Глава 21

Муссон вернулся, как семейный гость, с которым кто-то мирился, кто-то терпеть не мог, а отдельные чудаки даже любили, – и былое сияние солнца снова стало темным воспоминанием, когда в небе бросил прочный якорь прибывший флот грозовых туч.

Перед рассветом я каждый день бегал по берегу сквозь утренний моросящий дождь, не выпуская остров из поля зрения. Один раз я увидел направлявшийся к нему маленький сампан, и мое сердце забилось быстрее. Но когда сампан пробился сквозь вуаль дождя, я обнаружил, что это был всего лишь рыбак, отважно рассекавший бурные волны, с бакланом на носу лодки. Он помахал мне, и я помахал в ответ, пожелав хорошего улова.

С визита генерала Эрскина прошло меньше недели, и Эндо-сана еще не нашли. Я не беспокоился напрасно: он вполне мог о себе позаботиться, и у него наверняка было безопасное укрытие, чтобы спрятаться. Я собирался ждать его, сколько бы ни потребовалось.

– Могу ли я поговорить с хозяином дома?

Я слегка вздрогнул. В наступивших сумерках моросил мелкий дождь. Я сидел под зонтом на террасе, держа в руках письмо, извещавшее о смерти Эдварда в лагере четыре месяца тому назад, и рассматривал небо, наблюдал за тяжелыми облаками, пытавшимися прогнуть горизонт. Эти слова, пусть и сказанные тихим голосом, выдернули меня из моих грез.

Я положил письмо на стол и поднял глаза на Эндо-сана.

Вот так время – озорное, жестокое, всепрощающее – снова и снова играет с нами шутки.

– Я хотел бы одолжить у тебя лодку.

Он вытянул руку, и я потянулся к ней через стол, через время и схватил так крепко, как только мог. Он притянул меня к себе и обнял. Потом он слегка отстранился и коснулся моей макушки.

– Ты так вырос с тех пор, как я впервые тебя увидел! В тот день, когда сидел здесь, не двигаясь, и смотрел на море. Ты был таким грустным.

– Знаете, вы были правы, когда говорили, что нам придется пережить ужасы. За эти годы случались дни, когда я вас ненавидел и даже хотел убить. Мне приходилось напоминать себе о своем истинном пути. Иногда я с него сворачивал. И я не оправдал ничьих ожиданий.

Он не смог спорить с правдой, которую я сказал, и просто спросил:

– Чем ты собираешься теперь заняться?

Я покачал головой.

– Точно не знаю. Думаю, восстановлю компанию, восстановлю свою жизнь. – Помолчав, я добавил: – Это все зависит от вас.

– Я не смогу быть с тобой. Отныне наши дороги расходятся.

– Я могу пойти с вами по вашей.

Он покачал головой:

– Это только отсрочит нашу судьбу. – Он повернулся и взял меня за руки, изучая взглядом мои пальцы и ладони. – Мы должны достичь гармонии сейчас, достичь равновесия, чтобы когда я встречу тебя в следующий раз, песок был девственно-гладким. И тогда мы сможем пойти по бесконечному берегу далеко-далеко, к самому горизонту.

Согласиться с этим было трудно, но в то же время я видел это так же ясно, как парившую в небе птицу.

Тучи отнесло ветром, и мы прошли по саду между статуй. У могилы отца Эндо-сан поклонился, и его сердце сказало слова, которые я отчетливо расслышал и которые зазвенели у меня в ушах, словно эхо в каньоне.

Он встал под казуариной, одиноким деревом, пристально смотревшим на остров Эндо-сана. На нас капала вода, неся с собой аромат листьев.

– У тебя самый красивый дом на свете.

Мне было тяжело дышать, воздух бурлил в легких, как вспененное ветром море.

– Ты готов?

Я схватился за мокрую кору дерева, словно пытаясь прильнуть к нему, привязать себя к его неподвижной сущности, чтобы мне не пришлось делать следующий шаг. Но я видел боль в лице Эндо-сана и не мог отказать ему.

Мне оставалось только взять с собой белую ги с черной хакамой, и то и другое – подарки Эндо-сана. Я снова сидел на веслах, а он сидел лицом ко мне, лицом к своему острову, с неизменным бесстрастием на лице, а лодка плыла по смеси течений, скрытых от нас дождем. Весла вибрировали и пели с каждым гребком. Я увидел наше суденышко с огромной высоты, с двумя фигурками, которые, я знал, были мы сами. Мы казались такими маленькими, а лодка прошивала морскую гладь, словно игла, оставляя за собой белую нитку. И я увидел в огромном море зеленый остров, а границы моря отсвечивали подкладкой из света, словно гигантский лист рисовой бумаги, края которого трепещут, подрубленные красными угольками, готовые вспыхнуть пламенем.

Я упал с неба обратно в себя, в лодку. Волны вспухали, толкая нас обратно и обдавая брызгами. Он продолжал смотреть в открытое море, его глаза были открыты, но ничего не видели.

С краев неба натянуло тишину, ветер превратился в воспоминание, а настойчивая рябь растворилась, став плоской. Но я продолжал грести; мы подплывали все ближе к острову, не оставляя следов на воде. Наша лодка скользила вперед, но мы не оставляли ни кильватерной струи за кормой, ни водных завихрений под носом, обычно расходившихся латинской буквой «V». Два временных потока изворачивались и перекручивались, сливались и расходились, но оставались нераздельны. Я знал, что мы с Эндо-саном отчасти несем ответственность за этот сверхъестественный парадокс.

