и пара небольших фотографий в рамках. Он уже развесил по стенам несколько флажков и вымпелов, словно какой-нибудь школьник. Единственное, чего не хватало для полноты картины, это его натального гороскопа.

Я попытался было объяснить, как работает «лампа Аладдина», но для него эта наука оказалась слишком сложной, чтобы усвоить ее с первого раза. Вместо лампы он зажег две свечи. Принеся извинения за тесноту комнаты, где ему придется жить, в шутку назвав ее уютным маленьким склепом, я пожелал ему покойной ночи. Он вышел со мной на улицу, чтобы полюбоваться на звезды и подышать чистым, благоуханным ночным воздухом, уверяя, что будет прекрасно себя чувствовать в своей келье.

Когда наутро я пошел позвать его к завтраку, он уже был полностью одет и стоял на верхней площадке лестницы, любуясь видом на море. Низкое солнце сияло в небе, воздух был невероятно чист и свеж, температура — как в конце весны. Казалось, он заворожен необъятным простором Тихого океана, далекой линией горизонта, такой отчетливой и ясной, всей этой сияющей синевой. В небе появился гриф, медленно проплыл над домом и шарахнулся в сторону. Похоже, увиденное ошеломило его. Неожиданно до Морикана дошло, как тепло на улице.

— Боже мой! — удивился он. — И это чуть ли не первого января! C'est un vrai paradise, — бормотал он, спускаясь по ступенькам.

После завтрака он показал мне, как подводить стрелки и заводить часы, которые привез мне в подарок. Часы были фамильные — последнее, что у него осталось, объяснил он. Они принадлежали его семье на протяжении нескольких поколений. Каждую четверть часа раздавался бой. Очень нежный, мелодичный. Он с крайней осторожностью вертел их в руках, бесконечно долго объясняя устройство их сложного механизма. Он даже озаботился поисками часовщика в Сан-Франциско, такого, который заслуживал бы доверия и которому я мог бы поручить их ремонт, если бы с ними что случилось.

Я постарался выразить ему свою признательность за дивный подарок, но в глубине души почему-то был не рад проклятым часам. У нас не было ни единой вещи, которой бы я особенно дорожил. Теперь на меня свалилось это чудо, которое требовало заботы и внимания. «Лишняя обуза!» — сказал я себе. Вслух же предложил ему самому смотреть за часами, регулировать их, заводить, смазывать и так далее. «Для вас это привычное дело», — убеждал я. А сам думал, сколько времени понадобится малышке Вэл — ей было только немногим больше двух — начать их крутить, чтобы послушать музыкальный звон.

К моему удивлению, жене он не показался слишком уж мрачным, слишком уж меланхоличным, слишком уж старым и поношенным не по годам. Напротив, она сказала, что в нем много шарма — и savoir-fair. На нее, пожалуй, произвели впечатление его аккуратность и изысканность. «Ты обратил внимание на его руки? Какие красивые! Руки музыканта». Что правда то правда, у него были сильные кисти с плоскими пальцами и ухоженными, всегда отполированными ногтями.

— Вы захватили с собой что-нибудь из старой одежды? — спросил я. В темной пиджачной паре у него был слишком городской вид.

Оказалось, что старого у него ничего нет. Или лучше сказать, это была все та же добротная одежда, которую не назовешь ни новой, ни старой. Я заметил, что он разглядывает меня со сдержанным любопытством. Костюмов я больше не признавал. Ходил в вельветовых штанах, дырявом свитере, поношенной куртке с чужого плеча и в кедах. Широкополая шляпа — последняя из приобретенных — проветривалась сквозь многочисленные дыры над лентой.

— Здесь одежда не нужна, — заметил я. — Можно ходить голышом, если вздумается.

— Quelle vie! — воскликнул он. — C'est fantastique.

Позже тем же утром, во время бритья, он спросил, не найдется ли у меня немножко талька.

