Глава третья
Заклеймить нельзя убить
I
– Приношу свои извинения, донья Эрлия.
– Вы игнорировали мои вызовы!
– Еще раз прошу меня простить.
– Да, но вы…
– Я был очень занят.
Помпилианка звонила ему трижды. Или больше? Все вызовы Диего – грешен! – сбросил. Кажется, они договаривались насчет очередной беседы в перерыве между поединками. Корову следовало подоить: парная, свежая порция воспоминаний «любимого ученика Леона Дильгоа о великом учителе». Когда они уславливались встретиться? На память Диего Пераль не жаловался, но договоренность с журналисткой, если она была, эта чертова договоренность, напрочь вылетела у маэстро из головы.
– Извинения приняты, дон Диего.
– Я счастлив, донья Эрлия.
– Надеюсь, сейчас вы свободны?
Улыбка, отметил маэстро. Очаровательная улыбка. Правда, холодней обычного. Стальной, острый холодок. Или так и должно быть, когда помпилианка спрашивает тебя: «Вы свободны?» Еще вчера мне нравилась эта улыбка. Я видел в ней понимание и участие. Что я вижу сейчас, если мне хочется взяться за рапиру?
Донья Эрлия поймала его в конце прогулочной дорожки, на задах трибун и смотровых павильонов, у подножья вулканического склона. Ветер трепал седые метелки пампасной травы, напоминая Диего о буйной шевелюре отца. Вскипали облака розового пуха – тамариск на фоне темной зелени криптомерий смотрелся очень по-театральному. Мурлыкал ручей, масляно блестели дубовые мостки; в зарослях прятались «ракушки» – миниатюрные беседки. Ни души кругом – еще минуту назад Диего радовался удаче, рассчитывая хоть немного побыть в одиночестве, и вот – не сложилось.
Под ветвями цветущей гледичии царил сумрак. Соткавшись из теней и редких световых пятен, Эрлия выступила навстречу маэстро – призрак, явившийся испортить жизнь горемычному сеньору, сцена из ранней комедии Пераля-старшего, не снискавшей славы у публики.
– Свободен, – вздохнул Диего.
– Ну хоть какая-то хорошая новость!
– Я вас огорчу, донья Эрлия. Через сорок минут начнется бой, на котором я обязан присутствовать.
– Полчаса? Мне хватит.
Еще одна улыбка. Почему он нервничает, когда эта женщина улыбается?
– Боюсь, я не в настроении. Жизнь маэстро Дильгоа была насыщена событиями, а моя жалкая память…
– Речь пойдет не о вашем учителе.
– Тогда о ком же?
– О вас, дон Диего.
Нет, обреченно понял Диего. Я попал, как кур в ощип. Меня выпотрошат, сварят и съедят без соли. И тут до маэстро дошло – с возмутительным опозданием! – что сказала помпилианка.
– Обо мне?
– Вы удивлены?
– Это мягко сказано. Я потрясен.
– Может, пригласите даму в беседку? Или вас, дон Диего, следует обсуждать на свежем воздухе? Посреди дорожки?!
– Да, конечно! Прошу вас…
Будь ты проклята, вежливость! Будьте прокляты, манеры! Ну почему он не в состоянии раскланяться и уйти?! Я выбит из колеи, сказал себе маэстро. Я – труп, поднятый из могилы. Но, сказать по чести, в том нет вины доньи Эрлии. Она просто…
Просто – что?
В беседке, густо увитой плющом, правили бал пурпур и зелень. Лучи солнца кололи завесу смешными пажескими шпажками. Подсвеченные здесь и там, листья превращались в витражи окон собора Святого Выбора. Маэстро дождался, пока донья Эрлия присядет на круговую скамейку, разомкнутую прорехой входа, и сел напротив. Их разделяло полтора шага – вынужденная близость в Эскалоне послужила бы темой для сплетников.
– Я связалась с Октубераном. Руководство академии фехтования предлагает вам место тренера. Высшая ставка, жилье, социальные льготы. В перспективе, если вы изъявите желание – гражданство. Контракт я переслала на ваш уником час назад. Ну же? Вы не расцелуете добрую вестницу?!
Диего слышал слова. Они складывались во фразы. Маэстро даже улавливал общий смысл. Ему предлагали рай. Рай его не интересовал. Что за рай, если душа Карни до сих пор летит на Хиззац, чтобы встретиться со своим ястребом? Ястреб удрал, облез, сложил крылья; ястреб сидит на жердочке, кушает с чужой руки и не чирикает. А Карни все летит на Хиззац, и так – до Страшного суда…
– Вы не рады?
– Я рад.
– Вы согласны?
– Нет.
– Кто иной кинулся бы мне ноги целовать, дон Диего! Кто иной, но только не вы. Вы горды и независимы. Хорошо, попробуем еще раз.
Беги, подсказывало чутье. Беги, дурачина! Маэстро сидел, как прибитый к скамейке. Бежать от женщины? От слабой безоружной женщины? Всего лишь потому, что вдоль хребта шныряют стаи колких мурашек, а волосы на затылке встают дыбом, как шерсть на загривке волка, почуявшего опасность?!
– Полчаса, – напомнил он. – Я ограничен во времени.
– Один вопрос, дон Диего. Один простой, хотя болезненный вопрос. Вам известно, кто убил Энкарну де Кастельбро?
Маэстро молчал.
– Известно, – кивнула донья Эрлия.
Помпилианка изменилась: милосердная принцесса обернулась беспощадной королевой. В истории Эскалоны такие метаморфозы случались с завидной регулярностью. Здесь не Эскалона, но история везде одинакова. Главное, взобраться на трон.