Потом я услышал, как по песку в оглушительной, непререкаемой тишине распласталась волна, и время снова побежало вперед. Мы гребли мимо ряда выступающих скал, и теперь волны мягко толкали нас к берегу. Лодка со скрежетом врезалась в сушу, словно нож в мыльный камень. Я вылез из лодки и вытащил ее как можно дальше. Эндо-сан ступил на мягкий песок.

Мы пошли вверх по узкой галечной тропинке, которая вилась вокруг бамбуковых зарослей. В листве пел птичий хор. Он остановился.

– Послушай, – тихо сказал он. – Как же я по ним скучал!

Мне хотелось спросить о том, что случилось в лодке, о той необъяснимой тишине и как ему удалось ее создать. Прежде чем я успел открыть рот, он упреждающе поднял руку.

– Не знаю. Смирись с тем, что в мире есть вещи, которых нам не дано объяснить, и ты поймешь жизнь. В этом ее насмешка. И красота.

Мы подошли к дому, и я снова залюбовался его элегантностью. Эндо-сан как-то сказал, что дом был построен по принципу движения айки-дзюцу, и только теперь я смог по-настоящему понять, что он имел в виду. Крепкий фундамент, надежный, волнующий, в полной гармонии с миром.

Мы открыли раздвижную дверь, выпустив наружу запах плесени и сырость. На каждой поверхности лежал тонкий слой пыли. Я радовался, что генерал Эрскин и его люди не обнаружили это место. Эндо-сан подошел к нише, встал на колени и поклонился. Он почтительно развел руки, словно в мольбе, и осторожно снял мой меч Нагамицу с подставки. Это было единственное оружие в доме, и мне стало интересно, что он сделал с собственным мечом.

Он слегка вынул катану из ножен, и мне показалось, что я услышал вздох, звук ее дыхания. Даже в сумраке дома лезвие ухитрилось поймать снаружи кусочек солнечного света и бросило его в комнату, с презрением ее осветив. Он задвинул клинок обратно и положил на мат передо мной.

Мы оба переоделись в хлопчатобумажную ги с черной хакамой и исполнили ритуал обвязывания поясов на талии, в котором каждый взмах, каждая петля, затяг и узел означали движения вселенной. Задняя часть хакамы, заткнутая за поясницу, заставляла стоять прямо.

Я поднял меч, мой меч Нагамицу, брат меча Эндо-сана, созданный тем же мастером. Его вес внушал уверенность. Я на дюйм выдвинул лезвие из ножен, как сделал Эндо-сан. И в темной комнате возник источник света, единственная звезда во вселенной тьмы. Я втолкнул меч обратно в ножны, и он вошел в них, не издав ни звука.

Мы вышли на засыпанную песком площадку, где проходили мои тренировки, тренировки, которые столько мне дали, требуя несоразмерной отдачи взамен. Когда ноги ступили на прохладный влажный песок, меня окружила память о потерянных днях – и чудовищность того, что мне предстояло сделать, ударила меня как кулак.

– Я не могу этого сделать.

Эндо-сан вышел из себя.

– Не будь ребенком! Ты перестал им быть, когда я взял тебя в ученики. – Он издал вздох, усталый и отчаянный. – Если ты не завершишь того, что необходимо, нам придется снова пройти через боль и страдания. Ты не оправдаешь моих надежд.

Он опустился на колени в песок, и впервые за все время нашего знакомства показался поверженным.

Я долго стоял, не двигаясь, с мечом в руке. Я вспомнил тот день на горе Пенанг, и мне наконец пришлось признать правоту Эндо-сана. Мне нужно было продлить доверие к нему еще на один шаг, в другую жизнь.

Я пошел в дом и принес полотенце. Встав перед ним на колени, я осторожно вытер ему лицо; он продолжать сидеть, поворачивая голову из стороны в сторону, чтобы облегчить мне задачу. Солнце нашло дыру в облаках, и песок засверкал, белый, как кости ангелов.

Он поднял пригоршню песка и развеял ее по ветру.

– Сирасу, – прошептал он, словно одалживая голос струйке утекающего песка.

Когда я закончил, он протянул руку и коснулся моего лица.

– Мне так много надо вам сказать, – начал я, но он меня прервал:

– Думаешь, нам все еще нужны слова, после стольких лет?

Я покачал головой. Он притянул меня к себе и крепко обнял. Потом поцеловал меня в щеку, погладив по голове. Мне хотелось задержать каждую его частицу, каждый запах, каждое ощущение. И я попытался, но это было так трудно. Я наполнил легкие его запахом, пытаясь сохранить его там. Я обнажил каждый нерв, чтобы его почувствовать, навсегда запечатлеть в себе ощущение его тела. Но, конечно же, тщетно.

Он мягко оттолкнул меня, и я воспротивился.

– Пусти меня. Дай мне уйти.

Он был прав, и я отпустил его. Подобрав меч, я встал в древнюю стойку «хаппо». Он закрыл глаза и произнес на ветер:

– Разделяют тучи друзей – двух диких гусей. Прощанье навек.

Мои руки перестали дрожать, и я почувствовал, как он укрепляет мой дух, направляет меня. Меня наполнило самое чистое, самое прозрачное чувство из всех, что мне довелось испытать. Во мне запел золотой свет, и я почувствовал, как он охватывает всего меня, до самого кончика меча. Я закрыл глаза и вобрал в себя красоту этого мига. Открыв их снова, я увидел его нежную улыбку и в последний раз встретился с ним взглядом.

Эндо-сан был прав. В конце концов, нам, товарищам по путешествию через страну воспоминаний на континенте времени, были не нужны слова.