Глава 22

Я отправил в японское консульство записку и отменил занятия с Эндо-саном, о которых мы с ним договорились. Я не сумел бы посмотреть ему в лицо. Я больше не мог себя обманывать. Одно дело – выслушать его признание, что он знал о намерениях своей страны напасть на нас, и совсем другое – знать, как он сам принимает в этом активное участие. Я снова и снова видел, как он стоит на скале и подает тайные сигналы ждущему морю. Я наконец понял, чем он занимался, и ту роль, которую сыграл я сам, помогая ему.

Единственным человеком, который мог мне помочь, оставался Танака, сэнсэй Кона. Накануне свадьбы Мин я решил его навестить.

Я добрался до его дома в Танджунг-Токонге и немного подождал в тени веранды. Затем позвонил в музыку ветра и позвал:

– Танака-сан!

Отворив дверь с москитной сеткой, он вышел на порог.

– А, отлично! Я думал о тебе. Ты пришел очень вовремя.

Мы снова сидели на веранде, но на этот раз без чая.

– Прошу прощения, но я уже почти все упаковал, – сказал он.

– Вы уезжаете? Едете домой?

– Нет. Я решил перебраться в монастырь в горах вокруг Айер-Итама.

– Вы тоже думаете, что будет война.

– Войны – обычное дело.

– Перестаньте говорить как монах-послушник, Танака-сан, – сказал я и тут же извинился перед ним, потрясенный собственной грубостью.

Он наклонился ко мне и всмотрелся в мое лицо.

– Что тебя беспокоит?

Я рассказал все о том, чем занимался Эндо-сан, и о том, как он мной манипулировал. Было огромным облегчением наконец-то довериться кому-то, кто знал Эндо-сана раньше, тому, кто не стал бы меня судить.

Танака закрыл глаза, словно уснув, но тут же сказал:

– Твой долг перед семьей и домом велик, так же как и обязательства по отношению к своему сэнсэю. Я понимаю, что ты чувствуешь. Особенно по отношению к Эндо-сану.

– Откуда, ведь между вами столько вражды?

От удивления он открыл глаза.

– Вражды? Нет никакой вражды.

– На приеме вы едва заговорили друг с другом.

– Это не значит, что мы не общались. Эндо-сан был и всегда останется моим самым большим другом. Кстати, ваша дружба с Коном очень напоминает мне нас с ним в молодости.

– И что произошло потом?

Танака прислушался, как ветер играет в подвесках китайского колокольчика. Было так тихо, что я слышал его дыхание. Я с трудом верил, что в этот миг армия захватчиков готовилась высыпать на берег, как горох из мешка.

Наконец он заговорил:

– Пацифистские взгляды отца Эндо-сана сочли негармонирующими с замыслами императора, и его сняли с должности при дворе. Их семья была покрыта позором и вернулась в Ториидзиму, где начала заниматься торговлей.

Постоянная уклончивость Танаки-сана меня раздражала. Я решил, что в этот день узнаю правду, потому что другой возможности могло не представиться. Поэтому я твердо и решительно произнес:

– Это я уже слышал. Зачем вы здесь? Почему из всех мест на свете вы выбрали Пенанг? Вы что-то говорили, но я знаю, что это была ложь.

Он сверкнул зубами в быстрой виноватой улыбке, но глаза его остались грустными. Он понимал, в каком положении я оказался и что я не мог принять ничего, кроме полной правды.

– Прошу прощения за то, что не был полностью с тобой откровенен. Когда Япония начала подчинять своей власти Китай, отец Эндо-сана публично обличил правительство, что в Японии рассматривается как нападение лично на императора. Его посадили в тюрьму, где он заболел, а мать Эндо-сана ушла в собственный мир. Эндо-сан и его сестра Умэко остались единственными, кто мог позаботиться о младших братьях и сестрах.

Он замолчал, взяв паузу, чтобы подобрать слова, как мастер икебаны – цветы, переставляя, сгибая, дополняя или выбрасывая, чтобы достичь желаемого результата.

– Эндо-сан никогда не был близок с матерью, но даже его потрясло состояние ее рассудка. Она могла только сидеть на солнце и смотреть на озеро или наблюдать за тем, как крестьяне сажают рис. Я часто ее навещал. Иногда она пела мне или своим спящим детям.

