КНИГА ТРЕТЬЯ.
ДЖОУИ

Я называл его то Альф, то Фред, то Джоуи, а он обычно звал меня Джоуи, редко — Генри. Мы познакомились в 1928 году, во время моего первого приезда в Европу, благодаря моей тогдашней жене Джун, которая побывала в Париже за год до этого со своей любовницей Джин Кронски. Фред влюбился в Джин с первого взгляда — сразу потерял голову, как это обычно с ним случалось. Что касается моей жены, то он позже признался, что тогда о ней совсем не думал, она была для него «типичной центральной европейкой». Уж не знаю, что Фред под этим подразумевал.

Познакомившись с ним ближе за годы совместного проживания на вилле Сера, я понял, что его любили и даже обожали несколько довольно необычных женщин. Иногда он жил у них, а иногда они — у него, в маленьком отеле, которыми Париж славен и по сей день.

Для его отношений с женщинами было весьма характерно, что они все любили и обожали его, хотя этот закоренелый холостяк даже и не думал о браке. Зато он декларировал страстную влюбленность в каждую, хотя то, как он выражал свою страсть, обычно его и предавало.

С самого начала следует отметить, что Фред (или Альф, или Джоуи) был в некоторой степени негодяй, пожалуй, даже подлец, но очень милый. (Мне ни разу не повстречался человек, будь то мужчина или женщина, который бы его ненавидел.)

Он говорил, что родился в Вене, и всячески выражал свою любовь к родному городу. Странно, но мы с женой посетили Вену как раз в тот год, когда познакомились с ним в Париже. В то время (1927 г.) в Вене было мрачновато, да и сложно ожидать иного от города, пережившего великую войну. Он словно распадался на глазах. Дядя моей жены, бывший некогда полковником венгерских гусар, теперь развозил на велосипеде рулоны кинопленки по кинотеатрам, за что ему платили какие-то гроши.

Я уже писал выше о всяких насекомых, заполонивших Вену. Раньше я никогда не видел, чтобы клопы ползали по стенам в таком количестве, как в этом прославленном городе. И нигде больше я не сталкивался с такой ужасной, отвратительной нищетой. Спустя двадцать или тридцать лет я побывал в Вене еще раз с одним из своих друзей из Биг-Сура, уроженцем Вены. На этот раз все выглядело чуть лучше, но все равно болезненно напоминало о кварталах Бруклина, где я вырос.

Между двумя поездками я провел некоторое время в Германии. Здесь я узнал, что жители Вены (и вообще австрийцы) не очень-то ценятся немцами. О них обычно отзывались как о «ненадежных».

Я сделал это отступление о Вене, чтобы пролить свет на характер Джоуи, начав с его происхождения. Сам он рассказывал, что семья его принадлежала к цвету буржуазии. Он получил хорошее образование, а когда разразилась Первая мировая война, пошел на фронт лейтенантом. К счастью для него, в самом начале карьеры случилось вот что: его рота защищала от врага какую-то определенную позицию, им был отдан приказ «не стрелять, пока враг не приблизится на такое расстояние, чтобы можно было разглядеть цвет глаз противника». В то время ротой командовал Фред. По мере того как враг подходил все ближе, Альфа стремительно покидало мужество. Старший сержант вовремя это заметил, принял командование на себя, и это спасло роту от уничтожения. Фред, разумеется, был предан военному трибуналу и приговорен к расстрелу. Но его родители использовали свое влияние, и вместо того, чтобы встать к стенке, Фред отправился в сумасшедший дом. Войну он пережил в качестве психопата, а потом, после заключения мира, ворота лечебницы были открыты, и все больные ринулись на свободу. Тогда-то Фред и направил свои стопы в Париж. В детстве у него была гувернантка-француженка, и он достаточно хорошо знал французский, чтобы выжить. (Он также немного говорил по-английски.)

С этого момента и до моего приезда в Париж, где я остался на несколько лет, Фред вел сомнительное существование, свойственное любой артистической натуре. Именно в эти смутные дни он завел бесчисленные знакомства с самыми различными женщинами, которые в дальнейшем так и сыпались ему на голову из всех частей света.

Однако время, проведенное в лечебнице, не прошло даром для Джоуи: чокнутым он, конечно, не стал, но был очень эксцентричен. И мил. Говоря о любых его недостатках, все неизменно прибавляли — но как же он мил. Подозреваю, что именно в психушке Альф прочел все те хорошие книги, о которых позже любил поговорить. Естественно, к тому времени, когда я с ним сблизился, он уже имел прекрасное представление о литературе — немецкой, французской и английской. Среди его любимцев первое место принадлежало Гете — Фред мог цитировать его с любого места. Также он хорошо знал творчество многих известных французских писателей — и прозаиков, и поэтов. Он начал с Вийона, затем прочел декадентов девятнадцатого века и символистов — Вилье де Лиль Адана, Малларме, Бодлера, Рембо, всех известных романистов и эссеистов. Сэмюель Патнэм, филолог и переводчик, всегда почитался Перле как филолог от Бога. Что касается немецких поэтов, то мой друг был «на короткой ноге» с Шиллером, Гейне, Гельдерлином и другими. Разумеется, те, кто знал Джоуи, не придавали особого значения этим его познаниям и даже могли в них не верить, поскольку Джоуи в их глазах был лишь клоуном, всегда веселым и ярким, заставляющим смеяться до колик. Он мог почти со слезами на глазах цитировать Гельдерлина, а в следующую секунду уже реветь по-ослиному.

На его лице всегда светилась ироничная усмешка или благожелательная улыбка. (Недавно он прислал мне свое фото — такой же цветущий, не постарел ни надень.) Я видел его злым лишь однажды. Это было в Клиши, где мы вместе снимали маленькую квартирку. Он брился, а я, наблюдая за этой процедурой, дразнил его за какие-то мелкие проступки и грешки. Все больше входя во вкус, я вдруг увидел, как лицо приятеля потемнело. Видимо, в какой-то момент я задел его за живое, ибо, уронив бритву в раковину, он двинулся на меня. Я получил хороший удар в челюсть и рухнул прямо в ванну (пустую), приложившись еще и головой. Выбравшись оттуда, я принялся извиняться. Альф тоже извинился, вскоре восстановилось прежнее равновесие, и инцидент не имел повторений.

Да, теперь, воскрешая в памяти прожитые вместе годы, я постоянно вижу на его лице широкую улыбку. Можно назвать ее «венской улыбкой», как часто говорят о «японской улыбке». Как я уже говорил, Джоуи был, конечно, негодяем, прямо-таки подлецом или, как мы выражаемся здесь, в Америке, «настоящим сукиным сыном». (Но не забудем — очень милым, несмотря ни на что.) Где-то я (или он сам?) рассказывал, как мы ограбили нашего друга Микаэля Фрэнкеля на незначительную сумму. Эта блестящая операция была плодом совместных усилий. Пока я занимай Фрэнкеля сердечным разговором, Джоуи выуживал кошелек из внутреннего кармана его пиджака. Тот всегда снимал пиджак и вешал его на спинку стула, когда ему было жарко. В довершение всего мы повели незадачливого приятеля ужинать, чем повергли его в изумление, ведь он знал, что мы вечно на мели.

Когда я познакомился с Анаис Нин, Джоуи, естественно, поспешил влюбиться в нее по уши. Он закидывал ее красивыми письмами, в которых расписывал свою страсть: они были настоящими произведениями искусства — уж это он умел. Поначалу Анаис отнеслась к его домогательствам благосклонно, хотя и не принимала их всерьез. Но время шло, и голова у Фреда кружилась все сильнее. Никто из бесчисленного множества знакомых ему женщин не мог сравниться с Анаис: она словно пришла из другого, воздушного, бесплотного мира. Он решил написать о ней книгу — кажется, на французском. (Писать по-английски он начал, когда уехал на постоянное жительство в Англию.) К несчастью, Анаис не оценила представленную ей к прочтению рукопись. Почему? Альф был слишком откровенен, упоминал имена и обстоятельства, а это оскорбляло ее чувство приличия. По крайней мере так звучала официальная версия. Я, кстати, склонен верить, что ее действительно задела правдивость новоявленного романиста. Анаис, как известно всем, кто читал ее «Дневники», умела мастерски лукавить — назовем ее «выдумщицей». Думаю, что со мной она была более откровенна и честна, чем с остальными своими друзьями и знакомыми. Но, зная ее достаточно хорошо, не могу не отметить, что и мне она, наверное, навесила немало лапши на уши.

