Крох Коннектикут, так звали главного героя истории с ежедневным продолжением, которую придумал Пол Ринк для детей Партингтон-Риджа. Она родилась сама собой, эта история, однажды утром, когда он и дети ждали школьный автобус. По слухам, это была сказочная история, которую Пол умудрился рассказывать больше года.

Когда я услышал это имя – Крох Коннектикут, меня взяла зависть. Насколько же оно лучше какого-нибудь Айзека Понюшки или Сола Белая Горячка! Неужто, гадал я, это собственное его изобретение?

Этот Крох Коннектикут так раззадорил меня, что я тут же начал свою историю с продолжением, чтобы развлекать по вечерам за обедом собственных детей. Моя история была о маленькой девочке по имени Кама. Так звали реальную девочку, дочь Мерла Армитейджа. Мерл с семьей как-то гостил у нас, и его маленькая дочка, ровесница моей Валентайн, очаровала буквально всех. Очень красивая и сдержанная, она была похожа на индийскую принцессу. Она уехала, и еще несколько недель я только и слышал ото всех: Кама, Кама, Кама.

Однажды вечером за обедом Вэл спросила меня, где Кама. («В эту минуту?») Еда была превосходна, вино – из лучших, обычные разногласия отсутствовали. Я был в отличном настроении.

– Где Кама? – переспросил я. – Ну, думаю, она в Нью-Йорке.

– А где в Нью-Йорке?

– Скорей всего, в «Сент-Регисе». Это такой отель. (Я назвал его «Сент-Регис», потому что мне показалось, что это звучит красиво.)

– А что она там делает? Она там со своей мамой?

Неожиданно меня осенило. Почему бы не побаловать их историей о приключениях хорошенькой маленькой девочки, которая живет одна-одинешенька в шикарном отеле посреди Нью-Йорка? Решено! Я принялся рассказывать, и история эта, чего я не мог предвидеть, растянулась на несколько недель.

Само собой разумеется, они захотели, чтобы я подавал им это блюдо каждый раз, когда мы садились за стол, а не только на обед. Но я мгновенно дал отпор. Я сказал, что, если они будут вести себя прилично – что за мерзкое выражение! – тогда я буду продолжать рассказ каждый вечер, за обедом.

– Правда, каждый вечер? – спросил Тони с непонятным волнением.

– Да, каждый вечер, – повторил я. – То есть если будете вести себя прилично!

Паиньками они, конечно, от этого не сделались. Да и какие дети способны на такой подвиг? А я, конечно, не рассказывал каждый вечер, как обещал, но не потому, что они плохо себя вели.

История всякий раз обрывалась в тот момент, когда Кама нажимала кнопку лифта. По какой-то причине этот лифт – полагаю, в «Сент-Регисе» есть лифты! – заинтриговал их больше, чем любая другая деталь моих описаний мест, где происходили события, и самих событий. Иногда подобный интерес к лифту раздражал меня, потому что история продвигалась все дальше и я гордился тем, какие невероятные ситуации придумываю. Тем не менее всякий раз приходилось начинать с того, что Кама нажимает кнопку лифта.

(«Пусть она опять поедет на лифте, папочка!»)

Но одного они никак не могли постичь – как это Кама, которая была просто маленькой девочкой, сама со всем справлялась в таком огромнейшем городе, как Нью-Йорк. Конечно, я же и заронил в них сомнение, расписав, как выглядит Нью-Йорк с высоты птичьего полета. (Тони никогда не был дальше Монтерея, а Вэл лишь однажды побывала в Сан-Франциско.)

– А много людей в Нью-Йорке, папочка? – не уставал спрашивать Тони.

На что я не уставал отвечать:

– Миллионов десять, наверно.

– Это очень много, да? – делал он предположение.

– Еще бы! Ужасно много! Тебе до стольких не сосчитать.

– Спорим, там сто миллионов людей, в Нью-Йорке? Тыща миллионов миллионов!

– Точно, Тони. Ты выиграл.

Тут вмешивается Вэл:

– А вот и не выиграл. Нету там ста миллионов людей, в Нью-Йорке, правда, папочка?