— Конечно, найдется, — ответил я и протянул баночку талька, которым пользовался, и тут же услышал:

— А «Ярдли» у вас, случаем, нет?

— Нет, — ответил я, — а что такое?

Он улыбнулся странной, полудевичьей, полувиноватой улыбкой.

— Не могу пользоваться никаким другим тальком, кроме как от «Ярдли». Может, поищете для меня, когда снова поедете в город, хорошо?

Словно земля вдруг разверзлась у меня под ногами. Только взгляните на него: живой и здоровый, впереди безоблачная жизнь до конца дней в этом «сущем раю», и пожалуйста, — подайте ему тальк непременно от «Ярдли»! В тот момент я должен был послушаться своего внутреннего голоса и сказать: «Вали отсюда! Убирайся назад в свое чистилище!»

Случай пустяковый, и, будь это кто другой, а не Морикан, я тут же забыл бы о нем, принял за каприз, причуду, болезненную чувствительность, за все что угодно, только не за зловещее предзнаменование. Но я в тот момент понял, что жена была права, понял, что совершил непоправимую ошибку. В тот миг я почувствовал в нем пиявку, от которой Анаис постаралась избавиться. Я увидел испорченного ребенка, человека, в жизни палец о палец не ударившего, чтобы найти какую-нибудь работу, нищеброда, слишком гордого, чтобы открыто просить милостыню, но не считающего зазорным вытягивать из друга все до последней капли. Я все понял, все почувствовал и предвидел, чем это кончится.

Я каждый день старался показать ему какую-нибудь новую особенность этого края. Тут были серные источники, которые он назвал замечательными — лучше, чем европейские курорты с минеральными водами, благодаря их природной естественности, первобытности, нетронутости цивилизацией. Тут были подступавшие к самому дому «девственные леса», куда он вскоре сам без меня стал захаживать, очарованный секвойями, земляничными деревьями, полевыми цветами и пышным папоротником. А еще больше очарованный тем, что он называл «запущенностью», поскольку в Европе нет лесов, которые выглядели бы такими дикими, как наши американские. Он не мог взять в толк, почему никто не собирает сушняк, сучья и стволы, кучи которого громоздились по обе стороны от тропы. Столько дров пропадает зря! Столько строительного материала валяется, и никому он не нужен, никто им не воспользуется, когда в Европе люди ютятся в жалких комнатушках без отопления. «Что за страна! — восклицал он. — Богатая, изобильная. Не удивительно, что американцы так щедры и великодушны».

Жена у меня неплохо готовила. Скажу больше, она готовила замечательно. На столе всегда было вдоволь еды и вина, чтобы промочить глотку. Калифорнийского, естественно, но он считал, что это превосходное вино, даже лучше французского vin rouge ordinaire. Лишь к одному ему трудно было привыкнуть — к отсутствию супа при каждой трапезе. Ему также недоставало того разнообразия блюд, какое принято во Франции. Он с трудом приспосабливался к американскому обычаю легко закусывать в середине дня. Во Франции полдень — время обеда. Мы же обедали вечером. Тем не менее сыры были недурны, салаты им не уступали, и остальное было на уровне, хотя он предпочел бы l'huile d'arachide (арахисовое масло) вместо оливкового, которому мы, большие его любители, отдавали щедрую дань. Он был рад, что мы в огромных количествах употребляли чеснок. Что же до biftecks, то таких он в Европе не едал. Время от времени мы раздобывали для него немного коньяку, просто чтобы он почувствовал себя почти как дома.

Но больше всего он страдал от нашего американского табака. Особенно отвратительны были сигареты. Нельзя ли достать «голуаз», может быть, в Сан-Франциско или Нью-Йорке? Я предположил, что наверняка можно, но обойдутся они недешево. Не попробует ли он из американских что получше? (Тем временем, ничего не говоря ему, я слезно просил друзей, живших в больших городах, раздобыть каких-нибудь французских сигарет.) Тонкие сигарки показались ему вполне сносными. Вкусом они напоминали другие, которые ему нравились даже больше, — манильские. В следующий раз оказавшись в городе, я нашел для него «стоджи», итальянские дешевые сигары. Подфартило! Боже правый! То ли еще будет, подумал я про себя.

