Нет, в том доме Ника не осталась. Он очень понравился ей, но… Во-первых: ее пугало столь беспросветное одиночество. Выходя из дома в Арахове, она оказывалась в поселке, среди людей, а там – в лесу, среди елок, шишек и иголок. Как сказал поэт, кроме самого себя, поговорить решительно не с кем. Во-вторых: даже если не делать проблему из скуки, там же не к кому обратиться за помощью в случае появления террористов. Да, Деметриос показал ей подземный ход, и ей удалось пройти по нему самостоятельно, но что, если она забудет запереть ставни на окнах или входную дверь? Дома, в Москве, она дважды забывала запереть входную дверь. Счастье, что жулики не пожаловали. В-третьих: оставшись в доме Отшельника, она, конечно, будет избавлена от сомнительного удовольствия прослушивать по ночам инструментальные пьесы, сопровождающие каждое совокупление царственных особ, но ведь забыть о том, что они регулярно происходят, не сможет все равно…

– Что ты посоветуешь? – спросила Ника в тот день, когда решался вопрос о ее переезде. – Остаться здесь или вернуться в Арахову?

– Если бы на твоем месте был мужчина, умеющий обращаться с оружием, я бы посоветовал остаться здесь, – ответил Деметриос. – Но тебе лучше вернуться в Арахову.

«Наверное, ты прав, – подумала она, лежа рядом с чужим любовником, который пообещал исполнить любое ее желание. – Так проще держать руку на пульсе. Интересно, знакомо ли тебе чувство ревности». Поневоле она сравнивала его со своим бывшим. Всегда же сравниваешь, ну как от этого удержаться…

Максим не говорил «моя дорогая» или «моя бесценная» – без пафоса, с легкой иронией, – как это делал Деметриос. Он говорил «детка», «лапа» и «малыш» – с покровительственной интонацией, – от чего ее воротило. Но в их ближайшем окружении все мужчины говорили своим женам «детка» и «малыш», даже если детка напоминала средних размеров бегемота, так что приходилось мириться с общим идиотизмом, чтобы не прослыть стервой и скандалисткой.

Максим не улавливал момент, когда пора было заканчивать предварительные ласки и переходить к делу, со своей неизменной старательностью – отличник, победитель олимпиад, золотой медалист, – доводил ее до сонного оцепенения, а потом обижался. Деметриос не старался угодить. Он, кажется, не задумывался ни о каких моментах, не отслеживал эти «пора» или «не пора». Тело женщины подавало сигналы, тело мужчины принимало и расшифровывало. Так исполнялись самые сокровенные желания. Озвучивать их не было нужды.

Максим был вечно озабочен соответствием внешнего вида имеющемуся статусу – если костюм, то обязательно Хьюго Босс, если часы, то непременно Патек Филип. В погоне за этими атрибутами успеха он утрачивал то самое, что пытался сохранить. Утрачивал достоинство. Деметриос в простой белой футболке и потертых синих джинсах оставался королем.

Ясно, в чью пользу сравнение.

Периодически Ника задавала себе вопрос: что же будет потом? После того, как вся эта ситуация с бегством и прятками так или иначе разрешится. Так или иначе. Возможно, она разрешится таким образом, что никакого «потом»… Тьфу, тьфу! Что за мысли? И все же. Почему ни Максим, ни его люди третий месяц не появляются на горизонте? Не могут найти беглянку? Или, как предположил Деметриос, намеренно выжидают, усыпляя ее бдительность?

Желание, да… Наглаживая бесчисленные топы и майки, которые при такой погоде приходилось менять каждый день, она позволила себе отдаться воспоминаниям. Посмаковать их, несмотря на стыд. Глупо, но она стыдилась так, будто мысли ее мог услышать строгий невидимый воспитатель-надзиратель. Услышать и осудить. В этом она призналась Деметриосу по следам эксперимента, на что он ответил неразборчиво, прижимаясь губами к ее волосам: «Ох уж это Сверх-Я, великое и ужасное…»

Он не был ни удивлен, ни тем более шокирован. Когда Ника охрипшим от волнения голосом озвучила, запинаясь, свое желание, согласно кивнул, перекатился на живот и заложил руки за спину. Этот жест молчаливой покорности от гордого и дерзкого мужчины возбудил ее до крайности. Она даже почувствовала легкое головокружение и одновременно прилив крови к щекам. Закусив губу, стянула ремнем его запястья, сделала еще один оборот, потом еще… и уселась, поджав под себя ноги, не выпуская из рук кончик ремня.