– Ну конечно, правда!

И, чтобы положить конец спору...

– Послушайте, никто точно не знает, сколько народу живет в Нью-Йорке. Можете мне поверить. Так на чем мы все-таки остановились?

Раздавался чей-нибудь голосок:

– Она завтракает в постели, ты что, забыл?

– Ага, она как раз позвонила коридорному, чтобы сказать, чего ей хочется на завтрак. А ему еще надо подняться на лифте, да, пап?

Я, конечно, наделил Каму самыми изящными, утонченными манерами. Будь она в реальной жизни такой, какою я ее описал, отец отрекся бы от нее. Но для Вэла и Тони она была само изящество. Та еще штучка, если вы понимаете, что я имею в виду.

– А как это, папочка, она всегда говорит, когда мальчик стучится в дверь?

– Entrez, s'il vous plait!

– Это французский, да, пап?

– Верно, это французский. Ведь Кама умела говорить на нескольких языках, ты разве не знал?

– На каких?

– Испанском, итальянском, польском, арабском...

– Это не язык!

– Что – не язык?

– Арабски.

– Ладно, парень, а что же это по-твоему?

– Птичка... или что-нибудь еще.

– Никакая не птичка, правда, папочка? – пищит Вэл.

– Это язык, арабский, – сказал я, – но на нем никто не говорит, кроме арабов.

(Ничего нет лучше, чем кормить детишек точными сведениями прямо с колыбели.)

– Вообще-то нам не очень интересно, как она говорила, – заявляет Вэл. – Рассказывай дальше! Что она делала после завтрака?

Хороший ход. Я сам не представлял, что Кама собирается делать после завтрака. Нужно было что-то придумать, и побыстрей.

Пожалуй, подойдет поездка на автобусе. По Пятой авеню до зоопарка в Бронксе. На зоопарк должно уйти вечера три...

Рассказ о том, как Кама приняла душ и оделась, звонком вызвала горничную, чтобы та причесала ее и так далее, потом позвонила управляющему, чтобы справиться, какой автобус идет к зоопарку, и, самое важное, дождалась, пока лифт поднимется на ее пятьдесят девятый этаж, занял уйму времени и потребовал от меня немалой изобретательности. Когда Кама наконец вышла из отеля, одетая, как старлетка, и готовая к осмотру достопримечательностей, я уже начал выдыхаться. У меня было одно желание – быстрей доставить ее к зоопарку, но не тут-то было, им непременно хотелось знать, что из увиденного понравилось Каме больше всего (она сидела на втором этаже), пока автобус медленно двигался по Пятой авеню.

Я старался изо всех сил, описывая ненавистные мне улицы и виды. Но начал я не с Пятьдесят девятой улицы, а с Флэтайрон-билдинг на углу Двадцать третьей и Бродвея. Чтобы быть совсем уж точным, я начал с офиса «Вестерн Юнион», моей последней штаб-квартиры. Должен признаться, на них не произвели особого впечатления мои слова о том, что в тот день, когда я навсегда покинул контору, для меня началась новая жизнь и я шел по Бродвею, чувствуя себя как раб, обретший свободу. Им хотелось видеть магазины и магазинчики, вывески, толпы народа; им хотелось знать все о киосках на Таймс-сквер, торгующих фруктовым соком, в которых за монетку в десять центов можно получить высокий стакан вкуснейшего ледяного сока всевозможнейших фруктов. (В Калифорнии, земле молока и меда, орехов и фруктов, нет подобных киосков.)

Между тем Кама, сидя рядом со словоохотливой старушкой с пакетом земляных орехов, возбужденно смотрит по сторонам. Старушка обращает ее внимание на самые интересные места, мимо которых они проезжают, а Кама помогает ей опустошать пакет. «Береги кошелек, – говорит пожилая дама. – В Нью-Йорке полно воров».

– Ты тоже, давно еще, был вором, да, пап? – говорит Тони.

Делаю вид, что не слышу, но от него так просто не отделаешься.

– Нет, ты был в тюрьме и сбежал, проделал дыру в стене, – говорит Вэл. – Это было в Африке, когда ты был в Иностранном легионе, правда же?