Осталось разрешить последнюю проблему — с писчей бумагой. Ему, настаивал он, необходима бумага определенного формата. Он продемонстрировал лист из тех, что привез с собой из Европы. Я прихватил образец с собой в город, чтобы поискать что-то подобное. Не нашел, к несчастью. Формат был необычный, которым, очевидно, никто не пользовался. Он не мог поверить, что такое возможно. Америка производит все, и с избытком. Странно, что невозможно отыскать обыкновенную бумагу. Он был вне себя. Щелкая по листу ногтем, восклицал:

— В Европе везде полно такой бумаги, именно такого формата. А в Америке, где есть все что угодно, ее не сыщешь. C'est emmerdant?

Говоря откровенно, я тоже начал звереть от всей этой дерьмовой истории. Чего он мог такого писать, что ему требовалась бумага непременно такого формата и никакого другого? Я раздобыл ему и тальк от «Ярдли», и «голуаз», и одеколон, и пемзовый, слегка ароматизированный порошок (чистить зубы), а теперь он отравлял мне жизнь этой своей бумагой.

— Не хотите на минутку выйти наружу? — попросил я. Попросил сдержанно, ласково, мягко. — Взгляните туда… взгляните на океан! Взгляните на небо! — Я показал на распустившиеся цветы. Колибри, стрекоча всеми своими моторчиками, зависла в воздухе, словно собираясь опуститься на розовый куст рядом с нами. — Regardez-moi ca! — воскликнул я. Выдержал соответствующую паузу и очень спокойно сказал: — Когда у человека есть все это, разве не может он писать на какой угодно бумаге, хоть на туалетной, если это необходимо?

Это произвело впечатление.

— Mon vieux, надеюсь, вы не считаете, что я слишком привередлив…

— Именно что считаю, — сказал я.

— Вы должны простить меня. Очень сожалею. Я так вам признателен за все, что вы для меня сделали.

— Дорогой мой Морикан, я не требую от вас признательности, достаточно немного практичности. (Я хотел сказать «здравого смысла», но не мог с ходу сообразить, как это будет по-французски.) — Даже если мы совсем останемся без бумаги, надеюсь, вы будете счастливы. Вы теперь свободный человек, понимаете вы это? Почему, черт побери, вы хотите иметь больше, чем я имею! Вот что, давайте не будем портить все это, — я широким жестом обвел небо, океан, птиц небесных и зеленые горы, — не будем портить все это разговорами о бумаге, сигаретах, тальке и прочей подобной ерунде. О чем нам следовало бы говорить — так это о Боге.

Морикан приуныл. Мне тут же захотелось попросить у него прощения, но я этого не сделал. Вместо этого я направился к лесу. В прохладной его глубине сел у озерца и устроил себе, как говорят французы, examen de conscience. Попытался перевернуть картинку, поставить себя на его место, взглянуть на себя его глазами. Сознаюсь, это у меня не очень-то получилось. Почему-то я просто не смог влезть в его шкуру.

— Если б меня звали Морикан, — тихо сказал я себе, — я бы давно удавился.

В одном отношении он был идеальным гостем — большую часть дня его было не видно. Почти весь день, кроме перерывов на еду, он находился у себя в комнате, читал, писал, может, еще и медитировал. Я работал в мастерской прямо над ним. Первое время длинные пулеметные очереди моей пишущей машинки досаждали ему. Но постепенно он привык к ним и даже находил, что они, по его словам, стимулируют работу мысли. Во время ланча и обеда он позволял себе расслабиться. Столько времени проводя наедине с самим собой, он не упускал возможности втянуть нас в разговор. А он был из тех говорунов, которые не отцепятся, стоит им заполучить вас. Если это был ланч, я часто без церемоний вставал из-за стола и уходил к себе, предоставляя ему занимать беседой мою жену. Время — единственное, что я ценю. Если уж тратить его, то я предпочту вздремнуть, чем слушать моего друга Морикана.