– Отлично известно. Вы не умеете врать, дон Диего. Даже молчанием вы не умеете врать. Вы знаете убийцу, и вы хотите отомстить. У вас больше не осталось желаний. Выгорели, пошли прахом. Месть – последнее, что осталось. Иначе вы давно бы покончили с собой.
Сейчас она предложит мне помощь, подумал Диего. Помощь в мести. Какой сюжет! Отец бы плясал от радости, приди ему в голову эдакая коллизия. Она приведет дона Фернана на веревочке и подержит, пока я стану колоть врага рапирой. Конечно же, подержит, иначе я могу и не справиться. Как я догадался, что она собирается помочь мне? Откуда эта уверенность? Неужели Джессика права, и я – латентный телепат?!
– Вы солгали мне, – сказал он. – Вы не журналистка.
– Нет, – согласилась донья Эрлия. – Если мы говорим начистоту, как взрослые люди: нет, я не журналистка. У меня есть связи в определенных кругах. Месть – блюдо, которое…
– …надо есть холодным, – кивнул Диего.
– Скажем иначе: которое могут для вас приготовить. У нас превосходные повара.
Еще вчера маэстро ухватился бы за такой шанс, как пьяница – за протянутую ему бутылку. Ухватился и даже не спросил бы, что потребуют от него взамен.
– Что умеют готовить ваши повара, донья Эрлия?
– Все.
– Выстрел из-за угла? Нож в спину?
– Вас устроят эти варианты?
– Вряд ли. Мое обучение у лучших специалистов?
– Это можно организовать.
– Секретные методики?
– Допустим.
– Новые руки?
– Если понадобится. Я слышала в вашем голосе иронию? Напрасно, дон Диего. Вы не представляете, на что способна медицина Великой Помпилии!
– Увы, представляю. Приживутся, как миленькие…
– Вы согласны?
– Спасибо, донья Эрлия. Вы слишком добры ко мне.
– Это значит «да»?
– Это значит, что ваше предложение меня не интересует.
– Я знаю, – женщина явно рассчитывала на другой ответ, – вы не ожидали подобного оборота дел. Вам надо собраться с мыслями, взвесить «за» и «против». Не торопитесь с отказом, дон Диего! На Октуберане…
– Нет, – сказал маэстро.
И встал, давая понять: разговор окончен.
II
Лигр повернул голову.
Взглянув янтарным глазом на малыша, деловито обживавшего могучую спину хищника, зверь зевнул во всю пасть. Мамаша за соседним столиком ахнула от ужаса, а сын – бутуз лет четырех – завороженно, как кролик на удава, уставился в пышущую жаром глотку зверя. Внутри пасти мальчишка, пожалуй, уместился бы целиком, свернись он калачиком. Мелкий храбрец вознамерился проверить эту грандиозную идею – и с решимостью Генерала Ойкумены сунулся вперед. Окрик матери запоздал, но лигр захлопнул пасть перед носом обиженного ребенка и отвернулся. В отместку мальчишка принялся теребить зверя за уши.
Зверь не реагировал.
Голиаф был модифицированным гибридом, рожденным тигрицей Лалит от льва Кирана. Так значилось в его паспорте. Еще там значились четыре с половиной метра в длину, не считая хвоста, и шестьсот семьдесят килограммов веса. «Шестьсот кило лени и семьдесят кило добродушия,» – шутил Давид Штильнер, когда трепал любимца за холку и чесал под нижней челюстью. Ласка требовала от Давида изрядных мышечных усилий, но дело того стоило. Счастливый Голиаф блаженно жмурился, и его огромная морда расплывалась в ширину до совершенно неприличных размеров. С мимикой у Голиафа все было в порядке. И с аппетитом тоже.
И с сертификатом безопасности.
«Разрешен выгул в публичных местах без поводка, намордника и других средств контроля. Разрешен провоз всеми видами транспорта. Радиус свободного перемещения – до ста метров от хозяина. Неагрессивен, опасности для людей и животных не представляет,» – значилось в сертификате Голиафа. Плюс выписки из заключений экспертов, результаты тестов и прочая, прочая, прочая. Голиаф не мог навредить человеку даже случайно, чем без зазрения совести пользовалась вся малышня в пределах досягаемости.
Для родителей-перестраховщиков в паспорте стояла отметка: «модифицированный». А не доверяете, так дайте чаду по заднице и заберите, если сумеете.
Эзра Дахан подозревал, что среди параметров модификации лигра прячутся весьма любопытные пункты. Размерами и послушанием таланты Голиафа не исчерпывались. Вероятность – восемьдесят два с половиной процента. Но расспрашивать об этом Давида тренер считал неэтичным.
Захочет – сам расскажет.
– …закончился? Вот засада! – огорчился Давид, узнав, что опоздал на бой сестры с бергландцем. На Китту он прилетел два часа назад и, взяв аэротакси, сразу помчался в «Тафари». Сестра на вызов не отвечала; у Джессики имелась уважительная причина – поединок с Рудольфом Шильдкнехтом. Давид позвонил еще раз, из снятого номера; получив отказ, набрал мар Дахана. «С Джессикой все в порядке, – заверил тренер, – она сейчас в ду́ше. Приезжайте в кафе «Камбамбе», мар Штильнер, я там буду обедать…»
Давид просил, требовал, умолял, чтобы мар Дахан был с ним на «ты», но старый тренер предпочитал держать дистанцию.
– Есть запись, мар Штильнер. Бой, как минимум, зрелищный.
– Вечером гляну, – воспрял Давид. – А когда у нее следующий?
– В семнадцать тридцать.