– Почему ты мне разрешил?

– Потому что не боюсь показаться беспомощным. Многие мужчины боятся именно этого. И еще – отдать свое тело в чужие руки, даже на время утратить контроль над ним.

– Что же помогает тебе не бояться?

– Быть беспомощным и казаться беспомощным – разные вещи. – Он слегка усмехнулся. – В данной ситуации я не беспомощен, надеюсь, ты это понимаешь.

– Ты хочешь сказать…

– Быть беспомощным страшно. Казаться – нет.

– А как насчет отдать свое тело в чужие руки?

– Это более сложный вопрос. – Он закрыл глаза и некоторое время лежал без движения. – Сама мысль не вызывает у меня протеста. Я знаю, что даже величайший из богов изредка пребывает в состоянии бессилия. В древности во внутреннем святилище храма, рядом с золотой статуей Аполлона, показывали его могилу.

– Правда? На что же она была похожа?

– На своеобразный порог или ступень перед треножником. Сиятельный Аполлон в поединке с дельфийским драконом ни разу не терпит поражения, но брат его Дионис, Черное Солнце, претерпевает страдания и смерть.

– Как человек?

– Да.

Ника поймала себя на том, что без конца облизывает губы. Вид широкого кожаного полотна, перетягивающего загорелые мужские руки, действовал на нее как афродизиак.

За последние дни она узнала о себе много нового – о да!.. Как если бы обходила, этаж за этажом, свой изученный до мельчайшей трещинки в паркете дом и вдруг наткнулась на дверь, которой никогда раньше не видела. И, открыв ее, оказалась в помещении, где никогда раньше не бывала. И там с ней стали твориться очень странные вещи. Это место и этот мужчина – неужели они послужили причиной метаморфоз?

– Но, – продолжал Деметриос, – отдать свое тело можно другу или врагу, женщине или мужчине, вынужденно или добровольно. Все это приведет к различным результатам, не обязательно к желаемым.

– Какой же результат можно считать желаемым? То есть… какой результат ты счел бы желаемым для себя?

Он помедлил. И после паузы ответил изменившимся голосом:

– Обретение тела. – Пристально взглянул на нее. – Ты понимаешь?

– Не очень.

– Вероника, мы договорились, что я исполню любое твое желание. Любое. И что же ты пожелала? Связать мне руки. – При виде скептической улыбки, искривившей его красивые губы, она ощутила новое и необычайно жгучее желание – влепить ему пощечину. – Причем сделала это, чуть ли не извиняясь и почти предлагая избавиться от пут за считаные секунды. – Он сердито фыркнул. – Давай, моя дорогая, наберись смелости и признайся, что же в действительности ты хочешь сделать со мной.

Лицо ее загорелось. Как будто она была девочкой-подростком, пойманной за рукоблудием. Откуда этот негодяй… Телепат паршивый! Так что, набраться смелости? Видимо, да. Иначе эта несносная улыбочка будет сопровождать всякое воспоминание о сегодняшнем дне.

Лежа на боку в непринужденной позе, согнув в колене одну ногу и вытянув другую, Деметриос не сводил с нее внимательных глаз. Ника понимала, что ему любопытна ее внутренняя борьба, может быть, даже очень любопытна, но также он преследует собственные загадочные цели и надеется на ее сотрудничество. Обретение тела… Похоже, назад дороги нет.

Она кашлянула. Уставилась на него яростно и смятенно.

Он ободряюще улыбнулся…

– В этом доме есть веревка? – спросила Ника, сделав все возможное для того, чтобы вопрос прозвучал буднично и деловито, как, например, «в этом доме есть кастрюля?».

– Да, – отозвался Деметриос. – На кухне, в шкафчике. Правая нижняя дверца.

– А нож? Ну… острый.

С удовольствием она отметила, что глаза его чуть расширились. Общая непринужденность сменилась готовностью… к чему?

– В кармане моей куртки.

Нож ей понравился. Клинок около пятнадцати сантиметров длиной, рукоятка чуть короче. Он удобно лег в руку, и Ника восхищенно вздохнула.