Другое дело — в обед. Тогда трудно было сыскать оправдание, чтобы покидать эти посиделки, когда захочется. Как было бы приятно полистать после обеда книгу, поскольку днем не было времени на чтение, но мне ни разу не удалось этого сделать. Сев обедать, мы не выходили из-за стола, покуда Морикан был в состоянии говорить. Разумеется, все наши разговоры велись по-французски. Морикан собрался было заняться английским, но сдался после первых же попыток. Не «симпатичный» оказался язык. Даже хуже немецкого, так он считал. На счастье, жена немного говорила по-французски, а понимала еще лучше, хотя и недостаточно для того, чтобы успевать за человеком, наделенным ораторским талантом, как Морикан. Я и сам порой не понимал его. То и дело приходилось останавливать этот поток красноречия, чтобы попросить его повторить только что сказанное, но более простым языком, и уж затем переводить жене. Иногда я забывался и начинал говорить по-английски, пока его озадаченный, само собой, взгляд не заставлял меня смолкнуть. Переводя эти свои тирады на французский, я обливался потом, как гриппозный больной под двумя одеялами. Если, как это часто бывало, мне приходилось что-то объяснять жене по-английски, он делал вид, что все понимает. Она делала то же самое, когда Морикан по-французски обращался ко мне. Так что часто случалось, что мы все трое говорили о разных вещах, кивая, соглашаясь друг с другом, говоря «да», когда нужно сказать «нет», и так далее, пока непонимание не достигало такой степени, что мы дружно всплескивали руками. И начинали заново, восстанавливая фразу за фразой, мысль за мыслью, словно старательно связывали порванную нить.

Тем не менее и несмотря на все провалы, нам удавалось прекрасно понимать друг друга. Обычно мы не успевали следить за ним только во время долгого, чересчур цветистого монолога. Но даже тогда, потерявшись в хитросплетениях бесконечной истории или в многословных объяснениях какого-нибудь герменевтического постулата, мы испытывали удовольствие, просто слушая его. Иногда я намеренно ослаблял внимание и не пытался понять, о чем он говорит, просто наслаждаясь музыкой его речи. Когда он был в ударе, это был человек-оркестр.

В такие моменты ему было все равно, о чем говорить, — о еде, одежде, ритуалах, египетских пирамидах, Гермесе Трисмегисте или Элевсинских мистериях. Любая тема была для него лишь поводом продемонстрировать свою виртуозность. Обожая говорить о таинственном и сложном, он тем не менее оставался ясен и убедителен. Он обладал женским чутьем на все утонченное, всегда мог дать вам точно почувствовать тембр, намек, нюанс, аромат, вкус. Был вкрадчив, мечтателен и медоточив, как подлинный чародей. И мог придать своему голосу вибрирующую глубину, сравнимую с послезвучием гонга, длящимся в мертвой тишине бескрайней пустыни. Если он, к примеру, говорил об Одилоне Редоне, его речь обогащалась благоуханными красками, изысканными и таинственными созвучьями, алхимическими химерами и фантазиями, меланхоличными размышлениями и духовными эссенциями, слишком бесплотными, чтобы слова могли запечатлеть их, но на которые они могли намекнуть, навести, когда складывались в осязаемые узоры. В его игре голосом было нечто от игры на фисгармонии. Он уводил в некую межмирную область, место слияния, скажем так, божественных и земных струй, где форма и дух образовывали взаимопроникающее единство, которого можно достичь лишь посредством музыки. Жесты, сопровождавшие эту музыку, были скудны и стереотипны, по большей части то были ужимки — зловещие, до пошлости точные, дьявольские, когда задействовались губы, и мучительные, трогательные, душераздирающие, когда в них участвовали глаза. Заставлявшие содрогаться, когда он двигал кожей черепа. Все остальное — его, можно сказать, тело — обычно оставалось неподвижно, разве что иногда он легко постукивал или барабанил пальцами по столу. Казалось, что даже его интеллект был сосредоточен в центре акустического корпуса, в фисгармонии, которая располагалась не в гортани, не в груди, а в некой срединной сфере, сообщавшейся с эмпиреями, откуда он черпал свои образы.