– Отлично! Еще куча времени…
Звякнула линия доставки. Из стола выехал заказ: дымящаяся тарелка с харирой. Суп-лапша с бараниной, обильно сдобренный черным перцем и зирой, иному обещал изжогу на неделю вперед. Но Давиду от отца достались титановый желудок и печень-аннигилятор. Сестра в смысле диеты вела себя куда осторожней брата. За харирой возникли плошки с салатами-кемейя, финиковый хлеб и запотевший бокал светлого пива. Голиаф шумно втянул носом воздух и облизнулся. Пантомиму лигр устроил для порядку: зверь был сыт.
– Макс, оставь монстра в покое!
– Не-е!
– Это тебе не игрушка!
– Иглушка! – бутуз надул губы. – Ма, хочу тигла!
– Еще не хватало!
– Купи мне тигла!
– Не канючь! Кто кашу не доел?
– Я!
– Кто плохо кушал?
– Я!
– Вот тигр хорошо кушал – видишь, какой кошмарный вырос!
Макс оценил перспективу:
– Я буду холосо кусать!
– Вот когда будешь, тогда и посмотрим.
В прошлый приезд Давид Штильнер носил волосы до плеч, стягивая их в «конский хвост». Сейчас же молодой человек депилировал голову «под ноль», превратившись в абсолютную копию сестры. «Близнецы,» – напомнил себе тренер. Напоминание было не лишним. Эзра Дахан, сам того не желая, следил за пластикой Давида. Как тот садится за стол, как тянется за ложкой, подносит ко рту… Скверная, нефункциональная координация. Угловатые, расхлябанные движения. Все это надо править. Нет, не надо. Это не Джессика, та движется иначе. Тренер привык к сходству близнецов, к их пси-коктейлю: варварской эмоциональности, помноженной на гематрийский расчет. Но депиляция Давидова черепа включала у мар Дахана ошибочный рефлекс: моя ученица утратила форму, ее нужно переучивать заново.
Профессиональная деформация, отметил Дахан. Старею, теряю контроль. Передо мной – юноша, который изредка, между делом, поигрывает в теннис. Другие навыки, другая схема движений. Пора на пенсию – не сейчас, но скоро. Четыре года, семь месяцев и одиннадцать дней по календарю Таммуза, родины Эзры Дахана – и все, хватит. Преемник есть, осталось…
Голиаф беспокойно поднял голову. Вся сонливость лигра улетучилась в момент, испарилась лужицей под июльским солнцем. Под шкурой обозначились чудовищные мускулы, резко проступили лопатки, похожие на мощный горб. Зверь подобрался, словно перед прыжком. В глотке заклокотал басовитый рык, контрапунктом задребезжала, заплясала посуда на столиках. Кубарем скатившись со спины зверя, малыш со всех ног припустил к маме. Даже не заметив бегства ребенка, Голиаф уставился на Давида:
«Опасность! Прикажи, хозяин!»
Рык смолк. Утихла посуда. Редкие посетители кафе прикусили языки. Маленький Макс зажал рот обеими ладошками. В тишине, от которой пахло кровью, зверь ждал разрешения.
III
– Нет, – сказал Диего Пераль.
И встал, давая понять: разговор окончен.
Что ж, подумала Эрлия Ульпия. Кроме пряника, у нас в запасе имеется кнут. Длинный витой кнут для любовных утех. Он вам понравится, сеньор Пераль. Благодарим за ваш выбор, постоянным клиентам скидка.
Условия для клеймения были идеальные. Прямой визуальный контакт, расстояние меньше двух метров, уединенная беседка. Все чувства, какие Эрлия испытывала по отношению к этому варвару, упрямому эскалонскому ослу, все эмоции, включая физическое влечение, гасли, улетучивались, шли на дно. С раннего утра Эрлия втайне знала, что этим дело и кончится – клеймением. Знала и, как бешеная, боролась с подступающей бесчувственностью, безразличием к объекту – диктатом физиологии урожденной помпилианки. Пока оставался хоть крохотный, размером с ноготь, шанс решить вопрос уговорами, следовало работать привычным арсеналом: обаянием, настойчивостью, похотью, наконец. Раскидывая перед сеньором Пералем скатерть-самобранку, предлагая то и это, как дешевая шлюха всучивает клиенту вялые сиськи и дряблые ляжки, Эрлия давила из себя чувственность: зубную пасту из тюбика, гной из нарыва. Ей-богу, проще было бы силой воли остановить месячные, если подошел срок. Она возликовала всей душой, когда варвар – о радость! – уперся рогом. Ликование стало последним всплеском, кульминацией, за которой началась развязка: равнодушие полное, окончательное, обжалованию не подлежит. Перед обер-манипулярием Ульпией сидела ботва, чье предназначение – стать рабом. Ботва что-то чуяла, пальцы ботвы ласкали эфес рапиры.
Поздно, хладнокровно оценила Эрлия.
Не успеет.
– …успеется! – откликнулось издевательское эхо.
Губы ботвы не шевелились. Мужской голос, шершавый и насыщенный баритон, долетел снаружи. Резкий возглас клином вонзился в рассудок Эрлии – рассудок? единый комок, собравшийся вокруг клейма, как пальцы собираются в кулак вокруг свинчатки! – и нарушил волевую цельность. Дело было не в голосе. Баритон, тенор, фальцет – ерунда. Эрлия еще не понимала, что остановило ее, она вообще ничего не понимала, но…
– Вы же хотели свести знакомство…
– Я?
– Вы!
Никогда в жизни Эрлия не зависала на грани так надолго. Великий Космос! Много ли времени требуется помпилианцу, чтобы нырнуть под шелуху, утаскивая ботву за собой? Вдох-выдох, вдох-выдох, и ты на месте. Эрлия уже видела снег на жухлой траве, степь, придавленную серым брюхом неба, чуяла запах раскаленного металла. Клеймо ворочалось в костре, клеймо калилось впрок, требовало, взывало. Еле слышно звякнуло железо оков. Топорщились жесткие махры на веревках, сваленных в кучу возле деревянного щита – места фиксации ботвы. Стылый ветер пробрал до костей, плеснул в кровь адреналина. Еще миг, и…
– Ерунда. Ради персонажей, тем паче будущих, я и задницей не шевельну.