В любом случае Фред неожиданно «попал в немилость». Я использую такое выражение, потому что оно подходит Анаис — с ней ты либо в фаворе, либо нет. Она, словно какая-нибудь графиня, наделяла своим расположением и лишала его по собственному капризу. Иногда потерять ее благосклонность можно было из-за сущего пустяка, а восстановиться в ее глазах было так же сложно, как покорить гору Фудзи.

Фред, вложивший всю свою душу в книгу об Анаис, не собирался так легко сдаваться. Он придумал остроумный ход — разделил главную героиню книги на две: одна стала танцовщицей, другая — писательницей. Эта литературная хирургия потребовала от него немалых усилий, и он вновь принес свое творение на суд Анаис. На этот раз она была не просто оскорблена, но пришла в неистовство: бедный Фред был изгнан — без права на возвращение. (Надо добавить, что их дружба больше не возрождалась.) Но это скорее характеризует ее, чем его. Должен добавить, что позже Лоуренс Даррелл тоже вылетел из числа ее фаворитов, хотя он был даже более искусен и упорен, чем Фред, ибо сумел вернуть ее благосклонность не единожды, а несколько раз.

Думаю, Анаис так жестоко обошлась с Фредом потому, что не ценила в нем клоуна. В отличие от Уоллеса Фоули она не видела ничего общего между шутами и ангелами.

Хотя с первого взгляда саму Анаис часто принимали за ангела, должен сказать, что и она была страшно далека от этого. Она, мягко выражаясь, была созданием амбивалентным.

На этот раз неудача сломила Фреда, он больше не делал попыток возобновить отношения со своенравной дивой — просто сложил свои полномочия. Думаю, что как раз в это время к нам стал захаживать — всегда без приглашения — один мой поклонник, швед, удивительно неприятный тип. И что хуже всего, я не знал, как от него отделаться: он сидел и сидел, пока не опустошали последнюю бутылку.

Если ему случалось вломиться ко мне, когда в доме находился Альф, последний моментально отрывал от стула свою задницу, хватал берет и кидал через плечо:

— Увидимся завтра, Джоуи!

Так происходило раз за разом, прежде чем до моего шведского друга дошло. Однажды вечером, когда Фред в очередной раз поспешно вылетел вон, он повернулся ко мне и невинно спросил:

— Миллер, а чего это он сразу уходит, когда я прихожу? Он меня недолюбливает?

— Недолюбливает? — переспросил я. — Да он тебя просто не выносит. Презирает.

— Почему, Миллер? Я ему и двух слов-то не сказал.

— Потому что, раз уж мне приходится говорить это самому, ты ужасный emmerdeur. (Французское слово для «зануды».)

— И ты тоже так считаешь?

— Ну разумеется, — тут же ответил я. — В жизни не видел таких зануд.

Вы, может быть, думаете, что после таких откровений он дал мне по морде или встал и ушел?! Да нет же, вместо этого он просидел у меня еще минут тридцать, пытаясь выяснить, почему же он такой emmerdeur.

За всю свою жизнь я был знаком с тремя или четырьмя шведами, и все они были ужасно, невыносимо скучны. С одним из них, известным поэтом, который переводил на шведский язык французских символистов, мы обменялись парой писем, и вдруг он написал, что собирается приехать повидать меня, спрашивая, где бы нам встретиться. Я назвал ему кафе на углу бульвара Сан-Мишель и улицы, которая ведет к Пантеону, назначив встречу на четыре или пять часов дня. Я с нетерпением ожидал нашего очного знакомства, принимая во внимание его литературную репутацию. Тем не менее уже через десять минут общения меня от него просто тошнило. Я мог думать только о том, под каким бы предлогом смыться поскорее. Наконец я незамысловато соврал, будто лишь сейчас вспомнил, что назначил другую важную встречу на этот же день и на этот же час. Я вскочил, пожал шведу руку, попрощался и был таков. Помню, как завернул за угол, пошел к Пантеону, но потом свернул на другую улицу, боясь, что ему может взбрести в голову преследовать меня. На этом мое общение со шведами закончилось…

В конце концов, когда я прожил в Париже год, у меня случился приступ тоски по дому. Я уж было собрался посылать родителям телеграмму в Бруклин с просьбой о деньгах на дорогу домой, но у меня не оказалось ни сантима, чтобы заплатить хотя бы за подпись. Помню, как сидел на террасе кафе «Ле Дом», царапая записку для Фреда, которую потом бросил в его почтовый ящик. В записке я спрашивал, не знает ли мой друг кого-нибудь, кто бы мог одолжить мне денег на поездку домой.

Через удивительно короткий промежуток времени Альф явился в кафе, сел рядом со мной и сказал:

— Джоуи, ты никуда не поедешь. Я тебя не пущу. Лучше выпей-ка еще «Перно». Это чувство мне знакомо, оно пройдет, нужно просто выбросить эту глупость из головы.

Так мы сидели, выпивали и вскоре уже заговорили о другом, может быть, о его любимом Гете и его автобиографии «Поэзия и правда». К концу разговора Альфа осенила блестящая идея — он устроит меня на работу в американскую газету в Париже, «Чикаго трибюн», корректором.

— Мне будут платить? — спросил я, вспомнив свой последний опыт преподавания английского в лицее в Дижоне.

— Конечно, будут, — ответил он, — немного, но это поможет тебе удержаться на плаву.

На этом мы и расстались.

Вскоре я арендовал печатную машинку и взялся за «Тропик Рака».

С этого момента вся моя жизнь пошла по-другому. Я посмотрел на французскую жизнь новыми глазами. Как бы плохо тут ни было, здесь никогда не бывало так паршиво, как в Америке. Я даже начал читать по-французски в свободное время. Не знаю, как мне это удавалось, учитывая, что мой разговорный французский был просто ужасен.

В любом случае мне повезло, и я наткнулся на «Мораважин» Блеза Сандрара. Живо помню, как читал каждый вечер понемногу в кафе «Де ля Либертэ», возле Монпарнасского кладбища. К моему удивлению, Фред, который уже читал Сандрара, не испытывал к нему особенной любви, равно как и Анаис. Я же считал его настоящим титаном среди современных французских писателей. К каждому знакомому французу я приставал с вопросом — читали ли вы Сандрара? Со временем я прочитал фактически все, что он написал. Иногда мне казалось, что я сойду с ума, продираясь через очередной пассаж, словно написанный редактором словаря. Но в этом и заключалось очарование Сандрара — он заимствовал лексику у всех возможных профессий и социальных слоев.

Впрочем, оставим Сандрара на минутку. Поговорим о нем позже, когда я буду рассказывать о том времени, когда я уже закончил «Тропик Рака». Сейчас же я хочу обратиться к другому зануде — на этот раз американцу, из Топеки, штат Канзас. Он считался экспертом в рекламном бизнесе, по крайней мере в Америке. Напыщенный, хвастливый, тщеславный и бог знает какой еще… Я видел его лишь однажды, недолго, на каком-то приеме, где познакомился с его женой, очаровательной писательницей. Она к тому времени уже выпустила несколько книг, среди них — биографию моего любимого американского писателя Шервуда Андерсона. Мы с ней отлично поладили. Однажды я спросил ее, не захочет ли она отужинать chez nous, отрекомендовавшись отличным поваром. Она обрадовалась, но тут же добавила:

— Можно я приду с мужем? Думаю, вы с ним пару раз встречались.

И она назвала его имя. Я действительно его помнил и, ставя Фреда в известность об ужине, добавил:

— Покажем ему класс!