– Хороший. Из чего он сделан?

– Клинок? Дамасская сталь.

– Ты не спросишь, зачем он мне нужен?

Деметриос покачал головой:

– Нет.

Правильно. Она и сама не знала, чего ей хочется больше: чтобы он допустил ошибку или чтобы оставался столь же безупречен.

– Но научу тебя связывать руки правильно. Смотри. – Он высвободил сначала правую руку, потом левую, сел на кровати, поджав под себя ноги, и погладил пальцами кожаную змею. – Если хочешь связать брючным ремнем, складываешь ремень вдвое, при этом шероховатые поверхности должны соприкасаться. Вдеваешь в отверстие пряжки сверху. Расширяешь петлю… Протяни руки! Не бойся. – Ника протянула вперед обе руки со сжатыми инстинктивно кулаками. – Накидываешь петлю и затягиваешь, вращая конец ремня так, чтобы он не перекрывал отверстие пряжки. Все понятно?

– Да.

Деметриос ослабил и распустил петлю. Передал ремень Нике.

– Выполняй.

– Бывший офицер, да? Я угадала? – Сложив ремень, как он только что показал, Ника накинула петлю на подставленные, сложенные вместе кисти его рук и затянула. – Привык отдавать приказы. – Затянула сильнее. – Терпеть не могу альфа-самцов.

– Да неужели?

Минуту длился поединок взглядов. За это время Ника с удивлением и облегчением обнаружила, что больше не боится показаться глупой или смешной. Все началось как банальное «девочка заказывает, мальчик исполняет», но по ходу дела Деметриос перехватил инициативу, в результате чего игра сделалась интригующей и азартной – ровно в той степени, чтобы происходящее и воспринималось участниками именно как игра, а не как пошлая интимная сцена.

– Руки за спиной ремнем связываешь точно так же. Двойной нерастягивающейся петлей. Кисти рук партнера или противника при этом могут быть либо скрещены, либо расположены одна над другой, либо прижаты одна к другой тыльными сторонами. – Он продемонстрировал все положения поочередно после того, как Ника сняла ременную петлю. – Ты нашла веревку?

– Я нашла кое-что получше.

Перед ним на одеяло шлепнулся смотанный в кольцо кусок гибкого электрического провода.

– Неплохо! Что дальше?

– Дальше, – заговорила Ника, глядя ему прямо в глаза, – ты отдашь свое тело в чужие руки, в мои руки. Я буду делать все, что мне заблагорассудится, и ты не сможешь остановить меня, даже если захочешь. А потом… потом мы с тобой поменяемся ролями.

– Годится.

И следующие полчаса или, может, час смуглое тело воина-жреца принадлежало ей безраздельно. Она убедилась, что в ее власти заставить это тело корчиться, извиваться, выгибаться… стонать от боли и от удовольствия… каменеть от напряжения и расслабляться до состояния водоросли. Несколько раз ее охватывало ощущение невозможности, нереальности мира, в котором они оказались – «не может быть», «все это не по правде», «разбудите меня, я сплю», – но взгляд цеплялся за простой предмет вроде золотого колечка в мочке левого уха простертого на кровати мужчины, и абсурд становился переносимым, его удавалось, пусть не в полной мере, но принять.

Прошло довольно много времени, прежде чем воин, или жрец, или хозяин авторемонтной мастерской, совмещенной с прокатом, вернулся из путешествия по внутреннему космосу. Усталый и задумчивый, сейчас он выглядел особенно сексуальным. Брови и ресницы повлажнели от выступившего пота, стали еще более темными и блестящими. Черты лица заострились. Он лежал на спине, чуть запрокинув голову, и молча смотрел в пространство перед собой.

– Получилось? – спросила шепотом Ника, осторожно поглаживая его согнутым указательным пальцем по щеке.

– Да, – также шепотом отозвался Деметриос. – Кажется, впервые.

Они переглянулись, как заговорщики.

– И о чем же ты думаешь сейчас?

– Пытаюсь утрясти все это в голове.

– Включи звук, пожалуйста. Мы партнеры или нет?

