Мой рассказ был окончен. Я с усилием встал. У меня все болело: тело, кости, сердце.
– Вы оправдали его ожидания, – сказала Митико.
На ее щеках блестели слезы.
Я не знал, что на это ответить. Когда я вытер меч, вложил его в ножны и встал на колени рядом с телом Эндо-сана, я был совершенно уверен, что не разочаровал его. В конце концов, я оказался на высоте положения, как он и требовал, к чему он меня и готовил. Но с каждым годом уверенность все больше разъедало ощущение неудачи.
– Вы сделаете то же самое для меня? – спросила она, нарушив молчание.
Этого я не ожидал и отошел от нее, притворившись, что вытираю полотенцем свою чашку.
– Нет, не сделаю.
Она удивилась:
– Почему?
Я внезапно разозлился на нее за то, что она загнала меня в тупик.
– Разве мой рассказ про Эндо-сана ничему вас не научил?
– Из него я узнала, что для друга, к которому вы испытываете наивысшую привязанность, вы согласны выполнить последний долг.
Я покачал головой:
– Я бы никогда не смог повторить то, о чем он меня попросил. Не проходит ни дня, чтобы я так или иначе не пожалел о своем поступке.
– У вас не было выбора. Все было давным-давно предопределено. Смиритесь с этим. Эндо-сан смирился. И ваш дед тоже.
– Я не могу с этим смириться. Это слишком просто. У всех нас есть власть выбирать. Я несколько раз подряд ошибся с выбором, и это привело меня сюда, на этот остров, где Эндо-сан встал передо мной на колени.
– У вас был выбор из двух дорог, и обе были созданы до того, как вы на них ступили. Разве христианский бог не сказал: «…и нет подобного Мне. Я возвещаю от начала, что будет в конце, и от древних времен то, что еще не сделалось…»?
– Никогда не слышал.
– Исайя, глава сорок шестая, стих десятый, – быстро и уверенно ответила она. – И дальше: «Мой совет состоится, и все, что Мне угодно, Я сделаю. … Я сказал, и приведу это в исполнение; предначертал, и сделаю».
Я подошел к сундуку, вырезанному из павловнии, и открыл крышку. Оттуда я достал тканевый сверток и развязал намотанную на него тесьму. Внутри лежал мой меч Нагамицу, уютно лежавший в складках, словно все это время мирно спал. Он казался таким драгоценным, каким в действительности и был. Я поднес меч к Митико и опустился перед ней на колени.
– С того дня я больше никогда его не использовал. Но каждый день я ощущаю его присутствие. Иногда мне ужасно хотелось выйти в море и бросить его в глубину.
– Зачем же тогда вы его сохранили?
– Потому что боялся… – начал я и остановился. Но заставил себя продолжить: – Что будет, если я забуду его, забуду все, что случилось?
Объяснение было недостаточно ясным, и я в отчаянии сжал кулаки.
Она легко кивнула, и я увидел, что она поняла, что я пытался сказать.
– Вы не забудете. Он сделал вам самый большой подарок, какой только мог. Он научил вас всему, что знал, и это дало вам силу, безопасность и бесстрашие на всю жизнь. На всю жизнь. – Ее голос стал тверже, подчеркивая важность слов.
Я погладил рукоять меча, впитывая в себя то, что она сказала.
– Помните, что он сказал, когда впервые показывал вам, как делать «укэми»? Он сказал, что если он вас подведет, тогда, по крайней мере, вы будете в состоянии защититься, упасть без травмы и снова встать на ноги.
Несмотря на обстоятельства, я был поражен цепкостью ее памяти. Мне казалось, что она могла бы повторить все, что я ей рассказал.
– Вот что он вам завещал. А не вашу вину, боль и скорбь, – сказала она, и я знал, что она говорит правду.
Все это время я не видел этой правды, но сейчас мои глаза снова открылись.
Митико взяла мою руку в свои.
– Помните, что вы сказали своей сестре? Разум забывает, но сердце будет помнить всегда. А что такое память сердца, если не сама любовь?
Поначалу я не сообразил, что это было, у меня в глазах забурлил жаркий влажный поток, остудивший, однако, кожу вокруг глазниц. И когда я понял, что это слезы, выработанные с годами привычка и дисциплина заставили меня сделать попытку остановить их, удержать на краях век и не дать им выхода.
Увидев мою борьбу, Митико обеими руками потянулась к моему лицу. Большими пальцами она нарушила дрожащую пленку, и я согласился принять слезы. И они наконец потекли.
Я не издал ни звука, стоя словно статуя в саду Истаны, чувствуя, как из меня изливается поток скорби, и вместе с ним текут образы – то ли забытые воспоминания, то ли вспомненные сны. Я почувствовал, как поднимаюсь вверх, сначала на всю стопу, потом на цыпочки. Лежавшая на футоне Митико дотянулась до меня и схватила за руку.
Я ошибался: груз можно было облегчить, вес можно было уменьшить. Я закрыл глаза надолго, зная, что слезы никогда не вернутся.
Она с усилием встала. В молодости – и до сих пор – она была очень красивой женщиной, но болезнь поставила на ней свое клеймо. Как бы она ни старалась бороться, я чувствовал, что она устала от битвы.
Она достала катану Эндо-сана и положила ее рядом с моей.
– Они всегда должны быть вместе. – Она печально улыбнулась. – Это их судьба.
Она была права. Теперь я видел, чего ждал, настоящую причину, по которой все эти годы хранил свой меч. Я пододвинул мечи ближе друг другу, чтобы они почти соприкасались: Облако и Иллюминация, тень и свет.
Она положила письмо Эндо-сана, то письмо, что привело ее ко мне, на татами.
– Вы так его и не прочитали.
Я не отрывал от него глаз, пока плетение татами не заплясало волнами перед моим неподвижным взглядом. Я отвел глаза и наконец сказал:
– Не думаю, что хочу знать, что в нем. Наверное, мне пора его отпустить.
Я помог Митико подойти к двери, и она прислонилась к косяку. Я указал ей на землю под деревом, где я похоронил Эндо-сана.
– Я не поставил ни знака, ни надгробия. Когда меня не станет, никто никогда не узнает, где он лежит.
Все ее внимание обратилось к безымянной могиле, и на миг, быстрый, как камень, пролетающий над гладью озера прежде, чем пойти ко дну, я увидел воспоминание ее любви к Эндо-сану.
Она рыдала у меня на руках. Мы чувствовали его присутствие, чувствовали, как нас обнимают его руки, – и впервые с окончания войны, полвека спустя, я понял, что мы наконец-то обрели мир. Больше ничто не могло причинить нам вред.