Я услышал, как мой внутренний голос повторяет строки стихотворения, которое я подарил Эндо-сану в обмен на меч Нагамицу. Теперь я понимал, почему оно тронуло его намного больше, чем я ожидал.

– Здоровье отца Эндо-сана ухудшалось. В правительстве знали, что Эндо-сан много путешествовал, и решили извлечь из его опыта выгоду. Ему предложили работать на правительство в обмен на лечение отца и уход за ним. Когда Эндо-сана назначили в консульство на этом острове, его отец, Аритаки-сан, попросил меня прийти. Я пошел в тюрьму, чтобы с ним встретиться, и тогда он попросил меня сделать ему огромное одолжение.

– Он попросил вас присмотреть за его сыном. И вы поехали за Эндо-саном и обосновались здесь, – высказал я правильную догадку.

– Сначала я отказался. Умэко, сестра Эндо-сана, умоляла меня. Еще была одна юная девушка, Митико, которая была так сильно влюблена в Эндо-сана, а я… – Он замолчал.

– А вы были сильно влюблены в нее, – закончил я за него.

– Я хорошо понимал, что Митико не отвечала мне взаимностью. Но я ее любил и пообещал, что позабочусь об Эндо-сане, куда бы он ни поехал. Еще и потому, что он был моим другом. Аритаки-сан умолял нашего сэнсэя, чтобы тот помог меня убедить. Мой сэнсэй чувствовал, что Эндо-сану необходимо постоянное напоминание о его учении. Я стал этим напоминанием. Вот почему ему не нравится мое присутствие.

– Но вы не можете сейчас уехать. Сейчас Эндо-сану больше, чем когда-либо, нужен друг.

– Я увидел, как он изменился с тех пор, как начал здесь работать. Теперь у нас разные убеждения. Я не могу смириться с войной, которую развязала моя страна. Здесь наши пути расходятся. Я больше не стану за ним присматривать. Я пытался, но он никого к себе не подпускал.

– Вы бежите. – Я не мог поверить. – Вы отказались от своего долга.

Это было серьезное обвинение, но оно подкреплялось ясными и неоспоримыми фактами. Танака не стал возражать, просто сидел молча, с лицом непроницаемым, как маска Но.

– От войны не убежать, Танака-сан.

Он заглянул мне в глаза.

– А тебе не убежать от судьбы, мой юный друг. Нам с тобой пора попрощаться.

– Мы еще встретимся?

– Обязательно. Когда закончится это безумие; когда восстановится гармония, вы с Эндо-саном найдете меня здесь.

– Что я должен делать, Танака-сан?

– А что, ты думаешь, ты должен делать?

Я не знал ответа. Танака улыбнулся мне грустной, сочувственной улыбкой.

– Ты уже знаешь, что тебе делать.

Я сделал последнюю попытку изменить его решение.

– Вы же его друг, вы должны остаться.

Он покачал головой:

– Я ему больше не нужен. У него есть ты.

Мы ехали по карте, которую дядюшка Лим нарисовал на обороте пригласительной открытки. Деревня находилась в тридцати милях от города, на юго-западной оконечности Пенанга, которую местные жители называли Балик-Пулау, «Спина острова». Отец сидел за рулем «Даймлера», крепко сжав челюсти, и выражение его лица в точности повторялось на лице Изабель. Мне не нужно было спрашивать, как далеко за последние две недели продвинулось обсуждение помолвки с Питером Макаллистером.

Я был слишком занят своими мыслями, чтобы обращать на них внимание. Откровенность Танаки открыла пребывание Эндо-сана на Пенанге с другой стороны и еще сильнее нарушила мое душевное равновесие. То, что я чувствовал, было похоже на ощущение, которое я испытывал, когда Эндо-сан несколько раз подряд бросал меня в воздух в конце тренировки. Я падал, быстро поднимался и тут же наталкивался на очередной прием, пока не начинало казаться, что ток крови повернул вспять, и от головокружения я не мог отличить небо от земли.

Я принял решение избегать встреч с Эндо-саном, пока не смогу преодолеть смятение, даже если это означало усилить страдания. Неизвестно было, сколько времени на это потребуется, и я чувствовал сильную подавленность.