С первого же взгляда на ее мужа Фред невзлюбил его всей душой. Хотя он — был американцем и нашим гостем, внешне он походил скорее на Эрика фон Штрокхайма — высокомерный грубиян, который воображает, что разбирается лучше всех в чем угодно.

Я извинился и вышел, чтобы проверить gigot d’agneau, которого готовил на ужин. Фред вскоре присоединился ко мне. Вдруг он прошипел, хватаясь за бутылку:

— Это все, что осталось?

И тут нам обоим пришла в голову идея — нассать в графин и подать этому ублюдку в качестве аперитива. Мы были уверены, что придурок американец не увидит разницы. Разумеется, мы были скромны и написать в коньяк не так уж много.

Итак, мы сели за стол, и прежде, чем приступить к главному блюду, я налил немного коньяку в стакан нашего гостя и буквально по капле в остальные стаканы. К еде у нас имелось еще чудесное марочное вино.

Мы следили за его лицом, когда он опрокинул в себя напиток. Конечно, его передернуло, но он не сказал ни слова о странном вкусе. Вскоре мы уже вовсю болтали, разделываясь с gigot. Его жена завела разговор об Андре Бретоне, лидере сюрреалистского движения. Неожиданно ее благоверный повернулся ко мне и спросил прямо:

— Что это за сюрреализм, о котором все тут талдычат? Кто такие эти сюрреалисты?

Вежливо и совершенно невинно я ответил:

— Сюрреалист — это тот, кто мочится в ваш напиток, прежде чем подать его на стол.

Он изменился в лице, ибо мгновенно понял подтекст моего высказывания. (К тому же у Фреда на лице расцвела недвусмысленная улыбка Чеширского Кота.) Ничем не выдавая своих чувств, он попросил трость и фетровую шляпу, тяжело поднялся, пожелал нам спокойной ночи и ушел. Это был единственный зануда, с которым я обошелся резко. Смешно еще и то, что его супруга вовсе не почувствовала себя оскорбленной, наша выходка ее развеселила.

Эта маленькая шутка — дурная шутка — была, наверное, рудиментом моих первых дней в Париже. Хотя Вторая мировая война надвигалась и ее приближение чувствовали почти все, пока хватало времени на маленькие игры. Наверное, именно из-за угрозы, которая нависала над головой, люди, особенно артистического склада, бросались в самые невероятные начинания. Дадаизм цвел около десяти лет, прежде чем мы с Фредом попытались начать новое движение, которое окрестили «новый инстинктивизм». Это было скорее движение против всего. Кажется, я где-то упоминал, как Джоуи задумал огласить его (или нашу) сумасшедшую задумку в серьезном литературном журнале Сэмюеля Патмэна «Нью ревью». Это было что-то вроде плохой шутки, типичной для того времени.

Кажется, я жил в Париже уже третий год и вовсю писал «Тропик Рака». Наконец я его закончил. Однако я понимал, что до публикации роман следует отредактировать, по-особому отделать. Я безуспешно искал редактора. Об Анаис Нин речь даже не шла — за такую книгу она бы не взялась. Однажды, возможно, по его собственному предложению, я обратился за помощью к Фреду, и он незамедлительно согласился. Мы все еще работали корректорами в парижском издании «Чикаго трибюн», что означало занятость с восьми или девяти вечера до двух или трех ночи, после чего мы в течение часа добирались до дома. Во время «перерыва» в полночь мы все, кроме типографов, отправлялись выпить в кафе «Труа Кадэ» на улице Лафайет.

Не помню почему, но мы решили редактировать «Тропик Рака» по вечерам в том же кафе. Выбор оказался удачным, потому что после нескольких заседаний мы обнаружили, что за нами внимательно наблюдает какой-то карлик, который ежедневно посещал кафе в то же время. Однажды мы завязали с ним разговор. Мы вскоре узнали, что он: а) билингва и б) глуповат, а значит, его легко надуть — например, заставить платить за нас в кафе. У них с Фредом быстро установилось полное согласие. Пусть наш новый приятель был скучноват, зато он получил филологическое образование, знал все о сюрреалистах — писателях и художниках — и даже умудрился свести личное знакомство с Андре Бретоном. Мы с Фредом, разумеется, считали себя ближе к дадаистам. Обсуждая втроем мою рукопись в кафе, мы смотрелись как трио комедиантов, разучивающих новую пьесу. Казалось, что мы ничего не делаем — только смеемся, шутим и пьем. Тем не менее день, когда мы закончили эту работу, чудесным образом наступил. Чувства у нас были смешанные: с одной стороны, удовлетворение и радость от сделанной работы, а с другой стороны, грусть от того, что нашему союзу предстояло распасться. Карлик отнесся к этому проще всех. Он сказал, что мы можем встретиться как-нибудь в цирке «Медрано», где он выступает с бразильскими обезьянами.

Три или четыре года спустя после выхода в свет «Тропика Рака» Фред опубликовал две книги на французском. Одна называлась «Пограничные чувства», другая — «Квартет в ре мажоре». Ни с одной из них я помочь ему не мог. Единственное, что было в моих силах, так это прочесть их и высоко оценить, несмотря на свой жалкий французский. Альф говорил, что написал их еще давно (в Германии), думаю, это были его первые писательские опыты. Конечно, бестселлерами они не стали, но автор получил прекрасные критические отзывы в прессе и восторженные замечания от некоторых лучших французских писателей.

Где-то между двумя этими событиями я написал памфлет, который должен был помочь ему выбраться из нищеты. Он назывался «Что вы собираетесь делать с Альфом?». Мы разослали листовки и письма с рассказом о его тромбоцитах некоторым выдающимся французским и английским писателям. Мы надеялись собрать средства Фреду на поездку куда-нибудь на Ибицу, в более мягкий и солнечный климат. К нашему изумлению, среди прочих пожертвований мы получили деньги от Андре Жида и Олдоса Хаксли. Здесь я должен признать, что сыграл со своим товарищем злую шутку. Поскольку ответные письма адресовались Генри Миллеру, я сам же их и вскрывал. Вечно пребывая в финансовом кризисе, я не постеснялся стибрить кое-что из этих пожертвований, клянясь себе, что все возмещу, как только встану на ноги. (Чего так и не случилось за время моего пребывания во Франции. Я хорошо помню, как вернулся в Нью-Йорк из Греции без единого гроша в кармане. В самом деле, первое, что я сделал, войдя в номер отеля, — позвонил одному из старых приятелей и попросил у него в долг пару баксов.)

Надо сказать, к моему воровству Фред относился нормально. Он, наверное, сделал бы то же самое на моем месте. Он был мне очень благодарен за еду, что я делил с ним, воцарившись на вилле Сера.

Где-то в это время (или это было уже после публикации «Тропика Рака», которая затянулась на год или даже два) мне написал из Греции Лоуренс Даррелл. Он был совершенно очарован «Тропиком» и жаждал поскорее со мной повидаться.

Так они поступил. Фред был у меня, когда Лоуренс приехал, и мы все трое чудесно поладили. Хотя в своих поздних писаниях Даррелл стал вдруг очень сложным, по характеру и поведению в этот момент своей карьеры он был веселым, сильным дада-сюрреалистом, таким же сукиным сыном, как и мы с Джоуи. Когда Даррелл начинал смеяться, он мог заразить хохотом целый театр. Несколько раз нас просили покинуть кинозал из-за него. (Да уж, тогда мы любили эти срежиссированные сюрреалистские акции — пойти в кино и неожиданно начать с шумом открывать коробку с едой, передавать друг другу бутерброды, откупоривать бутылку красного вина и громко разговаривать.) В такого рода приключениях на высоте всегда оказывался Джоуи. Например, если мы втроем, отправившись на прогулку, случайно оказывались поблизости от комиссариата или полицейского участка, Джоуи вдруг срывался с места, взлетал по лестнице в участок (дверь которого обычно была открыта) и орал во всю глотку:

— Je vous emmerde tous! Salauds! Imbecils!