– О’кей, партнер, включаю. Так вот. – Он набрал в грудь побольше воздуха и покосился на Нику, точно проверяя, внимательно ли она слушает. – Современный человек, такой как ты и я, настолько захвачен, порабощен «культурой», что уже не обладает телом как таковым. «Культура» словно бы создает вокруг него оболочку, функционирующую в соответствии с внедренными в мозг программами. Оболочка эта ежедневно подает сигналы удовольствия-неудовольствия, комфорта-дискомфорта, означающие, что тело в порядке либо не в порядке, и если «да», человек живет своей обычной жизнью, а если «нет», обращается к врачам, «специалистам по ремонту и наладке оборудования». Непосредственный контакт с телом утрачен или нарушен. Все, что имеет так называемый цивилизованный человек, это знание о собственном теле как объекте, представляющем его перед другими людьми.

Его слова мало-помалу погружали ее в транс. Она уже догадывалась, каким будет продолжение.

– И вот однажды он решает взломать эту оболочку, прорваться к собственному телу, ощутить себя как полноценное живое существо. Одна из возможностей совершить такой прорыв – отдать себя в чужие руки. Не только умереть для того, чтобы воскреснуть, тем самым утвердив победу над смертью, но и принять безоговорочно любое проявление воли Другого. Именно это, если вдуматься, делают все страдающие, умирающие и воскресающие боги: Осирис, Таммуз, Дионис, Христос. Это не готовность подчиниться власть имеющему, господину, уклониться от принятия решения, переложить ответственность. Напротив, это предельная степень риска, сознательная передача контроля над собственным телом другому человеку с тем, чтобы он взял на себя выполнение всех культурных функций, освободив от них экспериментатора. Представь: тебе больше не нужно контролировать свое тело (или то, что ты привыкла называть телом), расшифровывать подаваемые им сигналы, принимать неотложные меры для изменения его состояния. Ты можешь целиком отдаться чисто физическим ощущениям, стать плотью и кровью, в которых пульсирует жизнь.

Медленно Деметриос повернулся на бок, придвинулся к Нике, положил тяжелую худощавую руку на ее бедро. Она застыла в тревожном ожидании. Эксцентричный полукровка рядом – впервые она видела его таким. С него слетели все маски. Открытый, уязвимый, спокойный. О чем он думает? Чего он хочет? В голове закружились вихрем сладостные и вызывающие великое смущение фантазии. Причем ей отнюдь не хотелось, чтобы он эти фантазии взял да и воплотил, такое обращение с фантазиями она посчитала бы святотатством. Но он мог сделать что-то неожиданное, что-то волнующее, отчего ее фантазии обрели бы новые грани… «Фантазия создает наше желание, – сказал он однажды, – в буквальном смысле учит как желать». Тогда Ника не очень поняла, о чем речь, но происходящее здесь и сейчас стало иллюстрацией к его словам.

Чего он хочет?

Вот где вся соль, вся суть. В ее фантазиях Деметриос видел в ней нечто необъяснимое, неформулируемое, что влекло, завораживало, очаровывало его, и свое реальное поведение она выстраивала таким образом, чтобы оно доставляло ему удовольствие и утверждало ее в качестве объекта его желания.

Крепко прижимая к кровати ее руки, раскинутые в стороны, он склонился над ней так низко, что прядь его темных волос упала ей на лоб. Запястья окольцевала боль. Надо же так схватить! Она не собиралась оказывать сопротивление, но мысль о том, что ее попытки ни к чему бы и не привели, оказалась неожиданно захватывающей. Было ли приятно сознавать свою неспособность вырваться и убежать? Нет, нет… не то. Приятность или неприятность не имели никакого отношения к тому, что чувствовала Ника.

С трудом она разобрала его тихое бормотание:

– Смешаются и кровь, и огонь, и пыль…

– Что?

– Кровь и огонь, – хрипло повторил Деметриос. – Помнишь сбор винограда в Аттике?

– Да, помню. Мы ездили… ты возил меня…

– Помнишь песни сборщиков?

– Да, да…

Они бродили тогда, взявшись за руки, между лоз, а молодые сборщики урожая, не прерывая пения, склоняли головы в знак уважения и одаривали их теплыми улыбками. Смуглые обнаженные руки, перепачканные виноградным соком, ловко снимали одну спелую гроздь за другой и укладывали в корзинки. Мужские и женские голоса сливались в единый жалобный хор, легкая отрешенность на лицах придавала всему происходящему характер церемонии, участники которой были мертвецки пьяны, причем это состояние расценивалось как необходимое и желательное.