Вместо того чтобы ехать через джунгли, отец решил объехать вокруг острова до его западной оконечности, а потом повернуть на юг. Дорога взбиралась на плечи пологих холмов и тщательно следовала изгибам побережья. Внизу стелилась густая зелень древесных крон, притороченная к морской синеве белым швом бесконечного прибоя. Сквозь деревья над нами на нас падали веселые брызги света, а дувший в открытые окна ветер пах чистотой и свежестью с привкусом влажной земли, мокрых листьев и всегда-всегда – моря.

Мы проехали малайские поселки-кампонги, замедлив скорость, чтобы не наехать на игравшую на дороге голую детвору. Завидев машину, дети разражались восторженными возгласами. Потревоженные птицы вскрикивали и перелетали с одного дерева на другое. К поверхности утеса, окаймлявшего дорогу, цеплялись дикие орхидеи. У Телук-Баханга дорога растворилась в джунглях, и мы свернули на юг, к дуриановым и кокосовым плантациям. Колючие плоды дуриана, прицепившиеся к деревьям, как огромные репьи, наполняли воздух едкой вонью.

Следуя по маленьким указателям, расставленным местными жителями, мы свернули с главной дороги и въехали к Кампонг-Дугонг. На ветру развевались флаги – все до единого красные, – на которых мастер-каллиграф золотом написал приветствия. Дядюшка Лим в традиционных одеждах темно-красного цвета радушно нас встретил. В тот день в деревне мы были единственными европейцами.

– Господин Цай, отец жениха, – представил того дядюшка Лим. – Он – местный староста.

Цай оказался благообразным китайцем за пятьдесят с тонкой козлиной бородкой и жилистыми руками.

Отец пожал обоим руки.

– Пусть сын твой доживет до возраста Южных гор и будет богат, как Восточное море, – произнес он поздравления, традиционные в провинции Хок-кьень.

Цай с удивлением взглянул на него и расхохотался.

– Теперь я понимая, почему у вас такая солидная репутация, господин Хаттон.

В деревне насчитывалось около пятисот жителей, которые кормились морем и выращиванием фруктов и овощей. Под дружелюбные взгляды сельчан мы прошли на деревянную пристань, на которую, судя по ее виду, пошла каждая лишняя доска, бесхозная столешница или сломанная дверь. Пристань плавно покачивалась у нас под ногами, а наши тени распугивали стайки прозрачных рыбок в чистой зеленой воде.

Изабель отказалась на нее заходить.

– Ноги моей не будет на этой шаткой конструкции. Я лучше пройдусь по деревне с твоим дедом.

Мы с отцом прошли по косой пристани до самого конца. Несмотря на жару, он надел строгий костюм и настоял, чтобы я оделся так же. Я снял шляпу и прислонился к ободранному от веток побегу каучукового дерева, воткнутому в морское дно для устойчивости мостков. Небо было ясным и голубым, как мечта. Все лодки вернулись из моря и теперь выстроились вдоль причала, покачиваясь и поскрипывая, привязанные к шестам. Запах соленой рыбы и креветок, вялящихся на солнце, снова перенес меня в деревню, где мы с Эндо-саном останавливались по пути в Куала-Лумпур.

– Что ты думаешь? – спросил отец.

Я попытался угадать, что он имел в виду.

– О чем?

– О твоей сестре.

Я спросил себя, смогу ли когда-нибудь рассказать ему о нашей с Эндо-саном связи. Возможно, Изабель и Питер Макаллистер тоже были вместе в прошлых жизнях.

– Она любит его, и, по-моему, он испытывает к Изабель то же самое.

– Этого мало, – тут же ответил отец.

– Тогда всего всегда будет мало.

– Ей нужно больше времени, и она еще слишком молода.

– У нее больше нет времени. – И я рассказал о словах Эндо-сана, о том, что нас ждет вторжение. – Макаллистеру придется либо последовать приказу правительства и эвакуироваться, либо его интернируют японцы.

– Господин Эндо понятия не имеет, о чем говорит, – сказал он, тяжело глядя на море. – В Малайе войны не будет.