Затем он несся вниз, знаками приказывая нам следовать за ним, что мы и делали не спеша и, наконец, воссоединялись на углу, где он уже спокойно покуривал свои любимые «Gaulois Bleu». В то время и, полагаю, еще много, много лет спустя обычные граждане, особенно молодежь, ненавидели и презирали французскую полицию. Полицейских набирали в основном из верхней Оверни, и в глубине души они так и оставались крестьянами. Поступать, как Джоуи, было все равно что проходить сквозь строй. Он делал это, чтобы выпендриться, чтобы показать, что хоть он и не costaud, но все равно бесстрашен, как тигр. К тому же он по французскому обычаю презирал парижских полицейских. В дополнение к своему облику шута, фигляра, умницы и bon copain Джоуи был еще и сумасбродом. Все то время, что Даррелл с женой оставались в Париже (год или два), наша жизнь была похожа на ежедневное гала-представление. Странно (а может быть, и не странно), но Анаис никогда не участвовала в этих буйных soirée. Во-первых, она не любила пить. (Ее было легче склонить к опиуму). Во-вторых, как я, кажется, уже говорил, она не выносила вульгарности, а иначе как этим словом наши вечеринки и не охарактеризуешь. Между прочим, бросалось в глаза, что жена Даррелла тоже не принимает в них участия. Ее участие грозило бы нам катастрофой: оба супруга, люди с горячим нравом, не преминули бы наброситься с кулаками друг на друга.

Один такой вечер я не забуду никогда. Кажется, нас было всего трое. Я приготовил ужин, а остальные взяли на себя снабжение вином и коньяком. (В таких случаях мы пили только лучший коньяк.) Это было время, когда только-только поднималась суматоха вокруг Гитлера. Иногда мы с Джоуи слушали его выступления в публичных местах — по радио, разумеется. Надо признаться, это нас страшно развлекало, особенно отвратительный немецкий Гитлера. По дороге домой Джоуи великолепно передразнивал его манеру говорить.

Итак, в тот самый вечер, о котором речь, на вилле Сера, Даррелл подстрекал Джоуи, подливая ему ликера и гогоча над каждой его глупой шуткой. Вдруг Джоуи сбил бутылку, разбил пару стаканов и стал еще более гротескно выглядеть, чем когда-либо, — почему-то он был босиком. Когда случилась эта неприятность, он вначале не понял, что пол теперь усыпан битым стеклом, а понял только, когда заметил кровь, идущую из порезов на ногах. От этого Альф еще больше развеселился и как будто поглупел. Продолжая скакать вокруг стола, он начал еще и петь по-немецки, то и дело прикладываясь к вину, к коньяку, ко всему, что попадалось под руку. Теперь, к нашему изумлению, он исступленно пародировал Гитлера. (Кстати, цивилизованные люди вроде нас даже и не подумали остановить кровь или попросить его прекратить свои сумасшедшие танцы. Даррелл и я валялись к этому времени в истерике от хохота. Мы и думать забыли о порезах приятеля и хлещущей крови.) 

— Еще, еще! — орали мы.

Теперь он цитировал немецкую поэзию — и плохую, и хорошую. Мы затянули вместе «Die Lorelei», а затем и другие немецкие песни.

Наконец Джо упал на кровать, его ноги были в крови — словно его распяли. Даррелл отправился домой, а я пошел спать в соседнюю комнату. Разгром был ужасный — недоеденный ужин, битое стекло, бутылки на полу и следы крови повсюду.

Я проснулся в шесть утра, услышав, как Джоуи проходит через мою спальню в ванную комнату. Он двигался так, словно не может понять, где находится.

Он бормотал что-то о том, что его вырвало и что он упал с дивана в собственную блевотину. Наутро, когда femme de menage пришла убираться, ее охватил ужас. Она сказала, что всегда считала меня джентльменом, но такого свинарника, о нет, такого она еще в своей жизни не видела. Я задобрил ее, дав хорошие чаевые, и она успокоилась. (С французами всегда так — не важно, что случилось, пара франков способна творить чудеса.)

Сегодня, после ужасной резни Второй мировой войны, кажется невероятным, что Гитлер — монстр, чудовище! — мог подарить нам такой славный вечер. Сложно поверить, что когда-то его воспринимали просто как дурную шутку. Но такова жизнь, увы.

Когда книга Альфа «Пограничные чувства» вышла в свет и обсуждалась в литературных хрониках, он получил чудесное письмо от Роже Мартена дю Гара, писателя, которого боготворил. Это было именно то признание, которого мой друг жаждал и заслуживал и которое ввергло его в настоящий экстаз.

Он больше не жил в «Отель централь», а гостил теперь у нашего общего друга Эжена Делакура. Эжен одинаково высоко ценил нашу с Фредом писанину. Он был во всех отношениях хорошим парнем, правда, совершенно без чувства юмора. В лучшем случае на его губах мелькала слабая улыбка, зато это был добрый, симпатичный и очень щедрый человек.

В придачу к этим добродетелям у него имелась черноволосая любовница Ариадна, которая, кажется, была скульптором. Мы вчетвером частенько ужинали в каком-нибудь скромном ресторане, а затем отправлялись в кино или любимое кафе. Эжен, разумеется, платил за всех.

Однажды вечером он сообщил нам в своей обычной печальной манере, что у него умер дед и что он уедет утром на похороны, которые состоятся на юге Франции. Поездка туда могла занять три или даже четыре дня.

Услышав эту печальную новость, Фред тут же сказал, что переедет на это время ко мне.

— Зачем? — изумился Эжен.

— Чтобы избежать двусмысленности, — ответил Фред.

— Чепуха! — воскликнул Эжен. — Я хочу, чтобы ты оставался и присмотрел за Ариадной.

— Ты уверен, что мне можно доверять? — осведомился Фред.

— Ну что ты несешь? Конечно, я доверяю тебе. Nous sommes des amies, quoi.

На этом и порешили. На следующий день рано утром Эжен уехал на юг Франции, а вечером Фред уже лежал в постели со своей черноволосой подопечной. На третий день вечером Фред явился ко мне на виллу Сера вместе с ней же. Оба были страшно довольны собой и только расстраивались, что не додумались до этого раньше.

Мы немного поболтали, Ариадна села на тахту в моей студии, прислонившись спиной к стене. Мы пили холодное белое вино, и все трое становились все более и более amoureux. Неожиданно я наклонился к ней и запечатлел на ее губах несколько теплых поцелуев. Она с жадностью откликнулась, погрузив свой язык в мой рот. Фред потушил свет, и мы оказались в темноте. Через несколько минут мне надоела эта ее дырочка, и я решил проникнуть в другую. Добравшись до места назначения, я обнаружил там нечто твердое и волосатое. Оттуда отозвался слабый, но радостный голос:

— Это я, Джоуи!

Мы все трое разразились смехом и оторвались друг от друга.

Снова включив свет, мы тут же решили, что попробуем еще раз в более естественной обстановке. Моя спальня находилась рядом со студией. Мы решили трахнуть ее по очереди, и Ариадна согласно улыбнулась. Оставался один вопрос — кто вставит ей первым?

Джоуи считал, что это право принадлежит мне, поскольку они были у меня в гостях. Я решил не соревноваться с ним в благородстве, и мы с Ариадной отправились в мою двуспальную кровать. Поскольку одежды на ней было и так немного, я быстро обнажил ее великолепное, гибкое тело. Мы обнимались, целовались и ласкали друг друга, шалили, как только могли, но впервые в жизни мой дружок забастовал. (Может быть, потому что это все было слишком facile!) Наконец я сдался и позвал Джоуи из студии, он примчался рысью. Я признался, что оказался полным импотентом, и предложил теперь ему попытать удачи. Он тут же запрыгнул в кровать и взгромоздился на Ариадну.

Тем не менее через десять минут я услышал, как он зовет меня. Я вошел в спальню и обнаружил его удрученно лежащим рядом с девушкой. Он тоже был вынужден признать свое поражение.

Вместо того чтобы устраивать по этому поводу трагедию, мы все оделись и отправились в «Купол», чтобы выпить и перекусить. Ариадна отнеслась к происшествию очень просто: она сказала, что такое иногда случается даже с женщинами.