Некоторые мужчины, кивая Деметриосу, восклицали: «Эвой!» Он отвечал на приветствия и вел Нику дальше, от молодых лоз к старым, время от времени протягивая руку, снимая с грозди налитую сладким соком виноградину и вкладывая ей прямо в рот. «Как тебе этот вкус? А этот? Чувствуешь разницу?» Казалось, ему известна история жизни каждой лозы.

В отдельные минуты песнь звучала, как плачь, и Ника спросила, о чем поют сборщики. Негромким, хрипловатым голосом, какой появлялся у него на фоне глубоких переживаний, он зачитал наизусть несколько текстов. Песни сборщиков и песни давильщиков – все они были об одном. Ей следовало догадаться…

«В дионисийской процессии Птолемея Филадельфа, – говорил Деметриос, – на большой колеснице возили ленос – чан, в котором шестьдесят сатиров под присмотром силена давили виноград. Сок стекал прямо в дорожную пыль, а сатиры в песнях оплакивали растерзанного бога, ибо он воплощался в лозе не в меньшей степени, чем в жертвенном животном».

Вот она, пыль. И сок, да. Кровь лозы виноградной.

«Я имею в виду коз, – продолжал он, на ходу поглаживая пальцами резные темно-зеленые листья. – Ты читала орфиков? Для своих мистерий они позаимствовали, творчески переосмыслив, тайную жертвенную церемонию, служившую окончанием триетериды. Упрощенная форма ее долго сохранялась на виноградниках. Козы, попадая на виноградник, причиняли вред виноградной лозе, и когда Дионису приносили в жертву коз, искупление шло голова за голову, если можно так выразиться… Но дело не только в этом. Козленок или козел должен был умереть, чтобы из земли вновь произросла виноградная лоза».

И еще кровь жертвенного животного. Разумеется.

«Мясо жертвенного животного отваривали, чтобы сделать съедобным. Виноград же на лозе становился съедобным по мере созревания. Затем отварное мясо сжигали на огне. По-гречески вместо «полностью сожженное» можно сказать «полностью созревшее». Сожженное мясо смешивали с землей».

Козленок или козел – замещающий бога, то есть по сути сам бог, – должен был умереть, чтобы из земли вновь произросла виноградная лоза.

«И козел, и лоза принадлежат к мифу Диониса, – незаметно для себя Деметриос перескочил в настоящее время, Ника умышленно не стала его поправлять, – общей для них (и не только для них) является неиссякаемая жизнь. Вера в то, что эта жизнь переходит из одного существа в другое и таким образом продолжается, служит указанием на божество, не заключенное в каком-либо конкретном индивиде».

Кровь. Огонь. Пыль или земля.

Воспоминания о той прогулке по виноградникам и о недавних, вызывающих трепет и замирание сердца, хриплых возгласах и стонах вперемешку со смехом, которые издавал Деметриос, находясь «в ее власти», погрузили Нику в сладостное оцепенение. Она грезила подобно принцессе в хрустальном гробу, в то время как принц вынес ее на руках из дома и бесцеремонно распластал на ковре из осыпавшихся еловых игл. Приятное покалывание, хвойная прохлада… и шишка – шишка, вонзившаяся в бок. Ах!

Переключив внимание на реакции и ощущения своего тела, Ника поначалу испугалась. Точнее, запаниковала. Включился инстинкт самосохранения? Кто знает, что этому безумцу в голову взбредет. Ведь нужно довериться, да? Отпустить контроль? Попахивает садомазохизмом. Но, окинув мысленным взором все прочитанное на эту тему ранее и приложив к актуальной ситуации, она убедилась, что нет, садомазохизм здесь даже рядом не лежал.

Всему виной проклятые стереотипы. Садист и мазохист, вопреки распространенному мнению, не способны составить идеальную пару. Отношения между ними – это не такие отношения, где каждый из партнеров получает от другого именно то, чего хочет, не такие, где боль мазохиста напрямую доставляет удовлетворение садисту, и наоборот. Мазохизм помимо позиции и практики самого мазохиста подразумевает продуманную до мелочей мизансцену с участием человека, играющего роль Палача, и эта роль – не просто роль садиста, а намного более неоднозначная роль подневольного Господина, который на основании договоренности выполняет приказы мазохиста.