Я снова подумал о направленных в море шифровальных вспышках фонаря Эндо-сана, и мне стало страшно. Остров Пенанг был таким беззащитным, его было так легко захватить, все равно что ребенка, которого крадут из кроватки посреди ночи.

– Просто поговори с Макаллистером, выясни, что он за человек. Ты же знаешь, каково это – быть нежеланным возлюбленным чужой дочери.

– Посмотри, – сказал отец, указывая на море и, очевидно, не услышав моих слов.

Мимо промелькнула стая дельфинов, самые буйные выскакивали из воды и с шумом падали обратно. Они гонялись за рыбами. До нас долетали их щелканье и странные, словно детские, крики.

– Я всегда их любил, – сказал он. – Если бы у меня была еще одна жизнь, я бы хотел стать дельфином, вечно плавать в океанах и рассматривать то, чего никогда не увидеть глазам человека.

В голосе отца сквозила нежность, а в глазах ее было еще больше, и их голубизна больше не была отраженным светом: это была теплая, подернутая рябью влага, в которой не было видно дна.

Этот внезапно открывшийся в нем мечтатель испугал меня: ведь отец всегда казался таким прагматичным, способным справиться с любыми встречавшимися трудностями. А потом мне стало страшно за него, и я понадеялся, что прагматичная часть натуры всегда поможет ему, как бы ни повернулась жизнь, и что мечты будут посещать его только во сне, когда не смогут причинить ему вред.

Мы услышали, как нас зовет Изабель, и повернули обратно к деревне.

– Я знаю, каково это – быть нежеланным возлюбленным чужой дочери, – сказал он.

Свадебная церемония проводилась по китайскому обряду. Мин, наряженную в темно-красное с золотом традиционное длинное платье, спрятали под пологом из красной вуали и танцующих бахромчатых кистей. В ярко-красном деревянном паланкине ее отнесли к дому жениха, где она преклонила колени перед его родителями, подала им чай и пообещала повиноваться. Когда невеста проходила мимо меня, ее голова повернулась – и, зная, что под вуалью она на меня смотрит, я шевельнул губами, желая счастья. Она едва заметно наклонила голову и пошла дальше.

Изабель улыбнулась мне, и я сказал: «Все будет хорошо». Она сжала мою руку.

Свадебный обед был шикарным, как того требовало лицо. Мы вошли в дом деревенской общины и уселись за один из сорока столов, гадая, во сколько обошлось дядюшке Лиму все это изобилие. Изабель выхватила меню, лежавшее в центре стола.

– Что здесь написано?

– Жареный молочный поросенок, суп из акульих плавников, рыба на пару с имбирем, морские ушки, жареный цыпленок в кунжутном соусе, жареная утка в мандариновом соусе. Почти все что угодно. – Знание японского помогло мне расшифровать китайские иероглифы.

Раздались громкая музыка китайского оркестра и взрывы хлопушек. Два свободных места за нашим столом заняли Таукей Ийп с Коном. Я отложил меню, радуясь встрече с другом. Он тоже был одет в строгий костюм, но своего любимого белого цвета.

Кулисы деревянной сцены открылись, и началась опера. Звуки эрху и пипы, сопровождаемые ударами цимбал и барабанов, соревновались с высокими, «кошачьими» голосами певцов. Когда они царапнули особенно высокую ноту, отец подавил кислую гримасу, и мы все рассмеялись.

– Простите, – сказал он Таукею Ийпу, заливаясь краской.

– Я могу смело предположить, что вы совсем не знаете, о чем эта опера? – весело спросил тот.

Отец покачал головой.

– Это одна из самых популярных наших опер, «Влюбленные-бабочки». Сюжет очень трогательный.

Изабель наклонилась вперед со словами:

– Пожалуйста, расскажите.

– Однажды в Китае, много династий назад, жила одна девушка, госпожа Чжу, которая хотела учиться в школе высоко в горах. Конечно, раз она была девушкой, учиться ей было непозволительно. Она должна была оставаться дома, чтобы заботиться о семье, а потом – о муже, которого родители для нее выберут.

– Эту традицию надо было бы сохранить, – заметил я, широко улыбнувшись Изабель.

– Тихо, Филип, – сказала она.