— Кстати, — добавила она, — Эжен возвращается завтра утром, я получила от него письмо.

Два дня спустя Фред явился ко мне в восемь утра — для него это рано.

— Можно воспользоваться твоей ванной? — спросил он.

— Конечно, — ответил я, глядя, как он бежит туда вприпрыжку. Едва он скрылся в означенной комнате, во входную дверь громко постучали. Я открыл, и как вы думаете, кого я перед собой увидел? Правильно, Эжена. Я открыл рот, чтобы сказать:

— Bonjour! — но он прервал меня:

— Où-est-il? (Где он?)

Я пожал плечами, не сразу сообразив, о ком идет речь. Он грубо оттолкнул меня, проследовал через спальню прямо к ванной и распахнул дверь. Там сидел трясущийся от страха Джоуи. Затем последовало восклицание Salaud! и такой звук, словно кого-то ударили в пах. Затем полились другие эпитеты, сопровождаемые ударами и пощечинами. Теперь, насколько я слышал, Эжен бранил Альфа за то, что он не защищается.

— Трус! — ревел он, и снова — бум, бум. Звучало это устрашающе, но я не решался прийти на помощь Фреду, боясь, что часть наказания обрушится и на меня — ведь не могла же Ариадна заложить одного только Фреда?!

В любом случае вскоре Эжен вышел из ванной, прошел мимо меня без единого слова и исчез. Через несколько минут вылез и Джоуи, довольно потрепанный, но с усмешкой на лице.

— Как ты мог терпеть побои и не защищаться? — тут же набросился на него я.

Он снова улыбнулся, на этот раз глуповато.

— Я даже и не пытался, потому что я это заслужил.

— То есть ты стоял руки по швам и изображал из себя боксерскую грушу?

— Именно. Я виноват. С друзьями так не поступают. Так что я заслужил каждый удар, и мне теперь даже лучше. Это как бы очистило мою совесть.

На этом вопрос был закрыт. Я даже забыл его спросить, где он теперь собирается ночевать. (Я не мог предложить ему остаться у меня, рискуя навлечь на себя гнев Анаис.)

Чем больше я размышлял об этом — о том, что Джоуи отказался защищаться, — тем больше я восхищался им. Мы все принимаем побои в нашей жизни, но мало кто делает это охотно. Он был чертовски прав, говоря, что наказание очистило его совесть. Оставалась только одна так и не разрешенная загадка: почему Ариадна выдала Фреда, а меня нет? Пожалела чувства обманутого бедняги? Или хотела сохранить нашу многолетнюю дружбу с Эженом? Никто не знает, что движет женщиной в ее поступках. Мужчины считают, что особы противоположного пола вероломны, как кошки. Мужчины тоже вероломны, однако они приобретает это качество вместе с жизненным опытом, тогда как женщины словно бы рождаются такими. В самом Джоуи тоже было что-то кошачье: женщины любили его, обожали, помогали ему, но всегда в глубине души чувствовали, что ему нельзя доверять. Он развлекался сними, ласково стягивал с них трусики и использовал их — а они по какой-то невероятной причине совершенно не возражали. Его постоянная лесть словно бы успокаивала их. К тому же нет никакого секрета в том, что женщины — легкая добыча для негодяев, лжецов и подлецов. Они могут отказать хорошему и честному человеку, который заслуживает их, но позволят соблазнить себя первому же проходимцу. И это еще не все — их поведение иногда шокирует даже больше, чем повадки мужчин: женщина, которую все считают воплощением добродетели, на поверку может оказаться похотливой сукой — и даже хуже, тайной проституткой. У нее может быть какой-нибудь порочный заскок — ей нравится трахаться только в определенных позициях и определенным образом. И все это, заметьте, скрывается под маской добропорядочной жены и нежной матери. И, Господи Боже мой, иногда она действительно является и тем, и другим.

Разумеется, есть много мужчин, в такой же мере практикующих обман и вероломство, но они не так искусны, как женщины: они чаще изменяют себе и более беззаботны.

Почему человек, которому наставили рога, выглядит таким смешным в наших глазах? Рэмю, известный французский актер, играл эту двойственную роль виртуозно. Он был одновременно и наивен, и смешон, и по-шекспировски трагичен.

Не думаю, чтобы Фред когда-нибудь страдал из-за разбитого сердца. Разве что в совсем юном возрасте, но не в зрелости. Проблема в том, что он никогда ничего не рассказывал о своей юности. Иногда создавалось впечатление, что у него и вовсе не было такого периода в жизни. Как будто он сразу отправился из университета в армию, а оттуда — в психушку. Там-то, я думаю, он и прочитал столько книг, поскольку исконная любовь немцев к чтению заставила их набить книгами даже лечебницу для сумасшедших. Я почти уверен, что именно там он узнал Гете — «Разговоры с Эккерманном», «Поэзия и правда», «Итальянское путешествие», может быть, также «Фауста» и «Вильгельма Мейстера». В подвыпившем состоянии, изображая из себя шута, он часто цитировал: «Das ewige Weibliche zieht uns immer hinein». Он произносил эту фразу с той же потешной торжественностью, с какой Иисус мог бы цитировать «Золотое правило».

Сыпать подобными цитатами Альф мог, засунув одну руку под платье своей девушке и теребя ее клитор. Или сидя на толчке в туалете! В его выходках и шалостях было что-то изысканное. Вы, конечно, слышали о людях, способных предать родную мамочку за еду или пару новых носков? Более того, многие из них вовсе не вызывают у вас чувства отвращения — даже наоборот. Именно поэтому я все время возвращаюсь к гармонии между кошачьей натурой и бессовестностью. Лично я больше всего презираю в кошках то, как они ластятся к тебе, трутся о ногу или мягко и ласково мурлычут — словно бы лестью выманивая у слепого человека немного деньжат.

Говоря об этих его кошачьих повадках, хочу подчеркнуть еще раз, что, как бы низко Джоуи ни падал, он всегда оставался милым парнем и другом. Он умел одновременно ласкать и грабить. Возможно, в немецком отношении к австрийцам, особенно жителям Вены, есть что-то справедливое, когда они говорят, что «им нельзя доверять». То же самое обычно болтают об итальянцах — они улыбаются тебе, вонзая нож в спину, — но итальянцы тоже из тех, кто умеет нравиться, поэтому им все прощают. Туристы (особенно женщины) любят рассказывать, какие ужасные в Италии мужчины, способные ущипнуть женщину за задницу, даже если она идет под ручку со своим мужем. Но снова повторяю, нужно всегда помнить: женщины втайне наслаждаются тем, что их щиплют за попку, и особенно так ловко, как это делают поднаторевшие итальянцы.

Спустя месяц или два после публикации «Тропика Рака» в печати появился отзыв, написанный не кем иным, как моим любимым писателем — Блезом Сандраром. Рецензия появилась в маленьком журнале «Орбс», возглавляемом одним из самых преданных почитателей Сандрара. И на следующий день после этого Сандрар с приятелем явились с визитом на виллу Сера. К своему ужасу, они обнаружили на моей двери напечатанную (или скорее написанную от руки) записку, которая гласила: «Не беспокоить! Гений за работой!» Сандрар воспринял приказ спокойно и вознамерился меня не беспокоить, но его друга такая наглость привела в ярость — он хотел даже выломать дверь.

Через неделю Сандрар пришел один. На этот раз я тут же отозвался. В тот момент у меня был Фред, у нас снова кончилась выпивка, и мы сидели без гроша в кармане, зато и не втянутые ни в какие подозрительные дела. Я прямо объяснил Сандрару ситуацию, зная, что он все поймет. Мы рационально поделили то малое количество коньяка, что еще оставалось, и прилежно растянули свои крошечные порции на время трехчасового разговора с Сандраром.

Какой замечательный вечер мы провели, разговаривая обо всем на свете и особенно — о его приключениях в самых разных уголках мира!