Рассеянно разглядывая его в одно из тех мимолетных мгновений, когда я ловил себя на том, что блуждаю среди камышовых зарослей собственных фантазий, я осознавал, что наблюдаю, словно в телескоп, за ним, за его обликом, меняющимся, движущимся, подобно быстроплывущим облакам: вот он скорбный мудрец, вот сивилла, вот великий владыка Вселенной, вот алхимик, вот звездочет, вот маг. Иногда он походил на египтянина, иногда на монгола, иногда на ирокеза или индейца из племени могикан, иногда на халдея, иногда на этруска. А то на ум приходили вполне конкретные исторические фигуры, в которые, казалось, он на мгновение воплощался или с которыми имел некое сходство. А именно: Монтесума, Ирод, Навуходоносор, Птолемей, Валтасар, Юстиниан, Солон. Говорящие имена, разоблачительные в некотором смысле. Сколь ни разнородна такая смесь, по сути она дает представление об определенных чертах его натуры, которая обычно ускользала от всяких ассоциаций. Это был сплав, и к тому же весьма странный. Ни бронза, ни латунь, ни электрон. Скорее, какое-то не имеющее названия дисперсное соединение, каким нам представляется тело, ставшее добычей редкой болезни.

Откуда-то из самой глубины всплывал образ, который определился еще в отрочестве и от которого ему не суждено было избавиться, образ «Мрачного Гэса». Когда он показал мне свою фотографию, на которой ему было лет пятнадцать-шестнадцать, я был потрясен. Это была почти точная копия моего друга детства, Гэса Шмельцера, над которым я всячески издевался из-за его мрачной и тоскливой, вечно мрачной и тоскливой физиономии. Уже в том возрасте — может, и раньше, кто знает? — душа Морикана несла в себе все те модальности, что определяются такими понятиями, как лунный, сатурнический и могильный. Уже тогда в нем можно было почувствовать мумию, в которую превратится плоть. Можно было увидеть птицу зловещего предзнаменования, примостившуюся у него на левом плече. Ощутить лунный свет, менявший его кровь, повышавший чувствительность сетчатки, окрашивавший кожу нездоровой бледностью тюремного сидельца, наркомана, обитателя недоступных планет. Если ты хорошо его знал, то даже мог мысленно представить себе тоненькие усики антенн, которыми он, в общем, очень гордился и на которые возлагал надежду, обременительную для, так сказать, мускулатуры его интуиции. Мне нетрудно пойти и дальше — почему нет? — и сказать, что, заглядывая в глубину его глаз, мрачных глаз человекоподобной обезьяны, я мог увидеть череп внутри черепа, бесконечный, ноздреватый склон Голгофы, озаренный бесстрастным, холодным, смертоносным светом Вселенной, недоступным воображению даже самого дерзкого ученого фантазера.

Он знал толк в искусстве реанимации. Прикасаясь к чему-то, что отдавало смертью, он оживал. Все мертвое тянулось к нему из могилы. Ему достаточно было взмахнуть волшебной палочкой, чтобы сотворить подобие жизни. Но, как во всяком колдовстве, даже самом поэтическом, конец был всегда один: прах и пепел. Для Морикана прошлое редко когда было живым; это был морг, который в лучшем случае напоминал музей. Даже его описание живых людей было не более чем каталогом музейных экспонатов. И то, что есть, и то, что было, вызывало у него равный энтузиазм. Время было материалом, с которым он работал. Бессмертным материалом, который не имеет отношения к жизни.