– Врете!
– Клянусь любовью публики. А уж ради вас – так точно.
– Вы нарушаете закон, Монтелье!
– Да неужели?
– Я подам на вас в суд! – баритон вкусно хохотнул над собственной шуткой. – Вы прочли мою мысль! Я как раз думал о вашей заднице. О том, как превосходно, как энергично вы бы шевелили ей ради меня!
– Было бы что читать, – брюзгливо обронил собеседник. – Я не копаюсь в мусорных баках. Объедки, крысы, и ни на грош эстетики.
Судя по тому, что, выйдя на максимум, голоса не начали удаляться и глохнуть, случайные прохожие остановились рядом с беседкой, где укрылись Эрлия Ульпия и Диего Пераль. От возвращения в реальность Эрлию затошнило. Казалось, женщину за волосы выдернули с большой глубины на поверхность, и кровь вскипела пузырьками выделяемого газа, блокируя кровоток. Нет! Ее силой сорвали с любовника на пороге оргазма, не дав пересечь заветную черту. Нет! Что за пример ни возьми, любой ущербен. Помпилианцу, вынужденному резко прервать процесс клеймения раба, да еще сделать это собственной волей вопреки хватательным рефлексам клейма, уже начавшего «калиться» – о, такому помпилианцу требуется время, чтобы прийти в себя. Чудится, что мир не просто перевернулся – он вертится сломя голову, этот сволочной мир, и надо очень постараться, чтобы не сорваться с карусели в бездну.
Эрлии повезло: она не потеряла сознание. Она смотрела на маэстро, выпучив глаза, оскалив зубы до десен, и не замечала собственной уродливой гримасы. Мимика плохо возвращалась под контроль. В ответ маэстро глядел на Эрлию с напряженным вниманием, даже не догадываясь, какой скорбной участи только что избежал. Сеньора Пераля раздирали противоречия. Благородство требовало спросить, не нуждается ли женщина в медицинской помощи, прагматичность настаивала на скорейшем бегстве, дабы не влипнуть в историю.
– Куда же мы направляемся? – упорствовал баритон.
– Сейчас вы снова обвините меня в чтении ваших похабных мыслей. Так вот, должен вас разочаровать. Вам, Лардиг, хочется единственного: выпить. Чтобы это понять, не нужно быть телепатом. Для этого не нужно даже обладать минимальным жизненным опытом.
– Глупости! Я хотел…
– Вернуться на трибуны?
– Да! И вы по-прежнему утверждаете…
– Утверждаю. Вы весь как на ладони, Лардиг. Хлебните рому, и бегом на трибуны…
Голоса стали удаляться, но было поздно. Диего Пераль убрал ладонь с эфеса рапиры, отступил за порог беседки:
– К вашим услугам, донья Эрлия.
Он ушел. Проклятье! Он ушел, как ни в чем не бывало, он утратил статус ботвы, без пяти минут раба, и Эрлию трясло от бессильного бешенства. Она страстно пожалела, что вместе с возвращением Пералю звания свободного человека к ней самой вернулись чувства в полном объеме. Коктейль эмоций, испытываемых помпилианкой по отношению к Диего Пералю, был ядом, концентрированной отравой. Видеть, как добыча ускользает из когтей – мука мученическая. А что поделаешь? Вместе с олухом Лардигом, безвестным и бездарным баритоном, мимо беседки прогуливался Ричард Монтелье – гений режиссуры, звезда арт-транса, один из лучших телепатов Ойкумены! Великий Космос! Как некстати! Ментальный всплеск во время клеймения Монтелье, эта чуткая сволочь, засечет обязательно, какую бы двойную броню он ни воздвиг вокруг своего уникального мозга. Хорошо, что Эрлия вовремя услышала голоса: счастье, что сумела остановиться.
Кинуться за Монтелье – вот чего требовала волчья природа обер-манипулярия Ульпии. Кинуться за тем, кто встал между волчицей и ее добычей, вступить в схватку, вцепиться в глотку. Взять в рабы, наконец! Привязать ботву к щиту, выжечь клеймо, превратить в безвольного симбионта – для пяти пси-ипостасей Эрлии, вооруженных до зубов, это было рутиной. Но под шелухой Ричард Монтелье сделался бы не просто ботвой, личинкой будущего раба. Способности телепата изменяли облик Монтелье, угодившего в декорации вторичного эффекта Вейса, превращали в монстра, чудовище, зверя-мутанта. Пятерка Эрлий, щит к щиту, встала бы против носорога, обладающего подвижностью рыси, медведя гризли, обученного рукопашному бою. И численное преимущество грозило спасовать перед мощью телепата, оформленной в сверхсиле и стремительности. Пользуясь космическими аналогиями, пять ипостасей Эрлии под шелухой становились коллантом, псевдоединым коллективом со сложными внутренними связями. Монтелье же оборачивался природным антисом, чье единство обусловлено рождением, а главное, не требует постоянного контроля.
Исход такой схватки был под большим вопросом.