– Госпожа Чжи была решительной девушкой, Изабель. Совсем как вы, как я слышал. – Глаза Таукея Ийпа сощурились в добродушной насмешке.

– Продолжайте, старина, – сказал отец, скрестив руки на груди и облокотившись на спинку стула.

Изабель, нахмурившись, взглянула на отца.

– Пожалуйста, расскажите, что было дальше, Таукей Ийп.

– Как я сказал, госпожа Чжи знала, чего хотела. И, обманув родителей и нарушив обычаи, она переоделась в мужское платье и поступила в школу. И там влюбилась в другого ученика, Ляна, который понятия не имел, кем она была на самом деле. В конце трехлетнего обучения они прощаются в павильоне в восемнадцати милях от школы, и госпожа Чжи говорит Ляну, что хочет, чтобы тот женился на ее младшей сестре. Она просит его приехать к ним в дом через год и попросить ее руки. В назначенное время Лян приехал и обнаружил, что никакой сестры нет и что на самом деле это госпожа Чжи хотела выйти за него замуж. Она открыла ему свою тайну, и он влюбился в нее. Это была встреча родственных душ, и госпожа Чжи с Ляном знали, что каждый из них нашел в другом того, кто последует за ним даже за грань смерти, через все последующие жизни.

Их родители скоро узнали об уловке госпожи Чжи, и ее семья была опозорена. Возлюбленных разлучили. Госпожу Чжи и Ляна заперли каждого в своем доме. Для госпожи Чжи быстро нашли мужа, чью семью не смутил скандал. Лян тосковал по ней. Он заболел и умер.

Госпожа Чжи услышала эту печальную новость в день своей свадьбы и бросилась к могиле Ляна, где рыдала так сильно и долго, что даже небеса сжалились. Небо закипело тучами и потемнело, поднялся ветер. Такой бури никто никогда раньше не видел. Прогремевшая молния разверзла могилу Ляна, и госпожа Чжи бросилась в нее как раз в тот миг, когда ее родители со свадебной процессией добрались до могилы.

Из могилы вылетела пара бабочек. Порхая рядом друг с другом, они поднялись высоко в небо, наконец-то получив возможность быть вместе, и оставили позади все печали этого мира.

– Какая ужасная постановка для свадьбы, – сказал отец.

Рассказ пробил брешь в его памяти, напомнив о позабытой страсти к бабочкам и о том, во что она обошлась ему самому, моей матери и мне.

Я знал, что быстро подавленная печаль отца не ускользнула от Таукея Ийпа. Он тихо сказал:

– Ах, Ноэль, вы упустили самое главное. Эта легенда прекрасна. О чем она нам говорит? О том, что любовь найдет свой путь, несмотря на препятствия. Она говорит о том, что любовь может выйти за границы времени и продолжать жить, когда не станет ни вас, ни меня. Это самое подходящее напутствие для свадьбы; да, впрочем, и для всей жизни тоже, разве вы не согласны?

Вспомнив слова Эндо-сана, я всей душой с ним согласился.

После того как подали последнее блюдо из жареных пирожков со сладкой бобовой пастой, мы с Коном вышли из зала. Высоко над нами плыло солнце, лучи пробивались сквозь разрывы в розоватой гряде облаков, словно пальцы, которые окунают в море, чтобы узнать, теплая ли вода.

Мы пошли по пыльным деревенским улицам. Вокруг не было ни души, все продолжали угощаться едой и щедрой выпивкой, которой неизменно сопровождались все свадебные банкеты. Дворняги, бегавшие вокруг нас, когда мы только приехали, принюхиваясь к нашему незнакомому запаху, теперь все до единой уснули под крыльцами домов и дергали ушами, отгоняя мух, которые пытались залететь в их сны.

Дойдя до кромки воды, мы остановились, наслаждаясь ветром. Мы сняли ботинки, ступив на грубый песок, похожий на раскаленную рисовую шелуху. В зале было очень жарко, и я выпил слишком много бренди.

В своем совершенно белом наряде Кон казался олицетворением чистоты; белизну нарушал только красный галстук, вздымавшийся, как рассерженная змея, при каждом порыве ветра.

– Ты так и не ответил, – сказал он с некоторым упреком в голосе. – Ты будешь вступать в сто тридцать шестой отряд?