Существует мнение, что Козероги прекрасно ладят между собой, возможно, потому, что у них так много общего. Я же считаю, что между этими земными созданиями больше различий, что им трудней понимать друг друга, чем рожденных под иным знаком Зодиака. Взаимопонимание у Козерогов больше показное, это скорее перемирие, чем что-то еще. Прекрасно чувствуя себя в безднах или в небесах, часто меняя место обитания, они ближе птице Рух или Левиафану, нежели друг другу. Одно они, быть может, понимают: что их различия определяются высотой положения и зависят главным образом от смены позиции. Имея перед собой всю шкалу, они с легкостью определяют, где находитесь вы или я. Это их долг, что объясняет их способность прощать, но только не забывать. У них фантасмагорическая память. Они помнят не только свои личные, человеческие, но даже и дочеловеческие, и внечеловеческие страданья. С легкостью угрей, прячущихся в тине, они могут ускользнуть обратно в слизь протоплазмы. Они также могут хранить воспоминанья о горних высях, обителях ангелов, как если б знавали долгие периоды свободы от земного плена, как если б самый язык ангелов был им знаком. Больше того, о них почти можно сказать, что из всех зодиакальных типов Козероги, созданья вполне земные, менее других приспособлены к земному существованью. Земля для них не только тюрьма, чистилище, место искупленья грехов, но еще и кокон, от которого они в конце концов освободятся, обретя несокрушимые крылья. Потому-то они — медиумы, потому наделены способностью и стремлением к приятию, необычайной готовностью к превращению. В нашем мире они гости, случайно забредшие сюда по пути на иную планету, в иные сферы. Они бросают последний взгляд на окружающее, прощаются и прощаются со всем земным. Вбирают самую суть земли и так готовятся к своему новому телу, новой форме, в которой покинут землю навсегда. Они умирают бесконечно, тогда как другие — лишь однажды. Отсюда их невосприимчивость к жизни или смерти. Настоящее место их пребывания — сердце тайны. Там им все ясно. Там живут они порознь друг от друга, прядут свои грезы и чувствуют себя «как дома».

Прошло, наверно, не больше недели, как он обосновался у нас, и вот как-то он позвал меня в свою келью для «консультации». Речь шла о кодеине. После долгой преамбулы, когда он поведал о всех своих болячках начиная с годовалого возраста, последовала краткая повесть о кошмаре, каким была его недавняя жизнь в Швейцарии. Хотя он и подданный Швейцарии, это не его страна — не тот климат, все не то. После всех унижений, которые он испытал во время войны (Второй мировой), последовали новые, даже еще большие, — со стороны бесчувственных швейцарцев. Все это, к слову сказать, привело к чесотке, которою он страдал уже семь лет. Он прервал рассказ, чтобы закатать брюки. Я ужаснулся. Его ноги были сплошь покрыты язвами. Дальше можно было ничего не говорить.

Если б только достать немного кодеина, объяснил он, это принесло бы облегчение его нервам, он смог бы, по крайней мере, немного спать по ночам, хотя чесотки это не излечит. Не попытаюсь ли я найти чуточку кодеина, может быть, завтра, когда буду в городе? Я сказал, что попытаюсь.

Я в жизни не употреблял ни кодеина, ни другого какого успокоительного или тонизирующего средства. И не подозревал, что кодеин отпускают только по рецепту врача. Об этом мне сказал аптекарь. Не желая разочаровывать Морикана, я заглянул к двум знакомым врачам с просьбой, не выдадут ли они мне необходимый рецепт. И получил отказ.

Когда я рассказал Морикану, как обстоит дело с кодеином, он был просто вне себя. Он вел себя так, будто американские врачи сговорились, чтобы заставить его мучиться.

— Но это же абсурд! — вопил он. — Даже в Швейцарии кодеин продается свободно. Попроси я кокаин или опиум, и то, наверно, проще было б купить.