– Ну конечно, Вэл.

– Но все-таки ты был вором, ведь был же, пап?

– Как тебе сказать, и был и не был. Я был конокрадом. А это немножко другое дело. Я никогда не крал денег у детей.

– Ага, вот видишь, Вэл!

К счастью, мы проезжали как раз мимо Рокфеллеровского центра. Я показал им на каток, где было много народу.

– Почему в Калифорнии вода никогда не замерзает? – спросил Тони.

– Потому что здесь никогда не бывает достаточно холодно. – Это был легкий вопрос.

Центральный парк потряс их. Такой огромный, такой красивый. Я ничего не сказал им о полицейских, которые шарят по ночам в кустах в поисках любовников, страждущих уединения. Вместо этого я рассказал, как ежедневно по утрам катался на лошади, прежде чем отправляться на работу.

– Ты обещал нам лошадку, помнишь?

– Да! Когда ты ее купишь?

Проезжая мимо старого особняка на правой стороне улицы, я вспомнил о тех днях, когда, курьером «Айзек Уолкер и сыновья», разносил костюмы и бывал в этом неприветливом месте. Вспомнил и о старом Хендриксе, жившем одиноко и окруженном лишь свитой ливрейных лакеев. И до чего ж старый мошенник был брюзглив, даже когда не досаждала больная печень! Я вспомнил и о семействе Рузвельтов, о том, как они: папаша Эмлин и трое его сыновей, все банкиры, шагали в ряд каждое утро, зимой и летом, в дождь и ведро, по Пятой авеню, направляясь к Уолл-стрит, а вечером после «работы» обратно. В руках – трости, но без пальто, без перчаток. Прекрасно, когда можешь позволить себе каждый день вот так совершать променад. Мои «променады» по Пятой авеню были совершенно другого рода. Я скорей шнырял туда и обратно, чем «дышал воздухом». И конечно, не помахивал при этом тросточкой.

В тот вечер я прервал свой рассказ у входа в зоопарк. Начиная очередную главу, я забыл, что оставил Каму в тот момент, когда она искала слонов. По рассеянности я направил ее в Баттери, к Аквариуму. (Во времена моей работы на «Атлас-Портленд семент компани» Аквариум был мне постоянным прибежищем. Поскольку поесть было не на что, я проводил время ланча в наблюдении за жизнью морских обитателей.) Так вот, только я подвел детей к каракатицам, как Вэл вдруг вспомнила, что Кама была в зоопарке. Пришлось возвращаться в зоопарк, где мы бродили не каких-нибудь три или четыре вечера, а почти семь. По правде сказать, я уж думал, мы никогда не освободимся от волшебного притяжения зверинца.

Так это и продолжалось, от приключения к приключению, включая путешествие на пароме к Статен-Айленду (обиталищу проклятых) и другое путешествие – на Бедлоу-Айленд, где мы поднялись на смотровую площадку по лестнице внутри статуи Свободы. (Соответственно, следовало отступление на тему маленькой статуи Свободы на мосту де Гренель в Париже.) Вечер за вечером катались мы по Нью-Йорку, кружили и возвращались, и время от времени ездили на Кони-Айленд или Рокавей-Бич. Иногда там было лето, иногда зима; они, похоже, не замечали внезапных смен сезонов.

Изредка их интересовало, откуда Кама берет все те деньги, что тратит каждый день. Я объяснял (со знанием дела), что ее отец был богачом и передал некую сумму хозяину отеля, с тем чтобы тот снабжал Каму деньгами, когда увидит, что они ей нужны.

– Но не больше двух долларов за раз, – добавил я.

Тони:

– Это куча денег, да, пап?

– Да, для маленькой девочки это большие деньги. Но, с другой стороны, Нью-Йорк очень дорогой город. – Я не осмеливался сказать им, что некоторые маленькие девочки, бывает, покупают на деньги своих богатых родителей.

– А ты всегда даешь нам только четвертак, – печально сказала Вэл.

– Это потому, что мы живем не в городе, – парировал я. – На что бы ты здесь потратила деньги?

– Здесь тоже можно потратить деньги, – сказал Тони. – Я раз потратил целый доллар, когда мы были в парке.