– Прости. Я не смогу пойти с тобой. Мне нужно остаться. Мне необходимо убедиться, что моей семье ничто не угрожает, и я буду спокоен, только если останусь с ними. Если я застряну в джунглях, то сойду с ума от беспокойства.

На его лице отразилось разочарование, и я почувствовал, что не оправдал его ожиданий.

– Ты был у Танаки-сана. Он рассказал мне о вашем разговоре.

Я сделал вялую попытку объяснить, в каких обстоятельствах оказался. Он прервал меня и тихо сказал:

– Не слишком об этом беспокойся. Конечно же, ты прав. Твоя семья без тебя не справится.

Я кивнул, благодаря друга за то, что он все понял, несмотря на разочарование. Это была одна из удивительных черт Кона – он столько всего понимал без слов.

– Ты понимаешь, что, когда японцы займут Пенанг, мой отец больше не сможет защищать господина Хаттона? Что охрану придется снять?

– Естественно. Им ведь нужно будет защищать собственные семьи. Именно поэтому я должен остаться. Я уверен, что Эндо-сан ничего не знал о покушении на отца, но в Куала-Лумпуре есть некий Саотомэ – он уже давно присматривается к нашей компании.

Мы какое-то время сидели молча. Я наслаждался обществом Кона и радовался, что познакомился с ним, потому что он стал мне ближе обоих братьев.

– Мы еще увидимся до твоего отъезда? – спросил я.

Сидеть у моря было так безмятежно здорово, что мне захотелось продлить наше с ним пребывание в этой деревне, такой далекой от забот остального мира.

– Вряд ли, – ответил Кон.

– Наверное, это будет нарушением правил безопасности, но ты дашь мне знать, куда тебя направят?

– Я попробую, – сказал он.

То, что я сохраню его местопребывание в тайне, было ясно без слов. Я протянул ему руку, и он обхватил ее своими.

– Береги себя, брат.

– Хорошо. И ты не лезь на рожон, – мой голос стал напряженным. – Я помолюсь за тебя в храме.

Он улыбнулся:

– Будь осторожен, ты превращаешься в китайца.

Подумав о двойственности жизни, я спросил больше у себя самого, чем у кого-то:

– Это ведь не так уж и плохо, правда?

Мин переоделась в ярко-красное ципао и вместе с мужем ходила от одного стола к другому, благодаря гостей за то, что те почтили их своим присутствием. У каждого стола мужу приходилось поднимать тост, и, когда они добрались до нас, он был уже довольно пьян.

– Это Ахок, – сказала Мин, потянув его за плечо и широко улыбнувшись Изабель. Его имя означало «счастливый», и в тот день, когда он стоял рядом с Мин, я думал, что ему действительно повезло. Он был коренастым, с короткими непокорными волосами, торчавшими в разные стороны, и с кожей, потемневшей от ежедневной работы на рыболовном траулере. Длинные руки бугрились мускулами, и я сразу представил, как он стоит в лодке, упершись ногами в палубу, и вытягивает улов. Он был совсем не похож на своего отца.

– Поздравляю, – сказал отец, пожимая ему руку.

– Спасибо вам за добрые пожелания, – сказала Мин и улыбнулась мне: – Все хотят с вами познакомиться. Спрашивают: «Кто этот необычный юноша?»

– Можешь им рассказать про меня. Но только хорошее, учти.

– Уже рассказала.

– Что ж, уже поздно, и нам пора ехать. Пусть у вас будет много детей и счастья.

Она снова улыбнулась и перешла к другому столу. Я подумал, что мы вряд ли еще увидимся. Теперь у Мин была своя жизнь в удочерившей ее деревне.

Уже сидя в машине, когда мы выезжали из деревни, я снова пожелал им всем счастья, прочитал про себя молитву, в которой упомянул всех, кого знал, даже Эндо-сана. Я молился так истово, так ревностно, что, открыв глаза, почти ожидал увидеть, как мои мольбы обрели осязаемую форму и стоят, охраняя нас, как гигантское святилище, вздымавшееся над морем где-то у берегов Японии. Я молил богов, покровительствовавших Пенангу и его жителям, никогда не терять своей неослабной бдительности.