Помню, меня удивили в его словах две вещи. Во-первых, его неприязнь к Марселю Прусту, во-вторых, любовь к Реми де Гурмону — и как к человеку, и как к писателю. Блез рассказал нам об одном странном случае, который остался в моей памяти. Дело в том, что де Гурмон — прокаженный — мог выходить из дому только по ночам. Однажды вечером, проходя по одному из известных парижских мостов, Сандрар узнал фигуру, склонившуюся над парапетом и недвижно рассматривающую свое отражение в воде. Он пригляделся внимательно и убедился, что это один из двух людей, которыми он тогда восхищался больше всего (вторым был Жерар де Нерваль). Блез видел достаточно фотографий Реми де Гурмона, чтобы не ошибиться.

Не желая навязываться своему кумиру, Сандрар беспечно подошел к де Гурмону так, что мог коснуться его, тоже наклонился над парапетом и уставился в Сену. Ему очень хотелось заговорить с де Гурмоном, но он был слишком стеснителен, чтобы представиться. Поэтому он начал говорить с собственным отражением в воде, но о вещах, которые, как ему казалось, должны были заинтересовать его кумира и дать ему понять, что разговор идет о нем самом. Думаю, он заговорил об авторах, про которых де Гурмон писал в своей не очень известной книге о латинских писателях. Не помню, ответил ли ему что-нибудь де Гурмон, но по крайней мере он не ушел. Этот случай хорошо характеризует Сандрара. Искатель приключений, он в то же время был одним из самых чутких и чувствительных людей, каких я вообще встречал.

Вечер продолжался самым приятным образом, наполненный рассказами Сандрара, тогда как мы с Фредом слушали, разинув рты, не в силах оторваться. Наконец Сандрар объявил, что проголодался, и осведомился, не захотим ли мы поужинать с ним. Он сказал, что знает один прекрасный скромный ресторан на Монмартре, где у Пикассо и Макса Жакоба когда-то была студия. Если не ошибаюсь, это было на улице Делябесс.

Чтобы мы легче согласились на его приглашение, он соврал нам, что как раз утром получил чек от одного из своих издателей.

На улице за углом мы поймали такси. Ресторан действительно оказался маленьким и очень уютным, его бар был уже полностью оккупирован группкой шлюх. Казалось, что Сандрар хорошо знаком не только с владельцем ресторана, но и с девушками. Первое, что он сделал, когда мы сели, — заказал un coup de champagne pour les jeunes filles en fleurs (пародируя Пруста), добавив громко со стаканом в руке, что вот они и есть настоящие представители Франции. Это тут же создало гениальную атмосферу.

Когда пришло время ужинать, мы с Фредом предложили разрезать ему бифштекс. Он вежливо отказался, сказав, что это обычно делает для него официант. Через несколько минут он уже стоял, демонстрируя нам, что может добраться до любой части тела своей левой единственной рукой. (Впрочем, разрезать собственный бифштекс однорукий поэт все равно бы не сумел.) С другой стороны, прекрасно известно, что он водил свой «бугатти» не только в оживленном Париже, но и по джунглям Амазонки. Именно там, среди охотников, он научился этому трюку — доставать до любых частей тела одной левой рукой. Он сказал, что это спасло ему жизнь, поскольку аборигены сочли это умение довольно забавным.

Странно, но фамильярность с проститутками у бара ничуть не отразилась на его респектабельности. Человек, потерявший правую руку, будучи легионером, и человек, который в анкете на вопрос «Что вы больше всего цените в женщинах?» отвечал: «Невинность», был одним и тем же лицом.

Итак, мы наслаждались прекрасной едой, возможно, специально приготовленной для известного поэта и его друзей, и чудесным вином. Это был королевский праздник, и мы с Фредом быстро опьянели.

Когда Сандрар предложил отправиться по барам на grands boulevards de Montmartre, Фред под каким-то предлогом отказался. (Он сделал это из деликатности, чтобы не злоупотреблять щедростью Сандрара.) Мне же пришлось пойти с Сандраром, потому что он к тому времени уже записал меня к себе в лучшие друзья. Очень часто в наших разговорах он отмечал параллелизм в наших с ним судьбах до Первой мировой войны. Он любил вспоминать при мне, что и сам побыл бродягой и попрошайкой в Нью-Йорке, что ненавидит работу, что его единственная страсть — чтение и тому подобное.

Мы начали наше турне по барам. Везде нас моментально узнавали владельцы, бармены и clientèle. Хотя Сандрар старался быть для меня «своим в доску», я заметил, что он все же предпочитает белое вино (обычно «Мерсо») коньяку и «Перно».

В одном баре, где у стойки сидела группа проституток, он расстегнул блузку у ближайшей к нему девицы, обнажил ей одну грудь и сказал мне:

— Regarde-moi са! C’est beau, n’est-ce pas? Он особенно настаивал на том, чтобы я поближе рассмотрел ее прекрасные соски цвета спелого винограда. Все это он делал из простого желания повеселиться, а не из грубого выпендрежа. Девицы его знали и, кажется, почитали как известного писателя, хотя я сомневаюсь, что они когда-либо держали в руках его книги.

Около четырех утра мне удалось вырваться, сказав (и это была правда), что мне нужно пойти на Центральный почтамт, чтобы мое письмо попало на один из быстрейших океанских лайнеров, идущих в Нью-Йорк.

Незабываемый вечер! К сожалению, неповторимый!

Но вернемся к моему дружку. Альф, Джоуи, Фред… «Проворности одиннадцати» Жоржа Куртелина. Мне всегда хотелось поговорить с Фредом об этой книге, но я так этого и не сделал. Есть некоторые английские и французские писатели, о которых он никогда не упоминал, хотя был очень начитан.

Еще о двух персонажах, о которых я пока не сказал ни слова, — Хансе Райхель, художник, и Бетти Райан, девушка с нижнего этажа. Одним рождественским утром Фред и Райхель пришли ко мне одновременно. Хотя всем нам было глубоко насрать на Рождество Христово, мы все же чувствовали, что это достаточный повод, чтобы устроить маленькое празднество. Как это часто бывает, осталось у нас только немного белого вина. Мы разыскали все бутылки, оставшиеся от предыдущих вечеров у меня, и выстроили их на столе в единый строй. Так ничего и не найдя, Райхель предложил разлить оставшееся белое вино по трем стаканчикам — маленьким, как наперстки. Так мы и сделали, произнесли тост и, приступив к разговору, старались потягивать вино помаленьку из наших крохотных рюмок.

Почему-то эта процедура напомнила Райхелю о днях, проведенных им во французском лагере для интернированных. (Ему пришлось бежать из Германии, поскольку его обвиняли в укрывательстве драматурга-коммуниста Эрнста Толлера.) В общем, в лагере, когда порции становились совсем скудными или вовсе не выдавались, он надевал передник и притворялся официантом, подходил к каждому заключенному и спрашивал, чего тот желает. (Предварительно он выдавал воображаемый список блюд, от которого у всех рты наполнялись слюной.) Райхель изобразил нам некоторые тогдашние свои ужимки — как и Фред, он был прирожденным клоуном, и нам очень нравились его представления. После этого он заговорил о своей дружбе с Полом Клее, художником, в подражании которому его всегда обвиняли. Но те, кто был хорошо знаком с работами обоих, никогда бы не позволили себе таких утверждений. Тем не менее Райхелю доставляло удовольствие рассказывать нам в своей неповторимой манере (мешая английский, французский и немецкий), сколько у них двоих было общего. Если верить ему, они были прямо-таки братьями. Насколько я помню, много лет спустя Райхель рассказал нам, что они не только одинаково мыслили и рисовали, но оба играли на скрипке и, кроме того, влюбились в двух сестер.

— Как по-вашему, мы могли в такой ситуации рисовать по-разному? — добавлял он. — Да мы были просто близнецами.

Случилось так, что прямо подо мной жила девушка, тоже художница, которая страстно восхищалась живописью Райхеля, а тот в свою очередь испытывал некоторые чувства к этой девушке. Короче, они состояли в тайной любовной связи. Девушка была не только ангельски хороша и очень чувственна, но еще и весьма эксцентрична. Она предпочитала находиться в компании мужчин, а не женщин.