В управлении болтали, что военный трибун Тумидус однажды сцепился под шелухой с криминальным авторитетом Бритвой, пси-хирургом высшей квалификации, имевшим за плечами не только два крыла – врожденный талант и соответствующее образование, но и спецподготовку на легендарной Сякко. Поклонники Тумидуса утверждали, что ему пришлось туго, но в последний момент, собрав в кулак всю мощь истинно помпилианской ментальности, военный трибун – тогда еще легат – могучим ударом разрушил мозг противника. Злопыхатели, каких у военного трибуна с его золотым характером людоеда было гораздо больше, чем поклонников, твердили иное. В их изложении Бритву прикончил вовсе не Тумидус, а его любимый раб, в разгар поединка размозживший Бритве череп – по одной версии, ледорубом, по другой, гвоздодером. Что вкладывали злопыхатели в парадоксальное для помпилианцев словосочетание «любимый раб», никто не знал, но бредовое определение повторялось с регулярностью навязчивой идеи. Эрлия даже предположила, что в дебрях психиатрии скрывается маниакальный синдром, извращенная идея-фикс – патология по имени «любовь к рабу» – и вот ее коварные проявления налицо.
К самому Тумидусу с расспросами подступить боялись – ледоруб, гвоздодер или кулак истинной ментальности, а военный трибун был скор на неуставные взаимоотношения.
Помпилианку еще трясло, но она взяла себя в руки. Появление Монтелье – случайность? Или нет? Слишком уж вовремя… Эрлия ненавидела подобные совпадения. Еще больше она ненавидела Ричарда Монтелье – за срыв клеймения, за гнусный пасквиль «Гнев на привязи», в котором режиссер насмеялся над трагическим разгромом армад Великой Помпилии под Хордадом. Но вычислить, имел здесь место умысел, и если да, то чей, смог бы разве что гематр. В любом случае, в радиусе сотни метров от чертова телепата клеймить Диего Пераля нельзя. Где и когда теперь окажется Монтелье? – поди предугадай. Значит, варвара надо выманить из комплекса «Тафари» или вывезти силой.
А потом заклеймить.
IV
…и вдруг зверь успокоился.
С горькой укоризной Голиаф поглядел на Давида, моргнул: «Эх ты, хозяин!..» – и вернулся в бесконечную лень, умостив огромную голову на передних лапах. По оледеневшему кафе пронесся дружный вздох облегчения, люди начали оттаивать. На лицах читался вопрос, один на всех: «Что это было?!» Вопрос остался без ответа; его даже не произнесли вслух.
– Голиаф не просто модификант, – тихо, чтобы слышал только Эзра Дахан, произнес Давид. Молодой человек прикипел взглядом к тарелке с харирой, словно умирал от голода. По его виску на скулу, сверкнув в лучах солнца, стекла крупная капля пота. Чудилось, миг назад Давиду отменили смертный приговор. – Все думают, что он – болонка размером с гору, причуда мальчика-мажора. Все и должны так думать. Голиаф – мой телохранитель. Дело не в мышцах, клыках и когтях. У него… Это называется: ментальные способности особого рода.
Давид шумно сглотнул: так дети пьют горькое лекарство. Чувствовалось, что ему тяжело говорить: не о специфике гиганта Голиафа, а о чем-то своем, личном, выстраданном. Лучи солнца сотнями золотых спиц пронзали ротанговую плетенку – символическое ограждение летнего кафе. Россыпь веселых зайчиков пятнала охристую шкуру Голиафа, превратив ее в объемную звездную карту сектора галактики. Когда рисунок созвездий на шкуре изменился, мар Дахан бросил взгляд поверх Давидова плеча сквозь ячейки ограды. Старый тренер не ошибся. По дорожке к кафе быстро приближалась высокая фигура. Солнце подсвечивало человека со спины, слепя глаза Эзре, фигура казалась высеченной из цельного куска антрацита. Черный ангел, сказал бы кто-нибудь, больше склонный к символике, чем гематры.
Да, отметил тренер. Диего Пераль носит траур.
– Вы имеете право знать, мар Дахан. Я не в курсе, открылась ли вам Джес… В любом случае, вам я доверяю полностью. Вы удивлены? Это не расчет, мы едва знакомы. Если хотите, считайте это интуицией или мальчишеской глупостью. В детстве мы с Джес побывали в рабстве, – говорить Давиду было трудно, а молчать – еще труднее. – Вы понимаете, у кого? Ну вы же понимаете, да?!
Мар Дахан кивнул. Когда гематр говорил о рабстве, это могло подразумевать один-единственный вариант – Великую Помпилию. Кивок вышел сухим, равнодушным даже по гематрийским меркам. Тренер рассчитал этот кивок, как в молодости рассчитывал завершающий укол. Вычисли Давид сочувствие сверх необходимого, он замкнулся бы в себе. Такое сочувствие граничило с оскорблением, с жалостью к безнадежному калеке.
– Нас довольно быстро освободили… Это долгая история, вряд ли вам интересно. Мы с Джес решили: больше никогда. Никогда! Лучше умереть. Дед одобрил; отец тоже. Голиаф – дедов подарок. Он чует ментальный всплеск при попытке клеймения за триста метров. Кого бы ни клеймили, он учует. Если я разрешу, он разорвет помпилианца в клочья. Если попытаются заклеймить меня…
– Я понял, – вполголоса ответил тренер. Чуткие пальцы фехтовальщика сомкнулись вокруг узкого стакана с апельсиновым соком. Глоток, другой, и Дахан отставил стакан. Он не хотел пить, но нуждался в паузе. – В этом случае ему не требуется ваше разрешение, мар Штильнер. Разумная предосторожность. Выражаю свое восхищение авторами целевой модификации и предусмотрительностью вашего деда.
– Да, он нападет сразу. Без разрешения. Даже если я остановлю его прямым приказом, он не послушается меня. Кто бы ни захотел взять меня в рабство, этот помпилианец умрет. Или раньше ему придется убить Голиафа. Но я стараюсь не бывать в таких местах, где можно убить Голиафа и не вызвать общественный скандал.
Тренер покосился на лигра. Одного присутствия Голиафа хватило бы, чтобы у самого отчаянного рабовладельца отпало всякое желание клеймить хозяина монстра.