Прошел еще день и другой, когда ему совсем не удалось заснуть. Потом новый вызов на «консультацию». На сей раз затем, чтобы сообщить, что он, кажется, нашел выход. К тому же очень простой. Он спишется со своим аптекарем в Швейцарии и попросит присылать ему кодеин с почтой. Крохотными дозами. Я объяснил, что это будет считаться контрабандой независимо от того, сколь малы будут дозы. А еще я объяснил, что он и меня втянет в противозаконные действия, если решится на это.

— Что за страна! Что за страна! — причитал он, воздевая руки к небу.

— Почему бы вам опять не попробовать серные источники? — предложил я. Он пообещал. Но сделал это таким тоном, будто я попросил его проглотить ложку касторки.

Я уже собирался уходить, когда он показал мне письмо от его швейцарской хозяйки. Она напоминала о его неоплаченном счете и моем не сдержанном обещании. Я напрочь забыл о ней и ее проклятом счете.

В банке у нас всегда было пусто, но в кармане у меня завалялось несколько бумажек. Я выудил их.

— Может, это успокоит ее на какое-то время, — сказал я, кладя их на стол.

Примерно неделю спустя он снова пригласил меня к себе. В руках у него был только что вскрытый конверт. Он хотел, чтобы я взглянул на содержимое. Это было письмо от швейцарского аптекаря, в котором тот сообщал, что рад оказать ему услугу. Я поднял глаза от письма и увидел на ладони у Морикана крохотные таблетки.

— Вот видите, — произнес он, — всегда найдется выход.

Я был в ярости, но что я мог сказать. Невозможно было отрицать, что, окажись я на его месте, то, наверно, поступил бы так же. Ясно, что он был доведен до отчаяния. Кроме того, купание в серных источниках не помогало. Его состояние от этого только ухудшалось, если верить ему на слово. Так или иначе, с купаниями он покончил: это губительно для его организма.

Теперь, когда у него было необходимое средство, он стал совершать регулярные прогулки в лес. Отлично, подумал я, ему полезно размяться. Но он переусердствовал; неумеренная ходьба чересчур его возбуждала. С другой стороны, эти экскурсии действовали на него благотворно. Лес дарил ему нечто такое, чего требовала его швейцарская душа. С прогулок он всегда возвращался в приподнятом настроении и усталым. «Сегодня, — говорил он, — смогу заснуть без всяких таблеток».

Но он заблуждался. Чесотка усилилась. Он продолжал бешено скрестись, даже в глубоком сне. Чесотка тоже совершала марш-броски. Теперь она атаковала руки. Скоро она распространилась на все его тело, кроме гениталий.

Конечно, бывало, что ее натиск затихал. Если у нас появлялись гости, особенно гости, говорившие по-французски, он испытывал моральный подъем, которого хватало на всю ночь. То же, если он получал письмо от дорогого друга, все еще отбывавшего срок за свою деятельность во время оккупации. Иногда было достаточно особенно вкусного обеда, чтобы его настроение улучшилось на день-другой. Чесотка, естественно, не проходила, но на какое-то время он переставал скрестись.

По мере того, как шло время, он все больше и больше убеждался, что я человек, одаривать которого людям доставляет удовольствие. Почта постоянно доставляла нам пакеты со всякой всячиной. Особенно поражало Морикана, что мы получали именно то, в чем в данный момент нуждались. Если у нас кончалось вино, обязательно приезжал друг с охапкой превосходных бутылок; если нужны были дрова, появлялся сосед и сгружал нам столько дров, что хватало на несколько месяцев. Книги и журналы, разумеется, шли сплошным потоком. Время от времени я получал почтовые марки — целыми листами. Лишь деньги не текли рекой. Но всегда — тоненькой струйкой, часто и вовсе пересыхавшей.

Морикан соколиным глазом следил за постоянным потоком даров. Что до постоянного наплыва посетителей, даже занудливых, понапрасну отнимающих время, то, заметил он, это дается нам, дабы приуменьшить бремя грехов. «Это совершенно естественно, — говорил он. — Это есть в вашем гороскопе. Даже если Юпитер на время покидает вас, вы не остаетесь без покровительства. Ну а кроме того, ваши несчастья в конечном счете работают исключительно на вашу пользу. Вы в любом случае не можете быть в убытке!»