Деметриос не выполнял ее приказы. Она не занималась постановкой спектакля. Происходило нечто качественно иное, чему Ника не сразу подобрала название. Руки Деметриоса, не грубые, но безжалостные, рассказывали ей правду о ее теле, отыскивали новые и новые уязвимые точки, вытаскивали на поверхность всю боль и весь страх… А потом страх ушел. И боль, причиняемая жрецом, не лишенная, впрочем, своеобразной эстетики, подсказала искомое название – ритуал. Таинство воссоединения с утраченной плотью.

Кровь, огонь, земля – все было смешано в тот день на склоне священной горы Парнас. Деметриос освободил Нику так же, как часом раньше она освободила его. Жизнь вскипала в них гейзерами, срывая обертки приличий, погружая в самую сердцевину наслаждения. Забыв о том, что в человеческом обществе секс часто рассматривается как упражнение для здоровья, или супружеский долг, или проявление любви – то есть ему придается определенное значение, – они праздновали победу над «культурой», как настоящие дикари. Добровольный отказ от контроля позволил им получить доступ к чистой телесности, переместил в пространство, где можно было обойтись без ярлыков.

– Поедем к морю? – шепотом спросил Деметриос, когда экстатическое состояние покинуло их и они уже просто отдыхали рядом в тени огромных сине-зеленых елей.

– Да.

И они поехали к морю.

Сияние солнца и блеск воды заполнили все обозримое пространство. Едва Деметриос затормозил на обочине, Ника спрыгнула с мотоцикла и бегом устремилась к маленькому дикому пляжу, лежащему ниже уровня дороги. Ее переполнял восторг – такой, какой возможен только в детстве.

– Посмотри! Посмотри! – закричала она, оборачиваясь к Деметриосу. – Этот день… он золотой!

Высокая поджарая фигура Деметриоса, спускавшегося с горочки, купалась в золоте, как и все вокруг. Одну за другой он расстегнул пуговицы рубашки, улыбаясь, снял ее, швырнул на песок. Туда же полетели джинсы. Ника торопливо раздевалась, ей не терпелось окунуться в чистую прохладную морскую воду.

Это было божественно. Божественно. Наигравшись вволю, точно пара дельфинов, они зависли на поверхности воды, их мокрые руки соприкоснулись.

– Что скажет Иокаста? – вздохнула Ника, с нескрываемым удовольствием разглядывая припухшие от соленой воды многочисленные отметины на его теле.

Деметриос тихонько фыркнул.

– А с ней ты пробовал? Ну…

– Нет.

– Почему?

– Я не доверяю ей. Она не доверяет мне. Сама понимаешь, при таком положении дел трудно решиться на то, на что решились сегодня мы с тобой.

Сердце ее подпрыгнуло.

– Значит, мне ты доверяешь?

Он ответил без колебаний:

– Да. Только не спрашивай почему. Я не знаю, Вероника.

Воцарившееся после этого молчание не было неловким, его не хотелось побыстрее нарушить, как часто бывает в компании даже самых близких друзей. Прикрыв глаза, Ника обдумывала свои новые впечатления, вернее, старалась облечь их в словесную форму, сделать пригодными для обсуждения с человеком разумным.

Что-то случилось. Определенно случилось! Ее кожа ощущала сейчас прогретую солнцем воду как особенно мокрую, особенно теплую и при этом особенно освежающую. Когда она бежала к воде по сухому песку, он казался ей особенно жгучим, особенно шершавым. На лице Деметриоса было написано счастливое изумление, позволяющее предположить, что он испытывает то же самое или нечто похожее.

Но почему… как же так… ведь он…

Не исключено, что как раз поэтому, ответила она сама себе. Из него получился отличный воин и отличный жрец, потому что он не ощущал в полной мере собственное тело и не представлял чужих физических ощущений. Он просто делал свое дело и все. Теперь открылся новый канал восприятия. Как это отразится на нем? Он может превратиться в скептика… или, хуже того, в фанатика… Интересно, насколько крепка его вера. Если, конечно, она у него есть.