– Мар Дахан, – Давид сжал кулаки, не замечая, что комкает скатерть и вот-вот сбросит со стола посуду. Волнуясь, молодой человек полностью утратил всякое сходство с сестрой. А может быть, Эзра Дахан просто никогда не видел экспрессивную, гордую Джессику в подобной ситуации. – Только что поблизости от нас кого-то пытались заклеймить. Голиаф… Я верю его чутью. Представляете? Китта, «Тафари», турнир; вокруг – уйма народу, все веселятся… И кого-то берут в рабство. Дед прав, безопасности нет нигде. А я, дурак, еще надувал щеки, дерзил, что у деда паранойя…
– Пытались заклеймить?
– Неудачно. Клеймение занимает время. Что-то помешало сукину сыну помпилианцу, и тот прервал захват. Иначе Голиаф не успокоился бы так быстро.
– Вероятность?
– Попытка взять в рабство – девяносто девять целых девяносто девять сотых процента. Одну сотую я отвожу на сбой программы модификации. Неудача – восемьдесят четыре процента.
Эзра Дахан встал, шагнул к ограждению кафе. Почесывая кончик носа, огляделся по сторонам, словно в поисках опаздывающего приятеля. Провел пальцем по «трещотке» ротанговых прутьев, выслушал ответную дробь, мазнул напоследок равнодушным взглядом поверх изгороди – и увидел ту, кого ожидал увидеть.
Метрах в ста от кафе на дорожке, ведущей к задам трибун, стояла госпожа Эрлия. Притворяясь, что поправляет прическу, она смотрела на Диего Пераля, мучающего киоск-автомат с газированной водой. Сенсорная панель была и осталась для эскалонца синонимом катастрофы. Выражения лица помпилианки отсюда не разобрал бы и человек моложе годами, чем старик-тренер, но мимика госпожи Эрлии в данный момент не имела значения. Четыре с половиной минуты назад эта женщина пыталась заклеймить помощника Эзры Дахана. Девяносто девять целых, мысленно повторил тренер. Девяносто девять сотых процента. Хорошо, что стопроцентных вероятностей не существует. Хорошо, что гематры не мстительны. Гематры даже не злопамятны. Мы просто ничего не забываем и точны в расчетах. Иногда расчеты такие древние, что не сразу вспоминаешь их происхождение: «Око за око, зуб за зуб».
– Мар Штильнер, позвольте вопрос. Вы сказали: «Мы решили»…
– Ну да!
– У вашей сестры тоже есть телохранитель?
Тренер вернулся за столик. Можно было не торопиться. С вероятностью семьдесят девять и три десятых процента госпожа Эрлия повторит попытку клеймения Диего Пераля. Но сейчас – ни в коем случае. Ее спугнул не Голиаф, мастер откусывать головы. Ее спугнул кто-то другой, не менее опасный для помпилианки, чем исполинский лигр. А значит, госпожа Эрлия трижды взвесит «за» и «против», прежде чем клеймить сеньора Пераля во второй раз.
– Еще бы! Юдифь, та еще штучка.
– Львица? Тигрица?
– Королевская кобра.
– Модификантка?
– Ага. Здоровенная! На пятнадцать сантиметров короче Голиафа, если его с хвостом брать. Мы с Джес чуть животики не надорвали, когда эти красавцы вздумали ростом меряться! Ну, или длиной…
Мар Дахан оценил своеобразное чувство юмора близнецов. А также взял на заметку тот факт, что Давид подвержен быстрым перепадам настроения. Это свидетельствовало об определенной неустойчивости юношеской психики. Джессика, несмотря на варварскую эмоциональность, была уравновешенней брата.
– Я не видел вашу сестру с коброй.
– И не надейтесь! Джес стесняется Юдифи. Ее еще в школе задразнили, Джес, в смысле. «Сестры! Сладкая парочка!» Она отдала Юдифь деду в зверинец. Дед ей скандал закатил… Вы представляете: дед, гематр из гематров, и скандал! Пустое дело: у нас упрямство – семейная черта. Когда Джес у деда гостит, они с Юдифью спят в обнимку. А с собой никуда не берет. Вот, говорит, замуж выскочу, тогда ладно. Будет муж кобре на меня жаловаться. А так ко мне ни один парень не подойдет!
– Наверное, ваша сестра чувствует себя в безопасности, раз отказалась от кобры. Прошу прощения, мар Штильнер, я вынужден вас ненадолго покинуть. Скоро начнется важный бой, мы с Джессикой не хотим его пропустить. Вы к нам присоединитесь?
– Конечно!
– Обождите меня, пожалуйста. Я вернусь через пять минут.
Уединившись в кабинке туалета, Эзра Дахан заблокировал дверь и активировал сферу уникома. После чего набрал номер, оставленный ему аламом Яффе.
V
«Он. Не он. Возможно, он. Или нет…»
Луис Пераль рассказывал сыну анекдот о глупом купце, которому хитрый плут поставил условие: не думать о верблюде с тремя горбами. Диего Пераль сходил с ума, заставляя себя не думать об Антоне Пшедерецком и доне Фернане. Один это верблюд или два – не думать, не сравнивать, черт побери! В мозгу маэстро качались весы. На одной чаше лежал убийца, а на другой – случайный спортсмен. Господи, помилуй! Лекарство в этом случае оказывалось хуже болезни.
Шел поединок дня: Антон Пшедерецкий против серокожего тилонца, чье имя маэстро не мог запомнить, как ни старался. Алое облегающее трико создавало удивительный контраст с кожей инопланетника. «Живую статую», с головы до пят облитую стальной краской, некий шутник раскрасил в цвет свежей крови – оригинальный «дизайн» должен был раздражать противника. Но Антон Пшедерецкий ни малейшего дискомфорта не испытывал. Во всяком случае, не больше, чем во время любой другой схватки.