Мне в голову не приходило возражать на подобные замечания, напоминать ему о той борьбе и потерях, что сопровождали меня всю жизнь. Но себе я говорил: «Одно дело, когда „это“ в твоем гороскопе, и совсем другое — добиться, чтоб оно исполнилось».

Одного он, казалось, совершенно не замечал — услуг, которые мои друзья постоянно оказывали ему. Он не имел ни малейшего представления о том, как много каждый из них заботился о его благополучии. Он вел себя так, словно это было в порядке вещей, поскольку он находился в земле изобилия. Уж такими они, американцы, уродились, добрыми и великодушными, разве вы не знаете? Они горя не знают, живут припеваючи. Они счастливчики, и боги к ним милостивы. Нотка презрения слышалась в его голосе, когда он упоминал о щедрости американцев. Он смешивал нас с цветной капустой, морковью, тыквами и прочими чудовищных размеров овощами и фруктами, которые мы выращиваем в невероятных количествах.

Когда я предложил Морикану приехать и провести у нас остаток жизни, я попросил его о единственной маленькой услуге. Речь шла о том, чтобы учить мою дочку французскому, если это возможно. Я попросил об этом больше ради него самого, чтобы его не слишком мучило чувство благодарности, чем по причине действительной заинтересованности в том, чтобы ребенок овладел французским. Все, чему ребенок научился, пока Морикан жил у нас, это говорить «Oui» и «Non», и «Bonjour, Monsieur Moricand!». Он, видимо, не выносил детей; они нервировали его, если только не вели себя исключительно смирно. Как для большинства из тех, кто много говорит о поведении, для него хорошо вести себя значило не попадаться на глаза и не путаться под ногами. Он совершенно не понимал моей поглощенности ребенком, наших с нею ежедневных прогулок, моего старания занимать, развлекать, наставлять ее, терпения, с которым я выслушивал ее дурацкие вопросы, относился к ее неумеренным требованиям. Он, естественно, не представлял, какой радостью дарила она меня. Было очевидно, но он, может быть, не желал этого замечать, что она была моей единственной отрадой. Вэл всегда была у меня на первом месте. Это раздражало всех, не только Морикана. Особенно мою жену. По всеобщему мнению, я был стареющим олухом, который портит единственного своего ребенка. Со стороны действительно так казалось. Истину же я не осмеливался открыть даже самым близким друзьям. Ирония была в том, что именно те, кто бросал мне упреки в неверном воспитании, сами грешили теми же глупостями, что я, или демонстрировали ту же чрезмерную привязанность к своим любимцам. Вэл же была моя собственная плоть и кровь, зеница моего ока; единственное, о чем я сожалел, так это о том, что не мог уделять ей больше времени и внимания.

Это был период, когда мамочек охватило повальное увлечение танцем. Некоторые увлеклись еще и пением. Прекрасно. Как говорится, похвально. Ну а дети? Их тоже учили танцевать и петь? Ничуть не бывало. Их черед придет позже, когда они достаточно подрастут, чтобы отдать их в балетный класс или куда еще в зависимости от нового помешательства, которое мамочки сочтут обязательным для повышения культурного уровня своего потомства. Пока же они были слишком заняты развитием собственных скрытых талантов.

Пришел день, когда я научил Вэл ее первой песенке. Мы бодро шагали по лесу, возвращаясь домой; я посадил ее себе на закорки, чтобы дать отдых ее усталым маленьким ножкам. Неожиданно она попросила меня спеть.

— Какую песенку ты хочешь, чтоб я спел? — спросил я и рассказал ей дурацкую шутку Авраама Линкольна, что он, мол, знает только две песни: одна называется «Янки Дудл», а другая не «Янки Дудл».