– Да, а потом болел, – заметила Вэл.

– Я не люблю четвертаки, – сказал Тони. – Я люблю центы.

– Прекрасно, – сказал я. – В следующий раз, когда попросишь четвертак, я дам тебе центы.

– Сколько?

– Двадцать пять.

– Это ведь больше четвертака, да?

– Намного больше, – ответил я. – Особенно для маленьких мальчиков.

Почувствовав, что начинаю иссякать, я решил отправить Каму самолетом к родителям, которые жили в штате Нью-Мексико. Я подумал, что дети будут потрясены, увидев с воздуха чудеса нашего огромного и прекрасного континента. Поэтому я отправил Каму самолетом одной дешевой авиакомпании, который совершает частые посадки в самых невообразимых местах, чтобы забрать попутный груз.

Ясным утром Кама вылетела из аэропорта Ла Гардиа; самолет держал курс на запад. Я объяснил, что настоящий Запад, Запад с большой буквы, начинается после того, как пересечешь Скалистые горы. Дети, кажется, не очень хорошо поняли, что я имел в виду, поэтому я сказал: «Настоящий Запад – это Дальний Запад... где живут ковбои, индейцы и гремучие змеи». Для них это было равнозначно Калифорнии, особенно гремучие змеи. В любом случае, как я объяснил, в Денвере Каме придется пересесть на другой самолет. «Денвер находится в стороне от маршрута, – сказал я, – но самолет должен там приземлиться, чтобы забрать живой труп».

– Живой труп! – завопила Вэл. – Это что!

– Это труп, который еще не совсем остыл. – Я тут же увидел, что мое объяснение ничего не объясняет. – Ладно, не будем об этом, – сказал я и заставил самолет сесть посреди толпы индейцев, обряженных по полной форме, в боевой раскраске, с перьями, колокольчиками, барабанами, в общем, все как положено.

Почему индейцы? Во-первых, подальше от живого трупа, с которым я дал маху, а во-вторых, чтобы Каме оказали восторженный прием истинные сыны Дальнего Запада. Я рассказал им, что папа Камы, Мерл, одно время жил с индейцами, что он привозил – именно сюда – Карузо, Тетразини, Мелбу, Титгу Руффо, Джильи и других знаменитостей, чтобы те тоже познакомились с ними.

– Это кто такие? – пожелала уточнить Вэл. – Эти Казини и Руффо?

– Прости, забыл сказать. Это все знаменитые оперные певцы.

– А, мыльная опера, знаю! – протянул Тони.

– Ничего не понимаю, – сказала Вэл.

– Я тоже, кроме того, что папа Камы, этот Мерл... ты ведь помнишь его!.. он одно время был импресарио, и тоже очень знаменитый.

– Это все равно что император?

– Почти, дорогая, но не совсем. Импресарио – это такой человек, который подыскивает певцам место, где они могли бы выступать, – например, Карнеги-холл или Метрополитен-опера.

– Ты нас туда не водил! – раздался тонкий голосок Тони.

– Импресарио, – продолжал я, проигнорировав упрек, – зарабатывает тем, что возит знаменитых певцов по всему миру. Ему платят за то, что он находит им работу, поняли? (Они, конечно, не поняли, но приняли на веру, что такое бывает.) – Вот смотрите, – сказал я, надеясь объяснить им все ясно и доступно, – предположим, что ты, Вэл, когда-нибудь станешь великой певицей. (Я всегда говорил, что у тебя красивый голос, так ведь?) Ну вот, тогда тебе нужно будет искать концертный зал, чтобы там петь, правильно?

– Зачем?

– Как зачем? Чтобы люди могли слушать, как ты поешь.

Она кивнула, как бы соглашаясь, но я видел, что она по-прежнему пребывает в замешательстве.

– А не могла бы я просто петь по радио? – спросила она.

– Конечно, могла бы, но сначала кто-то должен тебя туда устроить. Не всякому удается попасть на радио.

– А они всегда путешествовали вместе? – спросил Тони.

– Когда? – не понял я.

– Когда они ездили по всему миру, как ты говорил.