Они наблюдали за боем из ложи: маэстро, мар Дахан и близнецы Штильнеры. Да, еще ужасная зверюга, хвостом таскавшаяся за Давидом. Маэстро не знал, почему со всех сторон к ним не бежит охрана с сетями: вязать хищника. С другой стороны, Ойкумена безумна сверху донизу. Ад надо принимать таким, какой он есть, а не удивляться манерам дьявола. Голиаф безопасен? Хорошо, мар Штильнер. Не надо бояться? Вы очень добры, мар Штильнер. Извините, мне хотелось бы настроить обзорник.
Сообщи брат Джессики, что его монстр на завтрак растерзал дюжину невинных младенцев, Диего вряд ли отреагировал бы иначе. Съел? Я рад, мар Штильнер. У вашего чудовища превосходный аппетит. События валились на Диего Пераля из чертова рога изобилия, и предел насыщения был достигнут. Давид с Голиафом оказались за этим пределом.
Вот только зверь считал иначе.
Диего едва устоял на ногах, когда Голиаф, решив свести знакомство накоротке, потерся о него боком – на уровне подмышки маэстро. Добившись внимания, лигр красноречиво мотнул башкой: давай, мол, чеши. Маэстро вспомнил рыжего котяру Веласкеса, отцова любимца: Веласкес вел себя точно так же. Плохо соображая, что делает, он принялся чесать гиганта за ушами. Мышцы вскоре заныли от усталости, но лигр грозно урчал и требовал добавки.
– Вы ему понравились! – в голосе Давида звучало изумление. – Он обычно первый не знакомится. Голиаф! Оставь в покое сеньора Пераля!
Зверь зевнул и облизнулся.
– Отстань, говорю!
Зверь облизнулся и зевнул.
– Ты! – сказал ему маэстро. – El Monstruo de Naturaleza!
Ну, согласился зверь. Гладь давай.
Прозвучал гонг. В воздухе повисли обзорники – гигантские увеличительные стекла. У каждого – свой; у близнецов – один на двоих. Джессика развернулась спиной к арене, по-детски забросив ноги на спинку пустующего кресла. Давид устроился бок о бок с сестрой. Спортсмены бились позади близнецов, изображение боя мелькало перед глазами Штильнеров. Диего понимал, что это в порядке вещей: для видеотехники – плевое дело. Но сидеть лицом к арене, разгороженной на площадки, для маэстро было привычнее. Время от времени он отключал обзорник и секунду-другую следил за боем невооруженным глазом, после чего восстанавливал картинку, пользуясь функцией повтора эпизода. Голиафа маэстро гладил, не переставая: это успокаивало. Вибрация могучего урчания впитывалась всем телом и растекалась по жилам доброй порцией вина.
– Голиаф, прекрати! Сеньор Пераль устал!
– Ничего, мар Штильнер. Мне не в тягость…
Мар Дахан тоже сидел к арене лицом, но от обзорника не отрывался.
Эрлия, думал Диего, следя за игрой клинков. А ведь я чуть не убил тебя, донья Эрлия. Сделай ты хоть одно угрожающее движение, выхвати что-нибудь, что я счел бы оружием… От тебя несло опасностью, женщина. Едкий, бешеный запах. Я тебя убил бы, угодил под арест, а на суде выяснилось бы, что я ошибся, что это не оружие, а гребень для волос, помноженный на технический прогресс Ойкумены. Почему мне кажется, что я в осаде? Вокруг – кольцо, везде – враги! Когда уже перезвонит Фриш? Честное слово, я не дождусь, пока коллант соберется; я рехнусь, сорвусь, убью кого-нибудь без повода… «Не загадывай», – учил отец. Он был тыщу раз прав: вот оно, заветное желание. Я побился с Пшедерецким об заклад, поспорил на исполнение желаний. Мой выигрыш, и Господь шлет донью Эрлию предложить мне месть. Женщина, ты – игрушка в руце Божьей! Господь лучше знает, что надо рабу Его. Значит ли это, что я должен покорствовать? Отказаться от Карни? Бросить ее в адском космосе? Даже не пытаться разделить ее наказание – бесконечный путь на Хиззац?! Признайся самому себе, несчастный, скажи честно, как в ночь перед казнью – ты ведь не надеешься спасти Карни. Вся твоя надежда кроется в трех безжалостных словах: разделить ее наказание…
– Голиаф, кому велено!
– Ничего, пустяки…
Поединок иллюстрировал недавний разговор Диего Пераля с Эзрой Даханом: сабля против рапиры. Тилонский спортсмен был вооружен саблей: очень длинной, очень кривой и, судя по взрывной стремительности парадов и атак, очень легкой. Корзинчатый эфес сабли вызвал у Диего профессиональный интерес: странная форма, необычные углы. О кинжале тилонца маэстро старался вовсе не размышлять. К канцелярской кнопке устрашающих размеров с внешней стороны приделали трехгранный клинок, с внутренней – короткую рукоять. Наверное, местная экзотика. Экзотикой выглядела и манера серокожего: повадками и окрасом ало-стальной тилонец напоминал кораллового аспида. Правда, аспид имел одно жало, а спортсмен – два. Тилонец стелился над самым полом, временами – и всегда внезапно, без видимой подготовки – выпрыгивая метра на полтора вверх. Голова его редко поднималась выше солнечного сплетения Пшедерецкого. Сходство с аспидом таяло на глазах, сводясь к окраске. Скорпион? Паук? Во время маневров тилонец лихо опирался на три точки, используя в качестве упора «корзинку» сабли, а то и гарду кинжала: круглый край катался по полу колесом.