Однажды вечером она пригласила к себе не то пятнадцать, не то даже двадцать знакомых мужчин на маленький банкет. В добавление к богатому выбору вина она выставила на стол коньяк, «Шартрез» и всякую прочую выпивку. Ужин проходил прекрасно, пока Райхель не хлебнул лишнего, что неизменно превращало его в невыносимо вздорного и задиристого типа. Райхель всегда подозревал меня в грязных намерениях по отношению к его девице, и, честно говоря, это было не так уж далеко от истины. И поэтому в грубой немецкой манере он понес несусветную чушь. Ткнув пальцем в одну из самых известных своих акварелей, висящую на стене, он заявил, что она для него ничего не значит и что он может так же легко уничтожить ее, как и создал. По какой-то необъяснимой причине я тоже пребывал в дьявольски задиристом настроении и поэтому начал дразнить его. В конце концов, поднявшись из-за стола, я прошел к обсуждаемой картине, положил на нее руку и предложил ему уничтожить ее перед всеми. Я действительно верил, что он на это способен, но, к моему удивлению, он отказался и, схватив полный стакан вина, метнул его в противоположную стену. После этого наша хозяйка не на шутку встревожилась. Райхель, публично униженный, потребовал еще более крепкого питья и разразился бранью.

Тогда несколько гостей-французов поспешили уйти. Вскоре все уже прощались и один за другим исчезали за дверью. Я остался с нашей хозяюшкой один. Я видел, что она пьяна, и не хотел потом отвечать за то, что может случиться, поэтому быстро распрощался к ней и поднялся к себе. Теперь молодая особа была не просто возмущена провалом вечеринки, но еще и лично оскорблена. Когда я начал подниматься по лестнице, она схватила несколько пустых стаканов и принялась швырять их в меня. Я продолжал подниматься не оборачиваясь. Это ее совсем уж взбесило — в меня полетели десятки стаканов, разбиваясь о каменные ступеньки.

Затем почти на целый час восстановилась тишина. Я лег спать. Вдруг я услышал, что девица зовет меня по имени. Я открыл дверь и обнаружил ее внизу, она собиралась подниматься ко мне.

— Тут все в битом стекле! — крикнул я.

— Плевать, — был ответ.

Она поднялась ко мне прямо по стеклу, босиком. Ноги ее кровоточили. Разумеется, я обмыл ее ступни и приложил все усилия, чтобы остановить кровотечение. Она все еще была мрачна.

— Что на вас нашло? — спросил я.

— Это все вы! — ответила она. — Это вы подстрекали Райхеля! Вы же знаете, что он меня любит, вы это специально…

С этим я поспорить никак не мог. Все, что я мог сделать в этой ситуации, так это перевязать ей ноги и пригласить ее разделить со мной постель.

Да воспримет добрый читатель весь этот рассказ о битом стекле как прелюдию к рождественской пассакалии, которую я собираюсь сейчас продолжить…

Мы оставили Райхеля, Фреда и вашего покорного слугу за мизерным количеством спиртного, которое Райхель разделил на три одинаковые порции.

Во время того утреннего разговора — а точнее, воспоминаний, — мне вдруг пришло в голову, как и всегда, когда речь заходила о прошлом, что у Фреда как будто никогда не было юности: или же он полностью ее забыл, или же она канула где-то в темных тайниках истории. Тогда как я не только в этом случае, но всегда, когда представлялась такая возможность, был страшно рад перебрать в памяти кучу фактов из моего детства между пятью и десятью годами, прошедшего в моем старом добром районе.

Но вернемся в то Рождество 193… года. Утренний визит, затем сонный день, Фред, заглянувший ко мне в четыре, чтобы узнать, не раздобыл ли я каким-нибудь чудом еды.

— Извини, Джоуи, не повезло. Придется потуже затянуть ремни.

Затем, приблизительно через час, чудо все же случилось. В пять пополудни раздался стук в дверь. Я пошел открывать и обнаружил на пороге прелестную пару — мужчину и женщину неопределенного возраста, — прибывшую только что из Англии с искренней надеждой провести часть рождественского дня с Генри Миллером, чьи книги они обожают. Я едва успел представить им своего приятеля, как мне тут же пришло в голову честно обрисовать им нашу плачевную ситуацию — на мели, ни капли спиртного, ни кусочка еды в закромах.

— Деньги у вас есть? — спросил я грубо.

Деньги, разумеется, были, а их обладатели так и светились от счастья перед перспективой пойти раздобыть нам жратвы.

Какое чудо! Мы благословили божьих посланцев и объяснили им, где купить еду.

Они вернулись через полчаса с кучей всякой всячины — там были жареный цыпленок, овощи, фрукты, вина, ликеры, сигареты. Ребята ничего не забыли. Женщина, назовем ее Пэт, тут же отправилась на кухню и взялась за ужин. Ее супруг, неизвестный писатель, помогал нам накрыть на стол, параллельно обсуждая с нами книги. Я вскоре обнаружил, что он знаком с моими любимцами — Сандраром, Максом Жакобом и французскими художниками — Браком, Матиссом, Боннаром.

Фред тем временем помогал Пэт с едой. Казалось, что у них там завязался оживленный разговор. Позже он рассказал мне, что она призналась ему, что сама пишет стихи, «немножко сумасшедшие», потому что совсем недавно вышла из лечебницы для душевнобольных. Вот уж милые британцы на нас свалились!

Через некоторое время мы уселись за стол и принялись поглощать привезенные hors d’œuvres, включая céleri rémoulade. За столом мы все узнали, кто такая эта светловолосая женщина. Она была поэтессой, известной, конечно, не в каждом английском доме, но по крайней мере в кругах поэтов и душевнобольных. За столом их взаимопонимание с Фредом (который сидел напротив) только усилилось. Я никогда еще не видел своего приятеля одновременно таким сияющим и спокойным. Он цитировал немецких и французских поэтов, а она читала свои стихи — очень хорошие и современные. И вовсе не сумасшедшие! Такая смесь холодности и страсти, сдержанности и развязности, имманентности и постоянства, ночных поллюций… Они купили великолепные вина, а на десерт пошли арманьяк, «Шартрез» и прочее. Настоящий пир!

В середине вечера Пэт вдруг встает, обходит стол, подходит в Фреду и целует его — долгим, теплым поцелуем. Альф тогда тоже отодвигает стул и вдруг, не говоря ни слова, берет ее за руку и ведет в мою спальню. Там, как я узнал позже, он быстро, но качественно ей вставил — так по крайней мере он это описал. Через несколько минут они возвращаются с самыми безразличными лицами и занимают свои места за столом.

Дальнейший вечер проходит под знаками поэзии и пения. Я не мог не заметить бросающейся в глаза близости между этими двумя. Может быть, ее недавнее пребывание в психушке напомнило Фреду о его собственном опыте во время войны? Наверное, между последовавшими событиями нет связи, но интересно, что вскоре после этой встречи Фред отправился в Англию на постоянное место жительства, стал британским подданным, а когда началась война, поступил в британские саперные части (кажется, это так называлось).

Через полчаса после того, как англичане ушли, мы двое все еще сидели за столом. Со своего места Фред мог видеть окно, выходящее на мой балкон. Оно было маленьким, но достаточного размера, чтобы увидеть сквозь него луну. Вдруг он посмотрел в окно и издал пронзительный крик. Убывающая луна (три четверти) глядела в маленькое окно — похожая на сыр с откусанным боком.

Фред вскочил на ноги и убежал в другую часть комнаты, объясняя это, как всегда, тем, что вид луны его нервирует. Он был очень похож на истеричную бабу. Я предложил еще выпить, но он сказал, что ему хватит, схватил свой берет и ушел.