– Естественно! Конечно, вместе! Так Мерл и познакомился с зулусами и пигмеями...

– Они для зулусов тоже пели? – Тони был просто в восторге. Он помнил о зулусах, потому что одна из моих почитательниц, женщина, живущая в Претории, прислала ему подарок: зулусское ружье – деревянное – и много других удивительных зулусских вещиц. Я старался тогда изо всех сил, изображая зулуса. Замечательные люди, эти зулусы. Не каждый день подворачивается возможность замолвить о них доброе слово.

Однако... К этому времени они совершенно забыли, где мы остановились. Я тоже.

М-да, вечно эта Африка. А почему нет? («Д-р Ливингстон, вы позволите?») Последовали восхитительная поездка в легкой коляске на золотые рудники и тщетные поиски потерянного царства Сава. Мы добрались до самого Тимбукту – опасное приключение, во время которого не раз приходилось спасаться бегством от грозных кровожадных туарегов. Больше всего их поразила пустыня, может, потому, что ей не было конца; а еще потому, что нас мучила ужасная жажда, а поблизости не было ни капли воды. То и дело нам мерещились города, висящие в небе вверх ногами. Это тоже было восхитительно. Очень. И наконец мы оказались в царстве зверей: львы и тигры, слоны, зебры, страусы нанду, газели, жирафы, мартышки, шимпанзе, гориллы... Они все вместе передвигались по саванне, молча, мирно, как участники хора. Места хватало всем, даже сверчкам и кузнечикам.

Мы бы до сих пор продолжали наше путешествие, не начни Пол Ринк свою бесконечную байку о Крохе Коннектикуте. Большой выдумщик, Пол лучше меня знал, как сделать историю увлекательной. Он лучше меня умел держать слушателей в напряжении. И потом, Крох Коннектикут целиком вышел из «Супермена». Что же до моего рассказа, то ему место было в архиве, вместе с Конан Дойлом, Райдером Хаггардом и им подобными. Что делать Супермену в дебрях Африки? А Крох Коннектикут, судя по тому, что я сумел о нем разузнать, был на целую голову выше Супермена. Так что, как и следовало ожидать, я потерпел поражение. Но был счастлив, приобретя подобный опыт. Благодаря ему я кое-чему научился. Научился одной пустяковой вещи, которая помогает удерживать внимание даже взрослых слушателей. Суть ее такова: нельзя скармливать сразу все. Даже льву приходится отрывать куски от добычи. Писателю следовало бы научиться этому с самого начала, но писатель – непонятный зверь: ему непременно надо учиться на собственных ошибках.

И еще... Когда, к примеру, мой сын Тони протестует, потому что я хочу отобрать у него комикс ужасов, когда он при этом восклицает: «Но маленькие мальчики любят иногда почитать про убийства!», нельзя принимать подобные замечания всерьез. Конечно, он еще не умеет читать, он смотрит картинки, а картинки эти, как вам известно, очень реалистичны. Но одно дело разглядывать книжки с картинками (комиксы и ужастики), а другое – смотреть кровавый фильм вместе с пятилетним ребенком, который заявляет, что ему иногда нравится убийство. Детям не нравятся убийства. По крайней мере, не в том виде, как это преподносят наши киногерои. Они обожают таких рыцарей, как король Артур и сэр Ланселот , о чем я узнал с радостью и изумлением. Эти герои честно сражаются. Они не разбивают людям головы камнем или железной трубой. Не бьют поверженного противника башмаком в зубы. Они атакуют с длинным сверкающим копьем наперевес, а когда используют широкий меч, являют как пример силы, так и искусства владения оружием. Обычно рыцари возвращают меч, если в разгар схватки выбьют его из рук противника. Рыцари, во всяком случае в старинные времена, не опускались до того, чтобы, схватив разбитую бутылку, уродовать человеку лицо. Они сражались в соответствии с кодексом чести, а даже пятилетних детей не может не восхищать романтический ореол, окружающий кодекс чести.

Может быть, я не прав. Может быть, городским детям, даже в таком нежном возрасте, нравятся гангстерские фильмы и все, что стоит за ними. Но сельским...