Пшедерецкий был верен традиции: тяжелая шпага и дага. Он попал в сложное положение, вынужден и парировать, и атаковать сверху вниз. Опущенные руки, наклон торса, ограниченность маневра – куда ни отступи, ноги чемпиона раз за разом оказывались в пределах досягаемости верткой сабли. Тилонец интересовался ногами соперника, как светский вертопрах – ножками юных сеньорит. Заполучи Пшедерецкий на щиколотках, голенях и коленях критический вес, утрать возможность выкаблучиваться на зависть ярмарочному танцору – оба бойца оказались бы на полу, где тилонец чувствовал себя, как рыба в воде.
Цифры в информ-строке обзорника сообщали: на тилонце висит девять лишних килограммов, на Пшедерецком – семь.
– Кобра против мангуста, – заметила Джессика.
– Мангуста? – не понял Диего.
Брат Джессики отмерил ладонями двадцать дюймов:
– Крыса такая. Ну хорошо, не крыса – хорек. Голиафу на один зуб. Зато кобр мочит – обзавидуешься. Вы слушайте Джес, она по кобрам до́ка…
– Иди к черту! – рявкнула Джессика. – Кошатник!
– Я тебя тоже люблю, сестричка. Сеньор Пераль, вам не пахнет от Голиафа? Если что, вы только скажите. Я его выгоню…
– Нет, все в порядке.
Диего соврал: от зверя, как и положено, пахло зверем. От доньи Эрлии сегодня тоже пахло зверем, несмотря на все парфумы. Но запах хищника, разлегшегося в проходе, успокаивал маэстро. Это был честный, правильный запах. Он помогал забыть, как раздувались ноздри, ловя убийственную вонь волчьего логова, исходящую от красивой, холеной женщины; как пальцы теснее смыкались на рукояти рапиры.
– Вы уверены? Если вы только из приличий…
– Пусть лежит, мар Штильнер.
К концу разговора тилонец подхватил шесть дополнительных килограммов. Пшедерецкий заполучил два с половиной, но все, как и раньше – на ноги. Зато руки чемпиона не знали усталости. Биопротезы, предположил Диего. Или природная сила? Сила плюс результат упорных тренировок? Манера, манера боя, с поправкой на специфику тилонца… Тысяча чертей! В тактике и стратегии Антона Пшедерецкого было ровно столько сходства с ухватками дона Фернана, чтобы счесть это чем угодно – случайным совпадением или притворством человека, знающего, что за ним наблюдает смертельный враг. Согласись маэстро с идеей притворства, и в ложе запахло бы не зверем, а паранойей.
Что я здесь делаю, спросил себя маэстро.
И не нашел ответа.
– Есть!
От вопля Джессики зазвенело в ушах. Только что Пшедерецкий подловил тилонца на очередном прыжке. Выпад получился безукоризненным – академия, предел мечтаний. В реальном бою шпага чемпиона насквозь пронзила бы сердце тилонца. Но и здесь результат впечатлял: тилонский спортсмен лег, как мертвый. Пшедерецкий отсалютовал поверженному противнику, что-то сказал одними губами и без лишней спешки оставил площадку.
В момент салюта он был так похож на дона Фернана, что Диего задохнулся. Маэстро не умел читать по губам. Он понятия не имел, что именно произнес Пшедерецкий – поблагодарил за увлекательную схватку? – но сочетание салюта и иронической, насмешливой дрожи этих губ…
– Мне у него не выиграть, – бесцветным «гематрийским» голосом констатировала Джессика. – Шансов – ноль целых, три десятых процента.
– Мне тоже, – согласился Диего Пераль.
– Вам-то зачем? А у меня турнир…
Погасив обзорник, Эзра Дахан повернулся к маэстро:
– У меня к вам просьба, мар Пераль.
* * *
– …Я вас понял, – сказал Идан Яффе, колыхаясь в голосфере. Это был уже второй разговор алама с мар Даханом за сегодня. – Моим людям нужно время, чтобы добраться до вас.
– Как долго?
– Три часа сорок семь минут. Не оставляйте его без присмотра. При свидетелях они не рискнут его клеймить.
– Я вас понял.
– Я у вас в долгу, – и алам отключился.
Диего Пераль, Давид Штильнер и Голиаф, покинув ложу, спускались по ступеням. Старый тренер проводил их оценивающим взглядом. Главное – Голиаф. Нежелательного свидетеля можно устранить. Оглушить из парализатора, ударить по голове. Но если рядом будет зверь-модификант, чутко охраняющий хозяина, а главное, «заточенный» под ментальные всплески при клеймении – горе помпилианке, выбравшей неудачный момент для своих волчьих игр.
Лучшего сопровождения для сеньора Пераля не предложил бы и алам Яффе.
– У меня к вам просьба, мар Пераль, – сказал Эзра Дахан минуту назад, задержав Диего. – Покажите, пожалуйста, комплекс нашему гостю. Вы здесь хорошо ориентируетесь, а мар Штильнер впервые в «Тафари». Мы с Джессикой проанализируем запись боя и присоединимся к вам позже.
Когда мужчины с лигром покинули ложу, Джессика Штильнер выждала еще семь секунд и наклонилась к тренеру:
– Зачем вы приставили Давида с Голиафом к сеньору Пералю?
Эзра Дахан молчал.
– Ему грозит опасность? – упорствовала девушка.
Все-таки Джессика Штильнер была гематрийкой.
* * *
– Извините, сеньор Штильнер, – Диего коснулся сенсора, принимая вызов. – Я быстро. Сеньор Голиаф, убирайтесь к черту. Вы меня опрокинете… Да, слушаю!
– Вы одни? – спросил из сферы Гиль Фриш. – У меня новости.
– Хорошие?
– Ты скажи ему! – заорал откуда-то живчик-помпилианец. – Нет, Гиль, ты скажи ему…
– Уже, – ответил невозмутимый Фриш. – Уже говорю.