Я остался один на один с грязной посудой и мусором. Квартира была засрана до неприличия. В своем возбуждении я совершенно забыл, что на следующее утро должна прийти femme de ménage, и, слоняясь по квартире, начал убираться, бормоча себе что-то под нос, вспоминая картины из моего детства, затем игру на фортепьяно в доме моей возлюбленной и ее любимые мелодии. В своих фантазиях я вставал с табурета, нежно целовал ее, затем запускал руку ей под платье, прямо в горячее, пульсирующее лоно. Дальше я не разрешал себе заходить. Неожиданно в этот момент я подумал о своих старых друзьях и знакомых из нашего района в Нью-Йорке.

— С Рождеством, миссис Рейнольдс! — кричал я. — С Рождеством, мистер Рэмзей, вы, старый козел! С Рождеством, мистер Пиросса, пусть ваши бананы созревают медленнее! К чертям Иисуса! И Деву Марию! И Будду Гаутаму туда же! Да здравствует мир во всем мире с нейтронной и водородной бомбой! Да здравствует триппер! Да здравствует сифилис, брат Сатаны! Когда ты влюблен, ты должен крушить все направо и налево! Долгой жизни мусорщикам и дворникам! Да здравствует вечное безумие! Новый день пришел, и он будет хуже, чем предыдущий! Проживите свою жизнь! Прячьтесь! Возьмите же свою сестру, мать, тетю, кузину! Не оставляйте камня на камне от прошлого! Выметите все вон! Чудное, чистое истребление! Розы, розы, розы напоминают мне о тебе, дорогая… К чертям вас всех! Сама земля отвергает вас! Сам Сатана не подаст вам руки! Херувим отворачивает от вас свое личико! Вы превращаетесь в ничто, не оставив после себя и тени воспоминания! Вы ничто! Та-дам!

Во время войны мы с Фредом переписывались. Я узнал, что он собирается написать книгу обо мне и о нашей дружбе. Он сообщил, что хотел бы навестить меня в Биг-Суре и пожить со мной пару месяцев, если только я смогу его удобно устроить. Я тогда был женат на Ив Макклюр. Дети мои жили гораздо южнее со своей матерью и ее новым мужем, хотя это новое положение им не очень-то нравилось. Тони, моему сыну, приходилось особенно тяжело. Я звонил ему раз в неделю и вскоре заметил, что он предпочитает отвечать мне односложно — «да», «может быть», «нет» и все в таком духе. Это делало меня несчастным.

Так или иначе скоро начались каникулы, которые дети должны были провести со мной и с Ив.

Фред к тому времени уже приехал и начал входить в подробности нашей жизни. Никогда не забуду выражение удивления и восторга на его лице, когда мы отвезли его в Монтеррей, в магазин. Как всегда, мы остановились перекусить у прилавка, где продавали гамбургеры. Не думаю, чтобы Фред раньше ел или хотя бы видел гамбургер. На лице его появилось то ликующее выражение, с каким дети по телевизору пытаются одолеть чудовищного размера бутерброд.

Ив, моя жена, сочла Фреда настоящим душкой. У нас была подруга — мексиканка, а точнее, уроженка Панамы, которой Фред пришелся по душе настолько, что она предложила ему все виды сексуальных удовольствий, ежели вдруг таковые понадобятся. Мы вчетвером часто ездили на горячие источники.

В конце концов, все было просто чудесно.

Однако пришло время взять моих детей на каникулы. Если не ошибаюсь, мы договорились встретиться на автобусной остановке в Санта-Марии. У меня был старый потрепанный джип, больше похожий на музейный экспонат. Фред изъявил желание поехать со мной. Он много слышал о моих детках не только от Ив и меня, но также и от соседей. Все сходились на том, что это просто «милашки». Казалось, Фреда удивило то, как хорошо я вожу машину. (Обычно я был ужасно неуклюж за рулем.) Но, живя за городом, я научился многим вещам, о которых нельзя было и подумать в Нью-Йорке и Париже.

Итак, мы приехали на остановку, а там уже мирно сидели на скамеечке в рядочек двое моих отпрысков, их мать и отчим. С первого взгляда было видно, что ребят тщательно отдраили, одели в лучшую одежду и велели сидеть тихо, пока за ними не приедут.

Увидев нас, они вскочили с места и с криками «Папа! Папа!» запрыгнули на меня. Вели они себя так, словно их только что выпустили из тюряги. По лицу Фреда, который никогда не знал, как вести себя с детьми, я заметил, что его одолевают дурные предчувствия.

Мы быстро уселись в джип, дети расположились на заднем сиденье, и тронулись в обратный путь. В тот момент, когда я поставил ногу на педаль газа и вырулил на дорогу к дому, начался ад. Дети забросали меня сотнями вопросов в одну секунду.

Я то и дело поглядывал на Фреда и видел, как его лицо постепенно искажается от нарастающего ужаса. И неудивительно — дети вели себя как пара диких и совершенно неуправляемых зверей. (Но милых!) Разумеется, я тоже был удивлен этой неожиданной реакцией. Они не жаловались, но было и так понятно, какая дисциплина царила в доме их матушки, поэтому я позволил им вести себя так, как вздумается. Ребята пели, орали, задавали множество вопросов о своих старых дружках. Сумасшедший дом! Я заметил, что уже стемнело, и решил, что лучше будет остановиться в мотеле и продолжить путь утром.

По-моему, я выбрал «У Андерсена», известный отель с отличным рестораном. Мы взяли один номер с тремя кроватями. Для начала мы съели по гамбургеру и выпили чай или «колу». Это подкрепило их силы, поэтому, когда мы вошли в нашу комнату, дети просто-таки неистовствовали. Фред кинул на меня взгляд, который говорил: «Сделай же что-нибудь — успокой их хоть немножко!» Но я был настолько рад видеть ребят такими веселыми, что не сделал ни малейшей попытки призвать их к порядку. Я бы даже не возражал, если бы они разнесли гостиницу в клочья.

Естественно, разразился спор о том, кто с кем будет спать. Я предложил Тони и Вэл лечь вместе, чтобы мы с Фредом заняли две оставшиеся кровати. Кажется, Тони первым изъявил желание спать со мной или с Фредом. Не получив разрешения, он затеял бой подушками, в который вскоре втянулись все четверо. Я боялся, что хозяин отеля выставит нас вон, но, к счастью, он оказался терпимее, чем мы могли ожидать.

Прошло не меньше двух часов, прежде чем они угомонились. Я видел, что Фред совершенно измотан. Наши попойки на вилле Сера не шли ни в какое сравнение с этим дурдомом.

Итак, на следующий день мы приехали домой, где нас ждал теплый прием Ив. Она незамедлительно взялась за подготовку прекрасного ленча.

Тони в это время нашел свои старые игрушки и огромный оперный цилиндр, который тут же нацепил на голову и отправился в нем в сад — кривляться. Было забавно смотреть, как мой сын (они с Фредом родились в один день, оба Девы — по знаку Зодиака) корчит из себя клоуна — а это ведь конек Фреда. У них определенно было что-то общее, хотя не думаю, что мой приятель замечал сходство. Он смотрел на двух «монстров», как будто они только что сбежали из цирка, и старался сохранять дистанцию. Какое несчастье — не иметь собственных детей! Разумеется, от них много неприятностей, но радость дороже и боли, и неудобств. Мне бы хотелось быть способным нарожать около дюжины маленьких сорванцов.

В общем, Фред провел у меня то ли два, то ли все четыре месяца и закончил свою книгу «Мой друг Генри Миллер».

Какая замечательная книга у него получилась! Написанная от самого сердца, если только вообще можно так писать книги! Ни вранья, ни академических оценок — только правда!

Я заканчиваю эту главу о Фреде со слезами на глазах. Он был настоящим, незабываемым другом! Впрочем, я зря написал «был» вместо «есть». Он все еще жив и проживает сейчас в Англии, только теперь в Дорсете (на родине Томаса Харди). Мой сын Тони, который всегда втайне им восхищался, собирается навестить его в этом году. На этот раз Фред встретится не с дикарем-индейцем, а с милым, умным молодым человеком — побегом старого пня (то есть меня). Не исключено, что две Девы сумеют хорошо повеселиться!